Расшифровка Эжен Сю. «Парижские тайны»

Как Эжен Сю с помощью остросюжетного детектива пытался решить важные социальные вопросы

Автор Вера Мильчина

Я расскажу о романе французского писателя Эжена Сю «Парижские тай­ны». Он был опубликован в 1842–1843 го­­дах и имел бешеный успех. Об этом успехе мы можем судить как минимум по тому, сколько подражаний он породил. Очень скоро после его публикации и затем в течение XIX века вышли «Лондон­ские тайны», «Россий­ские тайны», «Петербургские трущо­бы» — это роман писателя Крестов­ского, тоже подражание роману Эжена Сю. Были «Тайны» лиссабон­ские, неаполитан­ские, флорентийские, брюссельские, берлинские.

В чем, собственно, заключается сюжет книги? Нам показывают Париж, причем Париж не только и не столько великосветский, что было привычно для рома­нов, сколько парижское дно: в романе действуют воры, проститутки, разные люди сомнительных профессий, бедные, несчастные. Эжен Сю изна­чаль­но думал показать это парижское дно примерно так, как американ­ский писатель Фенимор Купер показывал индейцев, — то есть показать светским, образо­ван­ным читателям то, чего они, в общем, не знают и не замечают, хотя это происходит рядом с ними.

В то время Эжен Сю был уже очень известным писателем, и его биогра­фия довольно любопытна. Сначала он был морским врачом, потом получил наследство от отца, который тоже был врачом, и стал вести роскошную жизнь денди, то есть очень модного франта. При этом Сю писал морские романы, в которых действо­вали вовсе даже не денди, а грубые моряки. И это приводило к забавным водевильным ситуациям: читателям трудно было вообразить реальный облик писателя. В одном из очерков этого времени описывается фойе Парижской оперы, где прогулива­ются разные знаменитые люди, и автор обращается к читателям: «Вы вбили себе в голову, что господин Сю — толстый, грубый и неопрятный моряк, а господин де Бальзак — хруп­кий, бледный кавалер, с видом слащавым и задумчивым. Отодвиньте живот Бальзака, и вы насладитесь видом одетого с иголочки господина Сю». То есть Сю описывал грубых моряков, а сам был худощавым франтом; Бальзак, наоборот, описывал светскую жизнь и разных изысканных дам, которые очень любили читать его произведения, но сам был толстый и пузатый, хотя тоже претендовал на звание денди.

На стра­ницах своего романа о париж­ском дне Сю говорит о нем так: слабая книга с точки зрения искусства, но зато очень нужная книга с точки зрения морали. Это чистая правда: потом мы уви­дим почему. Я далеко не всегда соглашаюсь с Висса­рионом Григорь­евичем Белинским, нашим великим критиком, но тут он написал про этот роман очень точно: «…роман Эжена Сю — верх нелепости. Большая часть харак­теров, и притом самых главных, безобразно нелепа, события завязыва­ются насильно, а развя­зываются посредством deus ex machina». «Бог из ма­шины» — это элемент антич­ного театра: там в самом деле появлялся в конце представления бог и разрешал все противоречия, которые не могли быть разрешены челове­ческими средствами.

Действительно, в романе все это есть. Тем не менее даже сейчас, когда я его перечитывала, то не могла не при­знать, что он очень увлекателен. И чув­ству­ешь себя примерно как ребенок в театре, который видит, что сейчас Волк съест Красную Шапочку, и кричит Красной Шапочке: «Там Волк, Волк, осторожно!» Тут точно так же.

В этом романе много сюжетных линий, поэтому пересказать его совершенно невозможно — и не нужно. Но вкратце так: есть благородный и всесильный Родольф. Умберто Эко, знаменитый итальянский писатель нашего времени, рассказ об этом Родольфе включил в свою книгу о супермене  Имеется в виду «Superman для масс. Риторика и идеология народного романа».. Родольф действительно, говоря современным языком, супермен, хотя в эпоху Эжена Сю этого слова не знали. Он стран­ствует по Парижу и помогает разным людям, как правило, низкого проис­хождения, которые попали в беду. У него есть раз­ные возможности для этого: он может и поучаствовать в кулачном бою, и за­пла­­тить выкуп, он может с кем-то договориться, причем мы, читатели, очень скоро узнаём, что он на самом деле не просто Родольф, а герцог Герольштейн­ский, то есть герцог маленького германского государства, который по некото­рым обстоятельствам проживает в Париже.

