Расшифровка Поэты и писатели
«Чарский был один из коренных жителей Петербурга. Ему не было еще тридцати лет; он не был женат; служба не обременяла его. Покойный дядя его, бывший виц-губернатором в хорошее время, оставил ему порядочное имение. Жизнь его могла быть очень приятна; но он имел несчастие писать и печатать стихи. В журналах звали его поэтом, а в лакейских сочинителем. <…>
…он был поэт, и страсть его была неодолима: когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), Чарский запирался в своем кабинете и писал с утра до поздней ночи. Он признавался искренним своим друзьям, что только тогда и знал истинное счастие».
Это фрагмент из неоконченной повести Пушкина «Египетские ночи». Странно, не правда ли — Чарский ведет себя очень непоследовательно: у него есть все возможности для хорошей дворянской жизни, он ими почти не пользуется и одновременно хочет и не хочет чувствовать себя поэтом. Похоже, речь здесь совсем не только об авторском самолюбии (возможно, гипертрофированном) или какой-то авторской неуверенности. Давайте попробуем разобраться.
Начать следует с того, что сочинитель — сомнительное занятие для дворянина. Сам этот путь открылся в Российской империи только в XVIII веке после Петровских реформ. Именно тогда в полной мере возникает светская (то есть нецерковная) литература на русском языке, предполагающая как конкретное авторство, так и материальную компенсацию автору или переводчику за труд. С последней дело долгое время обстояло из рук вон плохо. На вознаграждение можно было рассчитывать от короны, то есть поднеся императору или императрице, например, оду на то или иное торжественное событие: на военную победу, на бракосочетание, на въезд в столицу и так далее. Среди императорских ведомств даже имелся так называемый Кабинет (в документах это название пишется с большой буквы) — в сущности, склад разных драгоценных предметов вроде перстней, табакерок или набалдашников на трости. Они были достаточно ценными, чтобы их не стыдно было подарить, но в то же время штампованными, то есть художественной ценности не представляли. Вещи из Кабинета как раз дарились за оду. Потом их можно было продать и некоторое время на эти деньги существовать. В качестве награждающего мог выступить и меценат, то есть аристократ, богатый человек, как правило, столичный житель, который по каким-то соображениям — или подражая западноевропейской практике, или, что более вероятно, подражая своему монарху — считал нужным держать при себе пишущего человека. Иной читающей публики на протяжении XVIII века попросту не было.
Книгоиздание было в зачаточном состоянии. И если все же удавалось что-то напечатать, прожить на гонорар было практически невозможно, тем более что очень часто он выдавался книгами. Что с ними делать? Хотите — продавайте купцам, чтобы они заворачивали селедки, хотите — относите в книжные лавки. Однако нет никакой гарантии, что труд, в который вы вложили столько сил, бессонных ночей, будет кем-нибудь востребован. В русской литературе очень часто встречается иронический образ сгрызенных мышами, то есть никому не нужных книг. Иногда в книжные лавки приходили мелкие фабриканты, которые скупали ненужные книги на макулатуру.
Если прожить на гонорар практически невозможно, то нужно становиться клиентом (так эта социальная позиция называется в истории и в истории литературы), то есть кем-то вроде приживалы в богатом доме. Разумеется, для дворянина, у которого очень жесткие представления о сословной чести и собственном достоинстве, это практически невозможно. В роли сочинителей и поэтов оказываются в основном представители третьего сословия, выходцы из других сословий. Если говорить о самых известных поэтах XVIII века — это сын крестьянина Михаил Ломоносов и сын священника Василий Тредиаковский. Однако оба они становятся академиками Академии наук и, соответственно, по Табели о рангах получают чин определенного класса, дающий им и их детям дворянский статус.
Природный дворянин, как это тогда называли (то есть тот, кто родился дворянином), может заниматься литературой только как хобби, не получая за это денег. Дворянин в принципе не может получать жалованье от частных лиц, так как не оказывает услуг. Деньги за службу можно получить только от короны, и поэтому все писатели-дворяне так или иначе служат — ну или живут на собственные средства, получаемые от имений, от крестьянских оброков и так далее. Позволим себе аналогию: в Советском Союзе не было профессионального спорта, все спортсмены, даже самые великие, где-то числились, у них где-то лежала трудовая книжка. Так же и дворяне-литераторы. Известнейший поэт и драматург XVIII века Александр Сумароков, конечно же, служил: у него были чины, он был статским, а потом и действительным статским советником. Другое дело, что его служба в какой-то момент была приближена к сфере, которую он избрал для своего хобби: он служил по театральной части.
