Расшифровка Лев Толстой и власть

Содержание шестой лекции из курса «Лев Толстой против всех»

Автор Андрей Зорин

В сентябре 1878 года Толстой пере­живал острый духовный кризис. Это было время отказа от художественного творчества, перехода к творчеству религиоз­ному, принятия православия, от которого он впоследствии отказался в пользу собственного вероучения. Свое религиозное обращение он описал на последних страницах «Анны Карениной» — религиозное откровение Левина хронологи­чески совпадало с обращением самого Толстого. В этот же период Толстой на­чи­нает набрасывать несколько вариантов автобиографии. На переломе, перей­дя в новую фазу своей жизни, он считает необходимым оглянуться на пройден­ный путь. Один из этих вариантов автобиографии, знаменитая «Испо­ведь», хорошо известна. Но есть и другая. Он начинает писать текст, который называ­ется «Моя жизнь», от которого в итоге остается буквально несколько разроз­нен­ных фрагментов, несколько страниц.

Вот первый из этих фрагментов, в котором Толстой описывает свое первое жизненное впечатление, каким он его помнит:

«Вот первые мои воспоминания. Я связан, мне хочется выпростать руки, и я не могу этого сделать. Я кричу и плачу, и мне самому неприятен мой крик, но я не могу остановиться. Надо мной стоят, нагнувшись, кто-то, я не помню кто, и все это в полутьме, но я пом­ню, что двое, и крик мой действует на них: они тревожатся от моего кри­ка, но не развязывают ме­ня, чего я хочу, и я кричу еще громче. Им кажется, что это нужно (то есть то, чтобы я был связан), тогда как я знаю, что это не нужно, и хо­чу доказать им это, и я заливаюсь криком, противным для самого меня, но неудержимым. Я чувствую несправедливость и жестокость не лю­дей, пото­му что они жалеют меня, но судьбы, и жалость над са­мим собою. Я не знаю и никогда не узнаю, что такое это было: пелена­ли ли меня, когда я был груд­ной, и я выдирал руки или это пеленали меня, уже когда мне было больше года, чтобы я не расчесывал лишаи, собрал ли я в одно это воспоминание, как то бывает во сне, много впе­чат­ле­ний, но верно то, что это было первое и самое сильное мое впе­чатление жизни. И памятно мне не крик мой, не страданье, но слож­ность, противуречивость впечатления. Мне хочется свободы, она нико­му не мешает, и меня мучают. Им меня жалко, и они завязывают меня, и я, кому все нужно, я слаб, а они сильны».

Стоит отбросить накопленную за ХХ век привычку подвергать ранние детские воспоминания психоаналитическим толкованиям. Я хотел бы подчеркнуть, что перед нами не информация из подсознания, добытая на кушетке психоанали­тика, а вполне сознательная, отчетливая и сделанная взрослым человеком реконструкция собственного детского воспоминания, рефлексия над ним, его (вос)произведение и (вос)создание. Но очень характерно, что на решающем переломе собственной жизни Толстой описывает это впечатление как первое и самое сильное. Это впечатление несвободы, впечатление чужой власти, с которой ты ничего не можешь сделать, и особенно страшной и невыносимой, потому что эта власть не враждебная. Люди, стоящие над ним, любят его и ду­ма­ют, что они делают как ему лучше. А маленький ребенок, которым себя ви­дит в этом воспоминании Толстой, протестует против этой навязываемой ему любви, которую он переживает как насилие. Он связан, ему надо вырваться, он протестует, его не слышат, не понимают, люди жалеют его, но не развязыва­ют. Это, возможно, центральная коллизия жизни Толстого — власть, насилие, которое иногда открытое, враждебное, легко понятное, но в данном случае дру­жественное и именно поэтому особенно невыносимое и страшное.

Интересно, что Толстой говорит, что его поражает сложность и противоречи­вость чувства, — то есть в этом же впечатлении есть характерные начатки спе­цифической толстовской психологии, психологического анализа. Маленький ребенок понимает, что насилие над ним исходит из любви и заботы. О челове­ке вроде бы заботятся, но забота проявляется неизбежно в насилии. И эта борь­ба с насилием, с правом одного человека осуществлять власть над другим ста­новится, на мой взгляд, центром и нервом жизни, философии и судьбы Тол­стого.

