Первопроходцы: кто открывал Сибирь и Дальний Восток

Расшифровка

Когда мы говорим о первопроходцах Сибири и Дальнего Востока, мы имеем в виду русских первопроходцев, потому что, как показывает современная археология, самый первый первопро­ходец Сибири появился там около 40 тысяч лет назад. Конечно, речь идет об открытии Сибири для нас — Евро­пей­ской России. А когда речь заходит о продвижении русских в Сибирь, неподготовленный человек первым делом вспомнит Ермака. Кто-то, может быть, вспомнит, что и до Ермака, в XV веке, у нас были отдельные военные походы за Урал. Но вся эта история началась значительно раньше.

Когда мы говорим о временах Древней Руси, о XII веке, надо учитывать, что она не выступает на исторической арене как некое единство: это разные государ­ства, у каждого из которых свои инте­ресы. И в основном мы будем иметь дело с одним из таких древнерус­ских государств — с Господином Великим Новгоро­дом. Именно его первопроход­цы первыми окажутся за Уралом — по крайней мере, именно они будут первыми названы по именам.

На любой российской школьной карте Древней Руси весь север европейской части России рисуется в цвета Новгорода: новгородские владения занимают огромную территорию, они уходят прямо до Северного Ледовитого океана. Логично, что именно эта область первая доходит до Урала, а первые славяне, которые попадают за Урал, — это новгородцы. 

Основной источник, из которого мы про это что-то знаем, — летопи­сание. Это и «Повесть временных лет» — один из древнейших русских летописных сводов, сохранившийся в виде комплексного текста, дошедшего в нескольких списках, и летописание Новгорода. Принципиальное отличие этих источников, скажем, от источни­ков XVII века заключается в том, что они дают совершенно другой мате­риал — гораздо более скупой. Тут нет ни актов, ни отписок, то есть по­дробных рассказов об экспедициях, — ничего такого. И вообще исторический факт должен очень постараться, чтобы попасть на страницы летописи: он дол­жен быть чем-то принципиально важен. В то же время новгородцы постепенно расселялись на Север и взаимодействовали с местными жителями: там идет торговля, иногда случаются войны. Но все это происхо­дит довольно далеко от Новгорода, а у Новгорода масса политических проблем прямо здесь, у себя дома: это отношения с Псковом, с Северо-Восточной Русью, в XV веке — с Москвой (эта проблема привела к концу истории независимого Новгорода), со шведами, с норвежцами. Взаимодействие Новгорода с норвеж­цами уже ближе к интересующему нас сюжету, хотя и не впрямую: и Новгороду, и Норвегии были нужны ресурсы Севера, и по этому поводу между ними происходили какие-то столкновения, которые фиксировала летопись. Но нам интересно, как проис­ходило проникновение новгородцев в Сибирь и за Урал. С такими фактами на страницах летописей будет довольно трудно — но они там тем не менее есть, и довольно интересные, позволяющие делать какие-то выводы. И сейчас мы о них поговорим.

Самые ранние известия о том, что русский человек что-то делал на Севере, как-то был с ним знаком, появляются не в новгородском летописании, а в «Повести временных лет»; причем в разных редакциях «Повести времен­ных лет» эти рассказы немножко различаются. «Повесть временных лет» — летопись киевская, то есть ее записывают киевские летописцы. Известия о Севере проникают туда через новгородцев. И вот киевский летописец общается с новгородцем по имени Гюрята Рогович, и этот Гюрята Рогович рассказывает ему, как посылал отрока (то есть своего слугу, доверенного человека) в югру. Югра на страницах «Повести времен­ных лет» появляется и в начальной части, в списке народов: «Югра… есть языкъ нѣмъ и сѣдятъ с Самоядью на полунощнихъ странахъ», то есть на Севере. В контексте югры сразу же появляется самоядь, то есть ненцы или непосредственные предки современных ненцев; югра — это их соседи. «Югра… есть языкъ нѣмъ» — то есть у югры непонятный язык. 

Это значит, что к рубежу XII века какие-то контакты новгородцев с приураль­скими и зауральскими племенами уже были. Тут встает сложный вопрос, о котором много спорили ученые: где поместить летописную югру? То ли это обские угры, предки хантов и манси, то ли какое-то племя, которое живет по эту сторону Урала. Но, учитывая общий контекст летописных известий, сейчас большинство склоняется к тому, что югра все-таки находится за Уралом.

Что там нужно новгородцам? Что их влечет на Север, в очень трудные экспедиции? В первую очередь, конечно, меха. Это тот ресурс, за которым пойдут в Сибирь русские люди, и это будет продолжаться еще не одну сотню лет — мех начнет иссякать только к концу XVII века, уже при полностью освоенной Сибири. Но пока, в XII веке, до этого очень далеко, только-только начинается разведка запасов соболя. Ну а способов заполучить какие-то ценности Древняя Русь знает два: это либо торговля, либо даннические отношения. И, судя по очень скупым летописным заметкам, дань с приураль­ских и, возможно, зауральских племен пытаются собирать довольно рано. С этой данью сразу возникают проблемы. Первое известие из новгородского летописания, в кото­ром появляется указание на югру, — это очень скупая фраза о том, что в такой-то год были избиты печорские и югорские данники. По-видимому, печора — это название каких-то жителей бассейна Печоры, соседей югры по тому списку народов из «Повести временных лет».

Другой источник, который дает инфор­мацию о таких контактах и походах, — археология. Она выявляет наличие за Уралом новгородских импортов — предметов, попавших к обским племе­нам в результате торговли.

Что, собственно, происходит в это время за Уралом? Известен целый ряд довольно развитых археологических культур с собственным литейным производством, с хорошей обработкой кости, с первыми укрепленными поселениями. Уже есть и легендарные тексты хантов и манси — записанные в более позднее время легенды о богаты­рях, которые ведут такие-то войны, и в них фигурируют укреплен­ные городки с частоколом, которые иногда, по легенде, перекрываются сверху медными листами. Археология дает нам такие деревянные укреплен­ные поселения. Они чаще всего располагались на мысах, на перевалах, на каких-то приподнятых местах, чтобы их было удобнее защищать. И взятие такой крепости могло представлять серьезную проблему, особенно для небольшого войска.

По стоянкам и селищам этих заураль­ских племен попадаются русские импорты. Западносибирские археологи, занимающиеся исследованиями этих культур, каждый год находят там что-то новое и интересное, и благодаря этому открывается новая география торговых путей, которые тянутся по Ямалу и дальше, может быть, на Таймыр, — по ним продвигаются новгородские вещи, относящиеся к XI и XII веку: ключи от сундуков, какие-то литые предметы, кованые топоры древнерусского производства; за Уралом находят даже мечи.

Итак, мы знаем Гюряту Роговича, который посылал своего отрока в югру; знаем, что туда хотят безымянные данники. Но когда же появится первопро­ходец — то есть с точки зрения хронологии уже, видимо, не первопро­ходец, но первый известный нам по имени новгородец, который ходил на Урал и за Урал? Гюрята Рогович не назвал своего отрока по имени, и мы его не знаем — это такая полулегендарная фигура. А первый летописный факт похода с известными именами — это 1194 год.

Древнейшая из новгородских летопи­сей — Новгородская первая летопись. У нее есть две редакции, или, как с XIX века принято писать, два извода: старший и младший. Рассказ об этом походе мы встречаем и в старшем, и в младшем варианте, но они будут немного различаться, одной деталью. 

Итак, на Севере наконец случилось событие, которое удостоилось попасть на страницы летописи, причем в виде подробного рассказа. «В то же лѣто идоша из Новагорода въ Югру ратью съ воеводою Ядреемъ…» — так начина­ется этот рассказ. «Пошли из Новгорода в югру ратью» — то есть войной, перед нами военный поход. У него началь­ник — военный профессионал. Воевода для XII века — это именно военный предводитель, военачальник, и зовут этого воеводу Ядрей. Наверное, это первое известное имя человека, отправившегося за Урал, в изложении Новгородской летописи: его зовут Ядрей. «…И придоша въ Югру и възяша городъ…» — то есть поход туда успешен. Можно допустить, что они идут по хорошо известному пути и достаточ­но хорошо вооружены, чтобы взять какой-то город. Что здесь подразуме­вается под городом? Скорее всего, речь идет об одном из тех деревянных городков, которые археологически прослеживаются для низовий и притоков Оби — городищ обских угров, предков хантов и манси. 

Вот такой городок Ядрей берет, а дальше у него начинаются сложности: «…и придоша къ другому граду, и затворишася въ градѣ, и стояша подъ городомъ 5 недѣль» — войско Ядрея приходит к другому городку, югорцы запираются в городе, и Ядрей стоит под городом пять недель. Для древне­русского войска осада города — довольно сложное дело, особенно в тайге и на огромном рас­стоянии от каких-либо военных баз; да и при войне в условиях Центральной и Южной Руси осада была долгим делом, опасным и затратным для войска, потому что осадная техника была не развита. Поэтому Ядрей столкнулся с серьезной сложностью: первый город получилось захватить с ходу, а со вторым пошли вот такие проблемы.

Но югра, которая сидит в городе, тоже, видимо, не может своими силами справиться с русским войском, и они начинают переговоры: «…и высылаху къ нимъ Югра, льстьбою  То есть «лживо». рекуще тако, яко „копимъ сребро и соболи и ина узорочья, а не губите своихъ смьрдъ и своеи дани“…» Очень интерес­ная фраза, сейчас мы ее разберем. Итак, югра начинает врать и тянуть время. Что они говорят? «Копимъ сребро и соболи и ина узорочья» — вот состав югорской дани, вот, что нужно новгородцам. Не вполне понятно, какое серебро имеется в виду. Серебряных монет там, мягко говоря, не много. У югры есть привозное серебро, в основ­ном в виде украшений. Украшения туда в это время попадают с юга (из Средней Азии, с Прикаспия), есть славянские древности — например, там иногда находят серебряные височные кольца, какие-то перстни, привески. Соболи — тут все понятно: это основа дани и вообще эксплуатации Сибири. «Ина узорочья» — не вполне понятно, что имеется в виду. Под «узорочьем» обычно подразумевают узорные ткани, но если речь идет, например, о Визан­тии и областях такого рода. Так или иначе, по-видимому, они копят все ценности, которые у них есть. «А не губите своихъ смьрдъ и своеи дани» — еще более интересная фраза, потому что они используют выражение «не губите своих смердов», то есть людей, уже связанных данническими отноше­ниями. Вроде бы война Ядрея в югре первична, он пришел как завоеватель и без каких-то переговоров взял город — но в другом городе ему говорят: «А не гу­бите своихъ смьрдъ и своеи дани». Возможно, таким образом они соглашаются в перспек­тиве признать эти отношения более или менее постоянными.

Итог печален: «…а льстяще ими, а вое копяче» — то есть, пока они врут, они собирают воинов. Видимо, осада Ядрея под этой крепостью позволяла югре копить войско: не вполне понятно, как он под ней стоял.

Такие вопросы возникают по очень многим летописным рассказам — не только про Сибирь и Север. Любой летописный рассказ вызывает такие вопросы. Почему? Потому что летопись пишется не для нас, не для историков XX–XXI веков — она пишется все-таки для своих современников, которым было понятно, что происходит. Так и с именами новгородцев: даже в XIII веке, спустя сто-двести лет после описываемых событий, новгородцы, скорее всего, знали родственников Ядрея и родственников участников похода — и у них сразу выстраивалась определенная картинка. Уже через 200–300 лет читать это было сложнее, хотя новгородцам и тогда многое было понятно. 

