Расшифровка Содомиты, развратные клирики и влиятельные аббатисы в средневековой Европе (18+)

Когда и почему возникло нетерпение к любой инаковости, как Церковь боролась с сексуальной свободой и был ли у женщин Ренессанс

Автор Галина Зеленина

Крупный французский медиевист Бернар Гене писал, что Средневековья не существовало, потому что невозможно «сунуть в один мешок» человека VII и XIV веков  Б. Гене. История и историческая культура средневекового Запада. М., 2002.. Эта невозможность объединить явления разных столетий относится и к теме средневековой сексуальности. Как так получилось, что в XI веке вдова с грудным ребенком легко могла повторно выйти замуж, а в XIV — уже с огромным трудом или не могла совсем? Как так получилось, что в латинских гинекологических трактатах раннего Средневековья свободно говорится о контрацепции и прерывании беременности, а в XV веке такие темы шифруются или опускаются вовсе? Как так получилось, что в XII веке монахини-визионерки представляли себя верными вассалами Христа, а в XIV — его невестами? 

Согласно распространенному и отчасти примитивному прогрессистскому подходу, высокое Средневековье, или, как его поэтически называл Йохан Хёйзинга, «осень Средневековья», лучше, гуманнее, толерантнее раннего, так называемого темного Средневековья. А еще лучше, конечно, — Ренессанс. Можно допустить, что это так, если говорить о политической и культурной элите, аристократии, ученых и белых цисгендерных мужчинах-христианах. Но к другим социальным и этноконфессиональным группам, к другим гендерам и к сексуальности вообще это утверждение применимо с трудом. 

В 1976 году вышло эссе историка Джоан Келли «Было ли у женщин Возрождение?», которое вызвало обширную полемику: обсуждалось различие между классами и социальными группами, а также было ли Возрождение у женщин-аристократок, или у женщин буржуазии, или у женщин-мещанок и бедных горожанок. Нам важна сама постановка вопроса, который подрывает этот прогрессивизм. Вывод Келли, как нетрудно догадаться, такой: у женщин был не Ренессанс, а «второе издание» домашнего рабства и охота на ведьм. 

Другая программная работа, которая нам важна, — это книга Роберта Яна Мура «Формирование преследующего общества: власть и девиантность в Западной Европе в 950–1250 годах». Мур объединяет разные явления XI — начала XIII века: первые гонения на еретиков, первые массовые еврейские погромы, начало сегрегации прокаженных и открытие первых лепрозориев, пресле­дования проституток и содомитов. Он считает, что это не случайное совпадение, но период формирования девиантности как таковой или восприятия инаковости как девиантности, формирования нетерпимости к иным — иноверцам, инородцам, инаковерцам, то есть еретикам, иносексуалам, женщинам и сексуальности. В этой книге есть спорные моменты, но нам опять же важна сама постановка проблемы: в так называемом темном, раннем Средневековье не было сосредоточено все самое плохое, потенциал наказания и запретов в то время был меньше, чем в высокое Средневековье, когда церковь взяла власть в свои руки. В темные века было больше свобод. 

И последнее уточнение. Что означают понятия «лучше» и «хуже», «свобода» и «прогресс»? Эти понятия не абсолютные, не вневременные. С позиции либеральных ценностей и толерантности, сформировавшихся после женской эмансипации, второй волны феминизма, сексуальной революции и опреде­ленных побед в борьбе за признание гендерного и сексуального многообразия, сексуальная свобода — это хорошо, а подавление сексуальности — плохо и травматично для человека. С точки зрения христианской морали XII века, сексуальная свобода — это варварство и признак бессилия Церкви как института, бессилия культуры и цивилизации ограничить это варварство и побороть плоть. 

Мы поговорим о динамике в практике регламентации сексуальности мужчин и женщин первого сословия, то есть клириков, монахов и священнослужителей. Казалось бы, это парадоксальная тема, поскольку никакой сексуальности там не было. Но тем не менее она была — и чем больше, тем больше возникало запретов, а значит, информации для историка.