Характерным образом взгляды Толстого по очень многим вопросам бесконечно менялись на протяжении его жизни. Софья Андреевна, еще не будучи его же­ной, написала повесть под названием «Наташа», в которой изобразила своего будущего мужа. Толстой был чрезвычайно задет тем, что одной из черт героя, которому он послужил прототипом, была «переменчивость мнений». Он дей­стви­тель­но часто менял свои мнения, свои позиции. У него менялись взгляды на любовь, на семью, на религию, на родину, на войну и мир, на патриотизм, но в том, что реконструировано в этом первом впечатлении, то, что можно воспринимать как ядро личности, — в этой позиции Толстой не менял свое мировоззрение никогда. Это идея неприятия власти, идея борьбы и внутрен­него протеста, желание докричаться, чтобы тебя развязали, попытка и требова­ние к связывающему, давящему, держащему тебя миру: развяжите меня и от­пус­тите меня. Мир не слышит, не понимает, не хочет отпускать. И с этим Тол­стой проходит через всю свою жизнь, постоянно ища способы устроить собст­венную жизнь таким образом, чтобы не испытывать над собой этой власти, и потом переходит к устройству общественной жизни, в которой нет этой давя­щей его власти человека над человеком.

Позиция Толстого — это позиция радикального анархизма. В некоторой степе­ни его религиозная философия, философия ненасилия, может быть выведена из неприятия идеи власти. Власть осуществляется через насилие, через то, что один человек другому приказывает, что тому делать, с помощью угроз приме­нить к нему какую-то степень насилия и при этом исходит из того, что у него есть на это легитимное право. Насильник, наделенный властью, убежден в сво­ем праве насиловать. Он легитимирует это право государственными законами, своим положением правителя, статусом учителя, воспитателя, родителя, стар­шего, кого угодно. И история жизни Толстого — это история последова­тельно­го бунта против вот этой власти, против насилия, это требование свободы — крик «Развяжите меня!». Этот импульс — мощнейший и, на мой взгляд, опре­де­ляющий многое в биографии Толстого, его судьбе, взглядах на самые разные вопросы.

Толстой проходит военную службу. Армия является примером дисциплины, подчинения чужим приказам. На всю жизнь потом для него армия становится образцом насилия одних людей над другими — не столько даже над врагами, в которых ты стреляешь, сколько образцом насилия командиров над солдата­ми, над теми, кого посылают на войну, не спросив их воли, заставляют убивать и умирать. Толстой был храбрым и энергичным офицером, но он с трудом вос­принимал воинскую дисциплину, которая ему не давалась никаким образом. При первом удобном случае он оставил армию, понимая, что военная служба не для него. И потом история Толстого, история всей его жизни — это история последовательных бунтов против правил и стандартов, которые ему навязыва­ло окружение. Начиная с литературной среды второй половины 1850-х годов: он приезжает в Петербург знаменитым писателем, надеждой русской литерату­ры как автор «Севастопольских рассказов» и «Детства»; он фантастически по­пу­лярен, его очень рано воспринимают как будущего гения, и с самого начала он начинает провоцировать окружающий его круг. Авторитеты вроде Некрасо­ва (главного издателя, вокруг которого создается кружок «Современника»), Тур­генева (самого популярного писателя того времени и друга Толстого) пы­та­ются и искренне хотят ему покровительствовать. Они хотят ввести молодо­го гения в литературу. Но история отношений Толстого с ведущими литератур­ными авторитетами — это история вызова, оскорблений, протеста, бури, кон­чающихся всегда острыми разрывами.

Однажды Толстой публично обвинил Тургенева, Некрасова и других собрав­шихся писателей в том, что у них нет убеждений. Обвинить литераторов круга «Современника» в том, что у них нет убеждений, было самым страшным оскорблением, которое можно было им нанести. Они были уверены, что у них не только есть убеждения, но и что эти убеждения определяют будущую судьбу России: это время обсуждения отмены крепостного права, грядущих реформ и так далее. Толстой сказал, что он за свои убеждения готов сражаться, а для его собеседников это всё слова и салонный разговор. Тогда возмущенный Тур­генев, всегда переходивший на фальцет, когда волновался, сказал: а что вы тогда здесь делаете? это не ваше знамя, ступайте к княгине Белосельской-Бе­лозерской  То есть проводите время не в кругу прогрес–сивных писателей, а в аристократических салонах, одним из которых был салон княги­ни Белосельской.. На что Толстой сказал: ну, во-первых, это не ваше дело, куда мне идти, а во-вторых, даже если я уйду, у вас убеждения от этого не появятся.