Итак, «и яко скопиша вое» — то есть когда в этом городке собралась какая-то критическая масса югорских воинов. «…И выслаша из города къ воеводѣ» — то есть посылают из города к Ядрею и говорят ему следующее: «Поиди въ городъ, поемъ съ собою 12 муж вячьшихъ», то есть «Приходи в город, имея с собою 12 лучших воинов». Ну и Ядрей идет в город: «…и иде въ городъ воевода, поимя съ собою попа Иванка Легена и инѣхъ вячьшихъ…» То есть он берет с собой в поход попа, священника, — тоже интересная деталь, которая может до известной степени подчеркнуть масштаб похода: для Новгорода это было достаточно круп­ное предприятие. Естественно, когда они заходят в этот городок, их всех убивают. Вот так кончается история самого Ядрея. Это все, что мы о нем знаем: он пришел в югру и был там убит. И это наш первый поимен­но известный первопроходец Северо-Западной Сибири, такая у него была судьба. Вместе с ним тут появился и второй названный по имени человек, священник Иван Леген, которого тоже убили. 

Дальше, судя по этому рассказу, их истребляют отдельными партиями, не всех сразу: «…и пояша ихъ 30 муж вячьшихъ, и тѣх исѣкоша и потомь 50». В то время, пока продолжается это частичное истребление новгородцев югрой, в осаждающем войске начинаются проблемы с продоволь­ствием: «И яко изнемогоша голодомь, стояли бо бяху 6 недѣль, слушаюче льстьбѣ ихъ, — то есть пока они, слушая вранье югры, стояли там шесть недель, начался голод, — и на праздьникъ святого Николы  Имеется в виду Никола Зимний, 6 декабря, день смерти святителя Николая Мирли­кийского. вылѣзъше из города, исѣкоша вся; и бѣ туга и беда останку живыхъ; бѣ бо осталося ихъ 80 муж». После долгой стоян­ки новгородцев под городом югра выходит на вылазку и истребляет значитель­ную часть новгородцев, но не всех: 80 человек ушли. С большим трудом — «и бѣ туга и беда останку живыхъ» — они начинают путь обратно в Новгород: без дани, потеряв товарищей и своего воеводу Ядрея. 

В Новгороде ждали, что с этим походом за данью они обернутся ну по крайней мере где-то к концу зимы: «И не бяше вести чересъ всю зиму въ Новегородѣ на не, ни на живы, ни на мьртвы; и печяловахуся въ Новегородѣ князь и владыка и вьсь Новгородъ». А прихо­дят они только на следующий год. Здесь надо учитывать, что год в Древней Руси в это время начинался в марте. Поэто­му возвращение выживших из югры в Новгород происходит летом следующего года — это 1194 год. И после этого сразу начались очень интересные события. 

Тут мы должны будем обратиться к рассказу младшей Новгородской первой летописи — к другому варианту текста, в котором эти первые приключения новгородцев в югре описаны значительно более подробно. До того места, где их избивают: сначала самого Ядрея, Ивана Легена и с ними лучших мужей, потом еще 30, а потом еще 50, рассказы совпадают. А вот дальше, как чертик из табакерки, на страницах летописи младшего извода появляется персонаж, которого зовут Савка. Отчества у него нет, прозвища тоже — он просто Савка.

«Потомъ рече Савка князю югорьскому» — пока происходит это истребление новгородцев, какой-то Савка, который, видимо, находится в этом югорском городке, разговаривает с югорским князем. То есть у югры есть князь. Это, в принципе, совпадает с тем, что мы знаем об этом времени по архео­логи­ческому материалу и хантыйско-мансийскому эпосу. У них выделяется княжеская военная верхушка: это так называемое общество военной демокра­тии, у которого есть князья, руководящие этими городками, и есть прообраз дружинного сословия — богатыри, воины, которые хорошо оснащены и даже имеют кольчуги (правда, кольчуга для югры — это штучное явление: это очень редко и очень дорого).

И вот с таким югорским князем советуется некий Савка, который что-то в этом городе делает. Он заявляет этому князю дословно следующее: «…аще, княже, не убиешь еще Яковца Прокшиница, а живого пустиши в Новъгород, то тому ти, княже, опять привести вои сѣмо, и землю твою пусту сътворит», то есть «Если, князь, не убьешь еще Якова Прокшинича, а живого отпустишь в Новгород, то он тебе опять сюда приведет войско и землю твою опустошит». «И призвавши князь Яковца Прокши­ница, и повелѣ его убити». Савка присут­ствовал при этом убий­стве, и Яковец — Яков Прокшинич — сказал ему: «И рече Яковець Савици: „брате, судит ти богъ и святая Софѣя, аще еси подумалъ  Здесь в значении «умыслил», то есть задумал сделать что-то предосуди­тельное. на кровь братьи своеи; и станеши c нами пред богомъ и отвѣщаеши за кровь нашю“. И то ему рекъшю, убиенъ бысть». То есть после того, как Яковец сказал Савке, что «суди тебя Бог и святая София за то, что ты подумал на кровь своих братьев; ты станешь с нами перед Богом и ответишь за нашу кровь», его убили. Дальше все это объясняется таким образом: «Тъ бо Савица перевѣт держаше отаи съ княземь югорьскымъ». «Перевѣт» в данном случае «предательство». То есть этот Савка тайно держит совет с югорским князем и работает против новгородцев, чем, видимо, и объясняется истребление новгородцев отдель­ными порциями — возможно, он их и убеждал заходить в город отдельными отрядами. 

В итоге оказалось, что перед нами нормальное предательство. Савка, по-видимому, остался в югре: невозможно допустить, что после того, что он сделал, он с людьми Ядрея пошел назад в Новгород — они бы его сразу убили. Но почему этот новгородец выступает как союзник югры? Почему он предает своих? Чем это объясняется? Ответ на это мы получаем в рассказе за следую­щий год.

Что делает, вернувшись в Новгород, «избыток живых» — то есть 80 выживших человек из войска Ядрея? Они начинают убивать: «И убиша Събышку Воло­со­вица и Негочевица Завиду и Моислава Поповица самѣ путникы, а друзии куна­ми ся окупиша; творяхут бо я съвѣт державъше съ Югрою на свою братью…» Видимо, новгородцы, которые пострадали в югре и вернулись в таком сильно убавив­шемся числе назад, прекрасно знали, кто стоит за предательством: корни предательства уходили в Новгород. Не вполне понятно, кто эти три товарища: Сбышка — то есть Сбыслав — Волосович, Завид Негочевич и Мои­слав Попович, но путники, которые пришли из югры, их убивают, «а друзии кунами ся окупиша» — то есть другие заплатили за себя выкуп и таким образом спаслись от гнева этих новгородцев.

Надо учитывать, что из предыдущего рассказа мы знаем, что о погибших в югре сожалели князь и весь Новгород. По-видимому, у предателей не было шансов избежать наказания, потому что община Новгорода в целом, включая князя, была на стороне спутников Ядрея. Поэтому, видимо, убийство было сочтено справедливым, а оставшимся удалось договориться на выкуп.

Что вся эта история дает нам в более глобальном плане? Выясняется, что по отношению к племенам, которые платят (или в данном случае не платят) дань, Новгород не выступает как нечто единое — по крайней мере, в XII веке. Новгород — это политически довольно сложная структура, может быть, одна из наиболее сложных в истории Руси. Там происходит постоянная и довольно сложная внутриполитическая борьба. Политика Новгорода держится на балан­се интересов нескольких таких группировок, которые иногда имеют противоре­чащие друг другу интересы, а иногда — когда что-то угрожает всему Новго­роду — выступают как единый фронт. Новго­родцы могут достаточно произ­вольно менять князей. Конечно, Новгород без князя — это тоже нонсенс: князь нужен всегда, но они легче могут расстаться с князем, чем любой другой древнерус­ский город; эпизоды изгнания князей из Новгорода широко извест­ны. И такая реальная политика продолжалась там до XV века, пока Москва не положила всему этому конец. 

По-видимому, процесс взаимодействия с югрой находился в сфере деятель­ности отдельных корпораций. К XV веку даже появилась купеческая корпорация с собственным названием «Югорщина», которая имела свою церковь. Это уже реалии немного более позднего времени, но в данном случае, видимо, подобная родовая корпорация, занимавшаяся взаимодействием с югрой и получавшая от этого выгоды, посчитала, что общеновгородский поход будет ей невыгоден: он сломает ту систему отношений, которая уже была к этому времени более-менее отлажена. Этой системой отношений могла быть торговля. Возможно, что кому-то из этих товарищей кто-то отдельно платил дань, потому что иногда случались и сепаратные военные походы из Новгорода, не санкциониро­ванные ни новго­родским вече, ни новгородским князем. Обычно этим занималась знатная молодежь: люди могли сесть в суда и отправиться куда-нибудь на Волгу повоевать, после чего иногда приходилось разбираться, выплачивать штрафы или компенса­ции, кого-то наказывать, на кого-то быть в гневе за то, что они без воли Господина Великого Новгорода что-то сделали. Возможно, здесь имело место что-то подобное. Но я думаю, что, скорее всего, здесь речь идет о торговых связях: военное вмешательство сверху действительно могло их разрушить. И если бы Ядрей пропал в югре совсем, может быть, никто бы ничего и не узнал о том, что произо­шло. Но его спутники вернулись — и корпо­рация в итоге пострадала: по крайней мере три поименно названных человека были убиты, а остальные были вынуждены откупаться. 

В дальнейшем югра достаточно эпизо­дически, но регулярно появляется на страницах Новгородской летописи: Новгород взаимодействовал с югрой разными способами до XV века.  

Расшифровка

Что такое северо-восточный путь в Китай? В начале XVI века североевро­пейские купцы могли представить себе плавание в Китай в трех направлениях. Одно из направлений — на юг, вокруг Африки и Индии, по путям, которые только-только начали исследовать португальские и испанские морепла­ватели. Для голландских или англий­ских купцов этот путь был закрыт, потому что им пришлось бы преодо­левать сопротивление испанцев и португальцев — такое они не могли себе позволить. Оставались плавания в Северном полуша­рии. Северо-западное направление — в обход Северной Америки, по узкому проходу между Северной Америкой и большим континентом, который карто­графы того времени размещали на Северном полюсе. Этот путь получил название Северо-Западный проход. Его поиски начались в XVI веке и продол­жа­лись до конца XIX века. Путь на восток вокруг современной Евразии, он же Северо-Восточный проход, в некотором отношении был более привлекатель­ным, потому что Китай, в конце концов, тоже лежит где-то в восточной части континента Евра­зия. Это направление стали обсуждать в самом конце XVI века, и важная роль в развитии этой идеи принадлежала голландскому купцу Оливье Брюнелю, о котором и пойдет речь.

В XVI веке на Кольском полуострове появился торговый пост и крепость Кола — сейчас примерно в этом же месте находится город Мурманск. И с 1520-х годов купцы осваивают торговый путь вокруг Скандинавии из Северного моря в Колу. А в 1553 году экспедиция английских купцов под командованием Хью Уиллоби открыла Новую Землю  Новая Земля — архипелаг, который нахо­дится в Северном Ледовитом океане между Баренцевым и Карским морями. Состоит из двух больших островов — Южного и Се­вер­ного, разделенных проливом Маточкин Шар, и множества маленьких островов., и в Европе стало известно, что плавание в северных морях восточнее Колы в принципе возможно: они не покрыты льдом круглый год, и, возможно, через эти моря можно пройти на восток в неведо­мые земли с неведомыми товарами. Конечно, прежде всего с пушниной.

Кроме того, в это время европейские географы очень активно обсуждают существование земли в северном море. Айсберги, встречаемые в северном море, состояли из пресной воды. Соответственно, многие географы пришли к выводу, что они рождаются из пресной воды где-то на континенте и затем уже с континента отправляются в плавание по океану. В 1555 году появляется Московская компания купцов (их называли Merchants Adventurers), которая объединила английских предпринимателей для торговли в России и через Россию — с Персией. В Москве в это время появилось купеческое Английское подворье, и Россия устанавливает довольно тесные взаимовыгодные эконо­мические связи с Англией. Эти связи идут по северным морям через Колу, и англий­ские моряки все увереннее учатся плавать в северных водах, в морях севернее Полярного круга. И в XVI веке появляется целая серия географических карт, на которых северная часть Евразии нарисована с большей или меньшей мерой фантастичности.

