Расшифровка Вельможи, тузы и другие значительные лица
Безродного пригрел и ввел в мое семейство,
Дал чин асессора и взял в секретари;
В Москву переведен через мое содейство;
И будь не я, коптел бы ты в Твери.
Так говорит в комедии Грибоедова «Горе от ума» Павел Афанасьевич Фамусов, управляющий в казенном месте Москвы, второй столицы империи. Говорит он это Молчалину — своему домашнему человеку, секретарю и помощнику в самых разных служебных и не только служебных делах. Фамусов стремится показать, что у него есть возможности — например, возможность выписать талантливого, даровитого молодого человека из провинции и дать ему сразу большой чин — чин асессора, это
Кто же такие значительные лица и тузы? Это, собственно, управленцы — чиновники в генеральских чинах: от статского советника до канцлера. Такие чины никто и никогда не получает сразу, до них нужно дослужиться, подняться по карьерной лестнице, то есть знать все тонкости служебной сферы, все тонкости отношений с начальством. Есть еще один путь — дослужиться по военной части, особенно в гвардии, до некоторого чина, потом выйти в отставку и, как выражались в то время, вступить на гражданское поприще. Тогда военный чин, до которого дворянин дослужился, будет перекодирован в гражданский. Из майора, скажем, он станет тем самым коллежским асессором (чин, который имеет Молчалин). Но это сравнительная редкость — чиновники тяготеют к замыканию в собственное сословие.
Что же делают тузы? Они рулят целыми ведомствами и крупными подразделениями ведомств. То есть осуществляют на самом деле важные, даже ключевые задачи координации и реализации внутренней или внешней политики в целом. Это вице-директора и директора департаментов, министры, посланники, губернаторы, генерал-губернаторы, сенаторы, председатели Государственного совета и так далее. Туз в колоде — серьезная карта, и перед нами серьезные люди. В том числе и потому, что многие из них имеют право напрямую обращаться к императору и даже обязанность коммуницировать с ним. Многие из них должны представлять императору личные еженедельные, а иногда, как, например, министр финансов, и более частые доклады о положении дел во вверенном им ведомстве.
Таких чиновников довольно много: в целом на империю их несколько сотен. Где они живут? Как правило, в губернских городах и в особенности в столице — Петербурге. В Москве — не так часто, потому что в старой столице гораздо меньше ключевых учреждений и ведомств, осуществляющих управление империей.
Как они живут, каков их образ жизни? Иногда подчеркнуто скромно, демонстрируя свое бескорыстие, как жил, например, знаменитый чиновник первой трети XIX века Михаил Сперанский. Он прославлен в «Войне и мире» Толстого, но и без романа современники его очень хорошо знали, потому что это был человек, сделавший невероятную по тем временам карьеру. Поповский сын — на это прямо указывает фамилия, данная ему в семинарии и отражающая личные качества ученика («Сперанский» в переводе с латыни «подающий надежды») — закончил свою жизнь чиновником
Что служит источником благосостояния таких людей? Жалованье — у крупных чиновников оно довольно значительно, может составлять до нескольких тысяч рублей в год. Денежные награды в той или иной форме — премиальные выплаты, выплаты ко всякого рода праздникам, а также доходные активы на льготных условиях, так называемые аренды. Принадлежавшее государству имение в доходной области Российской империи (например, Малороссии) или имение хорошо управляемое (например, в балтийских провинциях) отдавалось на определенное количество лет в аренду тому чиновнику, который сумел этого добиться личным рвением, известностью императору или аппаратной игрой. Кроме того, удачная женитьба — богатая семья может отдать свою дочь за человека, который имеет хорошие карьерные перспективы.
В скобках скажем, что нелегальные источники дохода тоже были: это и прямое казнокрадство, и различные аферы, и использование нижестоящих служащих в своих корыстных целях. Но на больших должностях нужно было делать это очень аккуратно, иначе могли возникнуть неприятности, и существенные — следствие и суд. Хотя такие дела обычно старались расследовать непублично и вообще заминать, со службой точно приходилось расставаться. Иногда приходилось прощаться и с нажитым имуществом, и даже с жизнью.
Так, уже в самом конце царствования Николая I прогремело дело Александра Политковского. Это был человек честолюбивый, дороживший своим положением в свете и ради поддержания этого положения готовый на все. Должность у него была довольно скромная, он заведовал инвалидным капиталом, то есть, строго говоря, пенсионным фондом для отставных военных, к тому же получивших увечья на государственной службе — израненных или просто утративших здоровье.