И это непризнание права других определять собственную повестку дня, ре­шать, о чем ты должен говорить, постоянный протест против господствующего мнения, принятых взглядов и правил определяют всю жизнь Толстого. В 1860-е годы, когда вся страна занята острейшими вопросами, которые занимают Рос­сию после падения крепостного права (судебная реформа, гласность, эманси­пация женщин, военная реформа и прочее), Толстой изолирует себя в поместье и пишет роман о том, как прекрасна была жизнь при старом режиме, создает идеальный образ старого времени, идя абсолютно наперекор общественному мнению, общей позиции, тренду, который претендует на власть над умами.

Еще до этого времени, когда Толстой прекращает литературную деятель­ность, он занимается преподаванием — открывает крестьянскую школу. Препо­да­ва­ние (Толстой учит крестьянских детей) — это сфера деятельности, которая, казалось бы, по определению основана на какой-то иерархии: есть позиция учителя, который хотя бы на основании авторитета возраста и образования учит других, как тем надо себя вести. Самая главная педагогическая идея Тол­стого состояла в том, чтобы категорически размежеваться с этой позицией. Как пишет Толстой:

«…преподавание и учение суть средства образования, когда они свобод­ны, и средства воспитания, когда учение насильственно и когда препо­давание исключительно, то есть преподаются только те предметы, кото­рые воспитатель считает нужными. <…> Воспитание есть принудитель­ное, насиль­ственное воздействие одного лица на другое с целью обра­зовать такого челове­ка, который нам кажется хорошим; а образование есть свободное отношение людей, имеющее своим основанием потреб­ность одного приобретать сведения, а другого — сообщать уже приобре­тенное им».

И далее:

«Воспитание есть воз­веденное в принцип стремление к нравственному деспотизму. <…> Права вос­питания не существует. Я не признаю его, не признаёт, не признавало и не бу­дет признавать его все воспитывае­мое молодое поколение, всегда и везде воз­мущающееся против насилия воспитания».

Это очень радикальная позиция, основанная на том, что ни возраст, ни статус, ни образование, ни авторитет не дают тебе основания считать, что ты знаешь, чему надо учить людей.

Позднее, уже в 1870-е годы, Толстой снова выходит на образовательное поле, исходя из этих позиций: его возмущает идея программ, его возмущает, что образованные люди считают, что они лучше крестьян знают, чему крестьянам надо учиться. Он говорит: образование необходимо, но именно такое, какое человек сам хочет получить. Взбешенный Чернышевский еще на первые ясно­полянские сборники написал рецензию, где говорится, что, если Толстой не по­нимает, как надо строить образование, ему надо пойти поучиться в универси­тете, который Толстому не удалось окончить, и что-то сначала узнать, а потом учить и воспитывать. Но за этим стояла очень важная для всего интеллектуаль­ного сословия, для всей интеллектуальной элиты убежденность в своем праве говорить за народ и от лица народа, учить его, воспитывать, вести к новой жизни, заступаться, считать, что ты знаешь, что народу нужно, а он по своей темноте и забитости этого не знает. Толстой еще до своего религиозного обра­щения был уверен, что, кроме самого человека, никто другой не знает, что ему нужно, и ни социальный, ни образовательный, ни авторитетный статус не дает основания что-либо ему навязывать.

Из этой предпосылки можно вывести и философию истории Толстого, какой мы ее знаем по «Войне и миру». Когда Толстой писал свой роман, он еще не был последовательным пацифистом, каким стал позднее. По этому вопросу взгляды его изменились. Защита своей страны, отражение агрессора казались ему де­лом естественным, законным, вытекающим из самого порядка жизни. Обычно самые радикальные анархисты вынуждены в вопросе войны призна­вать необ­ходимость государства — кто еще может организовать армию, орга­ни­зовать необходимую логистическую поддержку и как еще устраивать ар­мию, кроме как на основаниях строгой дисциплины? Толстой пишет апологию народной войны, сохраняя радикальность своих анархических убеждений.