Интересно, что уже с 1562 года на европейских картах изображена большая река Обь, которая вытекает из некоего большого озера в центре континента. Неизвестно, какое озеро они имели в виду: Обь в принципе имеет в своих верховьях Телецкое озеро, известное тем, кто сейчас путешествует по Алтаю, но это небольшое озеро в стороне от торговых путей, и вряд ли оно стало прообразом большого континентального Китайского озера, которое можно видеть на картах; возможно, речь шла о Байкале или об Араль­ском море.

Сведения о реке Обь и о северной части Евразии восточнее Белого моря евро­пейцы получали, скорее всего, от агентов семьи Строгановых. Семье Строга­новых принадлежит особая роль в раннем освоении Сибири. Это успешные предприниматели, которые действовали в бассейне современной реки Камы, на Северном Урале, в Северном Предуралье. Они были успешны в различных бизнесах и снаряжали торговые экспедиции на север региона, так что их люди выходили к низовьям Оби и вступали во взаимодействие с местным населени­ем — так называемыми самоедами. Эти же Строгановы либо финансировали, либо вообще организовали экспедицию Ермака, который вошел в историю как покоритель Сибирского ханства. И от Строгановых, точнее от их агентов, европейские картографы получали какие-то сведения о регионе. Конечно, эти сведения представляли собой коммерческую тайну. Но для ведения перегово­ров об инвестициях, о совместных торговых предприятиях они должны были сообщать что-то о территориях, где эти торговые предприятия разворачи­ва­лись. В качестве посредников иногда выступали представители английского или голландского купечества. Нидер­ланды, или Республика Соединенных провинций, в это время очень быстро укрепляют торговые связи со всем миром и превращаются в одну из силь­нейших держав Европы, и нидер­ландские купцы — или голландские, как их называли в России, — начинают конкури­ровать с англичанами.

Одним из таких людей был Оливье Брюнель. О нем известно, что он родился, скорее всего, в Лёвене, в юности прибыл в Колу, изучал там русский язык, а затем интригами английских купцов оказался в тюрьме в Ярославле. В этой ярославской тюрьме он просидел до 1570 года, когда был освобожден при посредничестве Строгановых и поступил к ним на службу. Обстоятельства этого дела неизвестны, но в контексте истории Северо-Восточного прохода они и не имеют значения. В 1577 году этот человек в Нидерландах вел переговоры от лица Строгановых и затем вернулся в Россию. Возможно, он был одним из тех, кто способствовал появлению нового торгового центра в устье реки Двины — нынешнего города Архан­гельска. Перемещение центра торговых операций из Колы в Архангельск по ряду причин было выгодно голландцам, а не англичанам, и считается, что он этому способ­ствовал, приняв участие в связанных с этим интригах.

В 1581 году знаменитый географ Меркатор получил письмо от некоего Балакуса, который обращается к Меркатору «мой дорогой и един­ственный друг». Об этом Балакусе ничего не известно — его судьба была предметом интереса нескольких поколений историков географии, однако прояснить детали его биографии не удалось, так что его существование сейчас вообще оспаривается. Возможно, автором этого письма был сам Оливье Брюнель. Балакус — чье имя, конечно, происхо­дит из Ветхого Завета  Имя Балакус, или Балак, созвучно имени библейского царя моабитян Балака, или Валака. В XVI веке ветхозаветное имя было знакомо большинству читателей. и могло для современников Брюнеля звучать как явный псевдоним — пишет о том, что его навестил некий купец, движущийся из Московского царства в Голландию, чтобы провести там переговоры о большой торговой экспедиции. Этот купец произвел на него очень хорошее впечатление, и он рекомендует его Меркатору: Балакус считает, что встреча с этим купцом будет интересна им обоим — и Меркатору, и самому этому купцу.

Купец этот намерен пройти вдоль побережья Евразии и, миновав устье реки Печоры, остров Вайгач и острова Новая Земля, выйти в Карское море. В Карское море впадает река Обь. Ему нужно будет подняться по реке Обь, преодолев всю Западно-Сибирскую низменность, выйти в Центральную Азию и уже оттуда искать проход в Китай:

«И если он сможет на своем корабле пройти против течения до первого и наиболее удобного порога на том месте, где он бывал прежде с несколь­кими сибиряками, расположенного от конца реки или от начала моря примерно в 12 днях пути, то он будет считать, что самое большое препятствие позади».

Этим купцом был голландец Оливье Брюнель. Местные жители расска­зывали ему, что река Обь вытекает из большого озера, которое называется Китайским и от которого, собственно, происходит назва­ние народа — китаи. И, подняв­шись по реке, он сможет установить торговые отношения с этим народом — китайцами.

Сейчас мы знаем, что такое путешествие было бы невозможно, но в то время об этих районах не был известно в Европе ничего. На картах рисовались какие-то фантастические страны — например, Лукоморье, города и так далее. На взгляд человека конца XVI века, проект Оливье Брюнеля выглядел довольно экстравагантным, но вполне правдоподобным, так что он прибыл в Голландию, чтобы найти средства для строительства двух необходимых ему кораблей.

Обращает на себя внимание упоминание о том, что Оливье Брюнель уже бывал в этих местах, достигая устья Оби по суше. По-видимому, он был первым европейцем, который вышел на берега Карского моря и смог сообщить о них хотя бы отрывочные сведения европейским картографам.

В то время картография была важнейшей частью экономической разведки. И Меркатор под страшным секретом сообщил об этом письме своему партнеру, великому картографу и аналитику Геклейту в Лондон. Собственно, Геклейт и опубликовал это письмо в одном из томов своих сочинений.

Оливье Брюнель, однако, не смог сразу же отправиться покорять северные моря. Он совершил экспедицию в Гренландию на службе корабля Дании и таким образом заручился поддержкой датской короны.

В 1584 году Оливье Брюнель наконец отплыл из Энкхёйзена, крупнейшего порта Северных Нидерландов. Его корабли обогнули Скандинавию и после захода в Колу отплыли на восток. Из краткого сообщения, полученного через несколько лет в Голландии, не совсем ясно, куда именно его корабли смогли приплыть. По мнению некоторых специалистов, Оливье Брюнель первым проплыл пролив Маточкин Шар, то есть узкий пролив, разделяющий острова Новой Земли, и вышел в Карское море. Но, по мнению других специалистов, в Карском море он оказаться не мог, а то, что он описывает как пролив, было одним из заливов на побережье Новой Земли.

Однако продвинуться дальше этой экспедиции не удалось. В это время север­ные моря переживают один из самых холодных периодов в истории последних 400 лет — так называемый малый ледниковый период. Период навигации в это время был очень коротким, и те проливы, которые в другое время освобожда­ются ото льдов, в то время оставались пере­крытыми. Можно сказать, что климатические колебания воспрепятствовали голландцам в освоении бассейна Карского моря и низовьев реки Оби.

На обратном пути корабли Брюнеля по неясной причине затонули, однако сам он спасся, по-видимому, вернулся в Голландию и больше уже к Северо-Восточ­ному проходу не возвращался: он служил датскому королю и плавал в Грен­ландию. Однако на рубеже XVI и XVII веков его арктические плавания были хорошо известны в Голландии и в Англии, и Виллем Баренц  Виллем Баренц (1550–1597) — голланд­ский мореплаватель, продолживший поиски северного морского пути в Азию. Погиб во время третьей экспедиции в районе Новой Земли. Его именем названо несколько географических объектов, в том числе Баренцево море. отправ­лялся на Новую Землю буквально по его стопам: Баренц был хорошо осведомлен о плавании Оливье Брюнеля и пользо­вался его картографическими материалами.

Итак, от Оливье Брюнеля картографы Северной Европы узнали о возможно­стях плавания в северо-восточном направлении и об особенностях тамошней навигации. По-видимому, он был первым европейцем, который предположил, что до Китая можно добраться по одной из крупных рек Сибири.

Эта идея продолжала обсуждаться коммерсантами из Англии, Дании и Нидер­лан­дов на рубеже XVI и XVII ве­ков, а в Англии даже говорили о возмож­ности колонизации устья Оби и создания там постоянно действующей фактории  Фактория — торговое поселение евро­пей­ских купцов на территории другой страны или колонии.. В это время там уже существовал крупный торговый порт Мангазея. Именно риск конкуренции с английскими и голландскими купцами заставил царское правитель­ство в 1619 году закрыть северные моря для плавания иностранцев. Этот запрет в перспективе привел к тому, что знаменитая златокипящая Мангазея потеряла свое значение крупного торгового центра на Севере, дорога через Урал стала единственным возможным путем для проникновения в Сибирь, а освоение северного пути было отложено на целых 200 лет.

Хотя Оливье Брюнель сравнительно мало известен историкам освоения Сибири, ему принадлежит своеобразная роль человека, который сделал доступным для европейских картогра­фов, а следовательно, и для европей­ских политиков и негоциантов сведения о плавании в северо-восточном направ­лении от Белого моря. И он был первым европейцем, который посетил низовья Оби. Интересно было бы узнать, что этот уроженец Соединенных провинций чувствовал там, на краю света, прислу­шиваясь к разговорам тех русских, с которыми он путешествовал, с мест­ными — так называемыми самоедами. Европейцы в то время практически ничего не знали о населе­нии этих территорий — сведения о них черпали у Птолемея, Геродота и ранних латин­ских авторов. Были известия о неких псоглавцах, о людях, которые половину года живут в горах, и так далее. В Рос­сии в это время появляется сочинение под характерным названием «О человецех незнаемых на восточной стране и о языцех розных». Вот Оливье Брюнель имел возможность своими глазами увидеть жителей той территории. Он не оставил после себя никаких географических трактатов, но, по-видимому, он рассказывал купцам и заинте­ресованным сторонам в Голландии об увиденном, и эти рассказы подготовили почву для знаме­нитых экспедиций Виллема Баренца.  

Расшифровка

Слово, которым обозначают покори­телей Сибири и Дальнего Востока — а их зовут землепро­ходцами, — появилось довольно поздно, это где-то рубеж XIX–XX веков. Оно стало обще­принятым термином для обозначения всех, кто куда-то двигался, открывал новые реки, продвигался вперед по Дальнему Востоку. При этом сами себя они, конечно, так не называли. Поэтому, прежде чем поговорить о конкретных людях и о том, что они сделали, нам надо погру­зиться в контекст: чем было это движение «встречь солнца», то есть движение на восток, для XVII века. 

Обычно историю покорения Сибири в литературе начинают с Ермака, хотя процесс этот гораздо более ранний, более сложный и уходит корнями в новго­род­ские времена. Но его наиболее яркая страница — это XVII век, когда после Смутного времени случился очень сильный рывок от Западной Сибири, к этому времени уже более или менее освоенной, с городами и воеводским управле­нием, — к берегам Тихого океана. Движение стремительное: переход занял буквально лет тридцать — и к 1650-м годам русские уже были на побе­режье. 

Итак, у нас на повестке дня крайний восток Сибири: современная Якутия, Чукотский автономный округ — вот эти местности. Освоение бассейна Лены и земель к востоку от нее началось в 1630-е годы. Начали его служилые люди  Служилые люди — в XV–XVII веках название для лиц, которые находились на государ­ствен­ной службе в Русском государстве. из Енисейска — области, освоенной перед этим. Ключевое событие — основа­ние Якутска и созда­ние воеводского управления. С конца 1630-х годов Якутск стал центром всей этой огромной местности с очень сложной логистикой и с очень сложным населением, разнообразные группы которого интересно взаимодействовали друг с другом. «Царства Сибирского Новая земля» — вот такое название встречается в документах Якутской приказной избы для обо­зна­­­чения этого огромного Якутского уезда с центрально-якут­скими воло­стями и «дальними заморскими реками». Огромная территория с очень редким, но разнообразным при этом по своим задачам и этнической принад­лежности населением. И надо сказать, что на низовом уровне, то есть на уровне взаимодействия рядовых людей, его история изучена пока недостаточно.

В целом можно описывать эту территорию в терминах так называемого фрон­тира, то есть ситуации подвижной границы. Правда, подвижной эта граница была только до 1640–50-х годов, после этого все более или менее устоялось, но сама ситуация пограничности, то есть взаимодействия разных культур — русских землепроходцев и торговых людей с одной стороны и мест­ных жителей с другой, — никуда не делась. Эти взаимоотношения были очень многогранными — от брачных связей до войны.

