Расшифровка Окуджава. «Прощание с новогодней ёлкой»

Содержание седьмой лекции из курса «Русская литература XX века. Сезон 5»

Говоря о поэтике Окуджавы, мы слишком часто повторяем банальности о его фольклорности — то, что он все время подчеркивал сам, — об его открытости и простоте, напевности. Но Окуджава — поэт чрезвычайно сложный. В этом и есть главная проблема, что его такие замкнутые, такие крепкие конструкции рамочные, в которые мы так легко помещаем себя, состоят из множества чужих цитат, темных обстоятельств, на которые он намекает, обстоятельств его биографии, которая нам неизвестна.

Окуджава очень скрытен. И может быть, понимание большинства его сти­хо­тво­рений потому так затруднено, что песня рассчитана на мгновенное вос­прия­тие и, выслушав песню, мы создаем какой-то собственный, личный об­раз ее смысла. А вчитываться в песню некогда — в нее и вслушаться-то не­когда. Поэтому, я думаю, пора анализировать некоторые самые таинствен­ные про­из­ведения Окуджавы пришла только сейчас. Возьмем для примера такую оче­вид­ную, казалось бы, такую простую вещь, как «Прощание с новогодней елкой». Это еще и самая длинная из песен Окуджавы. На самом деле короткие его вещи еще более сложны, потому что концентрация там больше.

Солженицын в одном частном разговоре сказал об Окуджаве очень точно: «Как мало слов и как широко забирает». Он действительно с помощью своих ас­социаций, достаточно эклектических, идущих из совершенно разных ис­точ­ни­ков, загребает очень широко.

«Прощание с новогодней елкой» вызывает у нас в памяти какой-то отдаленный образец. Но пока идет песня, пока мы слушаем ее, мы так ею восхищены, что совсем забываем, а откуда, собственно, нам известен этот размер и даже эти конкретные слова?

Где-то он старые струны задел —
тянется их перекличка…
Вот и январь накатил-налетел,
бешеный, как электричка.

Простите, но где-то мы это уже слышали.

Все мы немного у жизни в гостях,
Жить — это только привычка.
Чудится мне на воздушных путях
Двух голосов перекличка.

Да ведь это ахматовские «Комаровские кроки», или «Комаровские наброски», написанные, когда Оку­джа­ва уже был знаком с Ахматовой, был у нее и даже пел ей. Вероятно, и она что-то читала ему тогда. Почему же он в «Прощании с новогодней елкой», в пер­вой строфе, вдруг цитирует Ахматову? А что нам, собственно, известно о проис­хо­жде­нии этого стихотворения? О чем оно и чему посвящено?

Происхождение его, со слов жены Окуджавы, таково. Окуджава выезжает на съемку фильма «Женя, Женечка и Катюша». На этой съемке Олег Даль кричит на свою тогдашнюю спутницу. Все подавленно молчат. Окуджава говорит: «Что же вы руки прячете?» И потом получается строфа.

И утонченные, как соловьи,
гордые, как гренадеры,
что же надежные руки свои
прячут твои кавалеры?

Однако, во-первых, здесь есть некая нестыковка по времени — съемки происхо­дили позже, чем стихотворение было написано. А во-вторых, повод для стихо­тво­ре­ния явно недостаточен. Стихотворение написано в марте 1966 года. Какое ве­ли­кое и горькое событие переживала русская литература в марте 1966 года? Это утрата Ахматовой, ее смерть 5 марта. И это последняя оборвавшаяся нитка, связывавшая русскую литературу с Серебряным веком. Здесь нам становится ясен смысл прощания с новогодней елкой, которое вообще-то выглядит очень амбивалентным стихотворением.

Мы в пух и прах наряжали тебя,
мы тебе верно служили.
Громко в картонные трубы трубя,
словно на подвиг спешили.

О чем здесь речь? Здесь совершенно явная отсылка к ахматовской «Поэме без героя», к тому карнавалу, хо­ро­воду вокруг елки, который там описан, и ко всему хо­ро­воду русского Се­ре­бряного века. Что же происходит там? Происходит прощание с женщиной и про­ща­ние с эпохой. Совершенно очевидно, что речь идет об Ахматовой. Более того, у Окуджавы говорится:

Но начинается вновь суета.
Время по-своему судит.
И в суете тебя сняли с креста,
и воскресенья не будет.

