Расшифровка Почему «Маленькая танцовщица» Дега похожа на крысу
На парижской выставке импрессионистов в 1881 году Эдгар Дега выставил скульптуру под названием «Маленькая танцовщица в возрасте 14 лет». Если вы
Лицо и тело маленькой танцовщицы не имеют ничего общего с канонами классической красоты, дольше всего сохранявшимися именно в скульптуре. У нее скошенный лоб, слишком маленький подбородок, слишком высокие скулы, непропорционально длинные руки, тонкие ноги и плоские ступни. Критики сразу окрестили ее «обезьяной» и «крысой». Помните, как «Олимпию» Мане, о которой мы говорили в первой лекции, эти же парижские критики называли гориллой? Мане на такое сравнение совершенно не рассчитывал и был им уязвлен, а вот Дега получил именно тот отклик, которого добивался. Что же он хотел сказать своей скульптурой?
Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вспомнить долгую традицию интерпретации характера человека на основании его сходства с тем или иным животным. Эту традицию первым описал литовско-французский искусствовед Юргис Балтрушайтис, удачно назвавший ее зоофизиогномикой — и мы вслед за ним будем придерживаться этого наименования.
Стремление искать в облике и характере человека сходство с тем или иным животным восходит к глубокой древности — скорее всего, ко временам культов тотемных животных. В Античности была предпринята первая попытка облечь эти наблюдения в форму науки. Античные физиогномисты рассуждали так: животные не притворяются, повадки некоторых из них нам хорошо известны; человек же скрытен, и распознать тайные черты его характера непросто, однако его сходство с тем или иным животным позволяет проникнуть в его душу. Процитирую трактат, который долгое время приписывали самому Аристотелю:
«Быки медлительны и ленивы. У них широкий кончик носа и большие глаза; медлительны и ленивы люди с широким кончиком носа и большими глазами. Львы великодушны, у них круглый и приплюснутый кончик носа, сравнительно глубоко посаженные глаза; великодушны те, кто имеет такие же черты лица».
А вот еще один пример из трактата Адамантия:
«Обладатели маленьких челюстей вероломны и жестоки. У змей маленькие челюсти, и им свойственны эти же пороки. Несоразмерно большой рот присущ людям прожорливым, жестоким, безумным и нечестивым. Именно так устроены пасти псов».
Зоофизиогномика проделала обычный для античной науки путь с Запада на Восток, а затем обратно — с Востока на Запад. Когда в Европе наступили так называемые темные века, античные физиогномические трактаты были переведены на арабский. В исламской культуре античная физиогномика встретилась с собственной традицией, которая была тесно связана с астрологией и хиромантией, а затем уже в виде синтеза вернулась в Европу в переводах с арабского на латынь в конце XIII века. В итоге простые наблюдения над повадками людей и животных превратились в учение о связи темпераментов со знаками зодиака: люди рождаются под знаками звезд, которые определяют их характер и внешность; четыре человеческих темперамента соответствуют четырем стихиям, четырем временам года и четырем животным: природа флегматика близка воде, весне и ягненку, природа холерика — огню, лету и льву, природа сангвиника — воздуху, осени и обезьяне, природа меланхолика — земле, зиме и свинье.
Но репертуар ренессансной зоофизиогномики был гораздо шире: считалось, что все характеры животных отразились в человеке, ведь человек представляет собой микрокосм, повторяющий строение макрокосма. Для ренессансного искусства знание зоофизиогномики составляет необходимую часть того взгляда эпохи, о котором мы с вами говорили в прошлых лекциях. К примеру, итальянский скульптор Донателло воспользовался зоофизиогномическим кодом при создании памятника знаменитому кондотьеру Эразмо да Нарни по прозвищу Гаттамелата. Памятник ему поставили на площади перед собором в Падуе.
Донателло придал голове кондотьера отчетливое сходство с хищником из семейства кошачьих. Судя по прозвищу этого кондотьера (gatta
Примеру Донателло последовал Андреа Верроккьо, создавая статую другого кондотьера, Бартоломео Коллеони. Оригинал ее украшает площадь перед собором Дзаниполо в Венеции, а полноразмерная копия стоит в Итальянском дворике Пушкинского музея в Москве, где лицо кондотьера можно прекрасно рассмотреть с галереи.