Русское население этого края тоже было достаточно разнообразным. Во-пер­вых, это государственная власть, которую представляли служилые казаки во главе с местной властью в лице приказных людей на зимовьях. Ясачное зимовье — это очень маленькое укрепленное поселение с парой изб и частоколом, в котором живет небольшой отряд казаков во главе с приказным человеком, который этим зимовьем заправляет, и туда раз в году съезжа­ются плательщики ясака — пушного налога, то есть налога собольими шкурками (иногда и лисьими, но старались брать только соболей).

Управление из Якутска осуществляет воевода; иногда их два, иногда один. Это очень серьезная государственная должность, обычно на ней находится служи­лое дворянство, иногда — родовитые князья. Получив назначение, воевода нередко должен расследовать злоупотребления своих предшествен­ников — в Якутске это достаточно частый случай из-за колоссальной удаленности от центра. При воеводе состоит канцелярия в виде приказной избы, которая занимается решением денежных вопросов — то есть финансированием походов (в нашем случае это очень важно), выплатой жалованья людям, которые нахо­дятся на государственной службе, решением имущественных тяжб. И второй, совсем центральный орган, который курирует всю Сибирь целиком, — это Сибирский приказ в Москве. Воевода подчиняется Сибирскому приказу: он по­лучает оттуда наказы или инструкции — и, в свою очередь, пишет наказы для наших землепроходцев, которые отправляются по сибирским рекам.

Во-вторых, это промышленники, или промышленные люди, — русские охотни­ки за соболем. И в-третьих, торговые люди, которые решали свои торговые зада­чи, пользуясь поддержкой государственных властей. Они, в свою очередь, поддерживали власть материально, например спонсируя экспедиции или даже непосредственно их организуя. Так, в экспедицию мог отправиться служилый человек, но все его материальное обеспечение принадлежало какому-нибудь якутскому купцу.

На другом полюсе этого взаимодей­ствия находилось местное население. Этническая карта Якутского уезда не совпадала с нынешней. Если мы сейчас посмотрим на карту Якутии, мы увидим очень широко расселив­шихся якутов, а тогда якуты жили только в центральных областях. Значительную часть остальной Якутии занимали тунгусы и эвены — два очень близкородственных народа. Эвены жили восточнее, а тунгусы — ближе к Охотскому морю и к юж­ной Якутии. Ну а весь север Якутии, начиная от Лены и дальше на восток до Ана­дыря, занимали юкагирские племена. Их было много разных. К сожа­лению, до наших дней этот народ почти не сохранился, а тогда это была доста­точно большая языковая и племенная стихия, разные племена от Анадыря до Лены. Они могли объединяться в союзы, могли друг с другом воевать, могли выступать в союзе в эвенами — или в союзе с русскими против эвенов.

Во все нюансы местных отношений между племенами, между конкретными вождями, а также между живущими на этой территории промышленниками приказный человек должен был вникать как администратор. Он мог быть более успешен или менее успешен, мог заниматься вымогательствами — а мог, наоборот, успешно защищать местных жителей от других местных жителей. Ну или от русских торговых людей, такое тоже бывало.

Вообще власть старалась всеми мерами беречь ясачных иноземцев. На этот счет существовало много инструкций, которые требовали от приказных, чтобы они хорошо обращались с ясач­ным населением и давали подарки. Что такое подарки? Больше всего местным было нужно железо, поэтому это наконечники копий, топоры, так называемые «куяшные полицы», то есть пластинки для куяков — доспехов. Раздавали бусы, но брали их не все — сохранилась интерес­ная отписка с Алазеи, в которой приказ написал, что ему нечем давать подарки: ни «куяш­ных полиц», ни котлов нет, а бусы они не берут.

Приказные сидят на зимовье в среднем по два года — так называемую двоего­дицу. По истечении этой двоегодицы приказного можно либо оставить, либо поменять, и нередко основанием для смены или, наоборот, продления его службы на зимовье служат слова ясачных иноземцев. Это не бесправное забитое население, которое все обирают, — нет, наши иноземцы, юкагиры или тунгусы, находятся в определенном правовом поле. Они могут жаловаться. Для этого надо прийти в ясачное зимовье и составить челобитную: русский приказный человек подробно запишет с их слов, что такой-то такой-то их обирал и грабил или что их обидели чукчи — и тогда надо что-то делать с чукчами. Защита ясачных иноземцев от неясачной публики, которая иногда на них нападает, — это тоже обязанность русских властей.

То есть работа приказного человека на фронтире была очень тонкой и слож­ной. Он должен был учитывать очень много разных нюансов на своей территории, притом что судебной власти у него не было: он не имел права сам выносить решение — например, если у него один промышленник обокрал другого на его территории (а такие случаи бывали), он должен был его определенным образом арестовать и отправить в Якутск, провести какой-то предварительный сыск — и уже там, в Якутске, воевода мог вынести какое-то решение по этому вопросу.

Один и тот же служилый человек мог выступать как землепроходец — когда он брал отряд казаков и отправлялся искать новую реку — или как админи­стратор, когда уже на новой (или ста­рой) реке с отрядом людей назна­чался на ясачное зимовье и в этом зимовье занимался сбором ясака и контролем за разнообразным населением, которое там жило. Но именно землепроходцем его делают, конечно, походы на новые реки и какие-то открытия. Землепро­ходца можно определить как предводи­теля похода куда бы то ни было. То есть не все служилые люди — землепроход­цы, но все землепроходцы — служилые люди.

В чем состоит их задача? Чем они, собственно, занимаются? Из разных источ­ников, чаще всего от местных жителей, они получают информацию о том, что где-то есть очередная река, на которой живет какой-нибудь народ, добываю­щий то, что им нужно больше всего, — собольи шкурки. Пушнина — это тот ресурс, за которым они идут в Сибирь. Военная казачья прослойка служилых людей, из которой проис­ходят и Стадухин, и Дежнёв, занима­ется в основном военным админи­стрированием. Им нужно было прийти на реку, обнаружить потенциальных ясачных иноземцев — якутов, юкагиров, тунгусов — и догово­риться с ними по определенной процедуре, чтобы они выплачивали ясак. Естественно, по доб­рой воле его платить никто не хотел. Проще было с теми народами, у кото­рых был опыт подчинения вышестоя­щей власти: они были к этому привычны и просто приносили присягу и начинали платить шкурки уже русским администраторам. С народами, которые никогда никому ничего не платили — как, например, юкагиры или чукчи, — было гораздо сложнее. На востоке процветала процедура аманатства: у них старались взять заложни­ков, желательно сыновей каких-то вождей, знатных людей. Но, опять же, в некоторых обществах, как, например, у чукчей, вообще не было выделенной верхушки, не было своей родовой знати, поэтому не всегда было понятно, с кем там договариваться.

При продвижении к Северному Ледовитому океану, помимо соболей — а чем дальше к северу в тундру, тем меньше соболя, — получил большое значение другой ресурс: моржовая кость, моржовые клыки. Их добывают на лежбищах в океане. В середине 1640-х годов появляются истории о неких островах в Ледовитом океане — иногда реальных, как Новосибирские острова, а иногда вымышленных, разобраться здесь довольно сложно. Их описывают как места, где есть морж и его много. Иногда там живут люди, которых рассказчики наделяют фантастическими свойствами. Вообще, в представлении людей того времени Северный Ледовитый океан был не океаном, а проливом между хорошо известной сушей и полумифическим островом, который якобы тянется от европейской Новой земли до Аляс­ки — с горами, лесами, реками, моржами и людьми.

Та область, где происходили географические открытия, получила общее название «дальние заморские реки». Вообще река для людей времен Стадухина и Дежнёва — это структурный элемент мира: они понимали мир по рекам. Есть Лена как основная артерия Восточной Сибири. На ней находится Якутск. Следующая серьезная база на Лене — это Жиган­ский острог в ее низовьях, промежу­точная остановка на пути из Якутска к морю. Дальше Лена впадает в Север­ный Ледовитый океан — и начинаются переходы по океану. Открытия новых рек происходили двумя путями: можно было либо с моря попасть в устье реки — но это только в летнее время, в навигацию, — либо продви­нуться туда сушей, «каменными путями», то есть через водоразделы. Иногда разные партии казаков открывали одну и ту же реку с двух концов, сверху и снизу. 

Для освоения рек был также важен их ресурс. Например, реку Яну ее перво­открыватели сочли безрыбной — а если в реке нет рыбы, значит, там нет пище­вой базы для русских людей. Конечно, им была нужна и мука — ее с боль­шими сложностями завозили из Якутска по Ледовитому океану торговые люди, — но основным ресурсом была рыба. Посник Иванов, описывая откры­тие Индигирки, писал: «А Юкагир­ская де, государь, землица людна и Индигерская река рыбна». То есть там можно собирать ясак и кормить служилых людей и аманатов.

И вот в открытии рек непосредственно участвовали наши герои. Давайте уже посмотрим на каждого из них поближе.

Итак, Михаил Васильев Стадухин — землепроходец, родом, по-видимому, с реки Пинеги. Насколько можно судить по косвенным данным, его семейство было достаточным зажиточ­ным. К моменту, когда его начинают фиксировать енисейские и ленские документы, он уже чего-то достиг по каза­чьей службе и руководил отдельными отрядами. Появился он на востоке еще до основания Якутска: его первое попадание на реку Вилюй — 1633 год. К 1641 году отно­сится серьезный самостоятельный поход Стадухина на восток. Это предприятие было не единоличным: в нем участвовал также другой довольно известный перво­проходец, Дмитрий Михайлов по прозвищу Ярило Зырян. В 1643 году они вместе откры­вают очень важную для всего Якутского уезда реку Колыму. В этом переходе на Колыму участвовал и Семен Дежнев — тогда еще рядовой казак, рядовой служилый человек. 

К этому времени уже есть ясачные зимовья на Яне, Индигирке, Алазее, откры­той в 1641 году. К этим зимовьям приписан определенный круг юкагир­ских и эвенских предводителей, которые вносят туда ясак; там живут аманаты. Эти люди так или иначе взаимодействуют с приказными людьми и служилыми казаками. И в этой среде, в первую очередь на Колыме, начинаются разговоры о том, что дальше Колымы на восток есть река, которую тоже можно открыть и осваивать.

Стадухин, прибыв в Якутск, рассказы­вает о новой реке воеводе Пушкину. Название этой реки передают по-разному: Кóвыча или Пóгыча. А Стадухин в своих отписках писал, что Погыча — это Анадырь; название Анадырь тоже появляется в разговорах с юкагирами. Естественно, это поражает воображение. Служилые люди хотят ехать открывать новые реки: от этого зависит их жало­ванье, а возможно, и личное обогащение, потому что, помимо официальной сдачи ясака, существует параллельный оборот мехов, которым занимаются торговые люди. И воевода Пушкин, заинтересовавшись рассказами Стаду­хина о реке Погыче, его туда и отправ­ляет. Это 1645 год. И только в 1648 году Стадухин начинает выдвигаться обратно на Колыму.

Здесь надо заострить внимание на том, как происходят их перемещения. Летом они передвигаются на судах. Здесь сразу выходит на первый план наш знаме­нитый и много раз описанный — не всегда достоверно — поморский коч: харак­терный тип севернорусского судна для суровых морей. Облик кочей до сих пор в точности неизвестен. Известно, что это очень прочные, довольно большие суда, сделанные в технике шитья можжевеловыми вицами, то есть без гвоздей. Кочи строились и в Якутске, и иногда непосредственно на дальних реках. На таком коче надо было из Лены выйти в океан и идти в устье Яны, там останавливаться в зимовье, из этого зимовья перебираться в устье Индигирки, а из устья Индигирки уже можно идти в Колыму. Прямые переходы были редкостью: они удавались только при очень хороших ледовых условиях. Конеч­но, коч, как и любое деревянное судно, зажи­мался льдами, но раздавливался он с меньшей вероятностью. Хотя коч, наверное, не был таким уж революци­онным ледовым судном, но лучшего для передвижения по ледовым морям в то время действительно в мире не было. Если его зажимало льдом, команда высаживалась на лед и пыта­лась добраться до берега. И любая задержка коча во время перехода из одной реки в другую могла привести к зимовке промы­шленника на той или иной реке. 