Это явное указание на тему стихотворения: речь идет о смерти прекрасной женщины, женщины, чья судьба была одним огромным крестным путем. Кроме Ахматовой здесь, разумеется, никого увидеть нельзя. И еще более откровенная проговорка:

Ель моя, ель — уходящий олень,
зря ты, наверно, старалась:
женщины той осторожная тень
в хвое твоей затерялась!

Почему вдруг олень? Олень, который на новогоднюю елку никаким образом не похож и никак не угадывается в ее силуэте. Видимо, Окуджаве было из­вест­но, что в ранних стихах Ахматовой «голосом серебряным олень в зве­рин­це го­ворит о северном сиянии». И вполне могло быть ему известно, что в шуточ­ной пере­пис­ке с Пуниным  Николай Пунин (1888–1953) — искусствовед, гражданский муж Анны Ахматовой. Ахматова подписывалась «Олень», а иногда и Пунин на­зы­вал ее так. Во всяком случае в русской литературной мифологии эта клич­ка была до­статочно известна.

Но даже если этот олень появился здесь случайно, по обыч­ному тайноведению поэтов, нельзя не увидеть, что скрытый сюжет сти­хо­тво­рения — это прощание с праздником русской культуры, прощание с тем духом Рождества, который был Пастернак, прощание с духом горького и печального праздника, которым отмечена судьба русского Серебряного века. Это не просто прощание с жен­ственным страдальческим образом, это отпе­вание по-ахматовски целой эпохи, которая не повторится и не воскреснет, пото­му что Серебряный век не повто­рился в 1960-е, ему не дано было вос­крес­нуть, они недотягивали до этого уровня, и Окуджава это прекрасно понимал.

Не услож­няем ли мы поэтику Окуджавы? Вдруг это просто история о такой ново­год­ней несостоявшейся любви? Смею вас уверить, не усложняем, потому что сам Окуджава всегда старательно прячет литературный источник. Почему он это делает? Не потому, что гонится за оригинальностью, а именно потому, что в его сознании слишком тесно придвигаться к литературному источнику, слишком явно ссылаться на него — это дурной тон, это и вредит ориги­наль­но­сти текста, и как-то выдает в авторе желание побыть рядом с героем. Он ни­ко­гда не посвящал стихи памяти великих предшественников. У него даже сти­хо­тво­рение «Счастливчик Пушкин», которое посвящено памяти Пушкина, как-то нарочито сглажено, весь пафос сбавлен иронией. Он не мог позволить себе написать «Памяти Ахматовой», потому что для него Ахматова находилась на огромном пьедестале. И как он повторял: «Мне трудно было при ней рот открыть — я не знал, что говорить, разговаривала жена». Он потому, может быть, и произвел на Ахматову такое прекрасное впечатление, что по большей части молчал или пел, а это и есть оптимальная позиция для поэта.

Окуджаве свойственно скрывать источники вдохновения, потому что, напри­мер, гени­аль­ную песню о Франсуа Вийоне «Молитва Франсуа Вийона» он впо­след­ствии на­зы­вал просто «Молитва», а на все вопросы о происхождении песни отвечал: «По­ни­маете, тогда надо было ее так назвать, потому что нельзя было говорить „Мо­лит­ва“». Тем не менее, когда в Польше, где свободно можно было говорить «Мо­лит­ва», в абсолютно католической соцстране, такой оксюморон­ной, за­пи­сы­ва­ли пластинку с этой песней, название пе­ре­вели вообще как «Пес­ня о Вийоне». Почему? Потому что это песня в основе своей имеет вийонов­скую картину ми­ра, вийоновскую балладу противоречий, вийоновскую балладу поэтического состязания в Блуа  «Баллада поэтического состязания в Блуа», или «Баллада противоречий» — баллада французского поэта XV века Франсуа Вийона.. «Умному дай голову, трусливому дай коня» — это пре­лом­ление, продолжение вийоновской поэтики с его вечным «я всеми признан, из­гнан отовсюду», «мне из людей всего понятней тот, что голубицу вороном зовет» и так далее.

