«Биография как искусство»: неопубликованная статья Юрия Лотмана
К
Вступительная заметка Игоря Пильщикова
Вопрос о методологии биографического исследования, в противоположность сугубо эмпирическому подходу к биографии писателя, редко поднимался в русской науке о литературе. В 1920-е годы эту проблему поставили русские формалисты, но вскоре все подходы, отклонявшиеся от ортодоксального марксизма-ленинизма-сталинизма, были подавлены правящим официозом.
Лишь несколько десятилетий спустя теория биографии становится во главу угла в историко-культурных работах Юрия Лотмана и некоторых других ученых Московско-тартуской семиотической Семиотика — наука о свойствах знаков и знаковых систем. Знак — это двуединая сущность, связывающая означаемое (смысл, то есть представление о предмете, свойстве, действии) и означающее (материальный носитель смысла: например, звук, жест, изображение) школы, которые мыслили себя продолжателями и одновременно критиками наследия русского формализма.
БИОГРАФИЯ КАК ИСКУССТВО
Заглавие требует пояснений. Прежде всего, необходимо сказать, о чем не пойдет речь Мы подчеркнули некоторые места в тексте в соответствии тем, как это сделал сам автор в машинописном оригинале. в настоящей книге. Когда говорят «биография», обычно подразумевают произведения письменности, принадлежащие к определенному (научному или художественному) жанру. Биограф — это тот, кто описывает чужую жизнь. Ни о биографиях в этом значении слова, ни об искусстве их создателей — биографов — в этой книге речи не пойдет. Прежде всего, предметом нашего внимания будет создание не письменного текста, а «текста жизни» В работах Лотмана и ученых Тартуско-московской школы термин «текст» трактуется широко: это не только словесная запись художественного произведения, но и любое наделенное значением явление — будь то, например, текст литературы, кино, городского пространства или бытового поведения человека. В такой системе понятий практически любой феномен культуры превращается в текст, который исследователь-семиотик должен расшифровать, прочесть и понять., некоего реального поведения, поступков и действий, а не фраз и глав. Кроме того, в центре нашего внимания будет не тот, кто описывает чужую жизнь, а тот, кто создает свою.
При такой постановке проблемы естественно спросить, почему же книга называется не «Жизнь как искусство», а «Биография как искусство»? Казалось бы, именно первое заглавие отражает суть вопроса. Однако это не так. Несмотря на необычность содержания, которое приходится вкладывать в слово «биография», именно оно выражает сущность интересующего нас вопроса.
Взгляд на жизнь как на искусство, стремление эстетизировать те сферы жизни, которые до этого не просто исключались из искусства, но и воспринимались как нечто ему противопоказанное, неоднократно встречались в истории цивилизации. Как правило, это свойственно семиотически пресыщенным культурам Под «семиотической насыщенностью» понимается повышенная знаковость. Тексты и культуры, в которых роль знака гипертрофирована, можно назвать «семиотически перенасыщенными». Такова, например, по мысли Лотмана, Россия николаевской эпохи, когда Табель о рангах приобретает самоценность и снимает вопрос о соответствии ранга заслугам: означающее (ранг) замещает и вытесняет означаемое (заслугу), знак вытесняет реальность. А «семиотически пресыщенными» оказываются культуры, которые даже гипертрофированую знаковость ощущают как недостаточную и выстраивают дополнительные семиотические ярусы, создавая «знаки знаков» и превращая не-знаки в знаки. Такие культуры стирают грань между бытовой рутиной и творчеством, приписывая быту знаковость и выстраивая его по законам искусства (примеры: Нерон, прециозность, символистское жизнестроительство).. Когда Нерон воспринимает пожар Рима как великолепное зрелище, а собственную жизнь — как артистический спектакль, он демонстративно отменяет границу, разделяющую жизнь и искусство От этого следует отличать просуществовавшее вплоть до XVIII в. восприятие казни как празднично-карнавального действа с сильным эстетическим моментом. В этом случаем мы имеем дело со зрелищем, которое современниками воспринималось в контексте явлений, пограничных искусству или непосредственно в него входящих (ср. бой гладиаторов, бой быков, современные автогонки), но несовместимых с эстетическим чувством исследователя, бессознательно подменяющего собой реальную аудиторию. — Прим. Лотмана.. Эстетизация не-искусства и параллельно с этим идущая деэстетизация пространства, закрепленного традицией за искусством, — обычное явление для эпох с резкой сменой культурно-семиотической ориентации.