Политковский был известен в Петербурге широким образом жизни. Достаток свой он объяснял или тем, что хорошо играет в карты и выигрывает, или тем, что у него большие доходы с имений, но ни того ни другого на самом деле не было. Из своего инвалидного капитала — разумеется, это был не его капитал, а государственный, но он обращался с ним так, как если бы это были его собственные деньги, — он успел примерно за 10 лет растратить, по разным источникам, от 930 тысяч до 1 миллиона 200 тысяч рублей. Это очень значительные деньги даже при непрерывной инфляции. Но как только стали ходить слухи о растрате капитала, расходы комитета были немедленно подвергнуты ревизии, и очень скоро вскрылась недостача. Было выявлено нецелевое расходование средств, и перед Политковским замаячил призрак полноценного следствия. При известии об этом Политковский заболел и через несколько дней, 1 февраля 1853 года, умер. Ходили слухи, что он отравился.
Когда известие о совершенно скандальной по масштабу растрате дошло до императора, гнев Николая I, не выносившего казнокрадов, обрушился уже на мертвого Политковского. Его собирались хоронить торжественно,
Но эта история все-таки исключение. Именно поэтому она так запомнилась современникам, и слова «дело Политковского» или «растрата Политковского» стали для
Интрига, аппаратная игра, умение повернуть колесо Фортуны в свою пользу, конечно же, были важным элементом повседневности чиновников высокого ранга. Тем не менее в их, казалось бы, таком солидном и налаженном быту всегда оставался элемент непредсказуемости. Гоголь, начинавший чиновником, но чиновную службу не любивший и решительно отказавшийся от нее, в повести «Записки сумасшедшего» описывает поведение такого человека глазами собачки. Собака Меджи рассказывает своей корреспондентке, другой собаке Фидель, о том, как себя ведет генерал, в дочь которого как раз влюблен Поприщин:
«Он больше молчит. Говорит очень редко; но неделю назад беспрестанно говорил сам с собою: получу или не получу? Возьмет в одну руку бумажку, другую сложит пустую и говорит: получу или не получу? Один раз он обратился и ко мне с вопросом: как ты думаешь, Меджи? получу или не получу? я ровно ничего не могла понять, понюхала его сапог и ушла прочь. Потом, ma chère, через неделю папа пришел в большой радости. Все утро ходили к нему господа в мундирах и с
чем-то поздравляли. За столом он был так весел, как я еще никогда не видала, отпускал анекдоты, а после обеда поднял меня к своей шее и сказал: „А посмотри, Меджи, что это такое“. Я увиделакакую-то ленточку. Я нюхала ее, но решительно не нашла никакого аромата; наконец, потихоньку, лизнула: соленое немного».
Понятно, что Гоголь, используя прием остранения, показывая глазами собаки человеческую суетность, рассказывает о получении ордена. Важный генерал не был до конца уверен, что получит орден. Чиновники такого уровня в большей степени, чем «маленькие люди» низших и средних классов, зависели от главного источника власти в империи — от императора.
Литература делает из этого свои сюжеты. Если вокруг мелких чиновников она сгущает атмосферу неблагополучия, обреченности, обрушивает на них разнообразные несчастья, то крупные чиновники предстают в том или ином взаимодействии с мистикой, тайной высшей власти. Такая власть даже в комической подаче внушает благоговение и чувство, близкое к ужасу. Вот как пугает уездных чиновников хвастающийся Хлестаков:
«Я всякий день на балах. Там у нас и вист свой составился. Министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я. И уж так уморишься играя, что просто ни на что не похоже. Как взбежишь по лестнице к себе на четвертый этаж — скажешь только кухарке: „На, Маврушка, шинель…“ Что ж я вру — я и позабыл, что живу в бельэтаже. У меня одна лестница стоит… А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я еще не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно: ж, ж, ж… Иной раз и министр…
Городничий и прочие с робостью встают с своих стульев. <…>
„Иван Александрович, ступайте департаментом управлять!“ Я, признаюсь, немного смутился, вышел в халате; хотел отказаться, но думаю, дойдет до государя; ну да и послужной список тоже… „Извольте, господа, я принимаю должность, я принимаю, говорю, так и быть, говорю, я принимаю, только уж у меня: ни, ни, ни! уж у меня ухо востро! уж я…“ И точно, бывало: прохожу через департамент — просто землетрясенье — все дрожит, трясется, как лист.
Городничий и прочие трясутся от страха; Хлестаков горячится сильнее.
О! я шутить не люблю. <…> Меня сам государственный совет боится. <…> Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу».
Понятно, что Хлестаков безбожно врет, но само упоминание таких институций, как министерства, посланники, Государственный совет и дворец, наводит на чиновников, слушающих его, в общем, вполуха, но постепенно включающихся в эту магию, как минимум благоговение, а то и благоговейный ужас.
