Расшифровка Поэты и писатели
«Чарский был один из коренных жителей Петербурга. Ему не было еще тридцати лет; он не был женат; служба не обременяла его. Покойный дядя его, бывший виц-губернатором в хорошее время, оставил ему порядочное имение. Жизнь его могла быть очень приятна; но он имел несчастие писать и печатать стихи. В журналах звали его поэтом, а в лакейских сочинителем. <…>
…он был поэт, и страсть его была неодолима: когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), Чарский запирался в своем кабинете и писал с утра до поздней ночи. Он признавался искренним своим друзьям, что только тогда и знал истинное счастие».
Это фрагмент из неоконченной повести Пушкина «Египетские ночи». Странно, не правда ли — Чарский ведет себя очень непоследовательно: у него есть все возможности для хорошей дворянской жизни, он ими почти не пользуется и одновременно хочет и не хочет чувствовать себя поэтом. Похоже, речь здесь совсем не только об авторском самолюбии (возможно, гипертрофированном) или какой-то авторской неуверенности. Давайте попробуем разобраться.
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/19865/lit-1.jpg)
Начать следует с того, что сочинитель — сомнительное занятие для дворянина. Сам этот путь открылся в Российской империи только в XVIII веке после Петровских реформ. Именно тогда в полной мере возникает светская (то есть нецерковная) литература на русском языке, предполагающая как конкретное авторство, так и материальную компенсацию автору или переводчику за труд. С последней дело долгое время обстояло из рук вон плохо. На вознаграждение можно было рассчитывать от короны, то есть поднеся императору или императрице, например, оду на то или иное торжественное событие: на военную победу, на бракосочетание, на въезд в столицу и так далее. Среди императорских ведомств даже имелся так называемый Кабинет (в документах это название пишется с большой буквы) — в сущности, склад разных драгоценных предметов вроде перстней, табакерок или набалдашников на трости. Они были достаточно ценными, чтобы их не стыдно было подарить, но в то же время штампованными, то есть художественной ценности не представляли. Вещи из Кабинета как раз дарились за оду. Потом их можно было продать и некоторое время на эти деньги существовать. В качестве награждающего мог выступить и меценат, то есть аристократ, богатый человек, как правило, столичный житель, который по каким-то соображениям — или подражая западноевропейской практике, или, что более вероятно, подражая своему монарху — считал нужным держать при себе пишущего человека. Иной читающей публики на протяжении XVIII века попросту не было.
Книгоиздание было в зачаточном состоянии. И если все же удавалось что-то напечатать, прожить на гонорар было практически невозможно, тем более что очень часто он выдавался книгами. Что с ними делать? Хотите — продавайте купцам, чтобы они заворачивали селедки, хотите — относите в книжные лавки. Однако нет никакой гарантии, что труд, в который вы вложили столько сил, бессонных ночей, будет кем-нибудь востребован. В русской литературе очень часто встречается иронический образ сгрызенных мышами, то есть никому не нужных книг. Иногда в книжные лавки приходили мелкие фабриканты, которые скупали ненужные книги на макулатуру.
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/19869/lit-4.jpg)
Если прожить на гонорар практически невозможно, то нужно становиться клиентом (так эта социальная позиция называется в истории и в истории литературы), то есть кем-то вроде приживалы в богатом доме. Разумеется, для дворянина, у которого очень жесткие представления о сословной чести и собственном достоинстве, это практически невозможно. В роли сочинителей и поэтов оказываются в основном представители третьего сословия, выходцы из других сословий. Если говорить о самых известных поэтах XVIII века — это сын крестьянина Михаил Ломоносов и сын священника Василий Тредиаковский. Однако оба они становятся академиками Академии наук и, соответственно, по Табели о рангах получают чин определенного класса, дающий им и их детям дворянский статус.
Природный дворянин, как это тогда называли (то есть тот, кто родился дворянином), может заниматься литературой только как хобби, не получая за это денег. Дворянин в принципе не может получать жалованье от частных лиц, так как не оказывает услуг. Деньги за службу можно получить только от короны, и поэтому все писатели-дворяне так или иначе служат — ну или живут на собственные средства, получаемые от имений, от крестьянских оброков и так далее. Позволим себе аналогию: в Советском Союзе не было профессионального спорта, все спортсмены, даже самые великие, где-то числились, у них где-то лежала трудовая книжка. Так же и дворяне-литераторы. Известнейший поэт и драматург XVIII века Александр Сумароков, конечно же, служил: у него были чины, он был статским, а потом и действительным статским советником. Другое дело, что его служба в какой-то момент была приближена к сфере, которую он избрал для своего хобби: он служил по театральной части.