Среди прочего он помогает девушке, у которой прозвище Певунья, еще ее называют Лилия-Мария. Она падшая девушка, но абсолютно благородная и в душе чистая, и опять-таки читатель очень скоро узнаёт, что эта девушка — дочь Родольфа, а он думает, что дочь умерла (Эжен Сю от чита­теля этого не таит и сообщает в примечании). И вот мы хотим ему закричать: это твоя дочь, не упускай ее из вида! С ней происхо­дит все время то хорошее, то плохое. То она в притоне, потом Родольф ее из прито­на освобож­дает, она попадает на идеальную ферму, где все прекрасно. Оттуда ее похи­ща­ют — она попадает в тюрьму. Из тюрьмы ее освобождают, но тут же ее опять хватают плохие люди и пытаются утопить ее в реке. Утопить не удается — она попадает в больницу… И примерно по той же схеме все происходит с другими героями, которым Родольф тоже помогает, но, естественно, не сразу.

Те подражания, о которых я упомянула вначале, в основном касались таких сюжет­ных перепадов. И мы знаем несколько очень знаменитых романов тайн с многими сюжетными линиями, где рано или поздно обязательно выясняется про разных героев или что они в родстве, или что они участвовали, сами того не понимая, в каких-то общих предприятиях. Эта схема повто­ряется в романе «Отверженные» Виктора Гюго, а потом оживает в романе Пастернака «Доктор Живаго». Всегда трудно сказать, кто был самый первый, но Эжен Сю, безуслов­но, стоит у начала вот этой романной конструкции.

Казалось бы, и до сих пор это интересно читать, следить за сюжетом, волно­вать­ся за героев. Но я буду рассказывать о том, чего, я думаю, не знают совре­менные читатели романа и, главное, чего не знают зрители одноименного фильма с Жаном Маре в главной роли  Имеется в виду фильм Андре Юнебеля «Парижские тайны»(1962).. Это костюмный и до какой-то степени остросюжетный фильм, но, конечно, в него не вошли все сюжетные линии, которые на тысяче страниц современ­ного издания пересекаются одна с дру­гой. Фильм позволяет насладиться авантюрным сюжетом, где герой как будто никак не может спастись, вода подошла ему уже под горло, но в ре­зуль­тате, конечно же, он спасается. Подобное происходит в самых разных фильмах и рома­нах. Если, так сказать, опустить эти «Парижские тайны» в историю их возникновения и в ту среду, в которой они первый раз появились, окажется, что этот роман совершенно про другое, и это самое поразительное.

Чем романы XIX века были похожи на современные сериалы

Я сказала в самом начале, что роман вышел в 1842–1843 годах. Почему это заняло целых два года? Бывает, что если в романе два тома, то, например, один том выходит в одном году, а другой — в другом. Здесь не так. Этот роман печатался изначально в газете. В Париже выходила большая ежеднев­ная политиче­ская газета; она была, что называется, официозная, то есть правитель­ствен­ная. Называлась газета Journal des débats — «Газета прений». Изначально она была создана для того, чтобы печатать прения, дискуссии, которые идут в палате депутатов, но одновременно там, есте­ственно, печаталось и много другого. И есть такое изобретение, которое появилось сперва во Франции, а потом его переняли, в частности, и в России, — фельетон. Мы привыкли, что фельетон — это что-то сатирическое, когда нам разоблачают каких-то нехоро­ших людей и над ними смеются. Исходно фельетон совершенно не предполагал какой-то сатиры или юмора.