Зимой переход с реки на реку был тоже возможен: это санный путь, нарты, запряженные собаками и иногда оленями (но собаки известны больше). Иногда нарты использовали дополни­тельные паруса: у нас есть документы с упомина­нием «нартинных парусов». Но такой путь был опаснее, чем путешествие по воде, из-за ясачных иноземцев, которые могли устроить на этом пути засаду. 

Итак, 1648 год, Стадухин отправляется из Якутска обратно на Колыму уже с инструкцией на розыск новой реки Погычи. Но не он один хочет открыть новую реку. Годом раньше из Якутска без всякой воеводской санкции, а скорее, наоборот, от воеводских притеснений на восток убежал другой известный служилый человек, Василий Ермолаев Бугор. Там образовалась очень пестрая компания, с которой он и отправился на Колыму. Кроме того, поисками Погычи занимаются два работающих в связке чело­века — как раз такое единение торгового капитала и служилых казаков: это экспедиция Семена Иванова Дежнёва и Федота Алексеева по прозвищу Холмогорец. К этому времени Стадухин уже знает, что первая попытка Дежнёва была неудачной. Поход на Погычу еще одного служилого человека, Семена Пустозерца, через Айон­ский ледяной массив тоже был неудачным. Им всем не удается пройти — и они возвращаются. Хорошо, если при этом кочи не разбиваются и им не прихо­дится выса­живаться на берег, потому что побережье Чукотки враждебное.

В 1648 году Стадухин довольно благополучно достигает Колымы, и здесь узнает, что Дежнёв и Федот Алексеев уже снова отпра­вились морем искать эту реку Погычу. Но он при­бывает, когда море уже замерзает, никаких известий об ушедшей русской экспедиции у него нет. Может быть, это свойство его характера, может быть, ему непременно хотелось как-то себя проявить, было досадно, что не удалось прямо в 1648 году, до нача­ла зимы, отправиться на поиски Погычи, но на него есть жалоба, составленная колымским приказ­ным, управляющим на Колыме, который жалуется в чело­битной на Стадухина, что тот пришел и «своей дуростью», то есть своевольно, без санкций, предпри­нял поход на реку Анюй, где произвел погром, разогнал ясачных иноземцев, ничего особенного там не добился — а, наоборот, отвратил их от русских властей. И наконец, в 1649 году, как только вскрываются воды, он предприни­мает свой поход вдогонку за экспедицией Дежнёва.

Он прошел какое-то расстояние вдоль берега, а дальше его не пустили льды. Это место действительно очень сложное, потому что так называемый Айон­ский ледяной массив, который находится в Северном Ледовитом океане, к западу от Чукотки, подходит достаточно близко к берегу. Это можно увидеть, если посмотреть на любую — например, советского времени — карту границы плавучих льдов в Северном Ледовитом океане. Поэтому море против Чукотки всегда было сложным, и не только для поморских кочей — достаточно вспом­нить гибель «Челюскина» и сложные приключения ледокольного парохода «Александр Сибиряков», которые происходили ровно в этих же водах.

Стадухин, по-видимому, достигает района Шелагского мыса, Чаунской губы, может быть, немножко дальше. Пройти он не может и возвращается, но из этого похода он привозит очень интересные данные. На берегу ему удается захватить нескольких инозем­цев, которых он определяет как коряков. И эти коряцкие люди, которых он подверг допросу, рассказывают ему, что на их побережье разбило два коча и их родичи побили этих русских людей. Таким образом появляются первые известия о судьбе отряда Дежнёва — а надо сказать, что отряд был довольно большой: на восток отправилось около двухсот человек примерно на семи судах. 

Позже от юкагиров стало известно, что на Анадырь можно пройти и по суше. Естественно, Стадухин за эту идею ухватился, и в 1650 году он «через камень» вместе с еще одним служилым человеком, Семеном Ивановичем Моторой, наконец достигает верховий Анадыря. И на Анадыре он обнаружи­вает уже обосновавшегося там Дежнева. Тот жив, здоров, поставил там ясачное зимовье, интегрировался в местные племена и собирает ясак. 

Мы помним, что Дежнев до этого был подчиненным Стадухина; он был младше его по казачьим званиям. Поэтому, видимо, тут добавилась и личная обида. Об этом можно судить только косвенно, потому что язык документов XVII века скуповатый, он подчинен жестким казенным формулам, но тем не менее кое-что можно извлечь. И Стадухин предпринял сепаратные экспедиции — на него поступила жалоба, что он разгромил «анаульских мужиков», то есть племя анаулов, с которыми взаимодействовал Дежнёв и с которых он брал ясак. Возник конфликт — на Анадыре Стадухин с Дежнёвым не ужился.

Стадухин уходит с Анадыря и начинает свое самое длинное и самое богатое по открытиям путешествие. Он уходит в сторону побережья Охотского моря, открывает Гижигу, добирается до реки Тауй. Наконец, уже в 1657 году он появ­ляется со своими сподвижни­ками в Охотском остроге на реке Охоте — а оттуда через горы, выдерживая бои с тунгусами и эвенами, идет в Якутск, где появля­ется в 1659 году. Двенадцать лет продолжался его рейд по маршруту Якутск — Колыма — Анадырь — Охотское побережье — Тауй — Охотск — и дальше Якутск. Он открыл ряд новых рек и описал огромную территорию — таким образом, его геогра­фические заслуги довольно велики. 

Мы довольно мало знаем о тех периодах жизни наших землепроходцев, когда они не совершают открытий и не ходят по рекам, потому что наш основной источник об их приключениях — это их отписки или отписки тех, кто с ними соприкасался. В отписках будет описание рек, описание боев с инозем­цами, иногда описание самих инозем­цев, обычно не очень подробное. Когда человек после всех служб приходил в Якутск, он начинал на основании этих своих отписок добиваться жалованья, потому что очень часто в походы из Якутска люди отправлялись без материального снабжения, за свой счет: они либо покупали все сами, либо залезали в долги к торговым людям, которые снаря­жали эти экспедиции. Поэтому они подробно перечисляют и описывают все свои службы, обосно­вывая необходимость выплаты им жалованья за прошлые годы. И это главный источник об их походах. Но в самом Якутске ничего такого не происходит — разве что кто-то из них проштрафится в долговых делах или повздорит с каким-нибудь жителем Якутска и это попадет на раз­биратель­ство в Якутскую приказную избу. Поэтому мы не знаем, из чего складывается якутская жизнь Стаду­хина, пока он снова не выдвигается в поход.

На этот раз его отправляют уже на административную работу: приказным на Индигирку. Но когда Стадухин выдвинулся пешим путем на Индигирку, в районе Зашиверского зимовья началась война между каза­ками во главе с приказным Козьмой Лошаковым и альянсом эвенов и юкагиров. Стадухин об этом не знал, потому что информация двигалась очень сложными путями и довольно медленно. Сначала эвены и юкагиры напали на острог. Их отбили, и они взяли его в осаду: их отряды постоянно передвигались вокруг острога. Стадухин попал в засаду к такому отряду и погиб в бою. Отряд, шедший с ним на Инди­гирку, был уничтожен полностью. Вот так окончилась его жизнь и служба в Сибири, в Якутском уезде.

Историки обычно характеризуют Стадухина как человека надменного, жест­кого и сурового, хотя и не такого сурового, как Ерофей Хабаров на Амуре. Возможно, под этим что-то есть. Стаду­хин, по-видимому, относился к тому типу землепроходцев, которых можно описывать именно как военных деятелей: продвижение, завоевание, удержание в повиновении — это то, чем он занимался лучше всего, это у него получалось. А, например, к мирному администрированию он был, возможно, склонен меньше.  

Расшифровка

Когда речь заходит о землепроходцах и русских открытиях в Сибири и на Дальнем Востоке, едва ли не первым всплывает в памяти имя Семена Иванова Дежнева. В первую очередь благодаря славе его открытия, ведь он обогнул северо-восточную оконечность Азии и впервые прошел по Берин­гову проливу, который получил свое имя спустя много лет. Это действительно эпохальное плавание, очень яркое открытие — и, естественно, оно обросло разными подробностями и отчасти вымыслами. Но давайте посмотрим повнимательнее, каким он был.

Если обратить внимание на имена и прозвища людей, которые осваивали Дальний Восток, Якутский уезд и открывали новые реки, мы увидим огромное количество прозвищ, происходящих от названий северорус­ских деревень и городов: Сысольцы (Усть-Сысольск — это современный Сыктывкар); Усть-Цилемцы с Печоры; Пинежане из Беломорского бассейна, с реки Пинеги; в большом количестве Устюжане. Действительно, довольно большой поток колонизаторов Сибири направлялся именно с Русского Севера. С Русского Севера происходит и Дежнев, как и его соратник, конкурент и начальник Михаил Васильев Стадухин.

Дежнев попал в Сибирь в 1630-х годах. Он служил сначала в Тобольске, потом в Енисейске — уже вместе со Стадухи­ным. В 1641 году он участвовал в походе Стадухина на Алазею и Колыму, но после этого Стадухин возвратился в Якутск, а Дежнев остался там.

На Колыме Дежнев застал очень интересные разговоры, которые велись в среде казаков, служилых людей и торговых людей, об открытии новых рек. В первую очередь имелась в виду река Погыча, которая находилась к востоку от Колымы. Что это за река, точно неясно — есть разные мнения. Но в любом случае открыть ее тогда хотелось, об этом шли разговоры, и торговые люди предпри­нимали на свой страх и риск такие попытки. Особенно интересовался Погычей Федот Алексеев Попов — якутский приказчик богатого московского купца Усова. Правда, он только в одном документе называет себя Поповым — чаще всего в своих отписках он себя называет Федот Алексеев Холмогорец. Это, опять же, северянин, выходец из Холмогор, очень старинного русского города под Архангельском. И именно этот Федот Алексеев выступает активным инициатором и спонсором походов на поиски новой реки Погычи.

Первую попытку Алексеев и Дежнев предпринимают в 1647 году. Дежнев отправляется в качестве военного командира и представителя власти, а Попов — как организатор материаль­ной стороны похода. Из Колымы они выходят на кочах — специальных судах, которые когда-то активно строились на поморском Севере, и теперь эта традиция перекочевала оттуда в Сибирь.

Первая попытка Дежнева и Попова пройти на реку Погычу оказывается неудачной. И в 1648 году Дежнев и Федот Алексеев предприняли второй поход. Это была большая экспедиция: больше двухсот человек, порядка семи кочей. Вместе с Дежневым и Алексее­вым отправился некий Герасим Анкудинов — служилый человек из Якутска, который тоже добрался до Колымы. Есть чело­битная с обвине­ниями Анкудинова в воровстве — не буквально, а в противо­законных деяниях. И вот вся эта компания отправилась на восток. Вышли хорошо, по достаточно чистой воде, но уже в районе побережья Западной Чукотки два коча были разбиты льдом, а их эки­па­жи оказались на берегу. Не вполне ясно, чьи кочи это были — возможно, Анкудинова. Но год спустя, когда в этих местах оказался Михаил Васильев Стадухин, местные жители, которых Стадухин определил как коряцких иноземцев, рассказали ему, что здесь разбило льдом и бурей два русских коча и, оказавшиеся на берегу, люди были уничтожены.

Как бы там ни было, Дежнев дальше продолжал свой путь, и в итоге этот поход ему удался. Сложно сказать, в какой мере дело было в его море­ходном мастер­стве — хотя, конечно, он в этом разбирался. Но, возможно, роль сыграло и определенное стечение обстоятельств, потому что любой переход вдоль Чукотки очень сильно зависел от состояния льдов — так было и тогда, и много лет спустя. Даже позже, уже в конце XVII века, использовалась фор­мула «как льды пропустят».

