Расшифровка
Говоря о поэтике Окуджавы, мы слишком часто повторяем банальности о его фольклорности — то, что он все время подчеркивал сам, — об его открытости и простоте, напевности. Но Окуджава — поэт чрезвычайно сложный. В этом и есть главная проблема, что его такие замкнутые, такие крепкие конструкции рамочные, в которые мы так легко помещаем себя, состоят из множества чужих цитат, темных обстоятельств, на которые он намекает, обстоятельств его биографии, которая нам неизвестна.
Окуджава очень скрытен. И может быть, понимание большинства его стихотворений потому так затруднено, что песня рассчитана на мгновенное восприятие и, выслушав песню, мы создаем какой-то собственный, личный образ ее смысла. А вчитываться в песню некогда — в нее и вслушаться-то некогда. Поэтому, я думаю, пора анализировать некоторые самые таинственные произведения Окуджавы пришла только сейчас. Возьмем для примера такую очевидную, казалось бы, такую простую вещь, как «Прощание с новогодней елкой». Это еще и самая длинная из песен Окуджавы. На самом деле короткие его вещи еще более сложны, потому что концентрация там больше.
Солженицын в одном частном разговоре сказал об Окуджаве очень точно: «Как мало слов и как широко забирает». Он действительно с помощью своих ассоциаций, достаточно эклектических, идущих из совершенно разных источников, загребает очень широко.
«Прощание с новогодней елкой» вызывает у нас в памяти какой-то отдаленный образец. Но пока идет песня, пока мы слушаем ее, мы так ею восхищены, что совсем забываем, а откуда, собственно, нам известен этот размер и даже эти конкретные слова?
Где-то он старые струны задел —
тянется их перекличка…
Вот и январь накатил-налетел,
бешеный, как электричка.
Простите, но где-то мы это уже слышали.
Все мы немного у жизни в гостях,
Жить — это только привычка.
Чудится мне на воздушных путях
Двух голосов перекличка.
Да ведь это ахматовские «Комаровские кроки», или «Комаровские наброски», написанные, когда Окуджава уже был знаком с Ахматовой, был у нее и даже пел ей. Вероятно, и она что-то читала ему тогда. Почему же он в «Прощании с новогодней елкой», в первой строфе, вдруг цитирует Ахматову? А что нам, собственно, известно о происхождении этого стихотворения? О чем оно и чему посвящено?
Происхождение его, со слов жены Окуджавы, таково. Окуджава выезжает на съемку фильма «Женя, Женечка и Катюша». На этой съемке Олег Даль кричит на свою тогдашнюю спутницу. Все подавленно молчат. Окуджава говорит: «Что же вы руки прячете?» И потом получается строфа.
И утонченные, как соловьи,
гордые, как гренадеры,
что же надежные руки свои
прячут твои кавалеры?
Однако, во-первых, здесь есть некая нестыковка по времени — съемки происходили позже, чем стихотворение было написано. А во-вторых, повод для стихотворения явно недостаточен. Стихотворение написано в марте 1966 года. Какое великое и горькое событие переживала русская литература в марте 1966 года? Это утрата Ахматовой, ее смерть 5 марта. И это последняя оборвавшаяся нитка, связывавшая русскую литературу с Серебряным веком. Здесь нам становится ясен смысл прощания с новогодней елкой, которое вообще-то выглядит очень амбивалентным стихотворением.
Мы в пух и прах наряжали тебя,
мы тебе верно служили.
Громко в картонные трубы трубя,
словно на подвиг спешили.
О чем здесь речь? Здесь совершенно явная отсылка к ахматовской «Поэме без героя», к тому карнавалу, хороводу вокруг елки, который там описан, и ко всему хороводу русского Серебряного века. Что же происходит там? Происходит прощание с женщиной и прощание с эпохой. Совершенно очевидно, что речь идет об Ахматовой. Более того, у Окуджавы говорится:
Но начинается вновь суета.
Время по-своему судит.
И в суете тебя сняли с креста,
и воскресенья не будет.
Это явное указание на тему стихотворения: речь идет о смерти прекрасной женщины, женщины, чья судьба была одним огромным крестным путем. Кроме Ахматовой здесь, разумеется, никого увидеть нельзя. И еще более откровенная проговорка:
Ель моя, ель — уходящий олень,
зря ты, наверно, старалась:
женщины той осторожная тень
в хвое твоей затерялась!
Почему вдруг олень? Олень, который на новогоднюю елку никаким образом не похож и никак не угадывается в ее силуэте. Видимо, Окуджаве было известно, что в ранних стихах Ахматовой «голосом серебряным олень в зверинце говорит о северном сиянии». И вполне могло быть ему известно, что в шуточной переписке с Пуниным Николай Пунин (1888–1953) — искусствовед, гражданский муж Анны Ахматовой. Ахматова подписывалась «Олень», а иногда и Пунин называл ее так. Во всяком случае в русской литературной мифологии эта кличка была достаточно известна.
Но даже если этот олень появился здесь случайно, по обычному тайноведению поэтов, нельзя не увидеть, что скрытый сюжет стихотворения — это прощание с праздником русской культуры, прощание с тем духом Рождества, который был Пастернак, прощание с духом горького и печального праздника, которым отмечена судьба русского Серебряного века. Это не просто прощание с женственным страдальческим образом, это отпевание по-ахматовски целой эпохи, которая не повторится и не воскреснет, потому что Серебряный век не повторился в 1960-е, ему не дано было воскреснуть, они недотягивали до этого уровня, и Окуджава это прекрасно понимал.