Миф об Окуджаве простом, Окуджаве бытовом следует развеять раз и навсегда. Окуджава — один из самых глубоких литературных русских поэтов. И, вскры­вая эти подтексты, мы правильнее поймем его место на нашей поэтической линейке. В автоописании своего метода, пожалуй, Окуджава наиболее точен в стихотворении «Из окна вагона», которое позволяет увидеть основу его ассоциативного метода, где план проступает сквозь план, карнавалы Сере­бря­ного века — сквозь посиделки шестидесятников, молитва Франсуа Вийо­на — сквозь молитву нашего современника.

Стихотворение, которое называется «Из окна вагона», лучше всего показывает эту двойную экспозицию окуджавского миропонимания.

Низкорослый лесок по пути в Бузулук,
весь похожий на пыльную армию леших —
пеших, песни лихие допевших,
сбивших ноги, продрогших, по суткам не евших
и застывших, как будто в преддверье разлук.

Их седой командир, весь в коросте и рвани,
пишет письма домой на глухом барабане,
позабыв все слова, он марает листы.
Истрепались знамена, карманы пусты,
ординарец безумен, денщик безобразен…
Как пейзаж поражения однообразен!

Или это мелькнул за окном балаган,
где бушует уездных страстей ураган,
где играют безвестные комедианты,
за гроши продавая судьбу и таланты,
сами судьи и сами себе музыканты…

Их седой режиссер, обалдевший от брани,
пишет пьеску на порванном вдрызг барабане,
позабыв все слова, он марает листы,
декорации смяты, карманы пусты,
Гамлет глух, и Ромео давно безобразен…
Как сюжет нашей памяти однообразен!

Два сравнения, две метафоры, дополняющие друг друга, — низкорослый лесок, одинаково похожий на разбитую армию и на нищую странствующую труппу. Эти два сравнения дополняют друг друга, помогая высветить главный сюжет Окуджавы, сюжет о разбитой армии, сюжет о бродячем артисте, сюжет о гор­дости вопреки поражению.

Высвечиваются эти сюжеты, конечно, наложением слов, рифм, сходством. Но главное, этим откровенным признанием — как однообразен сюжет моей памяти, ничего другого там не увидишь, как ни всматривайся.

Окуджава везде, куда бы он ни смотрел, видит один и тот же сквозной мировой литературный сюжет, сюжет победы вопреки поражению, сюжет горькой насмеш­ки над собой, всегда обреченным проигрывать и всегда вынужденным дер­жаться. Об этом же рассказывает и его «Старинная солдатская песня» («Отшумели песни нашего полка…») — песня о том, что у обреченных старых солдат ничего не оста­лось, кроме личного достоинства.

Руки на затворе, голова в тоске,
А душа уже взлетела вроде.
Для чего мы пишем кровью на песке?
Наши письма не нужны природе.

Спите себе, братцы, все придет опять.
Новые родятся командиры,
новые солдаты будут получать
вечные казенные квартиры.

Спите себе, братцы, все вернется вновь,
все должно в природе повториться,
и слова, и пули, и любовь, и кровь,
времени не будет помириться.

Сюжет вечного повторения или, по Ницше, вечного возвращения — это и есть главная тема лирики Окуджавы. Куда ни оглянись, ты сталкиваешься с тем же однообразным пейзажем. Именно поэтому одно из главных средств дости­же­ния эффекта в его текстах — это привлечение широчайшего поэтического контекста, потому что для него вся мировая литература, в общем, об одном и том же. И в «Прощании с новогодней елкой», и в «Молитве Вийона», и в сти­хотворении «Из окна вагона» мы видим один и тот же прием, про­сле­жи­вание собственной судьбы в настоящем на великих образцах будущего. И выясняется, что ничего нового мы не придумаем, но и до конца не проиграем, потому что в последний бой вместе с нами вступит наше прошлое.