Расшифровка Джейн Остин. «Гордость и предубеждение»

Почему Джейн Остин в своем романе так увлеклась темой зрения и оптики

Автор Татьяна Смолярова

В 2020 году на экраны выйдет новая экранизация романа Джейн Остин «Pride and Prejudice» — «Гордость и предубеждение» (иногда это назва­ние переводят на русский язык как «Гор­дость и предрассудки»). О новом филь­ме известно пока немного. Телесериал выпускает британская телеком­пания ITV. Над ним работает драматург Нина Рейн, которая в одном из много­численных интервью, данных по этому поводу, заметила: любимый всеми роман Джейн Остин представля­ется ей гораздо более взрослым, чем принято о нем думать. На этих взрос­лых мрачных аспектах она и предпо­лагает сосредоточиться. Видимо, нужно ожидать «Гордость и предубеждение» «18+».

В тех же интервью Нина Рейн говорила и о том, что каждому поколению нужны свои «Гордость и предубежде­ние», свое новое прочтение, иллюстрация, экранизация. И это действительно так. Редкое десятилетие ХХ века обходилось без новой экранизации. Cамыми известными, наверное, были фильм 1940 года, в котором мистера Дарси сыграл сэр Лоуренс Оливье, и две последние экра­низации — 1995 и 2005 года. Мини-сериал Би-би-си, снятый в 1995 году, с Коли­ном Фёртом и Дженнифер Эль в главных ролях (этот фильм имел продол­жение на современный лад — «Дневник Бриджит Джонс», где тот же Колин Фёрт играл персонажа по фами­лии Дарси), и англо-французско-аме­риканский, но по своей сути совершен­но голливудский фильм «Гордость и предубеждение» с Кирой Найтли в главной роли. 

Почему это так? Почему этот роман Джейн Остин экранизировался больше всех остальных? Почему каждый раз возникает потребность в новом видео­ряде, в картинке? Может быть, в самом тексте Джейн Остин заложено нечто, что каждый раз требует новой зритель­ной реализации? Давайте поду­маем почему. 

«Гордость и предубеждение» действи­тельно самый известный, самый читаемый и самый любимый роман Джейн Остин. Она относилась к нему с особой нежностью — как к трудно рожденному ребенку, работала над ним очень много лет. Первая версия, которая называлась «Первые впечатле­ния», «First Impressions», относится к 1796–1797 годам. Тогда роман не был опубли­кован, и Джейн Остин вернулась к работе над ним много лет спустя. Известная нам версия «Гордости и предубеждения» вышла в свет в 1813 году, имела ошеломитель­ный успех и стала в Англии «книгой года» — люди рекомендовали ее друг другу, ею зачитывались; кто-то, естественно, критиковал, но в целом это был большой успех.

Дело происходит в английской провин­ции рубежа веков — начала XIX века. И прежде всего мы знакомимся с семей­ством Беннет, в котором есть пять дочерей, которых нужно выдать замуж. Ситуация довольно тяжелая, потому что приданого нет. И даже дом, в кото­ром девушки живут со своими родите­лями, мистером и миссис Беннет, передается только по мужской линии. Поэтому за отсутствием в семействе Беннет братьев в случае кончины отца дом этот перейдет какому-нибудь дальнему родственнику. И если сестер вовремя не выдать замуж, перспективы их весьма неутешительны. Именно мыслями о возможном замужестве дочерей занята сто процентов времени их говорливая и, как сказал бы Николай Васильевич Гоголь, «несколько приглу­по­ватая» мать миссис Беннет. На са­мом деле, может быть, она не столь глупа, но это мы поймем ближе к концу романа (как поймем и многое другое). 

В эту сельскую местность приезжают из Лондона два чрезвычайно завидных, богатых и состоятельных жениха — мистер Бингли и мистер Дарси. И, естест­венно, к ним обращаются взоры многих семей вокруг, в том числе взоры семейства Беннет. 