В IX веке один французский поэт написал такое стихотворение: 

Это стихотворение Валафрид Страбон, монах, богослов, агиограф и поэт, один из самых ярких деятелей Каролингского возрождения, наставник младшего сына императора Людовика Благочестивого, адресовал дьякону Бодо — молодому знатному алеманну и клирику при дворе императора Людовика и императрицы Юдифи, который был младше его на шесть-семь лет. О какой любви идет речь в этом стихотворении и каких пороков Страбон призывает его избегать? Однозначных ответов на эти вопросы нет, но мы попробуем разобраться. 

Бодо в скором времени покинет Ахен, императорский двор и по не очень понятной причине бежит из Франкской империи в исламский мир, в Анда­лусию. Там под сенью ислама он благополучно перейдет в другую веру — но не в ислам, а в иудаизм, — примет имя Элеазар, женится и, по всей видимости, останется жить там. Это бегство и отступничество вызвали возмущение христианских хронистов и других авторов, в том числе андалус­ского христианина по имени Пабло Альваро. Он вступил в полемику с Бодо и упрекнул его в отступничестве. Альваро пытался сам себе объяснить, почему Бодо покинул лоно христианской Церкви, и вменял ему в вину похоть. Он пишет, что стать евреем его якобы принудила «та, что выгнала Адама из рая и Самсона лишила очей»  Corpus Scriptorum Mozarabicorum. 2 vols. Vol. I. Madrid, 1973. , то есть женщина, источник соблазна и падения. Бодо в ответ признается, что не испытывал трудностей в удовлетворении сексуальных потребностей, будучи дьяконом при ахенском дворе, упоминает интимные встречи со многими дамами прямо под сводами храма и к слову критикует нравы франкского двора. 

В современных исследованиях маскулинности, в том числе средневековой, присутствует интересная идея, что клирики — это представители особой маскулинности и, может быть, даже особый гендер. У средневековых клириков нет ключевых элементов доминантной нормативной маскулинности рыцарей, нет военного подвига, нет готовности и способности носить и применять оружие, нет служения сеньору и Прекрасной Даме, нет обладания женщиной, нет отцовства. Вместо всего этого у них есть смирение, послушание и целибат, то есть обет безбрачия. Одна из важных статей на эту тему имеет замеча­тельное говорящее название «Воплощенные ангелы». Но в теории, а потом и на практике с готовностью применять оружие и сексуальными практиками все было не так однозначно. 

Дело в том, что история целибата в католицизме началась сравнительно поздно: поначалу безбрачие ни от кого не требовалось. Апостол Павел в одном из своих посланий писал: «Епископ должен быть непорочен, одной жены муж, трезв, целомудрен, благочинен. Дьякон должен быть муж одной жены, хорошо управляющий детьми и домом своим»  1-е Тимофею 3:2, 12.. В IV–V веках начинаются и продол­жаются дискуссии на эту тему, Эльвирский церковный собор и другие церковные соборы требуют безбрачия, а для уже женатых священнослужи­телей — воздержания. Поначалу это относится только к высшим чинам, а затем распространяется на священников и дьяконов. У этих требований были самые банальные, прагматические и экономические причины — сохранить земельные владения за Церковью, чтобы потомки священнослужителей их не наследо­вали. При папе Григории Великом (рубеж VI–VII веков) безбрачие клириков вошло в закон и превратилось в норму, но в последующие столетия очень плохо соблюдалось: и в самом Риме, и в западноевропейских епархиях творилось бог знает что. 

Вновь целибат начинает насаждаться в конце XI века, в эпоху реформ папы Григория VII, или так называемой папской революции. При этом требование целибата не распространялось на так называемые малые чины и не жестко действовало на субдьяконов и дьяконов. Это объясняет нам либертинаж дьякона Бодо — он был дьяконом и жил в IX веке, как раз тогда, когда эти требования не выполнялись. 

