Лев Лурье о том, как жила столица огромной империи, где пили гвардейцы и дрались хулиганы, и о том, как все это в одночасье кончилось
В 1914 году Санкт-Петербург был столицей величайшей империи, третий по населению город Европы. Именно там, в столице, и располагался императорский дом с императорским семейством. Согласно закону, изданному в 1885 году Александром III, членами императорского дома являлись дети и внуки всех императоров — Николая I, Александра II, Александра III. То есть к тому моменту в императорский дом входило уже 120 человек — большая, не всегда дружная, но ощущающая свое единство семья. Александр II любил роскошные балы, пышные придворные церемонии, и выходы в свет были для него не обязанностью, а излюбленным развлечением. Ни сам государь, ни его окружение не придерживались строгих взглядов на моральные и семейные устои. Александр III, напротив, человек не светский, танцев не любил и с подчиненными был суров. Он чувствовал себя хозяином дома и хозяином России.
«О выходах императора Александра II и особенно о балах, которые случались под Новый год, говорили во всей Европе. Великий князь Константин Николаевич жил с Кузнецовой, великий князь Николай Николаевич с Числовой. Сам государь Александр, как известно, жил сразу на два дома: у него была Екатерина Долгорукая и императрица Мария Александровна. Но все это как-то уживалось. Александр III, строгий император, довольно жестко зажал великих князей, и такого безобразия, как при Александре II, не случалось».
Александр III был человеком с сильным характером и приближал к себе таких же людей, которых мог уважать. В его близкий круг входили товарищи, бывшие с ним вместе на войне за освобождение Болгарии 1877–1878 годов, командир Царского конвоя Шереметев, министр императорского двора и уделов Воронцов-Дашков, последний глава Третьего отделения Его Императорского Величества канцелярии Черевин и еще ряд сослуживцев и друзей. Таким образом, помимо большого света, окружавшего императора, существовала небольшая группа вхожих к государю людей, которым он действительно мог доверять.
Сын Александра III, Николай II, был человеком мягким и намного более податливым, чем отец. Он взошел на престол в 26 лет, а уже через две недели в Большой церкви Зимнего дворца сочетался браком с Александрой Федоровной. Супруга очень любила императора и постоянно ревновала его — это привело к тому, что никакого непосредственного окружения у Николая не оказалось. Как известно, в роковые 1917–1918 годы большинство ближайших к Николаю II придворных просто бежали и оставили императорскую семью в одиночестве.
«Николай II был застенчив, и всякое решение давалось ему с большим трудом. Ему было почти невозможно говорить людям неприятное в лицо. С премьер-министром и с министрами были большие сложности. Они заключались в том, что Александра Федоровна, как только какой-нибудь из министров становился слишком сильным, тут же начинала ревновать его к власти. Причем у Николая II был такой характер, что, когда он понимал, что ему надо сделать гадость и выгнать человека, который служил ему много лет, он становился с ним очень ласков. Потому что ему было ужасно неловко».
Вскоре после рождения сына император с супругой покинули Петербург и переехали из Зимнего дворца в Царское Село. Как известно, цесаревич Алексей Николаевич унаследовал тяжелую болезнь, передавшуюся ему с материнскими генами, — гемофилию. Императрица, не желавшая мириться с болезнью сына, стала по-настоящему одержима идеей найти ему врачей, а себе — конфидентов. Так, после череды приглашенных иностранных докторов, медиумов и предсказателей в жизни императорского семейства появился Распутин. Между ним и царской четой существовала достаточно тесная связь, и некоторым образом он стал тем самым «близким кругом», которого так не хватало.
«После отъезда императора знаменитые балы прекратились. Приемы стали редкими, и императорская семья все больше и больше чувствовала, что Ники удалился, что он не выполнял свою должность, так сказать, третейского судьи, и в императорской семье начало расти недовольство самим императором. Хозяина нет, хозяин ушел: он не правил даже своей собственной семьей. Итак, в 1914 году Россия была великой державой, которой правила знаменитая династия Романовых. Но к тому времени в этой династии и в этом семействе было довольно много проблем и неурядиц».