Впечатление, которое статуя производит на неподготовленного современного зрителя, очень хорошо проявилось в посте Антона Носика «Доброе слово о Медном Всаднике». Вглядевшись в лицо статуи, Носик признался:
«…приятного впечатления это знакомство, прямо скажем, не оставляет. Глядя на металлическое лицо пожилого вояки, трудно избавиться от первого впечатления, что в жизни мы вряд ли бы захотели свести с этим надменным и жестоким стариканом дружбу или знакомство».
После этого Носик написал длинный и страстный пост, в котором привел множество фактов из биографии Коллеони, чтобы доказать, что в жизни тот был храбр, великодушен и в меру жесток. Но человеку Ренессанса достаточно было одного взгляда на голову памятника, которой скульптор придал отчетливое сходство с орлом, чтобы понять истинный характер кондотьера, не зная ровным счетом ничего о его биографии. Ренессансные трактаты по зоофизиогномике учили его: «Обладатель орлиного носа великодушен, жесток и хищен, как орел». Это именно тот вывод, к которому пришел и сам Носик.
Характерно, что Верроккьо, как и Донателло, не только использовал сходство Коллеони с орлом (а большой нос крючком, судя по другим изображениям, был отличительной чертой кондотьера), но и усилил это сходство при помощи характерного птичьего поворота головы и зоркого взгляда широко раскрытых глаз.
Более сложную задачу пришлось решать Бенвенуто Челлини при создании бронзового бюста Козимо Медичи, которому он попытался придать сходство со львом. Поскольку во внешности великого герцога тосканского было немного львиного, скульптор дал подсказку своим зрителям, изобразив две львиных морды на доспехах Медичи. Но в гордой посадке головы и развороте плеч ему все же удалось добиться грозной внушительности царя зверей.
Конная статуя или бюст правителя — это произведения искусства, предназначенные для широкой публики, поэтому знаки характера в них недвусмысленны. Большую тонкость художник мог допустить в частном портрете: наверняка многие легко вспомнят «Даму с горностаем» Леонардо да Винчи, где выражение умного и внимательного лица красавицы Чечилии Галлерани и мордочки зверька, которого она держит в руках, удивительно похожи.
Леонардо фиксировал здесь не столько глубинные и неизменные черты характера, сколько подвижные эмоции. Его очень занимало сходство в выражении эмоций у человека и животных. Сохранились его рисунки трех голов с выражением ярости — лошади, льва и человека; они действительно удивительно похожи.
Эксперименты художников с зоофизиогномическим кодом носили разрозненный характер до тех пор, пока в 1586 году в Неаполе не был напечатан первый иллюстрированный трактат под названием «Физиогномика человека» итальянца Джамбаттисты делла Порта. Этот трактат имел немедленный и оглушительный успех: он был переведен на другие европейские языки и выдержал десятки переизданий на протяжении XVII века. Делла Порта уложил основной принцип зоофизиогномики в форму силлогизма. Большая посылка: каждый вид животных имеет свою фигуру, соответствующую его свойствам и страстям. Меньшая посылка: составляющие этих фигур обнаруживаются и в человеке. Вывод: человек, наделенный внешним сходством со зверем, будет похож на него и характером.
Делла Порта не просто проиллюстрировал свой труд параллельными изображениями людей и животных, он привлек исторический материал — портреты и бюсты исторических персонажей, про характеры которых принято думать, что они нам хорошо известны. Так, Платона он сравнил с собакой, а Сократа — с оленем. От собаки у Платона высокий и чуткий нос, а также широкий и вытянутый вперед лоб, что указывает на природный здравый смысл. Приплюснутый нос оленя выдает сладострастие Сократа — и так далее. Нос клювом, по мнению делла Порта, мог говорить о разных наклонностях в зависимости от того, с какой птицей наблюдается сходство: вороний или перепелиный нос говорит о бесстыдстве, петушиный — о сладострастии, орлиный — о щедрости. Знаками характера являются не только черты внешности, но и повадки: если человек держит спину прямо, ходит с высоко поднятой головой и при этом слегка шевелит плечами, он похож на лошадь, а лошадь — животное благородное и честолюбивое.