Вернемся к стихотворению Страбона. В нем мы видим нечто иное, нежели любовь во Христе, и это тоже соответствует общей картине. Осуждение содомии присутствовало еще в патристике, сочинениях Отцов Церкви, но было довольно вялым: на практике борьба с содомией почти не велась — особенно в «темные» века — VIII, IX, начале Х века. Сексуальные практики такого типа и сопутствующая им культура, то есть тексты, процветали — прежде всего в монастырях. Отношение к содомии как к «мерзкому греху» contra naturam (против природы) относится к XI–XII столетиям. Причем надо понимать, что содомия — это широкое понятие, куда входят разнообразные сексуальные практики, объекты или техники, не совпадающие с единственно предписанными. Норма — это сексуальные отношения мужчины и женщины в определенной, всем известной позиции. Прелюбодеяние с женщиной, которая не является твоей женой, это не содомия. Но инцест, скотоложество и даже рукоблудие относились именно к этой категории. И еще важно, что и тогда, и в последующие столетия, и даже в Новое время содомия регулярно ассоциировалась с ересью и этноконфессиональной инаковостью: такие склонности и практики приписывались сарацинам, иудеям и еретикам. И это подтверждает концепцию Роберта Мура о том, что гонения на разные группы и само их конструирование как иных и как врагов взаимосвязаны и были частью рождения единой общей нетерпимости европейского христианского общества. 

Впрочем, чем больше мы встречаем в источниках запретов, тем понятней, что практика на самом деле сохранялась и продолжалась. И говоря о практике при наличии запретов, надо упомянуть еще одну важную группу, находящуюся как бы на границе первого сословия, отчасти входящую в нее, отчасти нет. Это так называемые clerici vagantes — ваганты, клирики по образованию, школяры и преподаватели, которые не принимали сан. Например, это самый романти­ческий средневековый клирик, homme fatal Средневековья Пьер Абеляр, который любил общение с дамами и соблазнил свою ученицу Элоизу. В своей автобиографии «История моих бедствий» он сам признается, что трудился, всецело охваченный гордостью и сластолюбием, пока божественное мило­сердие не исцелило его от этих болезней, причем путем лишения средств его удовлетворения. Абеляр был не один. Поэзия вагантов, достаточно легко­мысленная, а иногда даже скабрезная, часто раскрывала темы соблазнения, любви и интимной близости. Известнейший ее представитель — Архипиита Кёльнский — писал, например, следующее: 

Помимо сообщества вагантов, в котором проявления сексуальности не поощрялись, но и не запрещались, были бесчисленные нарушения среди практикующих клириков. Кюре, капелланы, монахи становятся постоянными героями фаблио — городской сатирической литературы высокого и позднего Среднековья. Горожанки и даже дворянки изменяют мужьям с учеными и обходительными, иногда даже щедрыми служителями культа. Вот, скажем, цитата из такой новеллы: 

Таких образов и эпизодов немало и в «Кентерберийских рассказах» Чосера:

От священнослужителей по достижении определенного чина ожидался переход к непорочным брато-сестринским отношениям с собственной женой, вплоть до раздельного проживания. Это, конечно, приводило к тому, что кюре блудили с прихожанками, что подтверждается не только примерами из изящной словесности, но и, например, судебными документами. В частности, из инквизиционных материалов мы знаем, что на допросах женщины рассказывали истории про своего приходского священника. Монахи — особенно в удаленных обителях — вплоть до XII столетия вели себя чрезвычайно вольно. Сам Абеляр, который в какой-то момент стал настоятелем провинциального монастыря, сетовал на постыдную и необузданную жизнь монахов вопреки всем уставам. Каждый монах жил на собственные средства и содержал себя, своих наложниц и своих детей от этих наложниц. Примечательно, что Абеляр, возмущаясь этим поведением, настойчиво характеризует его как варварство, то есть не просто как грех или неуемную свободу плоти, а именно как недостаток духовности и культуры. 

