Расшифровка Есенин. «Письмо матери»

Содержание третьей лекции из курса «Русская литература XX века. Сезон 5»

Речь пойдет об одном из самых знаменитых стихотворений Сергея Есенина «Письмо к матери», написанном в 1924 году. На первый взгляд, это сти­хо­творение оставляет ощущение чего-то абсолютно цельного, монолитного. И впечатление оно всегда производило абсолютно цельное, еще с тех пор как Есенин начал читать его в разных гостиных и в разных редакциях: жалость, сочувствие, слезы. Прочита­ем воспоминания издательского работника Ивана Евдокимова:

«Помню, как по спине пошла мелкая холодная оторопь, когда я услы­шал: „Пишут мне, что ты, тая тревогу, / Загрустила шибко обо мне. / Что ты часто ходишь на дорогу / В старомодном ветхом шушуне“.
     Я искоса взгля­нул на него. У окна темнела чрезвычайно грустная и печальная фигура поэта. Есенин жа­лоб­но мотал головой: „…Будто кто-то мне в кабацкой драке / Саданул под сердце финский нож“, — тут голос Есенина пресекся. Он, было видно, трудно пошел дальше, захрипел, еще раз запнулся на строчках „Я вернусь, когда раскинет ветви / По-весеннему наш белый сад“.
     Дальше мои впечатления пропадают, потому что зажало мне крепко и жестоко горло. Таясь и прячась, я плакал в глуби огромного нелепого кресла, на котором сидел в темнеющем простенке между окнами».

Так не раз реагировали на стихотворение Есенина. Так реагируют и по сю пору. Между тем это стихотворение ни в коем случае не является цельным. Оно состоит из лоскутов, цитат, взятых из совершенно разных и несовместимых традиций.

Давайте прочитаем это стихотворение и посмотрим, какие традиции берет Есенин, чего он касается, чем пользуется.

Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.

«Несказанный свет» — это цитата из Блока. Причем мистического Блока:

И полны заветной дрожью
Долгожданных лет
Мы помчимся к бездорожью
В несказанный свет.

Александр Блок. «Мы живeм в старинной келье…»

Эта цитата совершенно неуместна в есенинском стихотворении. У Блока это словосочетание совсем не значит то, что оно должно значить у Есенина. Дальше:

Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.

Это уже Некрасов с его характерной знаковой рифмой «тревогу» — «дорогу»:

Что ты жадно глядишь на дорогу
В стороне от веселых подруг?
Знать, забило сердечко тревогу —
Все лицо твое вспыхнуло вдруг.

Николай Некрасов. «Тройка»

Далее:

И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.

Финский нож — это жестокий городской романс, совершенно из другой оперы.

Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.

Ситуация жестокого романса усугубляется, ассоциации с романсом становятся все крепче. Но резкий слом:

Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.

Нежный-мятежный. Лермонтов, классический романс, Плещеев  Алексей Плещеев (1825–1893) — писатель, поэт и автор романсов, переводчик, критик., роман­ти­че­ская традиция. Совершенно другие ассоциации. И они усиливаются в следую­щей строфе.

Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.

Типичная романтическая романсовая формула «не буди». Дальше «не вол­нуй» — еще одна романсовая цитатная формула. Дальше «ранее утра» — это ро­ман­тические ассоциации. То жестокий романс, то салонный романс и роман­ти­ческая традиция, то горький Некрасов, то блоковская цитата. И все это — под знаком Пушкина. О том, как Пушкин всплывает в этом стихотворении, хорошо пишет Довлатов, вспоминая в «Заповеднике» о своей работе экс­кур­соводом в Пушкинских Горах:

«Перебираюсь в комнату Арины Родионовны… „Единственным по-настоящему близким человеком оказалась крепостная няня…“ Все, как положено… „…Была одновременно — снисходительна и ворчлива, простодушно религиозна и чрезвычайно деловита…“ Барельеф работы Серякова… „Предла­га­ли воль­ную — отказалась…“
     И наконец:
     — Поэт то и дело обращался к няне в сти­хах. Всем известны такие, например, задушевные строки…
     Тут я на се­кун­ду забылся и вздрогнул, услышав собственный голос:
„Ты жива еще, моя ста­рушка? / Жив и я. Привет тебе, привет! / Пусть струится над твоей из­буш­кой…“
     Я обмер. Сейчас кто-нибудь выкрикнет; „Безумец и невежда! Это же Есенин, ‚Письмо к матери‘!“
     Я продолжал декламировать, лихорадочно со­об­ра­жая: ‚Да, товарищи, вы совершенно правы. Конечно же это Есенин. И дей­стви­тель­но — „Письмо к матери‘. Но как близка, заметьте, интонация Пуш­кина лирике Сергея Есенина! Как органично реализуется в поэтике Есе­нина…“ И так далее.
     Я продолжал декламировать. Где-то в конце угро­жаю­ще сиял фин­ский нож… „Тра-та-тита-там в кабацкой драке, трат-та-там, под сердце финский нож…“ В сантиметре от этого грозно поблескивающего лезвия мне удалось затормозить. В на­сту­пи­вшей тишине я ждал бури. Все мол­чали. Лица были взволнованы и строги. Лишь один пожилой турист со значением выговорил:
     — Да, были люди…»

Вот эта пушкинская атмосфера, пушкинская общая большая ассоциация. Это еще один дополнительный кусок, взятый Есениным для эмоционального строя этого стихотворения.