Философия истории Толстого состоит в том, что люди идут на войну не пото­му, что их туда посылает прави­тель­ство, не потому, что их мобилизуют, а по­то­му, что они сами этого хотят. Философия истории «Войны и мира» связана с представлением, что именно люди на земле, солдаты или крестьяне в мунди­рах ведут за собой своих командиров и главнокомандующих вплоть до Кутузо­ва и Александра и направляют их. От власти этот импульс не исходит и не мо­жет исходить. Позднее в этом смысле интеллектуальная задача Толстого упро­щается: он начинает воспринимать власть и любую войну как зло и насилие в чистом виде. И он пишет об этом, что ладно бы многие подчинялись немно­гим, если бы это были лучшие люди. Но, по глубокому убеждению Толстого, люди, управляющие государствами, пользующиеся политической властью, — это всегда по определению самые худшие люди из всех возможных. По мнению Толстого, не может быть государственной власти, выражающей интересы своего народа и заботящейся о нем. Толстой не принимает не только очевидно­го российского деспотизма, не имеющего никакого разумного оправдания, потому что в божественное право царей уже никто не верит, но столь же не­при­емлемой кажется ему и идея представительной власти, идея о том, что власть можно выбрать и ограничить законами.

В своем трактате «Царство божие внутри вас» Толстой пишет:

«Ошибка зиж­дется на том, что юристы, обманывая себя и других, утвер­ждают в своих кни­гах, что правительство не есть то, что оно есть — собрание одних людей, наси­лующих других, — а что прави­тель­ства, как это выходит в науке, суть предста­вители совокупности граж­дан. Ученые так долго уверяли других в этом, что и сами поверили в это, и им часто серьезно кажется, что справедливость может быть обязательна для правительств. Но история показывает, что от Кесаря и до Наполеона, того и другого [Наполеона I и Наполеона III], и Бис­марка пра­вительство есть, по существу своему, всегда сила, нарушаю­щая справедливость, как оно и не может быть иначе. Справедливость не может быть обязательна для человека или людей, которые держат под рукой обманутых и дрессирован­ных для насилия людей — солдат и посредством их управляют другими. И потому не могут правительства согласиться уменьшить количество этих повинующихся им дрессиро­ван­ных людей, которые и составляют всю их силу и значение».

Речь идет об армии, полиции, тюрем­щи­ках и так далее.

Абсолютная убежденность в том, что никто и никогда и ни при каких условиях не может управлять другим, естественно приводит к идее о том, что лю­бой государственный закон есть институт институционализированного наси­лия, с помощью которого одни люди принуждают других к пови­но­вению. Ни­кто не имеет права принимать законы, обязательные для других. Единствен­ные законы, которые существуют, — это только нравственные законы, сущест­вую­щие в сердце человека, и никаких других заведомо не может быть. Никакой суд не может быть легитимен, и никакое преступление не может оправдать тюрь­мы, присуждения людей к наказанию, казни и тому подобное.

Исходя из тех же радикально анар­хи­че­ских позиций, Толстой категорически не принимал идею социальной революции. Революционеры его интересовали: он вглядывался в них с необыкновенным вниманием, он писал о них в послед­ние годы жизни, ему они были симпатичны именно тем, что это люди, обла­дающие, в отличие от большинства общества, действи­тель­но убеждениями, за которые они готовы отдать жизнь, это люди, искренне сочувствующие бед­ным, но они тоже верят в то, что имеют право принуждать других делать то, что они считают правильным. Как пишет Толстой в предисловии к статье Черт­кова «О революции»:

«Под свободой революционеры понимают то же, что под этим словом разу­ме­ют и те правительства, с которыми они борются, а именно: огражденное зако­ном (закон же утверждается насилием) право каждого делать то, что не нару­ша­ет свободу других».

Это, вообще говоря, распространенное определение правового законного госу­дарства. Свободное правовое государство — в том, что человек может делать то, что не нарушает аналогичную свободу другого чело­века.

«Но так как поступки, нарушающие свободу других, определяются раз­лично, соответственно тому, что люди считают неотъемлемым правом каж­дого человека, то свобода в этом определении есть не что иное, как разрешение делать все то, что не запрещено законом; или, строго и точ­но выражаясь, сво­бода, по этому определению, есть одинаковое для всех, под страхом наказания, запрещение совершения поступков, нару­шающих то, что признано правом лю­дей. И потому то, что по это­му определению считается свободой, есть в боль­шей мере случаев нарушение свободы людей.
     Так, например, в нашем обществе признается право правительства распо­ряжа­ться трудом (подати) [налоги, одни имеют право требовать деньги у других на основании законов], даже личностью (военная по­винность) своих граждан; признается за некоторыми людьми право исключительного владения землей; а между тем очевидно, что эти права, ограждая свободу одних людей, не толь­ко не дают свободу дру­гим людям, но самым очевидным образом нарушают ее, лишая боль­шинство людей права распоряжаться произведениями своего труда и даже своей личностью. Так что определение свободы правом делать все то, что не нарушает свободу других, или все, что не запрещено законом, очевидно не соответствует понятию, которое приписывается слову „свобода“. Оно и не мо­жет быть иначе, потому что при таком опре­делении понятию свободы приписывается свойство чего-то поло­жительного, тогда как свобода есть поня­тие отрицательное».

