Спортсмены Серебряного века
Плавание
В начале XX века плавание было спортом гендерно ограниченным: дамы почти не занимались плаванием в современном понимании. Ярким исключением была юная Анна Ахматова, которая с легкостью нарушала нормы этикета, предписанные девушкам того времени. Позже она вспоминала:
«Вы знаете, в каком виде тогда барышни ездили на пляж? Корсет, сверху лиф, две юбки — одна из них крахмальная — и шелковое платье. Наденет резиновую туфельку и особую шапочку, войдет в воду, плеснет на себя — и на берег. И тут появлялось чудовище — я — в платье на голом теле, босая. Я прыгала в море и уплывала часа на два. Возвращалась, надевала платье на мокрое тело — платье от соли торчало на мне колом… И так, кудлатая, мокрая, бежала домой».
Умения Ахматовой-пловчихи были выдающимися:
«У меня и тогда уже был очень скверный характер. Мама часто посылала нас, детей, в Херсонес на базар, за арбузами и дынями. В сущности, это было рискованно: мы выходили в открытое море. И вот однажды на обратном пути дети стали настаивать, чтобы я тоже гребла. А я была очень ленива и грести не хотела. Отказалась. Они меня бранили, а потом начали смеяться надо мной — говорили друг другу: вот везем арбузы и Аню. Я обиделась. Я стала на борт и выпрыгнула в море. <…> Мама спросила их: „А где же Аня?“ — „Выбросилась“. А я доплыла, хотя все это случилось очень далеко от берега…»
Любовь к плаванию оставит глубокий след и в стихотворениях: одной из лирических героинь поэтессы станет русалка («Мне больше ног моих не надо…») или просто «приморская девчонка» («Вижу выцветший флаг над таможней…», поэма «У самого моря» и т. д.).
Примечательный мемуар о суровых уроках плавания оставил и Сергей Есенин:
«…Меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками, и, пока не захлебывался, он все кричал: „Эх, стерва! Ну куда ты годишься?“ „Стерва“ у него было слово ласкательное. После, лет восьми, другому дяде я часто заменял охотничью собаку, плавая по озерам за подстреленными утками».
Теннис
В начале XX века особенно популярными стали английские виды спорта — все больше представителей высшего света и людей искусства в свободное время играли в футбол и теннис или боксировали. Юмористическое стихотворение Алексея Радакова «Поиски» (1913 год) описывает обычное летнее времяпрепровождение интеллигента начала века:
В гамаке, качаясь, грезить,
По грибы ходить, купаться,
Тихим радостям крокета,
Лаун-тенниса, футбола
Благодушно предаваться…
Именно так проводил свое лето 1912 года Николай Гумилев. В письме к жене, Анне Ахматовой, он сообщал: «Мы с Олей Ольгой Кузьминой-Караваевой, родственницей Гумилева. устраиваем теннис и завтра выписываем мячи и ракеты. Таким образом, хоть похудею». По свидетельству первого биографа поэта, Павла Лукницкого,
Летом 1914 года он так завлекал в гости своего друга, поэта, секретаря литературного журнала «Аполлон» и будущего переводчика «Божественной комедии» Михаила Лозинского: «Пожалуйста, вспомни, что ты обещал приехать, и приезжай непременно. У нас дивная погода, теннис, новые стихи… Чем скорее, тем лучше».
Спорт был не только развлечением и физкультурой, но и заработком в безденежные времена. В 1920-е Владимир Набоков в Берлине наряду с английским и французским языком преподавал бокс и игру в теннис детям богатых родителей. «Словно ловкий автомат, под медленно плывущими облаками летнего дня, перечерпывал их загорелым дочкам мяч за мячом через сетки пыльных кортов», — вспоминал писатель. И боксу, и теннису Набоков научился еще в юности в Петербурге, а во время обучения в Кембридже усовершенствовал технику.