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/19868/lit-3.jpg)
Ситуация начинает меняться в последней четверти XVIII века. Николай Новиков, отставной поручик Измайловского полка, заводит большое печатное типографское издательское дело, Типографическую компанию Николая Новикова. Вы спросите: а как же так — он же получал тогда деньги? Верно, но не от частных лиц: у него был бизнес, который в разные периоды своего существования был зарегистрирован на купцов, то есть на тех, кто патентованно занимался в Российской империи коммерческой деятельностью. Одним из первых писателей, который сделал решительный шаг в сторону профессионализации, был Николай Карамзин — историк, писатель, журналист и издатель собственных журналов.
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/19870/lit-5.jpg)
При этом разные рабочие модели сосуществовали как в жизни, так и в литературе. Для Чарского из пушкинских «Египетских ночей» сочинительство — это хобби, увлечение, страсть, а живет он совершенно на другие источники дохода. А вот Поэт с большой буквы (потому что он действующее лицо) из стихотворения того же Пушкина «Разговор книгопродавца с поэтом» буквально на глазах читателя совершает переход к профессионализации. Послушаем, как они разговаривают. Книгопродавец говорит:
Стишки для вас одна забава,
Немножко стоит вам присесть,
Уж разгласить успела слава
Везде приятнейшую весть:
Поэма, говорят, готова,
Плод новый умственных затей.
Итак, решите; жду я слова:
Назначьте сами цену ей.
Стишки любимца муз и граций
Мы вмиг рублями заменим
И в пук наличных ассигнаций
Листочки ваши обратим.
Поэт в ответ на это рассказывает свою творческую биографию — как он писал по вдохновению, как он любил и тоже писал, потом писал ради славы, но его выбор, который он прямо декларирует, — это свобода. «Что ж изберете вы?» — спрашивает его книгопродавец. «Свободу», — решительно отвечает поэт. «Прекрасно», — говорит на это книгопродавец.
Вот же вам совет;
Внемлите истине полезной:
Наш век — торгаш; в сей век железный
Без денег и свободы нет.
Что слава? — Яркая заплата
На ветхом рубище певца.
Нам нужно злата, злата, злата:
Копите злато до конца!
<…>
Позвольте просто вам сказать:
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
Что ж медлить?
На это поэт отвечает, что характерно, прозой: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся». То есть договоримся о цене. Ирония тут несомненна, причем всеохватывающая: и в адрес книгопродавца, и в адрес поэта, и в собственный адрес (Пушкин вполне уверенно шел по пути профессионализации).
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/19872/lit-6.jpg)
Для себя, в том числе как дневник или записки, пишут многие герои русской литературы. Печорин ведет журнал, но расстается с ним без всякого сожаления, хотя тот, кому в руки попадает этот журнал, а именно повествователь в «Герое нашего времени», очень высоко оценивает писательские навыки Печорина. Ленский воспевает свою возлюбленную. А вот Хлестаков, герой «Ревизора», находится уже в другом тренде. Вспомним знаменитую сцену вранья, как он хвастается, стремясь произвести впечатление в том числе на провинциальных дам. Литература занимает ключевое место в его авторепрезентации.
«Хлестаков. <…> Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: „Ну что, брат Пушкин?“ — „Да так, брат, — отвечает, бывало, — так как-то все…“ Большой оригинал.
Анна Андреевна. Так вы и пишете? Как это должно быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы помещаете?
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: „Женитьба Фигаро“, „Роберт-Дьявол“, „Норма“. Уж и названий даже не помню. И все случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: „Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь“. Думаю себе: „Пожалуй, изволь, братец!“ И тут же в один вечер, кажется, все написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, „Фрегат Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал».
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/19873/lit-7.jpg)
Заметим, что Хлестаков сыплет именами и названиями достаточно хаотично, но тем не менее упоминает ключевые фигуры и произведения того времени. Барон Брамбеус — это псевдоним Осипа Сенковского, писавшего очень бойкие повести, которые пользовались большим читательским успехом. Автор «Фрегата „Надежда“» — пораженный в правах участник восстания 14 декабря 1825 года Александр Бестужев, печатавшийся под псевдонимом Марлинский. И, наконец, «Московский телеграф» — это вовсе не произведение, а журнал. Хлестаков все валит в одну кучу, потому что говорит без какого бы то ни было смысла, и тем не менее некоторые образы этой меняющейся литературной реальности он ухватывает.
«Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?