В XI, XII, начале XIII века толерантность к сексуальности первого сословия — клириков — существенно понизилась: нарушение запретов практиковалось, но не оставалось без наказания. В воспитательных целях они в красках расписывались в exempla — анекдотах, коротких историях, которые проповед­ники включали в проповеди, — и изображались на миниатюрах. Есть очень выразительная миниатюра, которая позже получила название «Кастрация прелюбодея». И действительно кастрация была одним из распространенных наказаний — как судебной расправы, так и внесудебной. Пьер Абеляр, словами Франсуа Вийона, «познал горечь оскопленья»  Ф. Вийон. Баллада о дамах былых времен // Ф. Вийон. Стихи. Переводы с французского Ф. Мендельсона и И. Эренбурга. М., 1963.. Вот как он описывает это в «Истории моих бедствий»: «Когда я спокойно спал в отдаленном покое моего жилища, они [то есть дядя его возлюбленной Элоизы и его приспешники] с помощью моего слуги, подкупленного ими, отомстили мне самым жестоким и позорным способом, вызвавшим всеобщее изумление: они изуродовали те части моего тела, которыми я свершил то, на что они жаловались»  П. Абеляр. История моих бедствий. М., 1959. . 

Кастрация — излюбленный мотив проповедников. Она может быть как рукотворной, то есть ее могут совершить люди, так и сверхъестественной, то есть это наказание свыше. Тогда гениталии прелюбодеев распухают, испускают смрад, чернеют, как уголь, отваливаются и так далее. Крупный средневековый автор подобных историй Цезарий Гейстербахский в своих «Диалогах о чудесах» рассказывает такую историю: клирик согрешил с монахиней, и за это Христос наложил знак на его срамные места. Описать этот знак он не решается, щадя скромность женщин, которые могут читать или слушать эту историю. Другую историю мы знаем из хроники английского монастыря XII века. Монах согрешил с монахиней, и та забеременела. Узнав об этом, сестры, то есть другие монахини из ее обители, принудили этого монаха к самооскоплению, а потом сделали то, что по своей чудовищности просится в фильмы Питера Гринуэя, а именно отрезанную часть тела поместили в рот согрешившей монахини. 

К этой печальной истории подобает сделать два комментария, которые позволят нам отойти от темы мужской сексуальности и затронуть тему сексуальности женской. В этой последней истории монахини обнаружили, что их сестра согрешила, потому что забеременела — крайне досадная улика. Нельзя ли было предотвратить ее появление? Это подводит нас к вопросу о средневековой контрацепции. Каноническим правом, христианским законом, общественной моралью начиная с Блаженного Августина и с других Отцов Церкви и церковных авторов она запрещалась, потому что производство потомства — это единственное оправдание интимных отношений между супругами. В других религиозных культурах того же периода — в исламе и иудаизме — это было не так. Например, в последнем контрацепция разрешалась во время лактации и вообще была легитимна: интимные отношения между супругами еврейские правоведы считали полезным и вполне самоценным делом, так как они способствовали так называемому миру дома и хорошим отношениям в семье. Но в христианской этике ни контрацепции, ни прерывания беременности быть не могло.

На практике все, конечно, было иначе. В тех же инквизиционных материалах женщины упоминали разного рода амулеты, в том числе и амулеты-контра­цептивы. Одна из них рассказывает, что к ней приходил кюре, приносил с собой такой амулет, а потом забирал с собой, потому что опасался, что она будет его использовать в отношениях с другими мужчинами. Кроме амулетов были снадобья, травы, настои и другие средства народной медицины, которыми пользовались женщины. Особенно хорошо в этом разбирались повивальные бабки, которые в деревенских общинах были основными медиками. С одной стороны, повитух очень уважали и ценили, с другой — мужская книжная культура и власть их демонизировала и приписывала им злые намерения, в частности, что они специально снижали фертильность женщин и мешали им забеременеть. В позднее Средневековье повитухи станут частыми жертвами церковных судов и инквизиции и пострадают во время охоты на ведьм: тайного знания и, как бы сейчас сказали, агентности им, конечно, не прощали. 