Нас в данном случае будет интересовать другое явление, которое, однако, иногда может переплетаться с охарактеризованными выше процессами.
Нас будет интересовать человек, который сознательно смотрит на свою жизнь с позиции будущего биографа-историка, стремится совершать те действия и поступки, которые история занесет на свои страницы. Он не будет (или не обязательно будет) писать своей биографии, но возможный текст этой биографии, как некоторый код В классической схеме коммуникации, предложенной Романом Якобсоном, общий код — одно из необходимых условий ее успеха. Общим кодом может выступать естественный язык, однако ту же роль могут играть, например, традиции, религия, обоюдные интересы, даже
Однако остается ответить еще на один вопрос: почему такое творчество своей биографии определяется нами как искусство, действительно ли присутствовал здесь эстетический элемент и воспринималось ли такое поведение и его носителями, и их современниками как искусство? Ответить на этот вопрос должен весь материал книги. Однако сейчас мы считаем необходимым позволить себе некоторые предварительные замечания.
Жизнь, пропущенная через код, превращается в текст. А текст неизбежно включается в общую систему текстов. Он неизбежно начинает подчиняться системе «отправитель сообщения — получатель сообщения» со всеми вытекающими из этого последствиями. Но еще более существенно другое: всякий текст подразумевает материальное выражение сообщения средствами некоторой физической субстанции. Чем проще семиотическая структура, тем автоматичнее и бесконфликтнее отношение между «содержанием» сообщения и физической природой знаков, образующих текст. Для простой передачи формализованных команд (например, для системы уличной сигнализации) здесь вообще не существует никакого противоречия. Именно поэтому в элементарных семиотических системах хорошо работает модель И. Мельчука «Смысл ↔ текст» Теория «Смысл ↔ текст» (ТСТ) — модель естественного языка, разработанная московским (ныне канадским) лингвистом Игорем Мельчуком совместно с Александром Жолковским. Язык в ТСТ описывается как система правил последовательных междууровневых переходов от смысла к тексту (говорение) и обратно (понимание). Каждый языковой уровень (от семантического до фонологического) характеризуется набором единиц, правил представления и правил перехода на соседний уровень., основанная на возможности выделения некоторого невоплощенного ни в каком тексте смысла.
Но стоит перейти к более сложным знаковым системам, как сразу же обнаружится активность сферы выражения, неизбежно отягченной смыслами, почерпнутыми из предшествующей культурной традиции. Невозможность отрешиться от многовековых традиций цветового, звукового, пространственного символизма, от неизбежного накопления в любом тексте памяти о предшествующих текстах превращает текст не в пассивную «форму», куда «вкладывается» внеположенное ей содержание, а в генератор смысла. Особенно это очевидно на примере текстов словесного искусства. Еще в 1894 г., задолго до того, как русские формалисты провозгласили тезис «преодоления слова», В. Я. Брюсов писал в сохранившемся в его бумагах теоретическом наброске: «Чем для скульптора мрамор, бронза, гипс, тем для поэзии служит слово — неблагодарный и неудобный матерьял! Первое и главное назначение слова — обозначать известные предметы, вызывать известные понятия. Поэзия, пользуясь словом, дает ему совершенно другое назначение. Это ведет к самым нежелательным результатам. С одной стороны, поэт не может отрешиться от общепринятого отношения к слову как знаку понятия, с другой стороны — самое слово слишком мало приспособлено для того, чтобы служить второй цели — вызывать представление. Итак, первая задача поэта, сознавши, что слово в поэзии вовсе не то, чем оно является в науке и жизни, — победить свой материал» Цит. по статье: В. Дронов. Творческие искания Брюсова «конца века» (сб.: «Валерий Брюсов. Проблемы мастерства», Ставрополь, 1983, с. 18), где процитированный отрывок впервые опубликован по рукописи. — Прим. Лотмана..