Для понимания искусства XVII века знание физиогномики так же полезно, как для искусства Ренессанса. Приведу один пример: возможно, вам, как и мне, удалось заглянуть на выставку Лейденской коллекции, которая в 2018 году побывала и в Пушкинском музее в Москве, и в Эрмитаже в Петербурге. В этой коллекции есть две небольшие картины на один и тот же сюжет — «Дама, кормящая попугая» Франса ван Мириса Старшего и «Дама с попугаем» Геррита Доу.
В экспликациях к этим картинам говорится о том, что попугай — это признак достатка в доме, его привозили из-за моря и продавали задорого. Это чистая правда, но как объяснить особую популярность именно этих картин Мириса и Доу, с которых были выполнены десятки копий? Возможно, заказчику картины было приятно видеть на ней свидетельство своего достатка и благополучия, но почему ее копию так охотно покупали те, кто не имел никакого отношения ни к попугаю, ни к даме на картине? Приглядевшись повнимательней к картинам Мириса и Доу, а также к еще десятку изображений на этот же сюжет голландских и французских художников XVII–XVIII веков, мы заметим одну любопытную деталь: женщины на них наделены легким сходством с попугаями и в чертах лица, и в общем выражении.
В зоофизиогномике сходство с попугаем выдает склонность к глупой болтовне. Возможно, художники-мужчины подшутили над разговорчивостью, свойственной женскому полу, а покупателям-мужчинам их шутка пришлась по вкусу.
Интерес к сходству повадок человека и зверя не угасал. Через сто лет после выхода трактата делла Порта к этой теме обратился французский живописец Шарль Лебрен. Имя его сегодня помнят только знатоки французской живописи эпохи Людовика XIV, а между тем наблюдения Лебрена над выражением эмоций у людей и животных известны всем, поскольку именно они легли в основу физиогномического кода комикса.
Придворная культура, достигшая своего расцвета при «короле-солнце», строго регламентировала выражение чувств: лицо опытного царедворца не выдавало его эмоций помимо его воли. Человек, который хотел добиться успеха при дворе, должен был уметь не только скрывать свои эмоции, но и читать эмоции окружающих. Закономерно, что именно любимый живописец Людовика создал наиболее совершенную систему передачи эмоций. При этом он опирался на рассуждения французского философа Рене Декарта и сравнивал выражение эмоций у человека и у животных.
Декарт рассуждал так: душа нематериальна, а тело материально. Каким же образом в теле проявляются нематериальные по своей природе движения души, то есть эмоции? За это отвечает находящаяся в нашем мозгу шишковидная железа: она влияет на движение животных духов, которые распространяются по всему телу и определяют его положение, а следовательно, и выражение эмоций на языке тела. Опираясь на Декарта, Лебрен утверждал, что частью лица, где яснее всего выражаются страсти, являются брови, поскольку они расположены ближе всего к шишковидной железе и наиболее подвижны. Когда душа испытывает влечение к
Выражение эмоций у человека и животных, как считал Декарт, подчиняется общему закону — Лебрен выполнил замечательные рисунки с изображением одних и тех же эмоций у человека, обезьяны, верблюда, тигра, рыси, кошки, лисы, свиньи и барана. Гравюры с зоофизиогномических рисунков Лебрена начали печататься с первой четверти XVIII века и были приложены к изданиям его трактата, выходившим и в начале XIX века.
Новый расцвет физиогномики и зоофизиогномики начался в конце XVIII века и захватил всю первую половину XIX века. Этому способствовал труд швейцарского пастора Иоганна Каспара Лафатера, одного из самых влиятельных ученых в Европе конца XVIII века. После его смерти в 1801 году в одном английским журнале писали: «Было время, когда никто не решился бы нанять прислугу, не сверив тщательнейшим образом черты лица этого юноши или девицы с описаниями и гравюрами Лафатера». Главный труд Лафатера — великолепно иллюстрированные многотомные «Физиогномические фрагменты» — вышел на основных европейских языках в последней трети XVIII века, а затем был много раз переиздан.
