Расшифровка Солженицын. «Случай на станции Кочетовка»

Как Солженицын сталкивает в дороге двух неплохих людей и предлагает одному убить другого из-за идеи

Рассказ «Случай на станции Кочетовка» был написан в 1962 году, во время хрущевской оттепели. Алек­сандр Солженицын в это время бывший зэк, отси­дев­ший свои 8 лет, освобожденный в 1956 году и реабилитированный в 1957-м, и уже автор сенсационного «Одного дня Ивана Денисовича», напе­чатанного в 1962 году благодаря личному разрешению Хрущева. Но он еще далеко не нобе­левский лауреат — это случится в 1970-м. Отсидел же он за част­ное письмо другу с нелестными отзывами о Сталине: был арестован в самом конце войны, где был отличным боевым офицером, но уже усомнившимся в офици­аль­ной идеологии и пропаганде. А в 1964 году Хрущев был смещен, оттепель кончилась, началась эпоха неоконсервативного брежневского застоя, Солже­ницын больше не печатался и стал одним из двух главных советских дисси­дентов наряду с академиком Сахаровым.

Рассказ «Случай на станции Кочетовка» длинноват, но построен как клас­си­че­ская новелла: описывается один знаменательный случай. Происходит столк­новение двух центральных героев. Сначала мы знакомимся с одним, видим все его глазами, хотя и в третьем лице, полюбляем его. Потом через него знакомимся со вторым героем, и происходит потрясающий, неожиданный, но хорошо подготовленный поворот, бросающий на все новый свет.

Это рассказ о войне и, в частности, о шпионаже, то есть рассказ в излюбленном советском жанре, но повернутом по-новому. В каком-то смысле — рассказ ав­то­биографический, хотя и основанный на фактах из жизни другого реального человека.

Итак, война, осень 1941 года, положение тяжелое, прифронтовая станция, помощ­ник коменданта станции лейтенант Зотов. Постепенно мы узнаем, какой это бескорыстный, добрый, честный человек, верный жене, оставшейся под немцами, отвергающий притязания нескольких женщин, исполнительный, оберегающий вверенные ему секретные номера поездов и тайну военных эше­ло­нов, старающийся помочь солдатам, догоняющим свои части и, может быть, голодающим, жаждущий быть на фронте, а не в тылу. Более того, вечерами он изучает «Капитал» Маркса и делает заметки о своем комендантском опыте, которые пригодятся если не в эту войну, так в следующую.

Пока все очень позитивно, хотя ригоризм и аскетизм героя несколько удив­ляет. Впрочем, перед нами типичный положительный герой советской литера­туры. Половина рассказа уходит на экспозицию этого героя. Но появляются и некоторые признаки его проблематичности, амбивалентности.

В предбаннике его кабинета происходит разговор об инциденте с окружен­цами. Окруженцы — это советские солдаты, оказавшиеся за линией фронта, выбравшиеся из плена, вернувшиеся и теперь арестованные как потенциальные изменники (такова была сталинская доктрина). И вот их конвоируют солдаты, а голодные окруженцы начинают хватать муку с открытых платформ и есть ее. Один конвоир стреляет в них. Тогда на него набрасы­ва­ются окруженцы. При­хо­дится его как бы арестовать и таким образом спасти от этого народного гнева.

И вот теперь Зотов слышит какой-то идеологически сомнительный разговор из соседней комнаты о том, что, дескать, есть все хотят, мука все равно про­мокла бы под дождем, а окруженцы тоже наши, русские. Зотов вмешивается и вступает в спор со старым мастером Кордубайло, который воевал еще в про­шлую войну, а теперь, старый человек, добровольно помогает фронту. На все речи Зотова тот отвечает односложно: «Да-да, конечно. Но…» Мы узнаем ти­пич­но осторожную подцензурную эзоповскую речь этого персонажа. Зотов пускает в ход главный козырь:

«— Слушай, дед, а что такое присяга — ты воображаешь, нет?
     Зотов заметно для всех окал.
     Дед мутно посмотрел на лейтенанта. Сам дед был невелик, но велики и тяжелы были его сапоги, напитанные водой и кой-где вымазанные глиной.
     — Чего другого, — пробурчал он. — Я и сам пять раз присягал.
     — Ну, и кому ты присягал? Царю Миколашке?
     Старик мотнул головой:
     — Хватай раньше.
     — Как? Еще Александру Третьему?»