Замечательным образом здесь мы видим анализ, предвосхищающий либераль­ную идею Берлина о «свободе от» и «свободе для», который считал единст­венной подлинной свободой негативную  Английский философ Исайя Берлин (1909—1997) определил две концепции свободы: «позитивная» — «свобода для» — свобода быть хозяином собственной жизни, вести какой-то образ жизни, придерживаться тех или иных взглядов, и «негативная» — «сво­бода от» — от ограничений, накладываемых другими людьми или целым обществом, от вмешательства в частную жизнь. Берлин не ссылается на позднего Толстого, хотя ранний Толстой его интересовал очень, и преемственность здесь в высшей степени очевидна. По Толстому, «cвобода есть отсутствие стеснения. Свободен человек только тогда, когда никто не воспрещает ему известные поступки под угрозой насилия. И потому в обществе, в котором так или иначе определены права людей и требуются и запрещаются под страхом наказания известные поступки, люди не могут быть свободными».

То есть ни в каком обществе, где суще­ствует закон и где права письменно опре­­делены и человеку угрожают наказанием, свободными люди быть не мо­гут: «Истинно свободными могут быть люди только тогда, когда они все оди­наково убеждены в бесполезности, незаконности насилия».

Это утопия полной и ради­кальной свободы личности. Вопрос, конечно, стоит тогда таким образом: а как эта абсолютная свобода человека может быть осуществлена? Осуществляется она на основе его внутреннего нравственного закона и реализована может быть только явочным порядком, путем категори­ческого отказа от насилия, от судеб­ных тяжб, от собственности, стесняющей и ограничивающей человека. Собст­венность требует охраны: тебя могут обо­красть, а значит, ты вынужден при­бегать к силе закона, поэтому ты можешь быть свободен, только когда у тебя нет собственности, когда ты в том числе свободен от собственного прошлого, от обя­зательств, которые ты не можешь на себя брать.

Литературное творчество Толстого показывает то же отношение к психологии личности. Человек становится свободен только в тот момент, когда он оказы­вается свободен от себя самого. Один из ключевых кульминационных эпизодов в «Войне и мире» — это свидание Пьера и Наташи после войны, когда Пьер сначала Наташу не узнаёт, потом она улыбается, он ее узнаёт — и ее, и свою любовь к ней. «Это была Наташа, и он любил ее» и так далее, потом они начи­нают разговаривать. И княжна Марья его спрашивает в присутствии Наташи о том, что он теперь свободен, — умерла его жена Элен. И Пьер говорит: да, мы не были примерными супругами, но я так тяжело пережил, смерть без уте­ше­ния, среди других — это ужасно, и прочее. И он видит, что он сказал то, что нужно, что Наташа сочувствует ему, понимает. Одним месяцем его жизни и при­­мерно 20 страницами раньше рассказывается, как Пьер ворочается в по­стели и, вспоминая, что его жены больше нет, говорит: Господи, как хорошо. То есть всего, что он рассказывает Наташе, вообще никогда не было. Лжет ли он ей, обманывает ли? Нет. Он стал другим человеком. Под ее взглядом он стал другим человеком и искренне не помнит, что с ним было раньше. Это полное перерождение, это отказ от себя, возможность отказаться от связывающей тебя силы прошлого — это тоже форма осуществления свободы.

В реальной повседневной жизни человека, в сущности, единственной формой реализации вот этого неприятия власти становится жест отказа. Человек ока­зы­вается свободен от власти, не подчинен только тогда, когда он отказывается от чего-то важного и уходит. Отказ и разрыв. Историю Толстого, его биогра­фию и жизненный путь можно проследить и представить себе как последова­тель­ную цепь разрывов: уход с военной службы, отказ от литературного твор­чества — самый знаменитый писатель страны (а вскоре и всего мира) отказыва­ется от собственных художественных произведений, от собственного дома, семьи, имущества и тому подобного. В последние годы жизни происходит недо­­оформленный отказ Толстого и от принудительности собственного уче­ния, выраженный в знаменитой формуле «я не толстовец»: Толстой не хочет быть связанным в том числе и обязательствами, которые вроде бы накладывает на него его собственное учение.