Издатели газеты платили специальный налог. Но в какой-то момент им сдела­ли послабление, так что они смогли увеличить объем своей газеты на треть, не платя дополнительного налога. Естественно, они воспользовались такой возможностью — газета стала еще больше, длиннее, и у нее появился так называемый подвал. Так мы называем это по-русски, потому что он внизу. По-французски это называлось feuilleton (от feuille — «лист»), то есть «треть листа», «листок». И получалось, что газета состоит из двух частей: навер­ху — политическая газета, то есть все сугубо современное: внутрифран­цузские и международные новости и дебаты в палате депутатов. А внизу помещалось что-то более вневременное — про искусство, литера­туру, науку. Там печата­лись всякие очерки — то, что сейчас мы назва­ли бы нон-фикшн, или научно-популярная литература. Там печатались рецен­зии — иногда на книги, иногда на спектакли. С начала 30-х годов XIX века там стали уже печатать полухудожественные очерки, иногда даже корот­кие рассказы. А в 1836 году произошло важное событие. Наступил первый год так называемой медиатической эры — после Француз­ской революции на некоторое время появилось новое летоисчис­ление: первый год Республики, второй год Республики и так далее. В чем же было дело?

Надо помнить, что газе­ты в это время не продавались в розницу и нельзя было, как у нас сейчас, пойти в киоск и купить один номер газеты. Газеты распространялись только по подписке. Можно было подписаться на три месяца, на полгода или на год, и цена была довольно высокой. Подписка на год стоила 80 франков, а довольно обеспеченный рабочий зарабатывал в год где-то около 500 франков. То есть на газету нужно было угрохать примерно шестую часть заработка. Но французы тогда очень любили читать газеты, даже рабочие — те, кто читать умел. И журналист Эмиль де Жирарден уменьшил сумму подписки ровно в два раза. В 1836 году он начал выпускать газету La Presse, «Пресса», а другой журналист, Дютак, в том же самом году начал выпускать газету Le Siècle, «Век», но получилось так, что помнят все про Жирардена, а про Дютака помнят мень­ше. При этом Жирарден не действовал себе в ущерб. К тому времени в газетах уже печа­тались рекламные объявления, он поставил этот процесс на поток и, естественно, брал за это деньги. А для рекламы, мы знаем, нужно, сейчас сказали бы, «много посещений», а тогда нужно было привлечь много чита­те­лей. Жирарден придумал печатать романы с продолжением в этих самых фель­ето­нах, то есть в подвале. И такие романы стали называться романы-фельетоны.

«Пресса» начала выходить летом 1836 года, а осенью уже вышел первый роман-фельетон — это был роман Бальзака «Старая дева», сравнительно короткий. Эжен Сю печатал «Парижские тайны» с 19 июня 1842 года по 15 октября 1843-го, с паузой в месяц. Читатели — мы знаем этот эффект по современ­ным телесериалам — оказывались на крючке. Было специальное искусство обры­вать текст на самом интересном месте, чтобы написать там: «Продолже­ние следует». Сейчас это называется саспенс. Мы часто думаем, что такие приемы придумали в ХХ–ХХI веках, а раньше такого не было. Но такое было — вот в этих романах-фельетонах, которые пользовались страшной популярно­стью. Они печатались в газетах, и некоторые люди вырезали фельетоны и сами переплетали, чтобы получить самодельную книгу. Кроме того, главы печа­тались — уже после газетной публикации — в виде отдельных брошюрок, которые тоже можно было сплести в общий текст, а потом уже, когда печатание фельетона заканчивалось, издавалась отдельная книга. В результате аудитория романа очень увеличивалась.

Другой замечательный французский писатель, Теофиль Готье, рассказал о романе Сю: «Его читали все, даже неграмотные — им декламировал вслух какой-нибудь добрый приврат­ник-грамотей». Можно привести цифры. Тираж газеты был около 10 тысяч экземпляров, но считается, что один номер читали четыре-пять человек, потому что люди передавали газету один другому, читали вслух, иногда подписыва­лись в складчину. У отдель­ного издания «Парижских тайн» тираж был 60 тысяч экземпляров, но счита­ется, что общее число прочитавших роман в газете, в отдельных выпусках и в виде книги — от 400 до 800 тысяч читателей. В то время 800 тысяч — это примерно население Парижа.