Ситуация начинает меняться в последней четверти XVIII века. Николай Новиков, отставной поручик Измайловского полка, заводит большое печатное типографское издательское дело, Типографическую компанию Николая Новикова. Вы спросите: а как же так — он же получал тогда деньги? Верно, но не от частных лиц: у него был бизнес, который в разные периоды своего существования был зарегистрирован на купцов, то есть на тех, кто патентованно занимался в Российской империи коммерческой деятельностью. Одним из первых писателей, который сделал решительный шаг в сторону профессионализации, был Николай Карамзин — историк, писатель, журналист и издатель собственных журналов.
При этом разные рабочие модели сосуществовали как в жизни, так и в литературе. Для Чарского из пушкинских «Египетских ночей» сочинительство — это хобби, увлечение, страсть, а живет он совершенно на другие источники дохода. А вот Поэт с большой буквы (потому что он действующее лицо) из стихотворения того же Пушкина «Разговор книгопродавца с поэтом» буквально на глазах читателя совершает переход к профессионализации. Послушаем, как они разговаривают. Книгопродавец говорит:
Стишки для вас одна забава,
Немножко стоит вам присесть,
Уж разгласить успела слава
Везде приятнейшую весть:
Поэма, говорят, готова,
Плод новый умственных затей.
Итак, решите; жду я слова:
Назначьте сами цену ей.
Стишки любимца муз и граций
Мы вмиг рублями заменим
И в пук наличных ассигнаций
Листочки ваши обратим.
Поэт в ответ на это рассказывает свою творческую биографию — как он писал по вдохновению, как он любил и тоже писал, потом писал ради славы, но его выбор, который он прямо декларирует, — это свобода. «Что ж изберете вы?» — спрашивает его книгопродавец. «Свободу», — решительно отвечает поэт. «Прекрасно», — говорит на это книгопродавец.
Вот же вам совет;
Внемлите истине полезной:
Наш век — торгаш; в сей век железный
Без денег и свободы нет.
Что слава? — Яркая заплата
На ветхом рубище певца.
Нам нужно злата, злата, злата:
Копите злато до конца!
<…>
Позвольте просто вам сказать:
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
Что ж медлить?
На это поэт отвечает, что характерно, прозой: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся». То есть договоримся о цене. Ирония тут несомненна, причем всеохватывающая: и в адрес книгопродавца, и в адрес поэта, и в собственный адрес (Пушкин вполне уверенно шел по пути профессионализации).
Для себя, в том числе как дневник или записки, пишут многие герои русской литературы. Печорин ведет журнал, но расстается с ним без всякого сожаления, хотя тот, кому в руки попадает этот журнал, а именно повествователь в «Герое нашего времени», очень высоко оценивает писательские навыки Печорина. Ленский воспевает свою возлюбленную. А вот Хлестаков, герой «Ревизора», находится уже в другом тренде. Вспомним знаменитую сцену вранья, как он хвастается, стремясь произвести впечатление в том числе на провинциальных дам. Литература занимает ключевое место в его авторепрезентации.
«Хлестаков. <…> Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: „Ну что, брат Пушкин?“ — „Да так, брат, — отвечает, бывало, — так как-то все…“ Большой оригинал.
Анна Андреевна. Так вы и пишете? Как это должно быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы помещаете?
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: „Женитьба Фигаро“, „Роберт-Дьявол“, „Норма“. Уж и названий даже не помню. И все случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: „Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь“. Думаю себе: „Пожалуй, изволь, братец!“ И тут же в один вечер, кажется, все написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, „Фрегат Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал».
Заметим, что Хлестаков сыплет именами и названиями достаточно хаотично, но тем не менее упоминает ключевые фигуры и произведения того времени. Барон Брамбеус — это псевдоним Осипа Сенковского, писавшего очень бойкие повести, которые пользовались большим читательским успехом. Автор «Фрегата „Надежда“» — пораженный в правах участник восстания 14 декабря 1825 года Александр Бестужев, печатавшийся под псевдонимом Марлинский. И, наконец, «Московский телеграф» — это вовсе не произведение, а журнал. Хлестаков все валит в одну кучу, потому что говорит без какого бы то ни было смысла, и тем не менее некоторые образы этой меняющейся литературной реальности он ухватывает.
«Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?
Хлестаков. Как же, я им всем поправляю стихи. Мне Смирдин дает за это сорок тысяч.