Число последователей Лафатера в первой половине XIX века не поддается исчислению. Бальзак держал его трактат на столе и постоянно обращался к нему при описании внешности героев «Человеческой комедии». В России поклонниками Лафатера были Карамзин, Пушкин и Гоголь. Помните, как Гоголь описывал Собакевича? Это чистый пример зоофизиогномического портрета:
«Когда Чичиков взглянул искоса на Собакевича, он ему на этот раз показался весьма похожим на средней величины медведя. Для довершения сходства фрак на нем был совершенно медвежьего цвета, рукава длинны, панталоны длинны, ступнями ступал он и вкривь и вкось и наступал беспрестанно на чужие ноги. <…> …Крепкий и на диво стаченный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал вовсе и в силу такого неповорота редко глядел на того, с которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь. Чичиков еще раз взглянул на него искоса, когда проходили они столовую: медведь! совершенный медведь! Нужно же такое странное сближение: его даже звали Михайлом Семеновичем».
Лафатер суммировал наблюдения своих предшественников и воспользовался иллюстрациями к трактату делла Порта и рисунками Лебрена. Однако в его понимании зоофизиогномики было одно важное отличие от подхода его предшественников: Лафатера интересовали не животные признаки в человеке, а человеческие признаки в животном. Он накладывал образ человека на образ зверя, чтобы интерпретировать характер животного, а не наоборот. Лафатер горячо защищал непреодолимость границы, отделяющей человека от зверя:
«Разве можно найти у обезьяны то же выражение величия, которым сияет лоб человека с убранными назад волосами? <…> Где вы найдете брови, вырисованные с таким искусством? Их движения, в которых Лебрен находил выражение всех страстей и которые на самом деле говорят о много большем, чем полагал Лебрен?»
Пафос Лафатера можно объяснить тем, что в эпоху Просвещения граница между человеком и зверем становилась все более зыбкой. С одной стороны, мыслители XVIII века заинтересовались судьбой так называемых диких детей — детей, в силу тех или иных обстоятельств лишенных человеческого воспитания и выросших в лесу, в одиночестве или вместе с дикими животными. После возвращения в общество они, как правило, не могли ни адаптироваться к человеческой жизни, ни овладеть человеческим языком. Хотя физически они, несомненно, принадлежали к человеческому роду, с моральной точки зрения они были ближе к животным. Великий систематизатор растительного и животного мира Карл Линней отнес их к особому виду Homo ferus, виду, который, по его мнению, составлял промежуточное звено между Homo sapiens и орангутангом.
С другой стороны, во второй половине XVIII века были достигнуты поразительные успехи в дрессуре животных. В конном цирке, который приобрел огромную популярность вначале в Англии, а потом и в других европейских странах, умные лошадки прикидывались мертвыми и воскресали, когда дрессировщик призывал их вернуться на службу отечеству. Оказалось, что лошади прекрасно умеют стрелять из пушки по команде дрессировщика. Затем обнаружилось, что другие животные способны совершать еще более сложные действия: обезьяна, одетая во французский мундир и получившая прозвище Генерал Жако, плясала на канате и церемонно пила чай в компании госпожи Помпадур, роль которой исполняла соответствующим образом одетая собачка.
Сегодня все это кажется нам детской забавой, а для человека второй половины XVIII — первой половины XIX века ученые звери и одичавшие дети были вескими аргументами, свидетельствовавшими о звериной природе человека: оказалось, что человек легко теряет человеческий облик и превращается в зверя, если его в детстве лишить общества себе подобных; а единожды одичав, он не способен достичь тех же успехов, которых достигают ученые животные, превосходящие его в ловкости и сообразительности.
В искусстве того времени понимание близости человека к животному миру отразилось в моде на так называемую звериную карикатуру. Она возникла во времена Французской революции, но настоящего расцвета достигла в
Для романтического искусства жанр бурлескной звериады был не более чем забавой, но в масштабах этой забавы чувствуется нервическое предчувствие решительного приговора вере в особую природу человека, отличающую его от животного. Этим приговором в конце 50-х годов XIX века стало открытие неандертальцев и обнародование теории эволюции Чарльза Дарвина. Неандертальцев начали рассматривать как промежуточное звено между человекообразной обезьяной и человеком, а отдельные внешние признаки неандертальцев или приматов принялись искать в отдельных расах или социальных типах.