Мистер Дарси принадлежит к богатей­шим и наиболее знатным английским семьям. Его мать была дочерью лорда, и само его имя, Дарси, — норманнского происхождения, что свидетельствует о том, что семья эта не только чрезвы­чайно богата, но что это действительно очень древний английский род. И на этом роду (в прямом смысле этого слова, точнее выражения) мистеру Дарси написано жениться на своей двоюродной сестре — дочери чрезвы­чайно знатной, богатой и столь же несимпатичной дамы леди Кэтрин де Бург, которая живет неподалеку от Беннетов. И мы понимаем, что Дарси этого очень не хочется, но что ему делать, он пока не решил. 

Мистер Бингли с самого начала симпа­тизирует старшей из сестер Беннет, Джейн. А мистер Дарси и вторая по стар­шинству сестра и главная героиня романа Элизабет, Лиззи Беннет, сначала страшно друг другу не нравятся. Дарси на балу в поместье Меритон замечает, что Элизабет недостаточно хороша собой, чтобы вскружить ему голову, «not handsome enough». Недостаточно исключительна для того, чтобы Дарси пригласил ее на танец. Она же сразу видит в нем неприятного дерзкого сноба, и таковы их первые впечатления друг от друга. 

Как предубеждения мешают главным героям

Надо сказать, что, хотя Джейн Остин и отказалась от первого названия своего романа, «Первые впечатления», первые впечатления, поверенные и проверен­ные дальнейшими событиями и соб­ствен­ным опытом, остаются главной темой книги. Этот роман можно читать как мысленный эксперимент об удель­ном весе, о важности исходных данных человека, его природного ума и сметли­вости, остроумия — и опыта. Того, что приходит со временем, появляется постепенно. 

Надо сказать, что, несмотря на все привходящие обстоятельства и имуще­ствен­ные, социальные и классовые различия между главными героями романа, Элизабет Беннет и мистером Дарси, их счастливому воссоединению с самого начала мешают главным образом они сами — их гордость, их предубеждение. И если на пути другой пары, которая постоянно присутствует в романе, старшей сестры Джейн и мистера Бингли, встают какие-то реальные препят­ствия, которых мы скорее ожидаем в тексте романа — не вполне приключенче­ского, но тем не менее развивающегося по этим законам, то на пути мистера Дарси и Элизабет встают прежде всего внутренние препятствия. 

Вернемся к повествованию. Там проис­ходит довольно много разнообразных событий: к Элизабет сватается совер­шенно пародийный персо­наж мистер Коллинз — дальний родственник, который предполагает унаследовать дом семейства Беннет и который служит в церкви при доме вот этой самой знатной и неприятной Кэтрин де Бург. Элизабет отвергает его предложение, чем при­водит в полную ярость собственную мать.

Первые неприятные впечатления Элизабет от мистера Дарси, который, как мы помним, показался ей чрезвы­чайно высокомерным, гордым снобом, усиливаются, когда в романе появля­ется мистер Уикхем, сын бывшего дворецкого отца мистера Дарси. Он вы­рос с ним вместе и обвиняет мистера Дарси в разнообразных грехах — и Элизабет верит ему. Эти сплетни, рассказы, пришедшие со стороны, также должны быть скорректированы, проверены, поверены собственным опытом и собственными впечатлениями. 

Все кончается хорошо: Джейн выходит замуж за мистера Бингли, Элизабет выходит замуж за мистера Дарси, и обе свадьбы совершаются в один день. Мы имеем здесь дело с двойным хеппи-эндом. При всем успехе книги даже сама Джейн Остин писала о том, что, может быть, роман этот слишком легкий, слишком искрящийся, слишком игривый.

Почему герои в романе постоянно переглядываются и рассматривают друг друга

Если мы вглядимся попристальнее — а надо сказать, что все герои постоянно вглядываются, всматриваются, разгля­дывают, смотрят друг на друга при­стально, — мы действительно увидим, что зрение играет в тексте романа и в развитии его сюжета огромную роль. Обратимся хотя бы к выбранной наугад цитате. В поместье Меритон впервые приходят Дарси и мистер Бингли, и появляется тот самый мистер Уикхем, воспитывавшийся вместе с мистером Дарси, а впоследствии предавший его и чуть было не соблаз­нив­ший его любимую младшую сестру Джорджиану. 