Анна Андреевна. Так, верно, и „Юрий Милославский“ ваше сочинение?
Хлестаков. Да, это мое сочинение.
Анна Андреевна. Я сейчас догадалась.
Марья Антоновна. Ах, маминька, там написано, что это г. Загоскина сочинение.
Анна Андреевна. Ну вот: я и знала, что даже здесь будет спорить.
Хлестаков. Ах да, это правда: это точно Загоскина; а есть другой „Юрий Милославский“, так тот уж мой.
Анна Андреевна. Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано!»
В потоке вранья Хлестакова перечислены разные модели функционирования литератора: драматургия, журнальная деятельность, беллетристика. И как бы в скобках мелькает очень важная цифра, а именно те самые 40 тысяч, которые Хлестакову якобы дает Смирдин. Это реальная сумма, полученная реальным человеком в реальной сделке. Это гонорар, который разово получил Иван Андреевич Крылов от того самого Александра Смирдина за право в течение 10 лет напечатать 40 тысяч экземпляров басен. В литературном сообществе это произвело эффект разорвавшейся бомбы. То, как Крылов построил свои доходы, как он получал разные суммы от разных лиц и как он в итоге скопил себе довольно приличное состояние, заслуживает отдельного рассказа. Скажу только, что умер он достаточно обеспеченным человеком в том числе и прежде всего за счет совмещения двух видов дохода — как собственно литературного (это гонорары за право издавать его басни), так и дохода, точнее вспомоществования, от короны. Когда Крылов увольнялся из Публичной библиотеки, где он служил почти 40 лет, ему был пожалован эксклюзивный пенсион, его жалованье плюс еще разные выплаты, в итоге получилась крупная сумма. Но Николай I, лично утверждавший эту сумму, написал карандашиком на полях указа об отставке Крылова: «Не в пример другим».
Разумеется, такого рода вещи, как этот баснословный гонорар в 40 тысяч, сказывались на престиже литературы. И уже упомянутый Смирдин, издававший ту самую «Библиотеку для чтения», где печатался, в частности, Барон Брамбеус, много сделал для того, чтобы журналистика, писательство, поэзия, сочинительство стали легитимным и даже престижным видом деятельности. Отсюда возникает как явление довольно знакомая нам вещь, а именно маркетинг. Начинаются журнальные и газетные битвы — не только за то, кто в большей или меньшей степени прав в литературном отношении, какое направление лучше, нужно ли изображать реалистично или нужно уходить в романтизм, но и за внимание читателя. Об этом знаменитая басня Крылова «Кукушка и Петух». Ее сюжет очень простой: птицы хвалят друг друга.
«Как, милый Петушок, поешь ты громко, важно!»
— «А ты, Кукушечка, мой свет,
Как тянешь плавно и протяжно:
Во всем лесу у нас такой певицы нет!»
— «Тебя, мой куманек, век слушать я готова».
— «А ты, красавица, божусь,
Лишь только замолчишь, то жду я, не дождусь,
Чтоб начала ты снова…»
<…>
— «Спасибо, кум; зато, по совести моей,
Поешь ты лучше райской птички.
На всех ссылаюсь в этом я».
Тут Воробей, случась, примолвил им: «Друзья!
Хоть вы охрипните, хваля друг дружку,
Все ваша музыка плоха!..»За что же, не боясь греха,
Кукушка хвалит Петуха?
За то, что хвалит он Кукушку.
Крылов, человек осторожный, написав эту басню, напечатал ее отнюдь не сразу. Она прямо указывает на известную пару петербургских литераторов и журналистов Николая Греча и Фаддея Булгарина, издателя знаменитой и единственной в Российской империи частной газеты под названием «Северная пчела». Действительно, в газете они расточали весьма откровенные и неумеренные похвалы литературным сочинениям друг друга, и Крылов не преминул над этим поиздеваться. А один из современников нарисовал картинку к этой басне, где к головам Кукушки и Петуха приставлены очень узнаваемые толстенький Булгарин и всегда носивший очки Греч.