Бокс
Владимир Маяковский писал в 1927 году:
Знай
и французский
и английский бокс,
но не для того,
чтоб скулу
сворачивать вбок,
а для того,
чтоб, не боясь
ни штыков, ни пуль,
одному
обезоружить
целый патруль.
Маяковский мог пропагандировать бокс от своего лица не лукавя: именно в это время, с 1925 по 1927 годы, он занимался в фабричном спортивном клубе «Трехгорка» у известного тренера Ивана Степановича Багаева. По словам Багаева, поэт относился к спорту добросовестно: «На тренировках сил он не берег, работал на выкладку». Бил Маяковский мощно и резко: на одном из занятий плотно набитый мешок, заменявший пролетарской секции грушу, не выдержал его ударов; из мешка посыпалась ветошь, поэт сконфузился. А вот прыгать со скакалкой у Маяковского получалось плохо.
Владимир Набоков не только зарабатывал уроками бокса, но и относился к спорту творчески: на одном из литературных вечеров в Берлине он выступил с докладом на тему «Красота спорта и в особенности искусства бокса».
Известно несколько случаев, когда Набоков применял свои боксерские навыки в повседневной практике. Как указывает биограф писателя Томас Урбан, в 1927 году среди постоянных посетителей русского ресторана в Берлине возникло подозрение, что жена румынского скрипача, выступавшего там, покончила с собой из-за регулярных избиений мужем. Доказать в суде это было невозможно, и Набоков с другом решили покарать скрипача собственноручно. Они спровоцировали музыканта, и затем, как писала газета «Руль», писатель «наглядно демонстрировал приемы английского бокса».
Футбол
Газета «Осколки» в 1915 году сообщала о футболисте и солисте Императорских театров Федоре Шаляпине:
«Нам сообщают, что бас Шаляпин учится играть в футбол. „Кикает“ он по утрам на сцене большого театра Народного дома, которая по размерам не менее футбольного поля. Когда у г. Шаляпина окончательно пропадет голос, он будет ездить на гастроли по России в качестве состязающегося в футбол».
Трудно найти литератора, занимавшегося футболом с большей самоотдачей, чем Набоков. Он много лет был вратарем в одной из русских команд Берлина. Как замечает Урбан, то, что футбол считался в то время пролетарским видом спорта, писателя не заботило; наоборот, роль вратаря как последнего защитника ворот представлялась ему элитарной:
«Я был помешан на голкиперстве. В России и в латинских странах доблестное искусство вратаря искони окружено ореолом особого романтизма. За независимым, одиноким, бесстрастным, знаменитым голкипером тянутся по улице зачарованные мальчишки. Как предмет трепетного поклонения, он соперничает с матадором и воздушным асом. Его свитер, фуражка, толстозабинтованные колени, перчатки, торчащие из заднего кармана трусиков, резко отделяют его от остальных членов команды. Он одинокий орел, он человек-загадка, он последний защитник».
Дело вратаря философски осмыслялось писателем, что толкало его к опасным экспериментам на поле:
«В большей мере, чем хранителем футбольных ворот, я был хранителем тайны. Сложив руки на груди и прислонясь к левой штанге, я позволял себе роскошь закрыть глаза, и в таком положении слушал плотный стук сердца, и ощущал слепую морось на лице, и слышал разорванные звуки еще далекой игры, и думал о себе как о сказочном экзотическом существе, переодетом английским футболистом и сочиняющем стихи на непонятном никому языке о неизвестной никому стране».
Мечтания на футбольном поле закончились для Набокова плохо: во время одной из игр мяч угодил ему в голову. Игру пришлось прервать, чтобы врачи вынесли лишившегося сознания вратаря с поля. Писатель получил сотрясение мозга, два ребра были сломаны. Больше Набоков футболом не занимался.