Когда Уикхем впервые появляется в поле зрения остальных героев, мы читаем:

«Мистер Дарси подтвердил это кивком головы и, вспомнив о своем намерении не засматриваться на Элизабет, вне­запно остановил взгляд на незнакомце. Элизабет, которая в это время случайно посмотрела на того и другого, была поражена действием на них этой встре­чи: оба изменились в лице, один поблед­нел, другой покраснел. Через несколько секунд мистер Уикхем притронулся рукой к шляпе — привет­ствие, на которое мистер Дарси едва ответил. Что это могло означать? Придумать этому объяснение было невозможно, и так же невозможно было удержаться от желания проникнуть в скрывающуюся за этим тайну».  Пер. И. Маршака. 

В русском тексте мы не отдаем себе отчета в том, какую роль играет зрение в повествовательной ткани «Гордости и предубеждения», потому что очень много слов теряется в переводе — так сказать, lost in translation. Потому что Джейн Остин использует весь спектр многочисленных английских глаголов зрения. Но даже если мы сейчас не бу­дем вдаваться в лингвистические подроб­ности, даже в русском переводе мы видим постоянный обмен взгляда­ми, сложную зрительную сеть, сложный зрительный диалог. 

«Вспомнив о своем намерении не за­смат­риваться…» — вот это, например, пред­положение смотреть, но смотреть определенным образом, не останав­ливать слишком долго взор на Элиза­бет. Таких моментов — с подробным, тщатель­ным, скрупулезным описанием взгляда как действия — в романе очень много.

Автор сценария самой удачной, на мой взгляд, экранизации романа, мини-сериала 1995 года, — Эндрю Дэвис. На ютубе существует несколько интер­вью с ним и записанных лекций, в которых он очень интересно расска­зы­вает о том, как текст романа превра­щался в киносценарий. В коротком интервью Дэвис формулирует пять правил превращения текста в кинотекст и говорит, что в романе «Гордость и предубеждение» один взгляд равен десяти тысячам слов. При этом он гово­рит, что снять взгляд в кино не так-то просто, и рассказывает, как снималась сцена в музыкальной комнате, где Эли­за­бет Беннет и мистер Дарси смотрят друг на друга из двух углов. Как снят этот безмолвный диалог. И мы понима­ем, что в этом романе, где речь играет такую важную роль, все самое главное тем не менее происходит по ту сторону слов. 

Основные события происходят в пуб­личном пространстве, у всех на виду, и потом обсуждаются героями наедине. Элизабет Беннет обсуждает происхо­дящее то со своей сестрой Джейн, то с подругой Шарлоттой Лукас, то со своей тетушкой миссис Гардинер. Интересно, что одним из самых частотных слов в романе является глагол observe, который близок русско­му «наблюдать». Слово observation — это и наблюдение (то есть собственно процесс наблюдения за чем-то, процесс зрительного постижения), и некоторый вывод, который делается потом. По-английски можно даже сказать observe someone.

У нас нет сейчас времени подробно обсуждать, хотя это очень интересно, различия оттенков значения глаголов зрения в английском и в русском языке, которые, как я уже сказала, не всегда удается передать в переводе. Приведу один пример. Речь идет о встрече Дарси и мистера Коллинза, который служил священником в поместье Кэтрин де Бург: «Последний [то есть мистер Дарси] смотрел на Коллинза с нескры­вае­мым изумлением». В английском оригинале читаем: «Mr. Darcy was eyeing him with unrestrained wonder». «Was eyeing him» — здесь, в русском переводе, «последний смотрел». Но слово «смотрел» нейтрально. Перевести это словом «глазел» было бы неправильно. Мне кажется, что в этом глаголе, eye и eyeing, почти тактильная, осязающая, ощупывающая сила зрения действительно ощущается особенно остро. 

Если мы обращаемся к теме оптики как к некоторому возможному ключу и еще одному способу прочтения романа, то понимаем, что все изменения, происхо­дя­щие с его героями, которые, собственно, и ведут к счастливому разрешению ситуации, могут описы­ваться в терминах изменения точек зрения, перспектив, смены дистанции. 

У Джейн Остин была знаменитая современница, сначала некоторое время учившаяся химии, но потом все-таки сосредоточившаяся на литературе, в том числе детской, — Анна-Летиция Барбо. Ее трактат «О предрассудках» («On Prejudice») написан одновременно с романом Джейн Остин. Всю теорию предрассудков Барбо строит на теории перспективы, то есть полностью переводит на язык зрения и визуаль­ного опыта. 