Любое открытие на побережье Северного Ледовитого океана было интересно, потому что там был моржовый клык, моржовая кость — «рыбий зуб», как тогда говорили, очень важный и ценный ресурс. И в данном случае поиски моржовых лежбищ, то есть источников «рыбьего зуба», были более приоритетны, чем основной двигатель землепроходцев на дальние реки — соболиные шкурки, или пушнина. Кроме того, они, конечно, пытались и найти новых людей для объясачивания. Но в этой области уже жили чукчи, с которыми ясачные технологии не работали.

Итак, Дежнев двигается на восток и достигает места, которое позже он сам обозначит в своих отписках как Большой Каменный Нос. Он его обходит и видит за этим мысом какую-то землю — видимо, имеются в виду острова Диомида в Беринговом проливе. На этих островах он фикси­рует жителей, которых в разных версиях описывает как «зубатых людей» или «зубатых чукчей». В действитель­ности это были не чукчи, а эскимосы, у которых был характерный обычай продевать в губу костяные пластинки — отсюда и появи­лось выражение «зубатые люди».

Дальше они выходят в будущий Берингов пролив, но еще не зная, что это пролив: они просто видят, что земля — Каменный Нос — кончилась и за ней открылось новое море, которого там никто не ждал. Выйдя в него, они попада­ют в страшнейший шторм, который разносит их суда в разные стороны. Деж­нёв и Федот Алексеев теряются, и дальше о судьбе друг друга долгое время ничего не знают. В конце концов коч Дежнева с частью экспеди­ции приби­ва­ется к побережью Олюторского залива — оно находится южнее устья Анадыря. И оттуда они начинают путь на север, сталкиваясь по дороге с жителями этого края коряками, и достигают Анадыря, где основывают зимовье.

О судьбе Федота Попова им было ничего неизвестно, пока пару лет спустя в схватке с коряками они не отбили «якутскую бабу», как она названа по доку­ментам, — по-видимому, невенчанную жену Федота Алексеева, якутку. От нее они узнали, что Федота Алексеева выбросило на берег значительно южнее и все члены его команды попали в плен к корякам или были уничто­жены. Куда именно попал Федот Алексеев — вопрос неясный. Была версия, что он попал на Камчатку, стал таким образом ее первооткрыва­телем и какое-то время там жил, но доказать или опровергнуть ее очень сложно.

Ну а Дежнев обосновался на Анадыре и начал его осваивать. Он интегриро­вался в местные племена и добился от них выплаты ясака. На Анадыре живут юкаги­ры, но не те, которых русские люди хорошо знали, а их восточ­ные языковые родствен­ники — анаулы и ходынцы. Дежнев обосновался в среде анаулов. Их взаимодействие не всегда было мирным, бывали и военные столкно­вения, но в целом оно получилось. Ситуация ухудшилась, когда в 1652 году туда пришел Стадухин и начал с погрома анаулов. Видимо, он попы­тался их заново объясачить, не зная, что это уже делает Дежнев, и этим, конечно, вызвал отторжение от русской власти. Это было совершенно произ­воль­ное действие, но Стадухин был замечен в таком и ранее, еще во время своей службы на Колы­ме в конце 1640-х годов. Возник конфликт, потому что Дежнев, конечно, не собирался уступать и уходить с Анадыря. В конце концов с Анадыря ушел Стадухин.

Пришедший вместе со Стадухиным Семен Иванов Мотора остался на Анадыре, и они с Дежневым там мирно взаимодействовали, пока Мотора не погиб в очередной стычке с местными жителями. Стычки были постоянными: сталкивались то анаулы с ходынцами, то анаулы и ходынцы с коряками — в то время нападения коряков были в этой области постоянной реальностью. Спустя несколько десятилетий, уже ближе к началу XVIII века, юкагирское население Анадыря сильно сократилось — отчасти из-за войн, а отчасти из-за эпидемии оспы. Таким образом исчезла прослойка между коряками и чукчами, и с тех пор между ними начали возникать очень жестокие конфликты.

В 1654 году на Анадыре появляется еще один служилый человек; его зовут Юрий Селиверстов. Он тоже приходит из Якутска через Колыму, и поначалу у него с дежневцами тоже возникает конфликтная ситуация. Селиверстов начинает жаловаться в Якутск — и его подробная жалоба представляет собой очень интересное описание конфликта двух землепроходцев.

Селиверстов тоже хотел собирать ясак, но Дежнев ему делать это не давал, да и анаулы не хотели с ним взаимодействовать. И Селиверстов написал жалобу в Якутск, в которой обвинил Дежнева и его команду, во-первых, в том, что они враждовали лично с ним, нападали на него и ему угрожали. В частно­сти, Федот Емельянов Ветошка, один из сподвиж­ников Дежнева, замахивался на него пищальным дулом — «дулом пищальным примахивал». Но главный грех Дежнева — в том, что он перебил анаулов, и теперь Селиверстову не с кого взять на Анадыре ясак. Он написал, что раньше представи­телем якутской власти тут был Мотора, но его убили, а Дежнев и его товарищ Микита Семенов были «в Моторино место выбраны». И теперь они там сидят и собирают ясак, но не для якутской власти, пишет Селиверстов, а «для своих бездельных нажит­ков» — это очень распространенная в докумен­тах формула, которая использовалась, когда кого-то хотели обвинить в злоупотреблениях. То есть Дежнев и Микита Семенов собирают ясак не для воеводы в Якутске, не для ве­ли­кого государя, а для себя. Это совер­шенно абсурдное обвинение, потому что сбыть этих соболей на Анадыре — в отличие, скажем, от Колымы — было совершенно некому и негде.

Конфликты такие бывали и раньше: это постоянное явление еще с тех времен, когда енисейские служилые люди разными отрядами, имевшими разных отправителей и разные задачи, начали проникать на Лену. Воеводская власть на Лене в первые годы своей работы должна была заниматься урегулирова­нием вот таких вопросов, чтобы с одной и той же реки не брали ясак два раза разные люди в пользу разных зимовий.

В конце концов Селиверстов с Дежне­вым стали взаимодействовать. Они совершали совместные походы, отбивались от коряков и занимались промыс­лом моржей в устье Анадыря, где Дежнев нашел богатое моржовое лежбище — так называемую коргу, то есть отмель.

В общей сложности Дежнев провел на Анадыре десять лет. Только в 1659 году он сдал зимовье другому приказному, приехавшему из Якутска, а сам отпра­вил­ся в Якутск: повез моржовую кость и меха. В Якутске он составил подроб­ные отписки о своих приключениях, часть из которых сохранилась и стала достоянием историков в XVIII веке.

Надо сказать, что никакие обвинения, которые возводили на Дежнева его противники, якутская власть не при­няла во внимание. Успешность и эффек­тив­ность его службы была вполне очевидна, поскольку у нее был реальный результат в виде того, что он привез в Якутск. В конце концов его с большим грузом отправили в Москву. Это было очень почетное назначение, говорившее об очень высоком доверии. В Москве он получил звание казачьего атамана, получил хорошее денежное жалованье — и потом вернулся к якутской службе. Но она уже не была связана ни с новыми открытиями, ни с дальними замор­скими реками. Он служил в континентальной Якутии, на реках Яна и Оленёк к западу от Лены, на реке Вилюй. В 1670 году он снова был отправлен в Москву и там в начале 1673 года умер.

Вот такая получилась у него биогра­фия — очень интересная. Для казака из Яку­тии это пример очень удачной карьеры: он прошел путь от рядового казака до казачьего атамана и в службах своих путешествовал от Анадыря до Москвы. И конечно, самое важное, что осталось в веках от Дежнева, — это его открытия.

Надо сказать, что, хотя представление о том, что на побережье в районе Большого Камен­ного Носа можно вести моржовый промысел, после никуда не делось, тем не менее походов вокруг Носа больше никто не предпринимал. В русских текстах конца XVII века появилась устойчивая формула: «нос пошел под восток и загнулся в сивер, а конца ему никто не ведает». Инте­ресно, что на первых картах, которые появились в 1660-е годы, вскоре после похода Дежнева, — в частности, на годуновском «Чертеже Сибири»  «Чертеж Сибирской земли» — карта Сибири и Дальнего Востока, сопро­вождавшаяся подробными описаниями, которую составили в 1667 году по указу тобольского воеводы Петра Годунова. — этого «носа» не будет в принципе: там от устья Лены до реки Камчатки будет сплошное море. Чертеж — это общее название для всех карт того времени. И действи­тель­но, они больше похожи на чертежи, а не на карты в привычном нам смысле, потому что задача геогра­фической карты XVII века — не пере­дать точный вид местности (это никому не было интересно), а показать, как можно с одной реки, из какого-то зимовья или города добраться до друго­го. То есть это скорее схематичное изображение расположения рек, к которому прилага­лось словес­ное описание. Выражение «а конца ему никто не ведает» восходит к текстам, сопровождавшим годуновский чертеж; они известны в ряде списков, и в них это достаточно устойчивая формула. Получается, что Камен­ный Нос есть, промысел около него ведется, но «конца ему никто не ведает».

Надо сказать, что открытию Дежнева повезло, что мы о нем знаем, что сохра­нились документы. В истории освоения Сибири есть эпизоды совершенно безвестных экспедиций, сделавших большие открытия. О том, что они были сделаны, говорит только археоло­гия. Это, например, знаменитые находки на острове Фаддея и в заливе Симса на Таймыре. Они относятся даже к более раннему периоду, чем экспедиция Дежнева. На побережье Таймыра были найдены русские вещи: монеты, предметы декоративно-прикладного искус­ства, маленький солнечный компас, остатки жилищ, — и из этих находок стало понятно, что какая-то русская экспедиция, по-видимому, обошла мыс Челю­скин, то есть здесь было сделано открытие другой оконечности Евразийского континента. Но узнать, что за этим стоит, едва ли когда-нибудь удастся.  

Расшифровка

Витус Беринг родился в 1681 году, то есть на самом излете XVII века. Величай­ший путешественник, именем которого названо множество географи­ческих объектов: знаменитый пролив, который отделяет Азию от Америки; самое северное море, принадлежащее к бассейну Тихого океана; реки, рифы; древняя, давно исчезнувшая суша, которая соединяла Азию с Америкой, — Берингия; остров, о котором мы сегодня поговорим, поскольку он сыграл опре­деленную трагическую роль в судьбе этого человека… То есть его имя отрази­лось на географической карте в массе разных объектов. Чем же он заслужил эту известность, которая уже почти триста лет заставляет людей вспоми­нать о нем?

Беринг — датчанин. Родился в Дании в семье среднего класса, как мы бы сказали сейчас: его отец был таможен­ным чиновником и одновременно церковным старостой. С молодости Беринг пристрастился к морю: в то время морские путешествия и плавания были очень популярны. Он был сначала юнгой, после — млад­­шим офицером; на датских судах посетил Индию, ездил по Европе и по Балтике. И еще молодым челове­ком, в двадцать два года, он попадает на русскую службу. Это эпоха Петра I, который, открыв «окно в Европу», пытался превратить Россию в настоя­щую европейскую страну, что ему удалось. Чтобы решать огромные задачи, которые он ставил перед собой, он привлек на службу России, в том числе русскому флоту, большое количество европейцев.

Беринг приехал в Петербург, который тогда только-только был создан. И в 1725 го­ду Петр I задумал Камчатскую экспедицию и по рекомендации Адмиралтейства предложил Берингу ее возглавить. В 1725 году Беринг выехал из Петербурга в Сибирь. И в том же самом году умер Петр I — император, который задумал этот дерзкий план.

Беринг действительно добрался до Камчатки и прошел через Берингов пролив, тем самым доказав, что Аме­рика с Азией не соединяется. Уже впоследствии не менее выдающийся путешественник Джеймс Кук присвоил этому проливу имя Беринга — с тех пор он и называется Беринговым проливом. 

Первая экспедиция длилась пять лет, и уже в 1730 году Беринг вернулся в Петербург. После этого он имел дело уже с наследниками Петра — в част­ности, императрицами Екатериной I и Анной Иоанновной. Они решили продолжить начатое Петром дерзкое предприятие и освоить дальневосточ­ные пространства, к которым Россия только-только протянула руку.