Последняя треть XIX и первая треть XX века — это самая мрачная эпоха в истории зоофизиогномики, когда сходство человека с животным стали использовать как диагностический инструмент. На основании сравнения черепов человекообразных обезьян и человека был постулирован низший характер негроидной и монголоидной расы. На сравнении внешнего строения тела человека и животных строились теории знаменитого итальянского криминолога Чезаре Ломброзо. Ломброзо поставил перед собой ту же задачу, что и физиогномисты предшествующих столетий: он попытался на основании внешних признаков диагностировать характер человека, а точнее его склонность к совершению преступлений. Такими признаками он считал черты, сближающие человека с животным. Ломброзо утверждал, что для строения тела жестоких преступников характерны обезьяньи черты: массивные и выступающие вперед челюсти, выдающиеся надбровные дуги, слишком высокие скулы, слишком широкий, короткий и плоский подбородок, особая форма ушей, непропорционально длинные руки и плоские стопы без выраженного подъема. Склонность к преступлениям мог выдавать слишком маленький и скошенный подбородок и острые длинные зубы-резцы — как у крыс. Ломброзо утверждал, что проститутки отличаются необычайной цепкостью ног — еще один атавизм, свойственный обезьянам, а морфологическое строение тела отделяет проституток от обычных женщин еще нагляднее, чем преступника — от обычных людей.
Вот мы и вернулись к «Маленькой танцовщице» Дега, созданной после того, как теории Ломброзо получили известность и во Франции. В облике 14-летней танцовщицы было отчетливое сходство с обезьяной, а в повадке и выражении закинутого назад лица, сведенного странной гримаской, — с крысой. Звериные черты говорили о том, что перед нами дитя порока, от рождения наделенное преступными наклонностями. Чтобы у зрителя не возникало в этом сомнений, Дега поместил в этом же зале выполненные им пастельные портреты преступников — они носили те же черты звероподобия, что и маленькая танцовщица. Так в конце XIX — начале XX века зоофизиогномика превратилась в инструмент социального преследования: сходство с животным стало основанием для приговора целым расам или отдельным людям.
К счастью, эта мрачная страница в истории зоофизиогномики была не последней. Параллельно со стремлением искать черты зверя в человеке развивалась обратная тенденция — искать черты человека в звере. Книга Чарльза Дарвина «О выражении эмоций у человека и животных», вышедшая в 1872 году, дала новый импульс интересу к сходному проявлению эмоций у человека и животных, о котором мы с вами говорили еще в связи с работами Леонардо. Очень важный вывод, к которому приходил читатель книги Дарвина, заключался в том, что животные способны испытывать сложные эмоции, чрезвычайно близкие к человеческим, и именно поэтому человек и животные подчас так хорошо понимают друг друга.
Книга Дарвина была хорошо известна художникам, которые пользовались ею с большей или меньшей степенью изобретательности. Я думаю, многие с легкостью вспомнят картину Федора Решетникова «Опять двойка», входившую в учебники родной речи.
Вокруг мальчика, который вернулся из школы с очередной двойкой, прыгает веселый пес: очень похоже, что Решетников срисовал его с иллюстрации к книге Дарвина, на которой изображена собака, ласкающаяся к хозяину.
Картина Решетникова, как известно, повторяет сюжет картины Дмитрия Егоровича Жукова «Провалился» 1885 года. Сюжет там гораздо более драматический: провалившегося на выпускном экзамене гимназиста встречают овдовевшая мать, больная сестра и портрет покойного отца на стене.
Посмотрите на позу собаки на картине Жукова. Это не перерисовка из книги Дарвина, а удивительно тонкое изображение сложных эмоций собаки: там и любовь к мальчику, и недоумение из-за того, что любимый хозяин так оплошал, и сочувствие семейному горю. Однако толчком для тонких наблюдений Жукова, скорее всего, также послужили иллюстрации к книге Дарвина.
Этот прием очень любил самый талантливый русский портретист Валентин Серов. Женщины, позировавшие ему со своими собачками, оказывались до смешного похожи на своих любимцев — оцените сходство в выражении лица Софьи Михайловны Боткиной и ее любимой моськи.
Не менее выразительны этюды Серова к портрету князя Юсупова с арабским жеребцом.
Сохранилась фотография, на которой князь и скакун вместе позируют художнику в усадьбе Архангельское. По ней хорошо видно, с каким увлечением Серов начал работу с головы лошади, оставив голову князя на потом. Феликс Феликсович Юсупов в итоге оказался очень похож на своего арабского скакуна, но в этом не было ничего обидного, ведь лошадь, согласно всем физиогномическим трактатам, — это животное благородное и честолюбивое.