О чем читатели писали Эжену Сю

Но почему я сказала, что люди XIX века, как выясняется, читали эти «Париж­ские тайны» не так, как мы? Они, конечно, следили за интригой, за этими «продолжение следует», интересова­лись, что произойдет дальше с героями. Но в письмах читателей к Эжену Сю (эти письма сохранились и боль­шин­ство опубликовано) обнаружи­вается совершенно потрясающая картина: роман читали не ради острой интриги. Вот, к примеру, что пишет Эжену Сю один каменотес: «Я рабочий, у меня для чтения мало времени, и еще меньше — денег, поэтому я выбираю книги как можно более серьезные, а значит, сами понимаете, романов сторонюсь. Однако я знаю, что попада­ются порой романы, свободные от обычных глупостей. Они полны настоящей философии и оказывают великую услугу делу прогресса».

Таких писем очень много, из экономии времени я не буду их цитировать все, потому что, повторюсь, они изданы и проанализированы. Я сказала, что сначала Сю не думал превращать свой роман в какую-то социальную проповедь или манифест — он просто хотел описать экзотические нравы парижских «индейцев». Есть легенда о том, что он познакомился с каким-то социалистом и тот обратил его в свою веру. Но я думаю, что последователь­ность событий была другая: Сю начал писать остросюжетный роман, а потом, читая письма, как бы сам отчасти превратился в Родольфа: у него откры­лись глаза; он уви­дел, что происходит на этом социальном дне; увидел, выражаясь уже более поздними словами Гюго, отверженных и стал думать, как этим отверженным помочь. А письма его толкали в эту сторону и показывали, что можно и нужно сделать для улучшения положения людей — парижан, французов.

Когда школьники пишут сочинение про «Евгения Онегина», обычно упоми­нают лирические отступления. А в «Парижских тайнах» — не лири­ческие, а, я бы сказала, идеологические отступления. Что там обсуждается? Права женщин, право на развод (в течение почти всего XIX века развод был во Фран­ции запрещен), польза одиночного заключения — потому что во Франции одиночное заключение было большой редкостью, все заключен­ные спали вповалку и, естественно, заражали друг друга пороками, физиче­скими и нравствен­ными. В романе обсуждаются и другие серьезные проблемы: обязанности правительства и государства по отношению к оступившимся гражданам, вред смертной казни и прочее.

Эти отступления были не очень длинные, но они очень важные, и читатели реаги­ровали именно на них. Постараюсь показать, как они устроены. Напри­мер, про развод. В романе есть второстепенный, в сущности, персо­наж — некий маркиз д’Арвиль. Он же­нился и скрыл от жены, что страдает эпилеп­сией, и поэтому жене д’Арвиль омерзителен, а он ее любит. И из благород­ства он кончает с собой, чтобы не мешать ей жить счастливо. И Сю подводит итог: «Но если бы у нас существовал развод, разве этот несчастный покон­чил бы с собой? Нет — он мог бы частично искупить содеянное зло, вернуть своей жене свободу, чтобы она могла найти счастье в новом супружестве. Так неумо­лимая окостенелость закона делает порой некоторые ошибки непоправи­мыми или, как в нашем случае, позволяет их исправить лишь ценой нового преступ­ления» — потому что самоубий­ство в христианском обществе счита­ется преступлением.

Еще один пример — про тюремное наказание. Сю пишет: «…ваша система нака­заний, вместо того чтобы исправлять, развращает людей. Вместо того чтобы улучшать нравы, она их ухудшает. Вместо того чтобы исце­лять моральный недуг, она превращает его в неисцелимую болезнь». Смертная казнь никого ничему не учит, если она происходит вдали от толпы. Впрочем, чаще всего в то время она как раз происходила на виду, но и это не при­но­сило никакой пользы. В тогдашнем Париже была специальная площадь для казней, толпа ходила туда как на праздник, хохотала, и никакой поучительности в этом вовсе не было.

Как роман Эжена Сю влиял на жизнь, а жизнь — на роман

Роман Сю печатался, напомню, в почти правительственной газете, и читатели получали вместе с острым сюжетом проповедь. И проповедь эта была обращена не только и не столько к низшим классам, сколько к высшим. Сю призывал богатых заниматься благотворительностью. Одновременно Сю их немножко пугал — мол, если вы не будете помогать бедным, то они сделаются разбойниками и грабителями, которых уже никто не исправит.