Большой свет Санкт-Петербурга прежде всего состоял из офицеров гвардейских полков. В городе находились самые образцовые части всех родов войск Российской империи. Но несмотря на престиж, гвардейские офицеры никакого дохода от службы не получали, а зачастую и вовсе сводили концы с концами. Мало того что гвардеец должен был всегда следить за своим внешним видом, что обходилось недешево с учетом пошива формы и уходом за лошадьми, он также должен был подчиняться огромному количеству всевозможных светских ограничений. Доходило до того, что гвардеец не мог сам выбрать себе невесту. Многие из молодых офицеров хотели поправить свое финансовое положение, женившись на богатых купеческих дочерях, но достойна ли невеста, решал не жених, а полковое собрание и полковые дамы. Жены офицеров могли легко исключить неугодную кандидатуру, например, за то, что потенциальная невеста плохо владела французским.
Несмотря на огромные траты и неудобства, молодые люди очень дорожили своим положением: быть гвардейцем в те годы — все равно что состоять в закрытом клубе, в который вместе с вами входят великие князья. Ведь все Романовы так или иначе начинали со службы в гвардии.
«Офицер мог сидеть в театре не дальше седьмого ряда партера. Причем только в двух императорских театрах — в Мариинском и в Михайловском. Если он заказывал вино, то мог выпить один бокал, а платил за целую бутылку. Он не мог торговаться с извозчиками. Там, где другой, обыкновенный человек платил 15 копеек, ему приходилось платить рубль. Он мог покупать только в определенных местах. Значит, сыр, фрукты и вина — только в Елисеевском. Меха — только у Мертенса. Драгоценности заказываются только у Фаберже. Цветы — только у Эйлерса. И так далее. Значит, это человек, который тратился».
Только находясь в непосредственной близости к великокняжеским семьям, гвардейцы могли рассчитывать на выгодные посты и продвижение по службе. Именно в этом «закрытом клубе» назначали министров, сановников, командиров армейских корпусов и на прочие значительные должности. Политические проблемы в то время решались в Петербурге не столько в министерствах, сколько в яхт-клубе. Он находился на Большой Морской улице, которая в тот момент была главной улицей города. И так как яхт-клуб был удовольствием не из дешевых, в нем можно было встретить самых важных и обеспеченных людей Санкт-Петербурга. Там обсуждались насущные проблемы, служба, рождались сплетни, именно туда приходили узнать новости.
«Каждое утро начиналось с проезда по Большой Морской. Ехали дети графов, князей, гусары с какими-то девицами или с невестами, и можно было очень многое понять и узнать о расстановке сил именно из этого наблюдения. Там передавались сплетни и становилось известно, что происходит в императорской семье; что Распутин — поехал ли он в село Покровское или снова из села вернулся. Вот этот круг — чрезвычайно снобистский, не терпевший никакого общения с другими социальными группами русского общества — и был правящим классом, от которого все в стране зависело».
Бытует мнение, что в дореволюционной России у помещиков и капиталистов было много возможностей и власти. Это совершенно не так: для высшего света капиталисты были просто чумазыми торгашами, и, конечно, ни о каком высоком положении коммерсантов на социальной лестнице и речи быть не могло. К Москве в Санкт-Петербурге в те годы отношение было презрительное. По сравнению со светской столицей Москва была городом разбогатевших купцов и ситцевых королей. Высший свет Петербурга состоял из небольшой изолированной группы людей, которые были уверены в своей власти и считали, что управляют Россией.
«Это люди, которые уже во времена Вронского скорее напоминают не блестящих офицеров времен декабристов или ХVIII века, а таких физкультурников: приятные спортивные молодые люди, прекрасно говорящие на иностранных языках, много чего повидавшие в мире. Они не общаются с интеллигенцией, они не общаются с купечеством, они общаются с крестьянами сверху вниз — как помещики, говорят: „Ну как, Фрол, что твои дети? А как моя крестница?“ А он говорит: „Барин, да вашими молитвами“. Но вилы-то у него в сарае стоят и ждут своего часа».
В Санкт-Петербурге начала века, в отличие от любого другого российского города, почти все дети школьного возраста были грамотными — это было беспрецедентным достижением для того времени. Главным видом среднего учебного заведения являлась гимназия, учиться в которой было сложно — многих школьников оставляли на второй год. Это была жесткая система образования, завезенная к нам в XIX веке из Германии, она позволяла подготовить гимназиста к серьезной работе и научить постоянному тяжелому труду. После такого образования выпускник гимназии мог поступить почти в любой университет без экзаменов, только предоставив аттестат зрелости и свидетельство о благонадежности.
Так как промышленность росла очень быстро, в России стала появляться необходимость в технических специалистах и инженерах. Молодой железнодорожник или электротехник получал очень приличное жалованье, и, конечно, многие молодые люди, мечтавшие о высоком заработке, шли именно в эти профессии. Так сложилось, что многие инженеры, врачи и другие представители свободных профессий были, как правило, настроены антиправительственно. Надо сказать, что к этому привел раскол между обществом и государством, который произошел еще в 1840-е годы, когда появились Бакунин, Белинский, Тургенев, Некрасов, а позже Чернышевский. Интеллигенция играла в стране совершенно особую, просветительскую роль.