Тут можно вспомнить ильфо-петровского Фунта, который при всех властях сидел  Зицпредседатель Фунт — персонаж романа «Золотой теленок», профессиональ­ный под­ставной руководитель, работающий в различ­ных фирмах, не управ­ляющий ими в действи­тельности, но готовый отсидеть в тюрьме в случае обнаружения их незаконной дея­тель­ности. В одной из сцен рассказывает, что сидел при Александре II Освободи­теле, Александре III Миротворце, Нико­лае II Крова­вом, при Керенском и при нэпе. . Кордубайло — это характерный литературный тип, человек из старого времени.

Вырисовывается суть конфликта. Зотов — идеальный советский человек, думающий даже о будущем, утопист, но очень ограниченный в понимании реальности. Пространственно это выражено той границей, за которой оказа­лись и из-за которой теперь вернулись окруженцы (наши, но были за грани­цей), а во временном отношении это выражено в образе старого мастера, который жил и до советской власти, до ее хронологической границы.

Противопоставляется все очень временное, условное, административное, совет­ское и все вечное, экзистенциальное, такое как еда, секс, история, — все, что шире рамок мира Зотова, воспитанника советской власти, так сказать, сына полка. Да и его служебные поступки, например, продиктованные заботой о лю­дях: он пытается накормить солдат, которые не могут отоварить свои талоны и голо­дают 11 дней. Но его власть ограничена, ленивый сержант отказывается открыть во внеурочное время продпункт, и Зотов ничем не может помочь этим голодным солдатам.

Такова экспозиция, и именно в этот затруднительный для Зотова момент появ­ляется на сцене второй главный герой. Он тоже отставший от эшелона солдат, у него нет даже и документов, кроме домашнего фото. Зотову очень нравится эта фотография его семьи — он таких семей не знал, но всегда чуял, что где-то такие замечательные семьи должны быть.

Его новый знакомый — Тверитинов — очень нестроевого склада солдат, типич­ный штатский, то есть символический «человек вообще», артист театра, интел­ли­гент. Он очень симпатичен Зотову, завязывается симпатичный разговор, дружеские чувства, все это идет хорошо, но проскальзывают и нотки осужде­ния. Так, актер Тверитинов почему-то не в восторге от пьес Горького.

Взаимо­непонимание нарастает. Тверитинов жалуется на дисциплинарные строгости — документы и так далее. Зотов говорит: «Но война». «Да нет, — говорит тот, — и до войны уже это было, тридцать седьмой год». Но для Зотова 1937 год — это Гражданская война в Испании, куда он рвался, куда его не пус­ти­ли, не послали. Тверитинов не может ничего тол­ком возразить, опять про­ходит мотив невозможности говорить.

Но челове­че­ская симпатия между ними не исчезает. Зотов одновременно немно­го подозре­вает Тверитинова, но и очень хочет ему помочь. И вот в раз­говоре о том, куда он его теперь направит, возникает слово «Сталинград». И Тверитинов переспрашивает: «А как он назывался раньше?» — «Царицын», — говорит Зотов, уже укрепившись в своих подозрениях, что перед ним шпион.

Он вызывает того же ленивого сержанта, который не дал себе труда открыть лавку для голодных солдат, но этого приказа тот не выполнить не может. «Вы меня задерживаете? — спрашивает Тверитинов. — Вы понимаете, что вы делаете? Этого ведь не исправишь». Но Зотов разговаривает с ним теперь уже фальши­вым дежурным голосом, ведь перед ним враг, шпион. А непо­нимание реаль­ности — главный лейтмотив Зотова: он штудирует Маркса, но не видит ничего перед собой.