Хлестаков, с которого мы начали этот разговор, — мелкий чиновник, питающий, впрочем, некоторые амбиции. Эти амбиции очень интересно развернуты в «Бедных людях» Достоевского, опубликованных в 1846 году, — тексте, уже предвещающем иную эпоху. Это эпистолярный роман, то есть роман в форме писем, которыми обмениваются молодая дворянка Варенька Доброселова и ее дальний родственник, тоже дворянин, но очень захудалый, чиновник Макар Девушкин. Он беден, и его раздражает, когда бедность портретируется в литературе. Девушкин принимает это на свой счет. Причем к задевшему его пассажу из гоголевской «Шинели» о том, как Акакий Акакиевич Башмачкин, экономя деньги, старался не изнашивать подметки и по булыжникам петербургских мостовых ступал как можно аккуратнее, а иногда и вовсе на носочках, Девушкин возвращается несколько раз, и все с негодованием:
«И они ходят, пасквилянты неприличные, да смотрят, что, дескать, всей ли ногой на камень ступаешь али носочком одним; что-де вот у такого-то чиновника, такого-то ведомства, титулярного советника, из сапога голые пальцы торчат, что вот у него локти продраны — и потом там себе это все и описывают и дрянь такую печатают… А какое тебе дело, что у меня локти продраны?»
При этом сам Девушкин с исключительным вниманием относится к тому, что читает, делится своими читательскими впечатлениями и вообще выступает как начитанный человек. И с тем же вниманием он относится к литературным опытам своего приятеля с иронической фамилией Ратазяев (тоже чиновника, кстати говоря). В тексте романа Достоевского появляются фрагменты трех произведений этого автора. Они носят характерные броские названия: «Итальянские страсти» и «Ермак и Зюлейка», по-видимому, любовные романы; «Иван Прокофьевич Желтопуз», судя по всему, сатирический роман то ли о помещиках, то ли о чиновниках. Самое замечательное, что Девушкин сам пишет. Достоевский показывает очень важный писательский механизм. Страдания и невзгоды, которые переживает человек, оказываются пищей для развития дарования, даже если на это дарование всего лишь намек. Вот как Девушкин размышляет об этом:
«А что, в самом деле, ведь вот иногда придет же мысль в голову… ну что, если б я написал что-нибудь, ну что тогда будет? Ну вот, например, положим, что вдруг, ни с того ни с сего, вышла бы в свет книжка под титулом — „Стихотворения Макара Девушкина“! Ну что бы вы тогда сказали, мой ангельчик? Как бы вам это представилось и подумалось? А я про себя скажу, маточка, что как моя книжка-то вышла бы в свет, так я бы решительно тогда на Невский не смел бы показаться. Ведь каково это было бы, когда бы всякий сказал, что вот де идет сочинитель литературы и пиита Девушкин, что вот, дескать, это и есть сам Девушкин! Ну что бы я тогда, например, с моими сапогами стал делать?»
В отчаянную минуту Девушкин делает потрясающее признание, трагическое, тем более что уже ничего нельзя изменить (это конец романа, герои расстаются навсегда, Варенька выходит замуж за ужасного помещика Быкова). О чем же пишет ей Девушкин? Он пытается утешить ее и одновременно, конечно же, утешить себя: «...мы опять будем писать друг другу счастливые письма, будем поверять друг другу наши мысли, наши радости, наши заботы, если будут заботы; будем жить вдвоем согласно и счастливо». И дальше замечательно: «Займемся литературою...» Неплохой разворот: впереди ничего, кроме несчастий, а он предлагает заняться литературой. Когда вечная разлука становится уже грозной реальностью, Макар Девушкин произносит свой главный аргумент: «…ведь никак не может так быть, чтобы письмо это было последнее. Да нет же, я буду писать, да и вы-то пишите. А то у меня и слог теперь формируется…» Он наблюдает за собой и фиксирует эволюцию собственного стиля. Так саму себя описывает активно развивающаяся в это время русская литература, которая уже на всех парах летит вперед, осваивает совершенно новые для себя сферы и уже вплотную подходит, как это показывают и «Бедные люди», к своей визитной карточке — к такому жанру, как психологический роман. В этом же русле находится дворянин и помещик Борис Райский из гончаровского «Обрыва» — он колеблется между словесностью и живописью.
Но все же литератор-профессионал появится в русской литературе как часть социального ландшафта, то есть нечто совершенно естественное, гораздо позже. Пожалуй, первым будет Константин Треплев, драматург из чеховской «Чайки». А за ним пойдут уже многие и многие. Федор Годунов-Чердынцев из набоковского «Дара». Поэт-халтурщик Никифор Ляпис-Трубецкой из романа Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев», писавший стихи о Гавриле. Мастер из романа «Мастер и Маргарита». Булгаков не называет своего героя ни по имени, ни по фамилии, но тот, несомненно, писатель.
Реклама. Архив. АО «Точка»