Хлестаков. Как же, я им всем поправляю стихи. Мне Смирдин дает за это сорок тысяч.
Анна Андреевна. Так, верно, и „Юрий Милославский“ ваше сочинение?
Хлестаков. Да, это мое сочинение.
Анна Андреевна. Я сейчас догадалась.
Марья Антоновна. Ах, маминька, там написано, что это г. Загоскина сочинение.
Анна Андреевна. Ну вот: я и знала, что даже здесь будет спорить.
Хлестаков. Ах да, это правда: это точно Загоскина; а есть другой „Юрий Милославский“, так тот уж мой.
Анна Андреевна. Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано!»
В потоке вранья Хлестакова перечислены разные модели функционирования литератора: драматургия, журнальная деятельность, беллетристика. И как бы в скобках мелькает очень важная цифра, а именно те самые 40 тысяч, которые Хлестакову якобы дает Смирдин. Это реальная сумма, полученная реальным человеком в реальной сделке. Это гонорар, который разово получил Иван Андреевич Крылов от того самого Александра Смирдина за право в течение 10 лет напечатать 40 тысяч экземпляров басен. В литературном сообществе это произвело эффект разорвавшейся бомбы. То, как Крылов построил свои доходы, как он получал разные суммы от разных лиц и как он в итоге скопил себе довольно приличное состояние, заслуживает отдельного рассказа. Скажу только, что умер он достаточно обеспеченным человеком в том числе и прежде всего за счет совмещения двух видов дохода — как собственно литературного (это гонорары за право издавать его басни), так и дохода, точнее вспомоществования, от короны. Когда Крылов увольнялся из Публичной библиотеки, где он служил почти 40 лет, ему был пожалован эксклюзивный пенсион, его жалованье плюс еще разные выплаты, в итоге получилась крупная сумма. Но Николай I, лично утверждавший эту сумму, написал карандашиком на полях указа об отставке Крылова: «Не в пример другим».
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/19874/lit-8.jpg)
Разумеется, такого рода вещи, как этот баснословный гонорар в 40 тысяч, сказывались на престиже литературы. И уже упомянутый Смирдин, издававший ту самую «Библиотеку для чтения», где печатался, в частности, Барон Брамбеус, много сделал для того, чтобы журналистика, писательство, поэзия, сочинительство стали легитимным и даже престижным видом деятельности. Отсюда возникает как явление довольно знакомая нам вещь, а именно маркетинг. Начинаются журнальные и газетные битвы — не только за то, кто в большей или меньшей степени прав в литературном отношении, какое направление лучше, нужно ли изображать реалистично или нужно уходить в романтизм, но и за внимание читателя. Об этом знаменитая басня Крылова «Кукушка и Петух». Ее сюжет очень простой: птицы хвалят друг друга.
«Как, милый Петушок, поешь ты громко, важно!»
— «А ты, Кукушечка, мой свет,
Как тянешь плавно и протяжно:
Во всем лесу у нас такой певицы нет!»
— «Тебя, мой куманек, век слушать я готова».
— «А ты, красавица, божусь,
Лишь только замолчишь, то жду я, не дождусь,
Чтоб начала ты снова…»
<…>
— «Спасибо, кум; зато, по совести моей,
Поешь ты лучше райской птички.
На всех ссылаюсь в этом я».
Тут Воробей, случась, примолвил им: «Друзья!
Хоть вы охрипните, хваля друг дружку,
Все ваша музыка плоха!..»За что же, не боясь греха,
Кукушка хвалит Петуха?
За то, что хвалит он Кукушку.
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/19875/lit-9.jpg)
Крылов, человек осторожный, написав эту басню, напечатал ее отнюдь не сразу. Она прямо указывает на известную пару петербургских литераторов и журналистов Николая Греча и Фаддея Булгарина, издателя знаменитой и единственной в Российской империи частной газеты под названием «Северная пчела». Действительно, в газете они расточали весьма откровенные и неумеренные похвалы литературным сочинениям друг друга, и Крылов не преминул над этим поиздеваться. А один из современников нарисовал картинку к этой басне, где к головам Кукушки и Петуха приставлены очень узнаваемые толстенький Булгарин и всегда носивший очки Греч.