В каком-то смысле это еще один станционный смотритель, который смотрит, но видит плохо, будучи заморочен ложными литературно-идейными штам­пами. Пушкинский смотритель загипнотизирован карамзинским сенти­мен­тализмом и евангельскими сюжетами типа картины «О блудном сыне» на стене его станции. Зотов — советский, заморочен советской сталинской идеологией. В дальнейшем он пытается выяснить в органах, кем же оказался Тверитинов. Но ему говорят, что разберутся: «Брака у нас не бывает. А вы почему так интересуетесь?» И он уже никогда не может забыть этого человека.

Суть рассказа в том, что добрый, положительный герой сдает на погибель близкого ему симпатичного человека. Аристотель писал, что в трагедии кон­фликт и убийство должны быть между близкими и даже родственниками. Почему же? Непосредственно из-за словесной мелочи — названия города. Но — и это уже не мелочь, а сакральный момент — в связи с именем Сталина. Говоря же обобщенно — из-за своей идеологической выдержанности, промы­тости мозгов советской идеологией, шпиономанией и вообще паранойей. Он, так сказать, убивает брата своего, но не со зла, а исключительно ради идейного добра, как он его понимает. Система делает его убийцей. Милейший про­стой советский человек убивает симпатичного ему другого человека, так ска­зать, в продолжение Гражданской войны. Не садист, не профессио­нальный мучитель в военной форме и сапогах, а милейший положительный герой советской литературы (это то, что в рекламе называется soft sell  Soft sell — «мягкая продажа», техника рекламы, когда сообщение преподносится не агрес­сивно, а максимально тонко и ненавязчиво.) — благодаря этому только более убедительный.

Вспомним, как булгаковский Пилат хотел бы спасти Иешуа, но не может пропустить мимо ушей разговоров о царстве, ибо нет власти более высокой, нежели власть императора Тиберия. Кстати, и «Один день Ивана Денисовича» тоже не о страшных садистах и жестокостях, а об обычном, даже сравнительно счастливом дне героя. В результате получалось, что жизнь в лагере мало чем отличается от жизни на воле — как говорили зэки, «в большой зоне». Это было новое слово в советской литературе не только потому, что впервые было напи­сано и напечатано что-то о лагерях, но еще в большей степени потому, что это было о советской жизни вообще.

Позволим себе не совсем корректный, но всегда волнующий вопрос: где в рас­сказе сам автор? Он, как часто бывает, в обоих антагонистах. Так Пушкин — и в Моцарте, и в Сальери, и в Сильвио  Сильвио — персонаж повести Александра Пушкина «Выстрел»., и в его противнике — графе. А здесь автор и в отличном офицере Зотове, который теперь начинает сомневаться в офици­альных истинах, и в Тверитинове, артисте, художнике, становящемся жертвой системы, причем споткнувшемся именно об имя Сталина, как сам Солженицын.

Солженицын вообще особенно силен, когда в проблемных героев он вносит что-то свое, личное. Так, его «Ленин в Цюрихе» во многом он сам, осве­щен­ный негативным светом, но хорошо узнаваемый (в частности, по «Бодался теленок с дубом»  «Бодался теленок с дубом» — автобиогра­фическое произведение Александра Солже­ни­цына, описывающее события его жизни 1953–1974 годов.) матерый подпольный волк, возвышающийся над окру­жаю­щими и рвущийся к делу. Это по личной авторской линии.

А литературно перед нами классический случай обращения готовых лите­ратурных форм — советского положительного героя и жанра детективного рассказа о разоблачении подозрительного иностранца — в их противополож­ность. Рассказ, так сказать, призван перевоспитать героя Зотова, перепахать его, выражаясь по-ленински, а вместе с ним — перепахать и всю советскую литературу, и ее читателей.