Не усложняем ли мы поэтику Окуджавы? Вдруг это просто история о такой новогодней несостоявшейся любви? Смею вас уверить, не усложняем, потому что сам Окуджава всегда старательно прячет литературный источник. Почему он это делает? Не потому, что гонится за оригинальностью, а именно потому, что в его сознании слишком тесно придвигаться к литературному источнику, слишком явно ссылаться на него — это дурной тон, это и вредит оригинальности текста, и как-то выдает в авторе желание побыть рядом с героем. Он никогда не посвящал стихи памяти великих предшественников. У него даже стихотворение «Счастливчик Пушкин», которое посвящено памяти Пушкина, как-то нарочито сглажено, весь пафос сбавлен иронией. Он не мог позволить себе написать «Памяти Ахматовой», потому что для него Ахматова находилась на огромном пьедестале. И как он повторял: «Мне трудно было при ней рот открыть — я не знал, что говорить, разговаривала жена». Он потому, может быть, и произвел на Ахматову такое прекрасное впечатление, что по большей части молчал или пел, а это и есть оптимальная позиция для поэта.
Окуджаве свойственно скрывать источники вдохновения, потому что, например, гениальную песню о Франсуа Вийоне «Молитва Франсуа Вийона» он впоследствии называл просто «Молитва», а на все вопросы о происхождении песни отвечал: «Понимаете, тогда надо было ее так назвать, потому что нельзя было говорить „Молитва“». Тем не менее, когда в Польше, где свободно можно было говорить «Молитва», в абсолютно католической соцстране, такой оксюморонной, записывали пластинку с этой песней, название перевели вообще как «Песня о Вийоне». Почему? Потому что это песня в основе своей имеет вийоновскую картину мира, вийоновскую балладу противоречий, вийоновскую балладу поэтического состязания в Блуа «Баллада поэтического состязания в Блуа», или «Баллада противоречий» — баллада французского поэта XV века Франсуа Вийона.. «Умному дай голову, трусливому дай коня» — это преломление, продолжение вийоновской поэтики с его вечным «я всеми признан, изгнан отовсюду», «мне из людей всего понятней тот, что голубицу вороном зовет» и так далее.
Миф об Окуджаве простом, Окуджаве бытовом следует развеять раз и навсегда. Окуджава — один из самых глубоких литературных русских поэтов. И, вскрывая эти подтексты, мы правильнее поймем его место на нашей поэтической линейке. В автоописании своего метода, пожалуй, Окуджава наиболее точен в стихотворении «Из окна вагона», которое позволяет увидеть основу его ассоциативного метода, где план проступает сквозь план, карнавалы Серебряного века — сквозь посиделки шестидесятников, молитва Франсуа Вийона — сквозь молитву нашего современника.
Стихотворение, которое называется «Из окна вагона», лучше всего показывает эту двойную экспозицию окуджавского миропонимания.
Низкорослый лесок по пути в Бузулук,
весь похожий на пыльную армию леших —
пеших, песни лихие допевших,
сбивших ноги, продрогших, по суткам не евших
и застывших, как будто в преддверье разлук.
Их седой командир, весь в коросте и рвани,
пишет письма домой на глухом барабане,
позабыв все слова, он марает листы.
Истрепались знамена, карманы пусты,
ординарец безумен, денщик безобразен…
Как пейзаж поражения однообразен!
Или это мелькнул за окном балаган,
где бушует уездных страстей ураган,
где играют безвестные комедианты,
за гроши продавая судьбу и таланты,
сами судьи и сами себе музыканты…
Их седой режиссер, обалдевший от брани,
пишет пьеску на порванном вдрызг барабане,
позабыв все слова, он марает листы,
декорации смяты, карманы пусты,
Гамлет глух, и Ромео давно безобразен…
Как сюжет нашей памяти однообразен!
Два сравнения, две метафоры, дополняющие друг друга, — низкорослый лесок, одинаково похожий на разбитую армию и на нищую странствующую труппу. Эти два сравнения дополняют друг друга, помогая высветить главный сюжет Окуджавы, сюжет о разбитой армии, сюжет о бродячем артисте, сюжет о гордости вопреки поражению.
Высвечиваются эти сюжеты, конечно, наложением слов, рифм, сходством. Но главное, этим откровенным признанием — как однообразен сюжет моей памяти, ничего другого там не увидишь, как ни всматривайся.
Окуджава везде, куда бы он ни смотрел, видит один и тот же сквозной мировой литературный сюжет, сюжет победы вопреки поражению, сюжет горькой насмешки над собой, всегда обреченным проигрывать и всегда вынужденным держаться. Об этом же рассказывает и его «Старинная солдатская песня» («Отшумели песни нашего полка…») — песня о том, что у обреченных старых солдат ничего не осталось, кроме личного достоинства.
Руки на затворе, голова в тоске,
А душа уже взлетела вроде.
Для чего мы пишем кровью на песке?
Наши письма не нужны природе.
Спите себе, братцы, все придет опять.
Новые родятся командиры,
новые солдаты будут получать
вечные казенные квартиры.
Спите себе, братцы, все вернется вновь,
все должно в природе повториться,
и слова, и пули, и любовь, и кровь,
времени не будет помириться.
Сюжет вечного повторения или, по Ницше, вечного возвращения — это и есть главная тема лирики Окуджавы. Куда ни оглянись, ты сталкиваешься с тем же однообразным пейзажем. Именно поэтому одно из главных средств достижения эффекта в его текстах — это привлечение широчайшего поэтического контекста, потому что для него вся мировая литература, в общем, об одном и том же. И в «Прощании с новогодней елкой», и в «Молитве Вийона», и в стихотворении «Из окна вагона» мы видим один и тот же прием, прослеживание собственной судьбы в настоящем на великих образцах будущего. И выясняется, что ничего нового мы не придумаем, но и до конца не проиграем, потому что в последний бой вместе с нами вступит наше прошлое.