«Русская интеллигенция выполняет в авторитарном русском обществе сразу несколько функций. Вот есть, к примеру, Диккенс или Оскар Уайльд. Они пишут себе и пишут, и все наслаждаются их произведениями. А какой-нибудь Лев Николаевич Толстой? У него совершенно другие функции. Он, с одной стороны, писатель, то есть беллетрист. С другой стороны, он заступник народный, то есть выполняет ту роль, которую в обычном обществе выполняют политические партии. И кроме того, он еще объясняет, что такое хорошо и что такое плохо. То есть выполняет те функции, которые обычно берет на себя церковь».
Интеллигенция была властительницей дум для многих молодых людей того времени. Примечательно, что те, кто транслировал новые настроения и идеи, не имели никакого политического опыта и попросту не знали народ, о котором говорили. Сделать политическую карьеру и что-то изменить в существующей системе у представителей интеллигенции не было никакой возможности: на государственную службу было практически невозможно попасть. С большим светом эту небольшую прослойку людей тоже ничего не связывало, и получалось, что петербургская интеллигенция оставалась абсолютно оторвана от окружающего ее мира.
«Интеллигенция ненавидит режим еще и по той причине, что режим абсолютно не прозрачен. Не прозрачен для кадров. То есть, грубо говоря, если человек не закончил перечисленные мною учебные заведения — Николаевское кавалерийское училище, Училище правоведения, Императорский Александровский лицей и Пажеский корпус, — то шансов, что он сделает государственную карьеру, нет».
Среди интеллигенции в качестве отдельной группы всегда выделялись студенты. Будучи молодыми людьми, они были критично настроены по отношению к существующему правительству и хотели идти наперекор устаревшей культуре «отцов» — отцов государства, отцов общества. Оттого в Петербурге постоянно происходили студенческие волнения. Участников выгоняли, ссылали, что, впрочем, не мешало выступать уже другим, новым студентам. Эта образованная прослойка людей действительно пыталась бороться за свои идеалы, но, как и ее идейные противники, была бесконечно далека от понимания народа и реального положения вещей. Интеллигенция не имела ни политического опыта, ни широких связей — как среди представителей «трудящегося класса», так и среди аристократии.
«Нам важно сказать, что интеллигенция — среда отдельная, которая находится не между большим светом и простонародьем, а вне. Никакой связи между студентом или доктором и рабочим Путиловского завода, я имею в виду язык, на котором бы они могли вместе разговаривать, нет. И со светом тоже нет. То есть общество оставалось четко фрагментированно».
Россия начала ХХ века — это крестьянская страна: около 85 % населения живет в деревнях. Люди были в большинстве своем совершенно неграмотны — и, по сути, в грамоте никак не нуждались. Русских солдат в обязательном порядке учили читать и писать, но, возвращаясь в деревню, большинство сразу забывало полученные навыки, ведь деревенским они были просто не нужны. В начале двадцатого столетия уровень жизни в деревнях начал постепенно повышаться, но по сравнению с городами — несоизмеримо медленно. Единственно возможным средством существования для многих стала работа в городе, так называемое отходничество. Именно в начале века была построена большая часть зданий, нужны были рабочие руки, и люди съезжались в Петербург из самых разных областей.
«Мы это наблюдаем и сейчас в Петербурге и в Москве, но отходниками являются беженцы из Средней Азии, а тогда это были русские крестьяне. И надо сказать, что и социальное положение нынешних узбеков и тогдашних крестьян было примерно одинаковым, и способы адаптации были примерно одинаковыми. То есть в некотором смысле городская культура для сельского жителя — абсолютно враждебна, абсолютно непонятна».
Каждая деревня специализировалась на каком-то ремесле. Мальчиков, достигших определенного возраста, отправляли на заработки в город. Разумеется, городская культура для деревенского человека становилась абсолютным шоком. Он оказывался в новом, совершенно имперсональном обществе, где каждый занят чем-то своим и, по-хорошему, никому ни до кого нет дела. Приезжим было необходимо как-то адаптироваться к незнакомой среде, и потому в деревню каждый год приезжал так называемый извозчик. Это был человек, сопровождавший группу детей в Петербург и определявший их на работу. Предположим, из деревни, занимающейся торговлей, приезжал подросток и устраивался работать «мальчиком», помощником хозяина. Он жил прямо при лавке, денег не получал, исполнял мелкие поручения, прислуживал. По прошествии нескольких лет, если мальчик работал усердно, его переводили в следующую категорию, и он мог еще на несколько лет остаться в городе.