Другой группой, которой приписывалось знание о контрацепции и прерывании беременности, были проститутки. Кроме амулетов они, возможно, использовали более рациональные и эффективные средства.

В позднее Средневековье основным методом избегать потомства был coitus interruptus, или прерывание интимного контакта. К этому времени в латинских медицинских текстах либо вообще исчезает информация о контрацептивах, либо ее зашифровывают. Если же эти тексты написаны на вернакуляре, то есть на каком-то европейском языке, доступном женщинам (на латыни женщины, как правило, не читали), то там этой информации нет и вовсе. 

Причина особо суровых наказаний, в частности оскоплений, как в истории с английской монахиней, так и во многих других подобных историях в том, что объектом вожделения клирика является монахиня. Почему? Потому что в представлениях высокого и позднего Средневековья монахиня — это невеста Христова. Таким образом, это не просто нарушение клириком его собственного монашеского устава, но прямое богохульство и святотатство. И тут тоже важно оговориться: скромная роль невесты Христовой была присуща монахиням не всегда. Раннее Средневековье до перелома XII–XIII веков — это эпоха довольно самостоятельных женских монастырей и влиятельных, властных аббатис, настоятельниц этих монастырей. 

Поговорим об одной такой аббатисе XII века — Хильдегарде Бингенской, монахине и настоятельнице, выдающейся во всех своих ипостасях — как аббатиса, администратор, хозяйственник, политик, ученый, музыкант, проповедница, пророчица и мистик. С детства она была болезненным ребенком, склонным к мигреням и к видениям, но до сорока лет боролась с этими видениями, так как была не уверена, что они от Бога. Но эта склонность была заметна, так же как и ее способность предсказывать грядущие события. Она родилась в знатной семье, но была аж десятым ребенком, и в семь лет ее отдали в бенедиктинский монастырь. Там она хорошо адаптировалась и в 37 лет была единогласно избрана настоятельницей этого монастыря. 

Хильдегарда очень заботилась о своей общине, писала гимны для монахинь, придумала тайный язык, на котором они говорили в присутствии чужих, перенесла обитель в другое место, отделившись от мужского монастыря, что было очень смелым и решительным шагом, и успешно боролась с аббатом мужского монастыря. Себя при этом она представляла Моисеем, который ведет свой народ к земле обетованной, а аббата — как вождя амаликитян, врагов, которые мешают народу Божьему. 

Уже в старости она оказалась в эпицентре другого громкого конфликта с церковными властями, так как согласилась похоронить в стенах своего монастыря знатного человека. У Церкви были подозрения, что он умер отлученным, но Хильдегарда знала, что он успел причаститься, и решила его похоронить, получив на то разрешение свыше, то есть от Бога. Церковные власти потребовали выкопать гроб — тогда Хильдегарда приказала замаски­ровать могилу. Монастырь отлучили, но она обратилась к высшим церковным властям — интердикт сняли, хотя она на уступки так и не пошла. И вся ее карьера характеризуется очень необычным, смелым и самостоятельным поведением. 

Она обладала необычайной свободой передвижения, свободно путешествовала по Германии, Франции, Италии, проповедовала в других монастырях, была политически активна, имела смелость проклясть самого императора Фридриха Барбароссу за его вражду с папством и за то, что он поддерживал другого кандидата на папство, чем германская церковь и чем сама Хильдегарда. Она делала пророчества, которые неизменно сбывались, — в частности, предсказала падение Майнского архиепископа (ее даже прозвали Рейнской Сибиллой). В церкви пользовалась неизменным уважением — папа Евгений III одобрял ее поступки и визионерские трактаты и подтвердил, что они вдохновлены свыше. Бернар Клервоский просил Хильдегарду молиться за него самого и за его общину. 