Зрение оказывается в романе аналогом понимания. И это тоже зафиксировано в английском языке: когда мы говорим «I see», это значит «Я понимаю». И когда Элизабет читает письмо от мистера Дарси, в котором рассказы­вается истинное положение дел, все, что случилось между ним и мистером Уикхемом, а также между ним и мисте­ром Бингли, Элизабет говорит сначала: «Как слепа я была», — а потом: «Я понимаю».

Последний пример, который я хотела бы привести, — сцена, когда Элизабет разглядывает портрет мистера Дарси в картинной галерее в его поместье Пемберли, которое они посещают с ее любимыми дядей и тетей Гардинер. Это посещение Пемберли, как она скажет в самом конце романа своей сестре Джейн, и решило все дело, ее судьбу.

По картинной галерее и по всему дому в поместье Пемберли Гардинеров и Элизабет водит домоправительница мистера Дарси мисс Рейнолдс, едва ли случайно оказывающаяся однофами­лицей одного из самых знаменитых британских живописцев XVIII века Джошуа Рейнолдса, первого президента британской Академии художеств.

«Разглядывая множество семейных портретов, которые едва ли могли привлечь внимание постороннего, Элизабет искала среди них един­ствен­ное лицо со знакомыми чертами. В конце концов оно бросилось ей в глаза, и она была поражена удивительным сходством портрета с мистером Дарси».

Казалось бы, это сходство не так удивительно. Но!

«На полотне была запечатлена та самая улыбка, которую она нередко видела на его лице, когда он смотрел на нее. Несколько минут Элизабет сосредото­ченно в него вглядывалась, и, покидая галерею, она еще раз к нему подошла, услышав от миссис Рейнолдс, что портрет был написан еще при жизни прежнего хозяина [то есть отца мистера Дарси]. В эту минуту Элизабет явно испытывала к оригиналу портрета более теплые чувства, чем когда-либо на протяжении их знакомства». 

Это довольно любопытный момент: портрет, изображение может изменить отношение человека к тому, с кого он был написан. И только в этом прони­занном сетью взглядов и зрительных диалогов тексте романа общение с портретом может оказаться настолько важным.

Почему Джейн Остин так увлеклась темой зрения и оптики

Постоянные эксперименты со взгля­дами, со зрением в «Гордости и пред­убе­­ждении» совершенно созвучны своему времени. Рубеж XVIII–XIX веков, особенно конец XVIII века, или, как принято говорить, длинный XVIII век, — время всевозможных оптических экспериментов. В 80-е годы XVIII века появляются воздушные шары. Значит, появляется еще одна, прежде неведомая точка зрения, и, как кто-то писал, история воздушных шаров в гораздо большей степени принадлежит истории зрения, чем истории воздухоплавания. В эти же 1880–90-е годы огромной популярностью пользуются волшебные фонари и камеры-обскуры. 

К самому рубежу веков относится появление первых панорам и диорам — в Лондоне, потом в Париже. В Лондоне существовал театр, который назывался Эйдофусикон (его открыл француз Лютербург), и этот театр часто считают предвестником кино: в нем разнообраз­ные пейзажи и виды сменяли друг друга. Внимание было обращено к зрению как к человеческой способ­ности, возможности. И даже в России Михаил Муравьев написал пространное дидактическое стихотворение «Зрение», в котором с большими физиологиче­скими подробностями изложил, ­как именно изображение фиксируется ретиной. Весь процесс зрения становится поэтической темой. 

Почему Джейн Остин подробно описывает поместье Пемберли

В последней части нашего разговора мне хотелось бы обратиться к третьей книге романа. Собственно, мы уже обратились к ней, потому что сцена, в кото­рой Элизабет Беннет стоит в картинной галерее Пемберли, проис­ходит в пер­вой главе третьей книги, одной из самых главных в романе, более длинной, чем все остальные, и заклю­чаю­щей в себе одно из самых подробных описаний. 

Мы все время говорили об обилии глаголов зрения и зрительных эпизодов в романе, но собственно описаний в нем довольно мало. В первой главе третьей книги мы находим чрезвычайно подробное описание поместья мистера Дарси — не только дома, в котором мы уже оказались вместе с Гардине­рами и Элизабет, но и окружающего его сада. Обратимся к этому описанию. 