Зоофизиогномический код продолжал применяться и в искусстве XX и XXI века — правда, теперь он чаще встречается в кино, рекламе и клипах.
В четырех лекциях я пыталась показать преимущества исторического подхода к искусству перед практикой так называемого чистого созерцания. Сторонники чистого созерцания уверяют нас, что искусством можно наслаждаться, особо не задумываясь о его содержании, а художественный вкус можно развивать, разглядывая прекрасные произведения искусства. Однако, во-первых, представления о прекрасном сильно меняются от эпохи к эпохе и от культуры к культуре, а во-вторых, далеко не все произведения искусства ставят своей целью воплотить в себе идеал красоты.
Удивительно, какое количество сентиментальной ерунды написано в интернете о «Маленькой танцовщице 14 лет» Дега. Популярные журналисты и блогеры изо всех сил пытаются доказать, что эта скульптура — милая и трогательная, что художник втайне любовался своей моделью и даже что гримаска на лице маленькой танцовщицы точно передает выражение лица подростка, которому приходится делать
Что мы выигрываем от знания той визуальной культуры, которая стоит за скульптурой Дега? Мы перестаем обманывать самих себя, оцениваем его скульптуру за то, что в ней есть, а не за то, что мы пытаемся ей приписать, и, возможно, спрашиваем самих себя, насколько нам свойственна готовность судить о наклонностях человека по его внешности.
Таким образом, первый вывод, к которому я вас склоняю, заключается в том, чтобы отказаться от чистого созерцания и поиска прекрасного в любом произведении искусства. Гораздо проще (и часто — гораздо интереснее) смотреть на произведение искусства как на сообщение, или, иными словами, как на коммуникативный акт.
Из этого следует второй вывод: воображаемым адресатом этого сообщения для художника в подавляющем большинстве случаев был его современник — человек, принадлежавший к той же культуре, обладавший тем же запасом знаний, верований, привычек и навыков, которые активизировались, когда он рассматривал изображение. Чтобы понять сообщение художника, надо посмотреть на его произведение «взглядом эпохи», а для этого необходимо задуматься над тем, какова была культура той эпохи вообще и каковы были ее представления о том, что могло и должно было быть предметом искусства в частности.
К примеру, моделями для «Олимпии» Мане и «Венеры Урбинской» Тициана, скорее всего, послужили куртизанки, то есть в буквальном смысле обе картины изображают одно и то же, но при этом они транслируют противоположные сообщения: картина Тициана, скорее всего, представляет собой свадебный портрет и репрезентирует пожелание счастливого и плодовитого супружества. Несмотря на довольно откровенный жест руки его Венеры, современников она нисколько не шокировала. «Олимпия» Мане репрезентирует ту составляющую капиталистического этоса, которую его современники не желали видеть на картине: легальная проституция представляла собой честный бизнес, рожденный спросом на страстную любовь.
«Взгляд эпохи» обогащает не только интеллектуальный, но и эмоциональный опыт нашего взаимодействия с картиной. Как мы видели на примере «Аннунциаты» Антонелло да Мессины, художник добивался сильного эмоционального эффекта, балансируя между привычным и непривычным, между тем, что его зритель ожидал увидеть на изображении чуда Благовещения, и тем, что художник сделал впервые. Чтобы увидеть след архангела Гавриила в поднятых ветром страницах или знак присутствия Божия — в резком свете, заливающем картину слева, нам нужно знать, какие этапы включало в себя чудо Благовещения в проповедях XV века, а зная эти этапы и распознав на картине изображение последнего из них, мы поймем необыкновенное выражение лица Богородицы и острее ощутим, что означало чудо Благовещения для итальянца кватроченто.
Так я подвожу вас к главному выводу: знание визуальной культуры нисколько не мешает любоваться произведениями искусства и восхищаться ими. Чистое созерцание — это радость одиночки. Удовольствие, основанное на понимании, — это разделенное удовольствие, а оно, как правило, сильнее вдвое.
Источники
Балтрушайтис Ю. Зоофизиогномика. Мир образов. Образы мира. Антология исследований визуальной культуры. СПб., М., 2018.
Callen A. The Spectacular Body: Science, Method, and Meaning in the Work of Degas. New Haven, 1995.
Kemp M. The Human Animal in Western Art and Science. Chicago, 2007.