Хлестаков, с которого мы начали этот разговор, — мелкий чиновник, питающий, впрочем, некоторые амбиции. Эти амбиции очень интересно развернуты в «Бедных людях» Достоевского, опубликованных в 1846 году, — тексте, уже предвещающем иную эпоху. Это эпистолярный роман, то есть роман в форме писем, которыми обмениваются молодая дворянка Варенька Доброселова и ее дальний родственник, тоже дворянин, но очень захудалый, чиновник Макар Девушкин. Он беден, и его раздражает, когда бедность портретируется в литературе. Девушкин принимает это на свой счет. Причем к задевшему его пассажу из гоголевской «Шинели» о том, как Акакий Акакиевич Башмачкин, экономя деньги, старался не изнашивать подметки и по булыжникам петербургских мостовых ступал как можно аккуратнее, а иногда и вовсе на носочках, Девушкин возвращается несколько раз, и все с негодованием:
«И они ходят, пасквилянты неприличные, да смотрят, что, дескать, всей ли ногой на камень ступаешь али носочком одним; что-де вот у такого-то чиновника, такого-то ведомства, титулярного советника, из сапога голые пальцы торчат, что вот у него локти продраны — и потом там себе это все и описывают и дрянь такую печатают… А какое тебе дело, что у меня локти продраны?»
При этом сам Девушкин с исключительным вниманием относится к тому, что читает, делится своими читательскими впечатлениями и вообще выступает как начитанный человек. И с тем же вниманием он относится к литературным опытам своего приятеля с иронической фамилией Ратазяев (тоже чиновника, кстати говоря). В тексте романа Достоевского появляются фрагменты трех произведений этого автора. Они носят характерные броские названия: «Итальянские страсти» и «Ермак и Зюлейка», по-видимому, любовные романы; «Иван Прокофьевич Желтопуз», судя по всему, сатирический роман то ли о помещиках, то ли о чиновниках. Самое замечательное, что Девушкин сам пишет. Достоевский показывает очень важный писательский механизм. Страдания и невзгоды, которые переживает человек, оказываются пищей для развития дарования, даже если на это дарование всего лишь намек. Вот как Девушкин размышляет об этом:
«А что, в самом деле, ведь вот иногда придет же мысль в голову… ну что, если б я написал что-нибудь, ну что тогда будет? Ну вот, например, положим, что вдруг, ни с того ни с сего, вышла бы в свет книжка под титулом — „Стихотворения Макара Девушкина“! Ну что бы вы тогда сказали, мой ангельчик? Как бы вам это представилось и подумалось? А я про себя скажу, маточка, что как моя книжка-то вышла бы в свет, так я бы решительно тогда на Невский не смел бы показаться. Ведь каково это было бы, когда бы всякий сказал, что вот де идет сочинитель литературы и пиита Девушкин, что вот, дескать, это и есть сам Девушкин! Ну что бы я тогда, например, с моими сапогами стал делать?»
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/19867/lit-2.jpg)
В отчаянную минуту Девушкин делает потрясающее признание, трагическое, тем более что уже ничего нельзя изменить (это конец романа, герои расстаются навсегда, Варенька выходит замуж за ужасного помещика Быкова). О чем же пишет ей Девушкин? Он пытается утешить ее и одновременно, конечно же, утешить себя: «...мы опять будем писать друг другу счастливые письма, будем поверять друг другу наши мысли, наши радости, наши заботы, если будут заботы; будем жить вдвоем согласно и счастливо». И дальше замечательно: «Займемся литературою...» Неплохой разворот: впереди ничего, кроме несчастий, а он предлагает заняться литературой. Когда вечная разлука становится уже грозной реальностью, Макар Девушкин произносит свой главный аргумент: «…ведь никак не может так быть, чтобы письмо это было последнее. Да нет же, я буду писать, да и вы-то пишите. А то у меня и слог теперь формируется…» Он наблюдает за собой и фиксирует эволюцию собственного стиля. Так саму себя описывает активно развивающаяся в это время русская литература, которая уже на всех парах летит вперед, осваивает совершенно новые для себя сферы и уже вплотную подходит, как это показывают и «Бедные люди», к своей визитной карточке — к такому жанру, как психологический роман. В этом же русле находится дворянин и помещик Борис Райский из гончаровского «Обрыва» — он колеблется между словесностью и живописью.
Но все же литератор-профессионал появится в русской литературе как часть социального ландшафта, то есть нечто совершенно естественное, гораздо позже. Пожалуй, первым будет Константин Треплев, драматург из чеховской «Чайки». А за ним пойдут уже многие и многие. Федор Годунов-Чердынцев из набоковского «Дара». Поэт-халтурщик Никифор Ляпис-Трубецкой из романа Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев», писавший стихи о Гавриле. Мастер из романа «Мастер и Маргарита». Булгаков не называет своего героя ни по имени, ни по фамилии, но тот, несомненно, писатель.