«Если же мальчик не годится, то его отсылают обратно в деревню. Такие подростки и юноши назывались в деревне „питерская браковка“. И девушки не хотели выходить за них замуж, потому что они никуда не годились и были, конечно, гораздо беднее, чем те, кто регулярно приезжал из Петербурга».
После того как мальчик из простого подмастерья переходил в следующую категорию работников, он уже мог сам стать приказчиком — или, если нравился хозяину, даже старшим приказчиком. Впоследствии, если дела шли в гору, простой деревенский парень мог и сам открыть свою лавку. То есть у приезжих всегда был реальный шанс стать успешными коммерсантами. Многие по прошествии времени приезжали в деревни, выбирали себе жен и увозили их с собой обратно в Петербург. Некоторые навсегда возвращались в деревню — и, конечно, это были уже люди наполовину городские, с совершенно другим взглядом на мир. Так город привнес в деревенский быт цивилизующее начало. В селах появилась швейная машинка, вместо соломенных крыш — крыши жестяные; в целом это было время, когда под влиянием города жизнь деревни начала преображаться.
«Так что это была патриархальная, полудеревенская часть общества, которая не думала ни о чем, кроме того, чтобы преуспеть и стать настоящими горожанами. И не они представляли угрозу режиму. Угрозу режиму представляла совершенно другая часть общества, которая называлась рабочий класс, пролетариат».
Санкт-Петербург был довольно опасным городом. Воры, хулиганы, проститутки, попрошайки — всем находилось место в столице. Вообще, Петербург начала века — это мужской город, сюда приезжали рабочие из деревень, здесь стояли полки гвардии, солдаты, жили офицеры, чиновники. Женщин на государственную службу в то время еще не брали, а на частную почти не принимали. Поэтому в Петербурге процент проституток был одним из самых высоких в Европе. Проституция была распространена во всех видах: были девушки, нелегально работавшие на улицах города, были и официально поставленные на учет «бланковые» проститутки, которые проходили обязательные медицинские осмотры. Но, несмотря на усилия властей, риск распространения венерических заболеваний тогда был очень высок. В городе располагалось довольно много публичных домов, конечно, в основном это были просто темные съемные квартиры, где хозяйка держала девушек-работниц. Те же, кто работал на улице, постоянно подвергали себя нешуточному риску, их клиентом мог стать и накопивший денег сезонный рабочий, и какой-нибудь душегуб. Проститутки в то время чрезвычайно часто становились жертвами грабителей и маньяков. Еще одна городская напасть заключалась в огромном количестве бродяг и нищих. Многие из них ходили на паперть как на работу, и совсем не все из них действительно были в сильной нужде.
«Алексей Максимович Горький рассказывал за границей такую историю. Сенная площадь, булочная, входит бродяга, крестится, говорит: „Ситный теплый?“ Ему говорят: „Теплый“. Он говорит: „Дайте, ради бога“. То есть черствый он есть бы не стал. Конечно, среди бродяг существовало свое разделение. То есть были опытные, были нажористые. Конечно, были драки за лучшие места для того, чтобы просить милостыню».
Но самую большую угрозу для простого человека представляли хулиганы. Многие из них были работниками, приехавшими из деревни. Такого деревенского человека увольняли, обратного пути домой для него не было: возвращение ни с чем стало бы позором. Вот такие выброшенные на обочину городской жизни деревенские часто становились хулиганами, входили в шайки. Почти каждый район города был захвачен определенной хулиганской бандой. На них устраивались облавы, но справиться с проблемой полностью полиции было не под силу. Что касается взяток, их брали довольно часто, но, конечно, уровень коррупции не достигал нынешнего. Часто деньги брали женщины, нашедшие себе властного покровителя. Брала, и очень много, жена военного министра Сухомлинова Катя, которая в конце концов довела своего мужа до пожизненной каторги. Балерина Матильда Феликсовна Кшесинская занималась не столько балетом, сколько делами артиллерии, так как ее покровитель — великий князь Сергей Михайлович был руководителем Главного артиллерийского управления. И все же с коррупцией не было таких проблем, как в современной нам России. Государственная дума работала в целом лучше, чем нынешняя, за бюджетом тщательно следили, и, кроме того, был абсолютно честный суд. И в основном со всеми крупными взяточниками вопрос в итоге решался кардинально: их ссылали. В целом криминальная жизнь Петербурга в то время отличалась от других городов России только в силу того, что это была столица. Поток приезжих не иссякал, и новым деклассированным элементам всегда могло найтись место.