В 1862 году Толстой отказался от яснополянской школы. Решение оставить пре­­подавание, много для него значившее, было для него трудным, но ему по­мог обыск, проведенный у него дома по правительственному распоряжению: в Ясной Поляне искали подпольную типографию, не нашли, но переворошили весь дом (сам Толстой тогда отсутствовал). Как он писал Александре Андреевне Толстой в письме, «хорошо, что меня не было, потому что иначе я был бы сей­час уже под судом за убийство». Он был взбешен и как гражданин, который ни­когда не подстрекал ни к какой революции и насилию, и как аристократ, пра­ва которого нарушены, и как анархист, которому продемонстрировали гру­бую бессмысленную силу: пришли, вломились в дом с обыском, прочитали его интимные дневники, которые он никому не показывал, напугали его пре­старе­лую тетушку и так далее. Толстой думает об эмиграции в этот момент, всерьез размышляет об идее покинуть страну. Но он не уезжает, он отказыва­ется от шко­лы, запирается в Ясной Поляне и начинает работать над «Войной и ми­ром». Этот жест отвращения, который вызвало у него государственное насилие, позднее тоже был отрефлексирован в «Моей жизни».

Первое жизненное впечатление Толстого, воссозданное в этом тексте, отража­ет­ся и в последних впечатлениях его жизни — в том виде, в каком они зафик­сировались в дневниках самого Толстого и в воспоминаниях и дневниках близ­ких ему людей. Вот как Толстой описывает в дневнике свой уход из дома. Он, конечно, долго обдумывал и репетировал свой уход из дома, как и все осталь­ные важные решения жизни, пытался уходить, потом возвращался, но оконча­тельный уход описан следующим образом:

«Лег в половине 12. Спал до 3-го часа. Проснулся и опять, как прежние ночи, услыхал отворение дверей и шаги. В прежние ночи я не смотрел на свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это С[офья] А[ндреевна] что-то разы­ски­вает, вероятно читает. Накануне она просила, требовала, чтоб я не запирал дверей. Ее обе двери отворе­ны, так что малейшее мое движение слышно ей. И днем и ночью все мои движенья, слова должны быть известны ей и быть под ее контролем. Опять шаги, осторожно отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего, это вызвало во мне неудержимое от­вращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит С. А., спра­шивая „о здо­ровье“ и удивляясь на свет, который она видит у меня. Отвраще­ние и воз­мущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Пишу ей письмо, на­чи­наю уклады­вать самое нужное, только бы уехать».

Мы знаем, что Толстой не выдержал помещичьего стиля жизни, и это было причиной кризиса в семье. Но фак­то­ром, определяющим его окончательное решение уйти, стала попытка контроля. Его попытались поставить под кон­троль, и этого уже невозможно было выдержать. Он покидает дом, он уходит, отказывается от всего, разрывает последние нити, связывающие его с семьей и его бытом. Вот этот жест ухода и отказа становится самым главным.

В этой связи приобретают особенное значение и последние слова, сказанные Толстым в жизни. Обычно, когда описываются последние минуты или часы жизни Толстого, ссылаются на Александру Львовну, его младшую любимую дочь, которая вспоминала его последние слова. И она пишет, что он уходит со словами «всех люблю, люблю много» и так далее. Но, по дневникам семей­ного врача Толстых Мако­вицкого, это были не последние слова. Потому что потом Толстому делали укол камфоры, чтобы поддержать сердце. Толстой не любил медицину, не ве­рил во врачей, не хотел никаких уколов. А ему на­сильно делали укол — опять к его лежащему телу (он уже был в почти бес­сознательном состоянии) приме­ня­ли насилие, власть, заботясь о его здоровье. Как Софья Андреевна заботи­лась о нем, как те два человека, которые стояли в первый день, так и снова — это бы­ла насиль­ственная власть — его пытались насильственно поддержать, по­мочь, вылечить. Последними, по воспомина­ниям Маковицкого, сказанными Толстым уже в почти бессознательном состоя­нии словами были «Пора удирать куда-нибудь».