Художественная гимнастика
Немногие знают, что своим появлением этот вид спорта обязан именно Серебряному веку. В начале 1910-х годов петербургская элита переживала увлечение методом музыкально-ритмического воспитания (ритмикой) Эмиля Жак-Далькроза, а также системой выразительных жестов Франсуа Дельсарта и эвритмией Метод художественного движения, сопровождавшегося музыкой и поэтической речью, придуманный философом-эзотериком Рудольфом Штейнером. Рудольфа Штейнера. Увлечение имело серьезную философскую базу, которой преданно следовали многие поэты-символисты, в частности Андрей Белый и Максимилиан Волошин, полагавшие, что основною целью искусства пластики, наряду с медитацией, является раскрытие «тайных» сил человека.
Одним из главных популяризаторов нового течения в искусстве движения стал директор Императорских театров, ближайший сподвижник Сергея Дягилева, деятельный участник журналов «Мир искусства» и «Аполлон» Сергей Волконский. С 1911 по 1915 год Волконский выпустил ряд статей и книг, пропагандировавших метод Далькроза, а в 1912–1914 годах издавал журнал «Листки курсов ритмической гимнастики» (который извещал читателей, как новое явление завоевывает мировое признание), а также был директором Курсов ритмической гимнастики в Петербурге.
Нужный импульс для тотального увлечения новым явлением дало также еще одно обстоятельство: в 1913 году Петербург посетила с гастролями основоположница свободного танца (и будущая жена Сергея Есенина) Айседора Дункан. В том же 1913 году на Высших курсах Петра Лесгафта была открыта Высшая школа художественного движения (на базе сочетания методов Далькроза, Дельсарта и Дункан), где впервые стали готовить специалистов в области художественной гимнастики.
Конечно, всеобщее увлечение ритмической гимнастикой не могло не вызывать и отторжения. Поэт и критик Владимир Гиппиус в 1913 году сокрушался:
«Символисты помешались на Дункан, с этого года и дети, и не дети, — все танцуют по Далькрозу. Кажется, скоро вся Россия будет заниматься ритмической гимнастикой! Это вовсе не шутка, потому что в этом выразилась та победа эстетической культуры, которую звали в русское общество декаденты и символисты. Вот и дозвались. Душа движения, волнующая и смятенная, кажется, улетела из этих томлений духа вместе с улетевшей до времени революцией — и осталась одна ритмическая гимнастика».
Неизвестно, насколько Далькроз повлиял на Ахматову, но в гимнастике поэтессе не было равных. Многие мемуаристы рассказывают об импровизированных вечерах, где демонстрировалась поразительная ахматовская гибкость: «Ахматова выступала как „женщина-змея“: гибкость у нее была удивительная — она легко закладывала ногу за шею, касалась затылком пяток, сохраняя при всем этом строгое лицо послушницы», — вспоминала соседка Гумилевых по поместью Вера Неведомская. После, для полного эффекта, зрителям читалось стихотворение «Змея».
Лыжи
«Встал поздно. Блины. Думаю о Финляндии. Гуляли в парке. Солнце. Катался на лыжах. Тихо. Завтра постное. Писал хронику. Читал „Гулливера“. Что еще? Спорили о Иванове. Ленюсь и ни о чем не думаю», — писал в своем дневнике 5 февраля 1912 года поэт Михаил Кузмин. Сейчас многим читателям утонченного эстета, театрала, музыканта Кузмина представить на лыжах сложно.
Ахматова, по воспоминаниям ее падчерицы, Ирины Пуниной, также с большой охотой могла прокатиться по замерзшей Фонтанке:
«В конце двадцатых годов А. А. охотно устраивала для меня лыжные прогулки по Фонтанке. В такие дни, бодро встав, она одевалась, брала легкие беговые мамины лыжи, а я — свои неуклюжие детские, и мы спускались на лед реки. На лыжах Акума Домашнее прозвище Ахматовой. шла легко, свободно скользя по лыжне. Я отставала, падала, мерзла. Самые счастливые прогулки заканчивались походом к Срезневским…»
Учитывая все это, можно предположить, что ахматовское стихотворение «Знаю, знаю — снова лыжи…» основывалось на собственных впечатлениях. Тот же вид досуга описывал и Валерий Брюсов в стихотворении «На лыжах», однако основано ли оно на реальном опыте поэта, мы не знаем: мемуаристы и сам Брюсов подтверждений этому не оставили.