«Ожидая появления Пемберлейского леса, Элизабет всматривалась в дорогу с большим волнением. И когда, мино­вав сторожку, они нако­нец свернули в усадьбу, возбуждение ее дошло до предела.
     Отдельные части обширного парка составляли весьма разнообразную картину. Начав осмотр с одного из его самых низменных мест, они неко­торое время ехали по красивой, широко раскинувшейся роще.
     <…> На протяжении полумили они медленно поднима­лись и в конце кон­цов внезапно выехали на свободную от леса возвышенность, с кото­рой широко открывался вид на долину с господским домом, стоявшим на ее противоположном краю. Это было величественное каменное здание, удачно расположенное на склоне гряды лесистых холмов. Протекавший в доли­не полноводный ручей без заметных искусствен­ных сооружений  Вот это отсутствие искусственных сооруже­ний здесь чрезвычайно важно. превра­щался перед домом в более широкий поток, берега которого не казались излишне строгими или чрезмерно ухожен­ными. Элизабет была в восторге. Никогда еще она не видела места, которое было бы более щедро одарено природой и в кото­ром естествен­ная красота была так мало испорчена недостаточным человеческим вкусом».

Я специально прочитала эту довольно длинную цитату, потому что все описание пейзажа в Пемберли изоби­лует подробностями и этим отличается от остального текста романа. Поместье Пемберли и сад, окружающий дом мистера Дарси, — чрезвычайно яркий пример английского парка, английского сада, противопоставленного в культур­ном сознании XVIII века французскому регулярному парку. 

Конечно, эти два понятия относитель­ны. В конце XVIII века, когда Джейн Остин писала свой роман, английские сады распространились уже по всей Европе, в том числе и во Франции, и в России. Но нам важно противопо­став­­ление, присутствующее в романе, между садом регулярным, размерен­ным, симметричным, где все находится на своих местах (а таков парк, окружаю­щий поместье Розингс, где живет Кэтрин де Бург, человек чрезвычайно ограни­ченных взглядов, не меняющий своих точек зрения и не меняющий своих перспектив), и парком в поместье Пемберли, главным свойством которого оказывается непредсказуемость, перемена, движение. 

«Отдельные части обширного парка составляли весьма разнообразную кар­тину» («The park was very large, and contained great variety of ground»). Англий­ское слово variety, «разнообра­зие», и разные его произ­водные напол­няют собой это описание пейзажа. Ни Гардинеры, ни Элизабет не знают, что они увидят в следующий момент, не знают, куда они выйдут, не знают, через какой мостик перейдут. И даже когда они осматривают дом, из каждого окна им открывается новый вид. То есть здесь ключевым оказывается изменение, перемена, движение. 

Все, о чем мы говорим, является составляю­щими чрезвычайно важного для кон­ца XVIII века, прежде всего для Англии, представления о живописном, picturesque. Вот еще одна маленькая цитата: «Они теперь шли по восхити­тель­­ной тропинке у самой воды. С каждым шагом перед ними открыва­лись все более красивые склоны, все более живописный вид на приближав­шуюся лесную чащу».

Первое значение слова «живописный» (в русском языке еще и «картинный») — это пейзаж, который хорошо будет смотреться на картине. Культура живо­пис­­ного была чрезвычайно важна в Англии последнего десятилетия XVIII века. О живописном, о picturesque, написаны специальные трактаты. Суть сводилась к тому, что человек должен смотреть вокруг особым образом: его зрение должно быть подготовлено, образованно, и поэтому начинать живописные путешествия следовало с Озерного края, Lake District, в Англии. Он был разнообразен, спускался и поднимался и был непредсказуем. Именно в Озер­ный край собирались ехать Гардинеры и Элизабет Беннет, но не смогли, потому что, как мы помним, мистер Гардинер не мог долго отсутствовать. И тогда они едут в Дер­бишир (часть английского Мидлендс), в середину Англии, — это было не так далеко. 

Внутри этой совершенно реальной части Англии помещается вообра­жаемое поместье Пемберли, которое оказывается ярким воплощением всех свойств живописного пейзажа. И совер­шенно не случайно, что именно проходя по этому пейзажу — пейзажу, разворачивающемуся во времени, — Элизабет многое понимает. 