Несмотря на естественную для начальной стадии развития мысли упрощенность трактовки О дальнейшей судьбе этих идей см.: Aage A. Hansen-Löve, Der russische Formalismus, Wien, 1978, SS. 44-54 и др. — Прим. Лотмана., здесь уже сформулирована мысль о культурной опосредованности исходного материала поэзии (языка) и, следовательно, о необходимости превратить язык в «чистый» материал, вернув ему первозданность. Конечно, из осознания сложности языка как материала в равной мере вытекали две возможности: тенденция к созданию языка, очищенного от груза памяти о предшествующей культуре, и к активному включению этой памяти в структуру текста. Первый путь был избран футуристами, по второму пошли акмеисты. Первый сделал основным носителем смысла фонему, второй — цитату и реминисценцию. Но в обоих случаях отношение поэта к его материалу, той материи, из которой создается текст, оказывалось решающей проблемой.
Можно сформулировать закон: чем сложнее семиотическая система, тем более напряженным оказывается отношение языковой структуры к материи текста, тем больше усилий приходится прикладывать автору для дезавтоматизации материала и замены автоматических связей свободно избранными автором.
«Текст жизни» имеет дело с совершенно особым материалом — реальностью. Многочисленные причины — от индивидуально-физиологических до всемирно-исторических — регулируют поведение и поступки человека. Поэт может зачеркнуть слово и вписать на его место новое, зачеркнуть сделанный поступок нельзя, нельзя «переписать» жизнь или заставить время течь в обратном направлении. Нигде материал, из которого предстоит создавать текст, не скован в такой мере, как в жизни, воспринятой как информация. Но твердости материала всегда противостоит сила творческой энергии. Необходимость преодолевать гранитные глыбы обстоятельств заставляет прибегать к самой напряженной форме творческой деятельности — художественной. Превратить жизнь в текст возможно, лишь сделав ее искусством.
Отбор материала для анализа кроме чисто субъективных причин диктуется и объективными соображениями: представляется, что специфические черты русской литературы конца XVIII — нач. XIX вв. особенно выпукло представляют интересующие нас процессы. В самых общих чертах их можно охарактеризовать следующим образом.
Отношение создаваемых культурой идеальных моделей поведения и реального практического поведения людей, при всем многообразии форм и оттенков, в самом общем виде может быть представлено так: практически во всяком обществе различаются идеальные нормы, прокламируемые в текстах, наделенных высшей для данного коллектива авторитетностью (сакральные тексты, законы, морализаторские наставления, в определенных случаях — художественная литература, для детей — учебники и поучительные рассказы и пр.), и обычные, практические нормы, которые чаще всего не формулируются (иногда даже их скрывают, или стыдятся формулировать, или формулируют pro domo sua Здесь: в свою пользу (лат.).) и которые усваиваются людьми как родной язык — непосредственно и бессознательно. Конечно, такое противопоставление схематично и характеризует крайние границы иерархии норм поведения. Практически пространство между ними бывает заполнено многоступенчатой иерархией норм, дифференцированных в соответствии с социальной структурой общества и представляющих разные степени компромисса между идеальными и реальными моделями культуры.
Однако и идеальная модель рассчитана на определенную реализацию в рамках некоторого культурного пространства и времени. Так, например, христианская модель поведения хотя и признается средневековым обществом как высшая и — более того — единственно правильная, но практически не реализуется мирянином-христианином (невозможно представить себе рыцаря, получившего пощечину и подставляющего другую щеку, или купца, руководствующегося представлением о греховности золота). Тем не менее существуют пространства (например, храма, особенно во время службы), которые обязывают к реализации христианского поведения и проявлять в которых гордость или корыстолюбие — грех. То же можно сказать и об определенных днях, отмеченных особой святостью, в которые положено было мириться с врагами, прощать обиды, отменять казни и выпускать узников. Наконец, существовала особая социальная категория — монахи. Поскольку монастырь теоретически противостоял «миру», а монахов, например, в русской традиции именовали «живыми мертвецами», «умершими для мира», «ангелами», то предполагалось, что в этой сфере отличие идеальной и реальной нормы отменяется. Любая форма отклонения от идеальной нормы в этом случае уже порок или преступление.