Камчатка, которая была основным объектом плавания Беринга, сравни­тельно недавно, за несколько десятков лет до того, была освоена первопроход­цами — казаками и промышленниками. Любопытно, что они пришли на Кам­чат­ку не с моря, как, каза­лось бы, полагалось выдающимся мореплава­телям, а с севера: Камчатка была открыта с Чукотки. Анадырский острог, находив­шийся недалеко от того места, где сейчас стоит город Анадырь, был центром, откуда двигались эти казаки, первопроходцы. Это были лихие ребята, которые в основном по суше и по рекам достигли этого огромного полуострова на се­веро-востоке Азии. Атласов — человек, которому, как считается, Россия обяза­на присоединением Камчатки, — был всего на двадцать лет старше Беринга.

И возникает идея Второй Камчатской экспедиции: надо не просто проплыть через этот пролив и доказать, что Аме­рика не соединяется с Азией, а достичь самой Америки и понять, действитель­но ли это Америка или это что-то совсем другое — и что там вообще есть. Этот грандиозный план принято называть в историографии не просто Второй Камчатской экспедицией Беринга, а Вели­кой Северной экспеди­цией. Задумка была в том, чтобы пройти, описать и картографировать все побережье Северного Ледовитого океана на Азиатском материке. Дать культурное, этнографическое, зоологи­ческое, флористическое и, безусловно, морское описание.

Вторая экспедиция выехала из Петер­бурга в 1733 году, то есть только через четыре-пять лет после возвращения Беринга из первой экспедиции. Она состояла из множества разных отрядов, в числе которых были выдающиеся мореплаватели и путешественники: братья Лаптевы, Шпанберг, которому было поручено из Камчатки найти путь в Японию, и многие другие. В том числе Чириков, который должен был вместе с Берингом на двух кораблях добраться до Америки. Сама идея — достичь американских берегов через Тихий океан — была осуществлена им впер­вые, если не считать испанских конкистадоров, которые переходили Тихий океан не на севере, а в тропи­ческой зоне.

Человек, который об этом ничего на знает, подумает, что Беринг в Петербурге сел на корабль и поехал. Но какой корабль и куда ехать? Безусловно, корабли были в Петер­бурге, но куда плыть? Где находится эта Камчатка? Не было никаких карт, никаких лоций  Лоция — руководство для плавания по морям и рекам, которое содержит их описание, а также метеорологические и другие данные.. Наконец, было непонятно, можно ли вообще туда проплыть, Северный Ледовитый океан непроходим. Значит, надо было проехать через всю Сибирь сушей, чтобы добраться до никому не извест­ной земли Чукотки, которая непонятно где и как соединяется с сушей. И оттуда надо было на чем-то плыть дальше — то есть прямо там строить какие-то корабли. 

И вот представим себе: из Петербурга отправляется огромная толпа. Экспеди­ция росла по дороге, и несколько сот человек прибывают сначала в Тобольск, из Тобольска следующий главный пункт — Якутск. Группа, с которой Беринг едет из Тобольска в Якутск, — примерно триста человек. Они приез­жают в Якутск. В Якутске в середине XVIII века живет от силы две тысячи человек, и вдруг на них сваливаются все эти люди, которые везут с собой из Европей­ской России все, что нужно для постройки кораблей на берегу Охотского моря: металлические конструкции, например якоря, все, что нужно для плавания… Представьте себе, внезапно город должен увеличиться в численности примерно на одну пятую. Путешествие до Охотска длится три с лишним года. Нам сейчас сложно представить себе, какие это были усилия, где люди останавливались, где спали, что ели, где добывали еду — мало кто этим интересуется, но когда мы начи­наем выяснять, то понимаем, что уже это колоссальный подвиг для того времени.

Они выехали из Петербурга в 1733 году и только за семь лет наконец добираются до Камчатки. Камчатка еще почти пустая. На западном берегу, на Охот­ском море, есть несколько острогов, то есть первых русских поселений. Но Беринг хочет на тихоокеанское побережье. Он первый добирается до Ава­чин­ской губы. В честь построен­ных в Охотске кораблей он назвал там новое маленькое поселение Петропав­ловском — сегодня это столица Камчатки, довольно большой город Петропавловск-Камчатский.

В Охотске Беринг успел построить два корабля: «Святой Петр» и «Святой Павел». Весной 1741 года корабли — один под коман­дованием Витуса Беринга, другой под командованием Чири­кова — выходят из Петропавлов­ской крепости на восток, чтобы добраться до Америки. Это практически Колумбова задача — только Колумб не знал, что он должен найти Америку, а они знали и искали именно ее. Эту задачу они смогли осуществить: они добрались до Аляски и по дороге открыли остров Кадьяк и ряд более мелких островов. 

Георг Стеллер — еще один выдающийся исследователь Камчатки и вообще знаменитый натуралист с трагической судьбой — написал об этом путеше­ствии: «Время, затраченное на исследо­ва­ния, находилось в таком соотноше­нии ко времени подготовительных работ: десять лет было затрачено на приго­тов­ление к этой великой задаче — и десять часов на саму рабо­ту». На десять часов Беринг разрешил Стеллеру спуститься на землю Америки, все остальное время было проведено в пути. Десять лет: все эти муки, чудовищное путешествие через Сибирь, сложности в отношениях между людьми — и десять часов там. После этого они стали спешно возвра­щаться на Камчатку. Второй корабль они к этому времени потеряли: «Святой Павел» под руководством Чирикова прошел отдельным путем и тоже добрался до Америки.

Цинга, страшная болезнь этого време­ни, стала поражать команду. Люди начали умирать. От Аляски до Камчат­ки довольно близко, но в пути из-за болезней команда перестала нормально управлять кораблем. Штурман «Святого Петра» Свен Ваксель, швед, писал об этом: «Корабль плыл, как кусок мертвого дерева, почти без всякого управления и шел по воле волн и ветра…» Они шли, не пони­мая куда: им надо было только быстрее добраться до Камчатки.

И наконец 4 ноября (уже осень — а вышли они где-то поздней весной) они увидели землю: высокие горы, покрытые снегом. Они решили, что это Кам­чатка, подошли к ней. Перед берегом был риф: пока они раздумы­вали, как им высаживаться, огром­ной волной судно перебросило через этот риф, и они высадились, будучи уверенными, что сейчас они встретят людей и те помогут им добраться до Петропавловска. Но оказалось, что это необитаемый остров.

Этот остров впоследствии был назван именем Беринга — это остров Беринга в группе островов, которые сегодня являются частью Камчатского края. Они называются Командорские острова, тоже в честь Беринга, потому что после первой экспедиции ему был дарован почетный титул капитан-командора. Это была единственная часть Алеутской гряды, которая никогда не была заселена алеутами. В XX веке там были археологические разведки, в ходе которых пыта­лись хоть что-то найти — но никаких следов пребывания человека до экспеди­ции Беринга ни на острове Беринга, ни на втором острове, Медном не было обнаружено. То есть это были абсолютно необитаемые острова.

Итак, в ноябре их выбросило на безжиз­ненный берег, и они стали вырывать на этом пустынном берегу ямы, чтобы там жить. Потому что, если просто лечь на землю, тебя снесет ветром. Надо было где-то укрыться. Тем более что почти все люди были больны цингой.

Беринга, которому как раз исполнилось 60 лет (для того времени это огромный возраст), спустили в яму. В этой яме его постоянно заносило песком по грудь; те, у кого еще были силы, пытались его расчищать. И Беринг скончался на этом острове в декабре 1741 года.

Выжившие перезимовали на этом острове Беринга. Двое руководителей — штур­ман Свен Ваксель, который принял на себя мореходное командование экспе­дицией, и натуралист Георг Стеллер, о котором я уже упомянул, — оставили подробные дневники с описа­ния­ми всей экспедиции, и в том числе пребывания на Командорах. Когда кончилась зима, они добрались до своего судна, смогли его разобрать и из его частей построили небольшой бот, в кото­ром порядка 40 выживших смогли добраться до Камчатки.

Так что, когда мы погружаемся в детали всех этих путешествий, мы понимаем, что это были сверхчеловеческие усилия. Вечная слава этим людям.  

Расшифровка

Я хочу рассказать об очень интересной женской судьбе — о жене капитана-командора Витуса Беринга, известного всему миру первооткры­вателя.

О женщинах XVIII века мы знаем очень мало. Хотя русская история XVIII века богата императрицами, тем не менее истории женщин среднего класса или — в данном случае — буржуазии практи­чески никогда не бывают нам известны: они не отражаются в документах и прохо­дят стороной. История XVIII века и история географических открытий — это история мужчин, где императрицы только подписывают верховные приказы, все остальное и поручается, и исполняется мужчи­нами. Тем радостнее бывает историку обнаружить в этом мужском мире женский образ. И мне посчастли­вилось это сделать, когда я работала над доку­ментами Второй Камчатской экспеди­ции под руководством Витуса Беринга.

Витус Беринг вернулся из первой экспедиции в 1730 году, и сразу же началась подготовка к второй экспедиции. Вторая Камчатская экспедиция уникальна не только в русской, но и во всей мировой истории: ничего подобного никогда не бывало прежде и потом тоже не бывало.

В первую очередь надо было установить географические и геополитические границы империи — то есть понять, как выглядит побережье Северного Ледо­витого океана и пере­ход из Ледовитого океана в Тихий океан. Здесь явно прослеживается мечта русского правительства открыть северо-восточный морской ход: из России Северным Ледовитым океаном через Берингов пролив и вниз к Китаю, Японии, Индии и так далее. Еще одной важной задачей было определить, какие народы платят ясак, то есть налог, русскому императору или другим государствам. Кроме того, в экспеди­цию был послан большой академи­ческий отряд, чтобы исследовать и геологию, и флору и фауну, и этногра­фию, и языки народов, их культуру и так далее.

Помимо этого, экспедиции поручались задачи, которые никогда не поручаются ни одной географической экспедиции. Нужно было привезти на Восток всё оборудование из центральной части России, чтобы там строить корабли. Им было пору­чено прокладывать дороги через тайгу, тундру и горы. Они должны были организовывать на пути почту и почтовые ямы, то есть предпо­лагалось органи­зовать почтовую гоньбу прямо от Петербурга до Камчатки. Им было также поручено организовы­вать школы и принимать участие в хри­стианизации местного населения — к последнему набожный Витус Беринг и многие другие столь же верующие члены его команды относились очень серьезно и активно участво­вали в крещении местного населения, в распростра­нении христианства.

Вторая Камчатская экспедиция предпо­лагалась долгой. Поэтому очень многие офицеры взяли с собой семьи — жен и детей. Поехала вместе с Витусом Берин­гом и его жена, Анна Кристина Беринг. 

Анна происходила из семьи промыш­ленника, бюргера, жившего в городе Ниене на территории современного Петербурга. И со стороны матери, и со сто­роны отца у Анны были крупные купцы: ее отец платил самый большой налог в городе. Их семья переехала в Выборг, который в этот момент уже тоже стал русским  До 1710 года Выборг принадлежал Швеции., и там Беринг познакомился с Анной. В 1713 го­ду в шведской кирхе города Выборга их записали как законных супругов.

Вскоре после этого Беринг был отправ­лен на Северную войну. Он попал в швед­ский плен, пробыл в плену почти год и бежал оттуда при драматических обстоя­тельствах. В это время Анна ниче­го не знала о судьбе своего мужа. Видимо, поэтому потом она решила везде ездить с ним.

В 1716 году Петр I с большим дипло­матическим корпусом отправился в север­ные страны, в том числе в Данию, родную страну Витуса Беринга. Беринг тоже был в его свите. И тут в копенгагенской церкви Святого Николая мы встречаем запись о крещении Витусом Берингом и его женой Анной младенца Витуса — судя по всему, это был их первенец. Это означает, что Анна беременная поплы­ла вместе с Витусом Берингом в Данию, его родную страну, — видимо, это было единственной возможностью встретить родню мужа.

Однако в Первую Камчатскую экспе­дицию ей пришлось оставаться дома — там для женщин не было места. А во Вторую Камчатскую экспедицию она поехала с ним.