И дальше происходит удивительное. Возникает постоянный контакт романа и жизни, и одно влияет на другое, причем это влияние работает в обе стороны, чего, конечно, не происходит, когда роман появляется сразу в виде книги; в этом случае читателям гораздо труднее повлиять на роман. А вот когда роман печатается в газете, эти контакты между жизнью и произведением становятся гораздо более интенсив­ными. Например, Сю получает письмо от благотвори­тельницы, и эта дама ему пишет, что она занимается благотвори­тельностью, но ей недостает рекламы. Ей надо, чтобы об этой благотворитель­ности знали другие люди, и они тоже тогда, может быть, к ней присоеди­нятся. И после этого Сю усиливает линию благотворительности в своем романе и показывает разных прекрас­ных дам, которые этим занимаются. Таких писем у Эжена Сю накопилось огромное количество — до 500 или даже больше. И он завел специальную рубрику в этой же газете, которая называлась «Письмо господина Эжена Сю редактору Journal des débats», и в этой рубрике он печатал отрывки из писем к самому себе. То есть вот этот контакт с одними читате­лями был явлен остальным читателям, которые могли про это не знать.

В сам роман Сю включал факты (например, судебные случаи), взятые из жиз­ни. Скажем, там показан вор-рецидивист, который украл какую-то несу­ществен­ную мелочь, и судебный исполнитель — мэтр Буляр, присвоивший огромные суммы, деньги своих клиентов. Так вот, наказание их настигает совершенно непропор­циональное: естественно, что вору-рецидивисту, который украл чей-то кошелек с 10 франками, назначают суровое наказание, а мэтру Буляру, который всех знает в судейской среде, — совсем маленькое. И в каче­стве примера, что так бывает на самом деле, Сю приводит два приговора из газеты «Судебный бюллетень», и там рассказана ровно такая же история: судебного исполнителя, который злоупотреблял доверием клиентов, приговорили к двум месяцам тюрьмы и 25 франкам штрафа — этого даже на треть подписки на газету не хватит, — а несчастного, укравшего жалкую мелочь, «поношенную одежду, старые простыни, дырявые сапоги, две прохудившиеся кастрюли и к тому же две бутылки белой швей­царской водки», отправили на каторгу на 20 лет. У Сю свои, выдуманные герои, но в качестве параллели к рассказу об их судьбе он ссылается на реальный факт. А с другой стороны, был один судейский чиновник, который писал Сю очень подробные письма и объяснял, что он замечательно пишет, но у него есть неточности в изображении судебной системы и законов. То есть Сю находился в постоян­ном контакте с читателями и, более того, предлагал им рецепты!

Еще интереснее дело обстоит с концом романа. По походу своего повество­вания Сю ищет способы, как помочь бедным людям, отверженным. И пред­ла­гает такую меру — создать беспро­центный банк, который будет выдавать рабочим, потерявшим работу, беспроцентную ссуду с тем, чтобы они потом, когда начнут работать, благородно сами ее возвращали. Вот такой рецепт. Казалось бы, чистая утопия.

Как я сказала, роман печатался в Journal des débats до 15 октября 1843 года. В книжном издании есть эпилог, последние слова. Роман заканчивается на том, что Лилия-Мария, та самая Певунья, хотя и обрела своего родителя, но тем не менее умерла, ее похоронили. Но в газете роман на этом не кончается, потому что в последнем номере есть датированное тем же числом письмо Эжена Сю к редактору Journal des débats. И в этом письме он рекомендует ему газету «Народный улей», которую выпускали рабочие. Эта газета на первой странице цитирует слова Родольфа, главного героя «Парижских тайн», о том, как хорошо помогать несчастным, но лучше предупреждать несчастье и преступление. Дальше эта народная газета призывает богатых следовать примеру Родольфа и сообщает, что в редакции есть адреса тех, кто нуждается в помощи, а вы, богатые, можете обратиться в редак­цию, если хотите участвовать в благотворительности, и получить эти адреса. А дальше сам Сю пишет, что ему из Лиона и Бордо сообщают, что там начали воплощать в жизнь утопиче­скую, казалось бы, идею о беспроцент­ном банке для безработных трудящихся.