Разные проявления той же тенденции многочисленны. Таковы были прециозные салоны Прециозность (préciosité, от précieux, «драгоценный») — направление французской литературной и культурной жизни XVII века, которое характеризуется установкой на метафорический и перифрастический стиль и галантную тематику. Сатирой на издержки прециозной культуры была комедия Мольера «Les Précieuses ridicules» (1659), название которой принято переводить как «Смешные жеманницы»., создающие замкнутый мир литературной игры, дамской учености, условных влюбленностей, мир, где все, включая собственные имена и географию, было переименовано, где царствовали особые законы и особый язык. Посетители «голубого салона» мадам Рамбулье Катрин де Вивон, маркиза де Рамбуйе (или Рамбулье) (1588–1665) — хозяйка самого знаменитого парижского литературного салона первой половины XVII столетия. Голубая гостиная (Chambre bleue) — одна из внутренних комнат ее парижского дворца, куда допускались завсегдатаи салона. считали эти законы высшими См.: Roger Lathuillère. La préciosité, étude historique et linguistique, t. 1. Position du problème. Les origines. Thèse principal pour le Doctorat ès Lettres, Genève Librairie Droz, 1966; Le dictionnaire des précieuses par le sieur de Somaize, t. 1-2, Paris, 1856. — Прим. Лотмана.. Но именно поэтому они и не думали пытаться распространить их за его пределами и строить на их основе свою практическую жизнь. Зрители придворного ритуала «короля-солнца» или «королевского балета» должны были удостовериться, что подлинный закон мира — величие и порядок или изящество и любовь. Но они прекрасно понимали, что это идеальные модели, которые лишь в этих искусственных условиях могут полностью реализовываться.
Однако всегда существует и противоположная тенденция — стремление максималистов реализовывать идеальные программы, воспринимать поэтические метафоры как практические руководства к действию, распространять те или иные локальные культурные модели на все пространство культуры.
Такие тенденции, как правило, существуют на периферии культуры. Так, в Средние века на периферии церковного мира периодически будут возникать утопические учения мистического еретического или внутрицерковного характера, стремящиеся практически реализовать учение Христа как основу социальной структуры общества.
Однако в критические моменты исторического развития центр и периферия культуры меняются местами. Вчерашние одинокие мечтатели или чудаки оказываются во главе массовых движений, Савонарола делается вождем флорентийского народа. В исследовательской литературе часто под единым словом «классицизм» понимают и Расина и Мари-Жозефа Шенье, и Пуссена и Давида. Действительно, если основой определения считать некоторую сумму идеалов или общую ориентацию на античный мир как на высшую ценность, то разница между «классицизмом» эпохи Буало и «классицизмом» времен Робеспьера отступит на второй план. Однако мир античных добродетелей, создаваемый театром классицизма XVII в., по своей культурной прагматике создавал мир идеалов, которые не могут и в принципе не должны реализовываться в низменной материи повседневной действительности. Но люди 1790-х гг. хотели в жизни быть римлянами. Переименовывая себя в Гракхов, Катонов или Кассиев, они меняли свое повседневное поведение и требовали того же от других. Отсутствие «римских добродетелей» приравнивалось к национальной измене. Глубина и серьезность этого пафоса не позволяет историку увидать в нем только курьез. Стендаль писал в «Мыслях»: «De tous les hommes с’est Brutus que j’aime le mieux, j’aurais du plaisir à relire souvent sa vie» Из всех людей я больше всего люблю Брута, я бы с удовольствием снова и снова перечитывал его биографию (фр.). Stendhal, Pensées. Filosofia nova, t. 2, Paris, 1981, p. 208-209. — Прим. Лотмана..
В этих словах ощущается боль: невозможность быть Брутом для Стендаля — не кабинетное переживание, а такой же жизненный крах, как для Жюльена Сореля — не сделаться участником великой эпохи.
Именно в эпохи исторических сдвигов ориентация реального поведения на текст становится особенно активной. В этом отношении история русской культуры т. н. «петербургского периода» дает исключительно интересный материал.
Подготовка текста и примечания Игоря Пильщикова и Михаила Трунина.