Пейзаж живописного парка проходится, разворачивается, читается только во вре­мени — его нельзя понять сразу, его нельзя охватить взглядом. Здесь мы можем вспомнить, как Николай Михайлович Карамзин, в 1790 году совершая свой гранд-тур, писал, как ему не понравился Версаль. Карамзин писал: «Лудовик XIV с Ленотром запе­ча­тали мне воображение, которое ничего тут не может придумать, ничего представить иначе». В пейзажном парке (который, кстати, был очень мил сердцу Карамзина) все ровно наоборот: огромная роль отведена воображению, которое должно достроить некоторую данность до новой, у каждого своей картины. 

Как английский пейзажный парк связан с научным мышлением XVIII века

Развитие пейзажного английского парка в XVIII веке созвучно другим чрезвычайно важным явлениям и тенденциям английского Просвеще­ния. Понятие «век» относительно — его можно начинать с разных точек. И, навер­ное, самым правильным было бы отсчитывать XVIII век от, может быть, первых трудов Ньютона. XVIII век был веком развития эксперимента, веком ухода от геометрического мышления. 

Французский парк — с его симметрией, с центральной перспективой — был апогеем картезианства и аксиомати­ческого мышления, когда мы можем сделать выводы на основе исходных данных, не добавляя к ним собственный опыт. Таким образом устроено научное знание. Весь XVIII век был развитием эксперимента. К началу XIX века, когда Джейн Остин работала над «Гордостью и предубеждением», эксперименталь­ные науки — химия, биология, физика — как раз оформились и стали самостоятельными. 

Знаменитые современники Джейн Остин, поэты Озерного края Уильям Вордсворт и Кольридж, не случайно предпочитавшие Озерный край другим областям Англии, в начале XIX века были замечены на публичных лекциях, которые читал в Лондоне химик Хэмфри Дэви. Когда их спросили, что они там делают, кажется, Кольридж ответил, что им нужно обновить свой запас метафор. И химия оказывается для этого чрезвычайно благодатной сферой. 

Мы здесь говорим не только о развитии эксперимента в науке, но и о том, что это ее экспериментальное измерение становится и поэтической темой. Оно обладает потенциалом обновления запаса метафор, которыми еще нужно будет учиться пользоваться. И развитие экспериментальной новой науки (она так и называлась тогда — new science) не случайно совпадает со временем развития романа как жанра. 

В XVIII веке история знания и история литературы развиваются параллельно. И если в XVII веке ученый как бы проходил по симметричным и разме­рен­ным аллеям французского парка, то в XVIII веке зрение, наблюдение, познание становится возможным только как результат собственного опыта и собствен­ного эксперимента. 

В романе Джейн Остин мы видим, что на смену гордости и предубеждению, на смену существующей системе имущественных, классовых, социаль­ных различий, с которых мы начинали, приходит единственное различие, которое представляется Джейн Остин существенным: различие между людь­ми, способными к внутреннему движе­нию, и людьми, к нему не способ­ными. Причем эти люди могут принад­лежать к самым разным классам. 

К внутреннему движению леди Кэтрин де Бург оказывается так же не способна, как миссис Беннет. А главные герои романа, Элизабет Беннет и мистер Дарси, проходят путь, который позво­ляет им воссоединиться. Не случайно их встречи в поместье Пемберли проис­ходят каждый раз по разные стороны мостов и мостиков.

За что режиссеры любят роман Джейн Остин

Мы говорили о внимании Джейн Остин к зрению, обмену взглядами, к самому феномену человеческого зрения. Мы го­во­рили и о важности движения в рома­не: в книге есть путешествия, побеги, прогулки. Наверное, из этого постоян­ного внимания Джейн Остин к взгляду и к зрению и из постоянно присут­ствую­щего в романе движения, из двух этих составляющих и складыва­ется текст, существующий по обе стороны слов, который делает этот роман столь благодатной почвой для экранизаций. И на вопрос, который мы задали в нача­ле — заключено ли в самом тексте Джейн Остин что-то, что требует постоян­ной новой зрительной реализа­ции, — наверное, можно ответить положительно.