К чему я клоню все это время: что тот факт, что роман печатался в газете, менял отношения текста с жизнью, напрямую соединял писателя с читате­лями, и оказывалось, что ценен он не столько интригой, сколько вот этим своим социальным пафосом. Это довольно удивительно, и этого нельзя понять из самого текста или из фильма.

Почему это для нас важно? Не только потому, что затрагиваются вопросы, которые остаются вполне современ­ными: права женщин, смертная казнь, возвращение бывших заключенных к нормальной жизни и прочее. Мне кажется, что есть минимум еще две причины, почему это важно. Во-первых, есть такая идея, которую часто повторяют, и мне самой случалось ее повто­рять, что Россия — литературо­центрическая страна и у нас в XIX веке не было философии и ничего не было, кроме литературы, и поэтому все социальные вопросы решались в рома­нах, в художественной литературе. Это правда, но гордость за то, что это было только у нас, не совсем правильная. Не скажу про другие страны, но во Франции мы видим на примере «Парижских тайн», что роман читали не только и не столько как художе­ственное произве­дение, а как учебник жизни. Там искали рекомендации, как жить. В этом смысле мы с французами очень, так сказать, сродни — мы не одни были такие литературо­центричные.

Как «Парижские тайны» повлияли на Достоевского и Чернышевского

Почему роман Эжена Сю еще важен? Без него, я думаю, не было бы как мини­мум двух очень знаменитых произведений русской классической литературы XIX века.

Прежде всего, это, конечно, «Преступ­ление и наказание» Достоевского, кото­рый, бесспорно, читал Эжена Сю. В «Парижских тайнах» есть такая героиня Луиза Морель, которая вынуждена, чтобы спасти свою семью, вести жизнь падшей женщины и даже потом рожает ребенка. Над ней надругался злой человек, и ребенка она рожает мертвого, а ее обвиняют в том, что она его убила, — в общем, страшная история. И конечно, эта Луиза Морель, как и Лилия-Мария, хотя ведет грязную жизнь, но в душе чистая, как Сонечка Мармеладова. Однако этим дело не ограничивается.

Я упоминала маркиза д’Арвиля, но в романе есть еще другой знатный герой, герцог де Люсине, довольно нелепый персонаж, но тем не менее он очень скорбит о том, что его друг д’Арвиль покончил с собой. И в связи с этим он вспоминает притчу о портном: «Некоего портного осудили на казнь через повешение, но во всем городке больше портных не было. Как поступают горожане? Они пришли к судье и сказали ему: „Господин судья, у нас в городе только один портной, а башмачников — трое; если вам все равно, повесьте лучше одного из них вместо портного — нам хватит и двух башмач­ников“». И этот герцог мыслен­но составляет список людей, чья смерть была бы для него совершенно безразлична: пусть бы лучше умерли они, а не маркиз д’Арвиль.

Так вот, вся эта коллизия в точности повторена в «Преступлении и нака­зании», хотя об этом, может быть, не все помнят. Раскольников, когда он уже обдумы­вает убийство старухи-процентщицы, слышит разговор офицера и студента. И студент говорит офицеру: вот, с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и даже, напротив, всем вредная, а с другой стороны, если ее убить и взять ее деньги, можно сделать тысячу полезных дел.

«Одна смерть — и сто жизней взамен — да ведь тут арифметика! — говорит этот студент. — Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана. Да и того не стоит, потому что старушонка вредна». Как мне кажется, это рассуждение очень похоже на рассуждение того довольно нелепого герцога. И Эжен Сю, и Досто­евский считают, что такая арифметика невозможна, она безнравственна. Достоевский, конечно, мог и сам придумать эту коллизию, но я думаю, что гораздо более вероятно, что он запомнил ее, когда читал «Парижские тайны».