Хильдегарда заботилась о своих монахинях и боролась с мизогинией, пытаясь реформировать монастырский устав для женщин. Она позволяла монахиням многое, — например, наряжаться на праздники — и относилась к ним с уваже­нием. У нее была любимица, помощница, можно сказать — секретарша, Рихардис фон Штаде. Она также была из знатной семьи, и ее брат, сам архиепископ, в какой-то момент решив, что негоже ей быть помощницей настоятельницы, добился для нее поста настоятельницы в другом монастыре. Хильдегарда всячески пыталась удержать Рихардис, обвиняла ее брата в симонии, то есть в торговле церковными должностями, и в непотизме, то есть в использовании связей. Она просила папу Евгения III помешать этому назначению, но безуспешно. Рихардис тоже очень страдала и через год после отъезда из монастыря Хильдегарды умерла с горя. 

Хильдегарда писала Рихардис письма, и некоторые из них сохранились. Вот, например, письмо Хильдегарды 1151 года: «Дочь, послушай меня, свою мать, говорящую с тобой в Духе [то есть в Духе Божьем]. Мое горе поднимается к небесам, моя печаль разрушает утешение и великую уверенность в роде человеческом, которая у меня была. Не следует зависеть от человека высокого рождения, ибо такие отношения увядают, как цветок. Но я допустила это нарушение из-за любви к одной знатной особе. И вновь я говорю: горе мне, мать, горе мне, дочь, почто ты оставила меня, как сироту? Я так любила благородство твоего нрава, твою мудрость, твою чистоту, твой дух и каждую толику твоей жизни, что многие люди говорили мне: что ты делаешь?»  The Personal Correspondence of Hildegard of Bingen. Oxford University Press, 2006.  

Помимо активной деятельности настоятельницы и возвышенных отношений с ближайшей монахиней, самым важным для Хильдегарды были ее видения. Если в молодости она сомневалась в своих способностях и в их боговдохно­венности, то в сорок с небольшим лет у нее было видение, что она обязана нести свет людям и способна познать тайны Писания. Тогда она начала записывать эти видения. Первое ее произведение называлось «Сцивиас», от слов «scito vias Domini», то есть «знай пути Господни». Она отождествляла себя, как мы уже видели, и с Моисеем, и с пророками, и с Иоанном Богословом, с вассалом и оруженосцем Христа и была уверена, что слова ей идут прямо от Бога и не должны быть ни на йоту изменены. Поэтому прямо во время своих откровений она диктовала их писцу. 

Помимо мужских образов ветхозаветных героев или вассалов Христа, центральный для Хильдегарды образ — образ матери-Церкви, и Хильдегарда придает ему очень оригинальную интерпретацию. В ее представлении эта Церковь, Экклесия, огромна, как город. Это женская фигура без ног, которая стоит прямо на животе, и одновременно она беременна и в то же время рожает, при этом рожает она через рот и поэтому никак не оскверняется и сохраняет девственность. Другая оригинальная интерпретация в видениях Хильдегарды — интерпретация образа Евы. Ева — единственная женщина, вполне справедливо отмечает Хильдегарда, которая была создана не из семени мужчины, а из его бедра, и поэтому ее рождение — это чудо, аналогичное и равновеликое чуду рождения Христа. Эти visionis, видения, мистические трактаты Хильдегарды были чрезвычайно важны при ее жизни, ее визионерский дар был одобрен самим папой, и впоследствии ученые также признавали их значение. Хильдегарда справедливо считается крупнейшей фигурой немецкой мистики.

В последующие после ее смерти века ее труды были не уничтожены, но отодвинуты в тень и заклеймены не как греховные, но как чересчур эксцентричные. И это тоже часть позднесредневековой динамики вытеснения женщин, ограничения их свободы, в том числе сексуальной. 