Итак, лоскуты, разные традиции. Везде понадергал. И все же… Что объединяет две цитаты, которые я привел, Евдокимова и Довлатова? Публика слушает все это с замиранием сердца. Эмоции ответные абсолютно истинные. Это сти­хо­тво­ре­ние действительно воздействует. За счет чего? В чем секрет? Я думаю, секрета три.

Во-первых, дело в том, что Есенин, может быть, первый поэт, который так близко со­еди­нил свой личный опыт и стихи. То, что вчера было скандальным про­ис­шест­вием, сегодня становилось предметом стихотворения. Есенин не скрывал подно­гот­ной своей жизни. Она была ведома всем и ведома не столько через слухи, сколько через строки. Есенин делился с публикой тем, что происходило с ним — конечно, мифологизируя, приукрашивая, кладя свет и тени так, как было ему нужно. Но делился. Почти ничего не скрывал. И при этом он обра­щался к слу­шателям и читателям, к каждому, как к единственному доверитель­ному другу, который поймет: «Ты меня поймешь, а другие нет. Я тебе расскажу эту боль. А другие — а пусть их». Вот такая интонация — она не могла не воз­дей­ство­вать на публику и воздействует до сих пор.

И все, в том числе Евдокимов в тех воспоминаниях, все ощущают, что завтра с Есениным что-то может произойти. Что этот финский нож завтра реа­ли­зу­ется в жизни. Что саданут ему или произойдет что-то непоправимое. А мы-то теперь знаем, что это непоправимое произошло. От этой невероятной, не­ви­дан­ной прежде связи личного опыта и стиха и происходит во многом наша ответная реакция. Она почти неизбежна. Это первое.

Второе — это, конечно, есенинская поэтика, которая кажется эклектичной исследователю, но даже и для него оказывается все-таки единой и цельной. За счет чего? За счет ключевых слов. Моя версия, что такими ключевыми словами являются «шушун» и «шибко». Этот непонятный диалектный шушун (редко кто может представить, что это такое, — да и не надо) — он как-то все организует, все соединяет. И, соединяясь со словом «шибко», тоже разговор­ным и каким-то неловким, но при этом задушевным, он дает эту удивительную аллитерацию на «ш» и «ж».

Давайте прочитаем и прислушаемся: «Ты жива еще, моя старушка? / Жив и я. Привет тебе, привет! / Пусть струится над твоей избушкой / Тот вечерний несказанный свет. / Пишут мне, что ты, тая тревогу, / Загрустила шибко обо мне, / Что ты часто ходишь на дорогу / В старомодном ветхом шушуне». Вот она, эта плавность, эта песенность, которая всегда давалась Есенину, и это «ш», которое волнами расходится по стихотворению. Вот эти неловкие и стран­ные словечки, которые все делают настоящим.

И третье. Может быть, самое главное. В этом стихотворении есть настоящая, искренняя нота. Настоящая большая тема, тема последней ускользающей надежды. Последнего шанса, последнего смысла, за который можно за­це­питься. Дело в том, что все позднее творчество Есенина характеризуется ускользанием смыслов. Ему нечем становилось жить, не о чем писать. Только о себе и о веч­ной жалости к себе. Хорошая, большая русская тема, но ее для стихо­тво­ре­ний недостаточно — ему этого тоже было мало. И каждый раз он как будто ищет опору, ищет, за что зацепиться. И вот старая тема матери.

Любил он мать или не любил, этого никогда нельзя понять. Пытался любить, а скорее ненавидел, если судить по высказываниям мемуаристов и даже собст­венным его стихам иной раз: «А мать как ведьма с киевской горы». Но вот попытка зацепиться за еще один смысл через связь матери с родиной. А вот последний, решающий смысл, ко­торый на наших глазах ускользает.

Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.

Не буди того, что отмечталось,
Не волнуй того, что не сбылось, —
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.

Надежда появляется и ускользает. Смысл появляется и ускользает. То ли верит он в свою нежность к матери, возвращение в низенький дом, то ли нет. Вот на этих колебаниях смысла, на этой последней надежде и держится наше восприятие стихотворений. И наше сочувствие этому стихотворению, этому поэту, которого уже не отменить.