Еще один роман, который, наверное, был бы по меньшей мере другим без «Парижских тайн», — это «Что делать?» Николая Чернышевского. В романе Сю есть повторяющийся мотив — один герой говорит другому: ну давай помечтаем, вот представь себе, как бы могла сложиться твоя жизнь, если бы все было так, как ты мечтаешь, идеально. И тот, второй, сначала не соглаша­ется: ну а что мечтать о невозможном! — а потом начинает эту утопию рисо­вать, строить воздушные замки, придумывать идеальный вариант. А потом оказывается, что этот воздушный замок вдруг осуществляется.

Конечно, в «Парижских тайнах» чаще всего всё осуществляется с помощью Родольфа, который — и это в романе даже внятно проговорено несколько раз — такая замена Бога на земле. Он всемогущ, как Бог. Мы скажем — супермен, а Эжен Сю говорил «как Бог», и те люди, которых он спасает, смотрят на Родольфа как на божество. Но одно­временно там есть и конкретные почти что бизнес-планы — в частности, тот самый беспроцентный банк, о котором я говорила.

И еще вот что: в романе есть более или менее второстепенная героиня, ее зовут по-французски Риголетт, а русские переводчики перевели ее прозвище как Хохотушка, потому что rigoler по-фран­цузски — это «смеяться, хохотать». Она гризетка, работница-швея, работает дома. Она очень положитель­ная, очень бережливая, и в романе приводятся трогательные подсчеты: она расска­зывает, сколько тратит сантимов на то, на другое, на еду, на одежду, сколько она может сэкономить, чтобы потом купить себе букет цветов, а сколько — на корм двум своим птичкам. Когда я это читала, сразу вспомнила «Что делать?», как Вера Павловна, рассказывая о своей мастерской, с маниа­кальной дотош­ностью подсчитывает, сколько работницы тратят на зонтик — и как они покупают зонтик для нескольких швей один, потому что все швеи в дурную погоду не пой­дут под дождь и потому они могут купить один хороший зонтик, а не пять плохих, — и сколько стоит все остальное. Эти подсчеты, а также эта манера строить конкретный бизнес-план для утопии — я думаю, что Черны­шев­ский, когда это сочинял, держал в голове «Парижские тайны», потому что роман этот был страшно известный и страшно популярный.

И это, мне кажется, уже немалый вклад Эжена Сю в русскую литературу. А главное в его книге — тот самый феномен, о котором я говорила: когда прямо на наших глазах роман перетекает в жизнь, а жизнь потом перетекает обратно в роман. Такое случается нечасто, и, по-моему, это очень интересно.

P. S.

У меня нет воспоминаний о том, как я в детстве зачитывалась этим романом. Я его читала в первый раз, наверное, когда училась в универси­тете — честно сказать, он на меня не произвел сильного впечатления. Но лет десять назад вышла книжка замечательной современной французской исследовательницы Жюдит Лион-Каэн, она историк и историк литературы. Лион-Каэн написала книгу, которая называется по-французски «La Lecture et la Vie», «Чтение и жизнь», и речь там идет о переписке читателей с авторами.

Есть пьеса Пиранделло «Шесть персо­нажей в поисках автора», а я написала рецензию на эту книгу и назвала ее «Персонажи в переписке с автором»  В. А. Мильчина. Персонажи в переписке с автором. Рец. на кн. J. Lyon-Caen. La Lecture et la Vie. Les usages du roman au temps de Balzac // Новое литературное обозрение. № 3. 2008.. И тут для меня открылось то, о чем я сейчас попыталась рассказать, а имен­но то, что «Парижские тайны» — это не только остросюжетный роман, но еще и роман идеологический, мораль­ный. Лион-Каэн подробно анализирует, что писали читатели Эжену Сю и Бальзаку. И оказывается, что в историческом контексте «Париж­ские тайны» звучат совершенно иначе. То есть Лион-Каэн, как настоящий хороший историк, опускает этот роман в историческую действительность. Это страшно увлекательно.

Я написала рецензию, перевела главу из этой книги как раз про то, как читали Эжена Сю. Так что мое сильное впе­чатление от «Парижских тайн» было опосредованное — через другую книгу.