Что же говорить о ситуациях некомических? В одну из таких ситуаций попадает несчастный Башмачкин, у которого украли шинель. И чтобы попробовать хотя бы
«Генералу, неизвестно почему, показалось такое [Акакия Акакиевича] обхождение фамильярным. „Что вы, милостивый государь“, продолжал он отрывисто, „не знаете порядка? куда вы зашли? не знаете, как водятся дела? Об этом вы бы должны были прежде подать просьбу в канцелярию; она пошла бы к столоначальнику, к начальнику отделения, потом передана была бы секретарю, а секретарь доставил бы ее уже мне…“
„Но, ваше превосходительство“, сказал Акакий Акакиевич <...> „я ваше превосходительство осмелился утрудить потому, что секретари того… ненадежный народ…“
„Что, что, что?“ сказал значительное лицо: „откуда вы набрались такого духу? откуда вы мыслей таких набрались? что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников и высших!“ Значительное лицо, кажется, не заметил, что Акакию Акакиевичу забралось уже за пятьдесят лет. <...> „Знаете ли вы, кому это говорите? понимаете ли вы, кто стоит перед вами? понимаете ли вы это, понимаете ли это? я вас спрашиваю“. Тут он топнул ногою, возведя голос до такой сильной ноты, что даже и не Акакию Акакиевичу сделалось бы страшно».
Значительное лицо наводит ужас на Акакия Акакиевича совершенно сознательно, но пользуется для этого системой риторических вопросов, которые нащупывают харизму власти. Заметьте, значительное лицо не называет свой чин, не говорит, что он, например, действительный статский советник. Ему гораздо проще сформулировать это именно так: «Знаете ли вы, кто стоит перед вами?» Очень похожая ситуация в финале «Ревизора», когда от ужаса перед неминуемым разоблачением, перед ревизором, который представляет тут фигуру самого императора — он его мессия в гоголевской системе координат, — продажные чиновники буквально цепенеют, обращаются в камень. Гоголь в «Замечаниях для господ актеров», которыми он сопроводил «Ревизора», пишет, кто в какой позе должен стоять и почему.
Но если о мелких чиновниках русская литература могла говорить довольно свободно даже в условиях цензуры, когда все тексты перед печатью просматривались на предмет их крамольности, то с крупными чиновниками дело по понятным причинам обстоит сложнее. Все из-за того, что на них лежит отсвет высшей харизмы власти, и поэтому выводить их в смешном или отвратительном виде — значит ставить под сомнение надежность самого принципа государственного управления: неужели государь может доверять мошенникам или бездельникам, пустому месту? Поэтому русская литература пишет о них редко. Одно из замечательных исключений — басня Ивана Андреевича Крылова «Вельможа» 1834 года, где под видом сатрапа, то есть, в сущности, чиновника, который жил в Персии, показан ни больше ни меньше как граф Кочубей, умерший незадолго до создания басни. Крылов подчеркивает, что вельможа отправился со своего смертного одра непосредственно в рай по одной простой причине — потому что он ничего не делал. А если бы он взялся за дела, то тогда точно разорил бы целый край. А кто же работал, кто служил, собственно говоря? А служил секретарь. Таким образом, вельможа превращается в фикцию, пустышку, а такой секретарь, как Молчалин, надежный, умный, толковый, распорядительный, вершит дела.
Иногда русская литература разрабатывает для высших чиновников скорее общечеловеческий сюжет. В романе Гончарова «Обыкновенная история» 1847 года дядя Петр Иванович поначалу осаживает прекраснодушного молоденького племянника Александра:
«В Петербурге он [Петр Иванович] слыл за человека с деньгами, и, может быть, не без причины; служил при
каком-то важном лице чиновником особых поручений и носил несколько ленточек в петлице фрака; жил на большой улице, занимал хорошую квартиру, держал троих людей и столько же лошадей».
Но стоит Александру самому пойти служить — и он сильно обгоняет дядю в прагматическом подходе к жизни. И дядя в конце романа резюмирует это следующим образом:
«— ...В тридцать с небольшим лет — коллежский советник, хорошее казенное содержание, посторонними трудами зарабатываешь много денег, да еще вовремя женишься на богатой… <…>
— Пятьсот душ и триста тысяч денег… — повторил Александр.
— Ты… не шутишь?
— Какие шутки, дядюшка?
— И имение… не заложено? — спросил Петр Иваныч тихо, не двигаясь с места.
— Нет.
Дядя, скрестив руки на груди, смотрел несколько минут с уважением на племянника.
— И карьера, и фортуна! — говорил он почти про себя, любуясь им. — И какая фортуна! и вдруг! все! все!.. Александр! — гордо, торжественно прибавил он, — ты моя кровь, ты — Адуев! Так и быть, обними меня!
И они обнялись».
Гончаров, сам служивший, прекрасно понимает, о чем пишет. Здесь много, конечно же, сатирических ноток, но довольно существенно, что речь идет именно о частной жизни чиновников высокого ранга, а не об их жизни как государственных служащих. Так устроена оптика русской литературы.