У влиятельных аббатис и свободных женских обителей с самого начала были свои враги и критики. Еще в раннем Средневековье мужчины-клирики, богословы, такие как Григорий Турский или Беда Достопочтенный, осуждали самостоятельность женщин и неподконтрольность женских обителей и писали о беспорядках, которые там якобы имеют место. Даже Пьер Абеляр требовал контроля: «Ведь именно слабый пол нуждается в помощи сильного пола, потому-то апостол и устанавливает, что муж должен быть как бы главою жены, и в знак этого предписывает женщинам иметь всегда голову покрытой. Поэтому я немало удивляюсь уже давно укоренившемуся в монастырях обычаю ставить над женщинами аббатис так же, как над мужчинами — аббатов, причем как женщины, так и мужчины в силу обетов должны соблюдать одинаковые правила, хотя в них содержится много такого, чего никоим образом не могут выполнить ни стоящие во главе, ни подчиненные женщины»  П. Абеляр. История моих бедствий. М., 1959. . 

И к XII–XIII векам эта оппозиция приносит свои плоды. Монашеская жизнь женщин претерпевает ряд устрожений. Монахини изолируются в монастырях, не могут выходить оттуда, не могут общаться с посторонними, особенно с мужчинами (только публично в присутствии других монахинь), светские лица не могут попадать в женский монастырь. Распространяются разнообразные наказания — вериги, посты и даже порка настоятельницей в присутствии других монахинь. Аббатисы тоже теряют свое влияние: им закрывается доступ на церковные соборы и собрания членов ордена, они теряют право пропо­ведовать в других общинах, вести богослужение в собственном монастыре и причащать. И, наконец, всякая женская обитель попадает под опеку мужского монастыря, или ордена, или местного епископа, то есть под мужской контроль.

Новые выдающиеся церковные роли женщин — это роли визионерок. Примечательно, что опять же, в отличие от более раннего периода, видения визионерок позднего Средневековья записывали не они сами, но пристав­ленные к ним мужчины-духовники. За Хильдегардой тоже записывал писец, но это было сделано для того, чтобы запись велась синхронно с самим видением, и она сама так захотела. В позднее Средневековье это стало предписанием, потому что считалось, что женщина может передавать божественное знание, полученное свыше, но не может его правильно записать и осмыслить. Образность, связываемая с женщинами, стала совсем другой — теперь она не милитаристская, как у Хильдегарды, а пассивная эротическая. Это невеста, возлюбленная, любовница Христова. 

В подавляющем большинстве женских житий присутствует мотив чрезмерного поста. Некоторые женщины-святые практиковали отказ от пищи на дни, недели и месяцы или держали многолетние посты на хлебе и воде или как, например, Лиутгарда Авирсская, на хлебе и пиве. Пиво не было осуждаемым алкогольным напитком и воспринималось как обычное питье — за отсутствием привычных для нас чая и кофе. Это явление получило название «анорексия нервоза», нервная анорексия. В позднее Средневековье пассивная агентность доводится до абсолюта, до практически полной утери воли, действий и даже тела как такового. Отношение к женщинам-пророчицам, женщинам-мистикам, женщинам-визионеркам становится все более настороженным, и некоторые лишаются свободы, прав и даже жизни.

Мы видим, что контроль доходит до вытеснения женщин из присущих им раньше духовных ролей и практик и предвосхищает охоту на ведьм, явление Позднего Ренессанса. Это возвращает нас к вопросу Джоан Келли: было ли у женщин Возрождение, был ли у женщин Ренессанс — или была только охота на ведьм, потеря статуса и страдания. Безусловно, позднее Средневековье, Ренессанс были для женщин не только периодом понижения статуса и пре­следований. И все же этот очерк истории представлений о сексуальности и сексуальных норм в Средние века применительно к первому сословию, сословию клириков, как мужчин, так и женщин, показывает, что динамика была отрицательной: во многих отношениях люди теряли свободу подобного самовыражения.