Коньки
На коньках будущие литераторы начинали кататься в детстве. Известно, что зимой, учась в церковно-приходской школе в Спас-Клепиках, Есенин проводил много времени на катке. «За школьной усадьбой протекала маленькая речка Совка, и наши ученики зимой устраивали на ней каток. Есенин любил кататься. Как только кончались уроки, он направлялся на каток и там оставался до ночи, пропускал обед, чай — все забывал», — вспоминал его учитель Евгений Хитров. Одноклассник поэта Григорий Черняев также пишет об этом увлечении: «Возле города тогда была березовая роща. Сюда мы часто ходили читать и мечтать. <…> Бывало, на коньках по льду уходили километров на 20, вплоть до Евлева».
Конькобежная карьера Александра Блока была, увы, менее успешна. «Саше купили коньки, он быстро выучился кататься, но простужался, и пришлось это оставить», — вспоминала Мария Бекетова, тетка поэта.
Во дворе дома сестер Цветаевых, Анастасии и Марины, каждую зиму сооружался собственный небольшой каток. Девушки посещали (в основном по воскресеньям) и другие популярные в Москве места для катания. В своих воспоминаниях Анастасия Цветаева описывает каток на Патриарших прудах:
«На катке все так же гремит военный оркестр из раковины-будки и пар идет от ртов, дующих в золотые трубы, и пар струйками проносится от пролетающих конькобежцев, согнутых в три погибели, почти касающихся рукой льда (верней, черной палочкой кожаных коньковых чехлов, зажатой в руке). Их ноги в черном трико летят, как раскинутые крылья ласточек, почти невесомо скользит надо льдом тело…»
Зимнему катанию как неотъемлемой части хрупкого детского мира, воспроизводимого Мариной Цветаевой в ее первой книге «Вечерний альбом», будет посвящено несколько текстов: «Конькобежцы», «Каток растаял».
Шахматы
Один из самых незадачливых литераторов Серебряного века, автор нескольких поэм и стихотворных сборников, раскритикованных почти всеми рецензентами (исключение составил отзыв его приятеля Николая Гумилева), Петр Потемкин неожиданно оказался и одним из самых одаренных шахматистов своего времени.
В январе 1913-го он стал заведовать турнирной частью Петербургского шахматного собрания, через год — инвентарем, что позволило ему принимать участие в состязаниях. 7 января 1914 года на закрытом сеансе, устроенном для верхушки столичного общества (членов Государственного совета, Думы, профессоров и т. д.), Потемкин победил будущего чемпиона мира по шахматам Хосе Рауля Капабланку.
Известный критик, обозреватель театральной и литературной хроники, секретарь журнала «Аполлон» Евгений Зноско-Боровский также был не менее (а может быть, и более) прославленным шахматистом. Он редактировал шахматные отделы ряда газет и журналов («Весна», «Новое время», «Нива» и других). В конце декабря 1912 года он оставил пост секретаря «Аполлона» и сосредоточился на спортивной карьере. Результаты не заставили себя ждать: в 1913 году Зноско-Боровский стал единственным из русских мастеров, выигравшим партию у Капабланки (Потемкин обыграет гроссмейстера через год).
Первая мировая война застала Зноско-Боровского на турнире в Мангейме, где он успешно играл против Александра Алехина. Вместе с другими шахматистами он был интернирован, несколько недель находился в немецком плену. В Мангейме присутствовал также и Петр Потемкин, но ему как зрителю турнира повезло больше: в отличие от игравших шахматистов, ему не надо было дожидаться выдачи призовых денег, и он успел уехать.
Работы Зноско-Боровского по теории шахмат высоко ценил автор «Защиты Лужина». В 1932 году Набоков под своим литературным псевдонимом В. Сирин напечатал в парижской русскоязычной газете «Последние новости» три шахматные задачи, одну из которых посвятил юбилею шахматной деятельности Зноско-Боровского.