«В общем, если бы мы жили в городе Петербурге в 1914 году, то мы бы не могли себе представить, что через три года здесь случится то, что случилось. Город был относительно спокойным. Он был холодный, он был неприятный, он был высокомерный, как и сейчас. Но то, что здесь копятся какие-то силы, которые вступят друг с другом в химическую реакцию, и произойдет взрыв, который потрясет весь мир, — это было непонятно».
Если попытаться обрисовать некий усредненный образ типичного представителя большевистской революции, то получится, что этот человек имел формальное, — как правило, не очень хорошее — образование, может быть, заканчивал школу, а затем шел работать на завод. То есть это был типичный представитель пролетариата начала ХХ века. Говоря о рабочем классе, мы должны представлять себе, как была устроена структура промышленности в Петербурге, да и по всей России. С инфраструктурой все было плохо. Для такой большой территории было довольно мало портов и железных дорог. В Петербурге, построенном на воде, путями сообщения служили реки, поэтому все заводы были вытянуты вдоль набережных. На производство нанимали огромное количество людей и платили мало. Это позволяли делать ресурсы — большую часть населения страны составляли крестьяне. С другой стороны, так как страна была неграмотна и квалифицированных рабочих находилось мало, то те, кто работал, получали довольно много, начиная от 50 рублей — по тем временам большие деньги.
«Рабочие делили себя на заводских и фабричных. Заводский — это как бы городской человек, который читает газету „Правда“ и ходит в галошах, а фабричный — он как в лаптях пришел, так в лаптях и уйдет обратно. И водопроводом пользоваться не умеет».
Надо сказать, что начиная с 1909 года и по 1914 год русская промышленность росла и развивалась необычайно быстрыми темпами. На таком преуспевающем рынке любой рабочий понимал, что он может выдвигать свои условия: если начать протестовать и требовать более высокую заработную плату, предприниматель обязательно пойдет на компромисс, ведь ему важны продажи. Поэтому в то время были очень распространены забастовки. Конечно, забастовочное движение всегда было связано с насилием, по-другому рабочие не умели, да и, наверное, не хотели высказывать свое недовольство.
«Во время стачки важно было вырубить мастера. Кто-нибудь бросал ему в лоб болт, и мастер на некоторое время замолкал. После чего вырубали электричество, станки останавливались, и стачка начиналась. Люди выходили на улицу. Как часто бывает в рабочих городках, полицию не боялись, охотно вступали с ней в драки, и поэтому забастовки чаще всего заканчивались насилием. И это насилие — оно пропитывало рабочую жизнь с самого начала до самого конца».
Часто на заводе работали семьями, отец и мать могли трудиться в одном цеху. Дети же заканчивали четырехклассную школу, но сразу по окончании малолетние не могли пойти на завод и некоторое время были предоставлены сами себе, проводя время на улицах города. К моменту начала работы у молодых ребят уже был опыт уличных драк, и они хорошо представляли себе, как действуют забастовки и стачки на заводе. Перевыполнять норму и получать за это больше денег считалось у рабочих неприличным. Человек, перевыполнивший норму, тем самым провоцировал администрацию на то, чтобы уменьшить количество денег, приходящихся на одну деталь. Мастером тоже никто становиться не хотел: мастера традиционно выдвигала администрация, его ненавидели. Стачки происходили как раз из-за конфликтов с ними. Рабочие не терпели того, чтобы старший обращался к ним на «ты» или сквернословил. Притом что многие рабочие жили неплохо, для них не существовало социального лифта. Стремиться, в общем-то, было не к чему.
«В этой связи уместно вспомнить, как, собственно, началась Февральская революция и как было свергнуто самодержавие. Женщины на заводе вырубают рубильник, делают что-то с мастером, выходят на улицу. Завод к заводу. И эти заводы — они образуют такие бикфордовы шнуры. Достаточно взорваться одному, как взрываются другие. Тем более что начали забастовку девушки. Естественно, мужчины на соседнем заводе немедленно тоже вырубают своих мастеров и выходят. Все оказываются на Большом Сампсониевском проспекте. 23‑го числа все началось, а 1 марта уже не стало самодержавия».
Оставьте ваш e-mail, чтобы получать наши новости