Мы многое узнаем из найденных частных писем членов семьи Беринг, которые они писали из Охотска друзьям и родственникам в Петербург в 1740 го­ду. Эта находка дала нам очень много новых знаний и о семье самого Беринга, и об этой среде иностранцев на русской службе: во время Петра I в России было много иностранцев, и, конечно, они, особенно женщины, составляли какой-то свой круг.

В момент отъезда во Вторую Камчат­скую экспедицию у Берингов было четверо детей (известно, что всего Анна родила девять детей, четверо выжили). Стар­ших — Йонаса и Томаса, которым было по десять-одиннадцать лет, — с собой не взяли. Родители считали, что дети должны получить лучшее образо­вание, которое возможно в России, и в то время это оказалась гимназия в городе Реве­ле, современном Таллине, куда мальчики и были отправлены жить на пансио­не. Беринги, конечно, очень переживали из-за того, что оста­вили старших детей, бросили их на ру­ки профессору этой гимназии и его супруге. Анна в своих письмах к супруге профессора все время пишет, что шуба для нее не будет забыта, и обещает прислать ей китайский чай.

Двоих младших детей они взяли с собой. Когда они отправились в экспедицию, Антону и Аннушке было три и два года. Представь­те: через всю Сибирь Беринг ехал не только с женой, но и с двумя маленькими детьми, со слугами, и, кроме того, они взяли с собой еще одного родственника, мальчика. То есть одна семья Беринга составляла целый обоз. 

Примерно полгода они добирались из Петербурга до Якутска. Анна, конечно, ехала с огромным бага­жом, потому что они везли с собой все, что нужно было для жизни в Сиби­ри, они ехали в края, где ничего не было, Якутск в то время был самым последним оплотом цивилизации. Он состоял в основном из рус­ской администрации, военных и местного населения: якутов, тунгусов…

В Иркутске они немного задержались. Видимо, у Анны были и свои планы: она знала, что к югу от Иркутска, в объезд Байкала, на китайской территории, почти на границе с Россией, был огром­ный торговый город Кяхта, а в нем — колоссальный рынок, которым пользо­валась, видимо, вся Сибирь. Там можно было за относительно небольшие деньги купить много разных китайских товаров, которые в Европе в то время очень ценились. Анна была дочь коммер­­сантов — и такую возможность упустить не могла. Конечно, по своему статусу она не могла поехать туда сама, но отправила жену экспедиционного врача, ее подругу, и нескольких слуг, которые, видимо, закупили там много имущества.

Кроме того, из Иркутска сохранились очень интересные сведения о том, как Анна Беринг похитила двух служанок в доме, где они остановились на постой. Видимо, ей понравились «баба и девка-якутка», как их называет документ.

Есть совершенно замечательная цитата, в которой ярко и образно мы видим перед собой всю эту сцену:

«…будучи в Иркутске, стоял капитан-командор Беринг на квартире в доме посадского человека Трифона Бреча­лова. И перед отъездом из Иркутска в Якутск призвала его, Торопцова, жена капитана-коман­дора Беринга Анна Матвеева дочь, и велела ему, Торопц­ову, с квартиры, где стоял помянутый капитан-командор, украсть от выше­показанного хозяина Бречалова девку Наталью да бабу Авдотью, от чего он, Торопцов, много и всячески отговари­вал. А тогда помянутая Берингша сказала, что они уже подговорены и хотят идти, „и ты их только у себя на квартире схорони и вывези завтра из Иркут­ска, а штрафу тебе за то не будет, для того что капитан-командор сам об них приказал, чтоб увесть“. И по тем ея, командоршиным, словам он, Торопцов, не смел ослу­шаться, и вышепомянутую девку и бабу с двора Бречалова свели в ночное время и спрятали у себя в квартире, а на дру­гой день вывезли их из Иркутска на телеге, наметав на них епанеч  Видимо, имеется в виду епанча, широкий длинный плащ. и другое платье, чтоб не видали. А как ехали мимо квартиры капитана-командора, тогда капитанша-коман­дорша глядела в окошко и махала рукою, чтобы везли скорее мимо квартиры».

Их благополучно вывезли, и они потом так и остались в прислуге у Анны. Таким великолепным описанием мы обязаны довольно любопытному историческому источнику — доносам. Писание доносов в то время очень приветствовалось, и этим много зани­мались некоторые члены Камчатской экспедиции — особенно несколько персонажей, которые написали огром­ное количество доносов, всегда адресо­ванных на имя императрицы. Все доносы попадали в Тайную канцеля­рию, которая была обязана очень серьезно и внимательно рассматривать любой донос, даже самый вздорный и глупый. И это один из таких доносов.

Сохранились и очень любопытные доносы на Беринга. Из одного из них мы узнаём, как они проводили время в Якутске. Экспедиция и сам Беринг прожили там примерно три года — намного дольше, чем предполагалось. Было очень трудно организовать все плавания каждого из отрядов: надо было запасти огромное количество продовольствия, построить корабли, собрать весь таке­лаж, все нужное для корабля. Это занимало огромное коли­чество времени. Экспедиция затяги­валась; Беринга, конечно, это очень волновало. И на него пошли доносы. Один из доносчиков писал, что они напросились в Камчатскую экспедицию ради своей наживы и пытаются зарабатывать какие-то лишние деньги. 

В одном доносе сохранилось прекрасное место о зимних забавах в Якутске, где, насколько мне известно, зимой бывают морозы до шестидесяти граду­сов. Русская зима, как известно, богата всякими праздниками. И один донос­чик обвиняет Беринга в том, что он, вместо того чтобы заниматься делами экспедиции, катает жену на саночках:

«А для зимних забав и прославления себя сделал линейные великие сани и забавлял жену свою и детей и якут­ских жителей, и такой величины, что близ тридцать сидело человек на тех санях кроме трубачей четырех человек. И поставлены были столы с конфек­тами, и триумфовал по Якутску».

Можно себе представить это зрелище, яркое событие и большой праздник, который Беринг устроил всему горо­ду: огромные сани с музыкантами и «столы с конфектами». 

Предполагалось, что из Якутска Беринг один отправится в Охотск и оттуда — в свои плавания, а Анна Беринг вернется наконец домой. Но получи­лось иначе. Она уже собиралась уезжать на запад, в Петербург, как получила известие, что ее дорогой Беринг тяжело заболел. Хотя Анна очень рвалась в Петербург — и к детям, и в цивилиза­цию, — тут она отменила все свои планы и рванула к Берингу в Охотск.

Переход от Якутска до Охотска прохо­дил в неимоверно тяжелых условиях: горы, тайга, тундра, реки, нет никакого населения — только кочую­щие племе­на, перегоняющие оленей с места на место. По дороге нигде невозможно найти ни жилья, ни еды — ничего. Этого перехода боялись взрослые муж­чины. Все еще хорошо помнили, как во время первой экспедиции капитан Шпанберг с небольшим отрядом попал в очень серьезную беду: на переходе из Якутска в Охотск они заблудились в снегах, голодали и букваль­но начали есть башмаки и сумки. Чудом половине из них удалось спастись. То есть это был страшный переход. Но Анна с двумя маленькими детьми поехала спасать больного мужа. В письме она пишет, что во время ее путешествия в Охотск тоже происходили драматические события: часть лошадей пали, другие разбежались — и она осталась вообще без лошадей и без средств к передвиже­нию. И только благо­даря Богу, как она пишет, ей удалось выбраться оттуда живой.

Таким образом Анна оказалась в Охот­ске — в то время крошечном поселке, который состоял в основном из членов Камчатской экспедиции и очень неболь­шого количества местных служилых людей. Тем не менее она была там не единственной женой: мы знаем, что жены и дети были у капитана Чирикова и капитана Шпанберга и что их дети там вместе учились. Но Анна в своих письмах очень жалуется, что живут они там как в пустыне и приличного общества там нет, общаться совершенно не с кем, и, в общем, она считает, что все окружение совершенно недостойно их уровня и их ранга. Это ее очень печалило — она писала, что именно поэтому они не взяли старших детей с собой: это не то место, где молодые люди могут обрести надлежащие манеры и образование.

Пока они жили в Охотске, дома в Петер­бурге у них случилась неприятность: старший сын, которому, видимо, с большим трудом давалось учение, взбун­товался против дальнейшего пребывания в гимназии и самовольно записался в пехотный полк. Письма из Петербурга в Охотск шли примерно одиннадцать месяцев, то есть новости, которые они получили в Охотске, были уже устарев­шими; их ответы пришли еще через одиннад­цать месяцев — видимо, в то вре­мя, когда родительские советы достигали детей, ситуация у них уже полностью изменялась. Но и Витус, и Анна написали своим детям замечательные письма. Витус Беринг, видимо, излагает свое кредо воспитания молодого человека. Он пишет, что всегда ко всем надо относиться благодушно и никогда не за­носиться. Оба — и Анна, и Беринг — писали о том, как важно знать русский язык, когда живешь в Российской империи. Один из родительских советов был держаться всегда общества, которое чуть выше тебя, и никогда не опускаться до обще­ства, которое хотя бы чуть-чуть ниже тебя. Но в то же время в их письмах явно звучит мысль о том, что молодому человеку необходимо хорошее образо­вание. Они постоянно пишут, что не пожалеют никаких денег ради того, чтобы их сыновья получили лучшее образование, какое только возможно.

Но тут все-таки настало время амери­канского плавания: Витус Беринг должен был приплыть на Камчатку, перезимовать там и следующим летом отправ­ляться в плавание, ставшее для него последним. А Анна все-таки ехала домой в Петербург: видимо, родителям было очень тревожно за судьбу старших детей, да и плыть на Камчатку было уже совершенно невозможно: это действи­­тельно было место не для женщин — там были очень суровые условия, которые с трудом выдержи­вали военные мужчины. Оставаться одной в Охотске женщи­не тоже было совершенно невозможно. 

И Анна с двумя маленькими детьми отправилась в свое долгое путешествие домой. Поскольку дело было летом, они ехали не по санному пути, а, видимо, по частично оленному, частично конному. Для удобства Анны был специально сооружен паланкин, чтобы нести ее через наиболее сложные участки. Очень хотелось бы это увидеть — действительно, интересная деталь.

Таким образом Анна начала продви­гаться в сторону столицы. На дороге ее ожидало серьезное препятствие, к которому Анна, однако, была готова. Дело в том, что в то время в России еще существовали внутренние таможенные границы; в частности, таможенная граница между Сибирью и центральной частью России. Многие товары, в первую очередь меха, в Сибири были намного дешевле, чем в европейской части страны, и поэтому со всех людей, вывозя­щих меха, взималась таможенная пошлина. Анна знала, что ее будут осматри­вать, и была к этому готова — это тоже был результат всевозможных доносов на Беринга. У нее на все были документы: справки вполне современ­ного образа, где было написано, что все имущество куплено на жалованье Витуса Беринга и «предназначено для домовой потребы», а не для продажи. Так что благодаря этому осмотру таможни у нас есть полный список имущества четы Беринг. Могу доба­вить, что после смерти Беринга тоже были составлены списки всего имуще­ства, которое было при нем на необи­таемом острове, и того немного, что оставалось в Охотске. Таким уникаль­ным образом у нас есть полный перечень всего, чем владели Беринги, — вплоть до последней ложки.

Список имущества Анны на первый взгляд кажется потрясающим. Это огром­ное количество всевозможных мехов, очень много шуб — правда, если шубы были обещаны и жене профессо­ра, и многим подругам, и, видимо, многим другим людям, которым Беринги были обязаны за участие в судьбе их сыно­вей, это неудивитель­но. В этом списке есть и вещи совер­шенно изумитель­ные — например, какие-то китайские красивые предме­ты, чайники, китайские вазы, сундучки с бельем и скатертями, несколько пудов серебра, то есть всевоз­можных серебряных столовых приборов. Перечислены девять кукол — я думаю, что это какие-то китайские статуэтки. И, конечно, самый потрясаю­­щий предмет — это клави­корды. Представ­ляете, клавикорды в Сиби­ри. Их она, естественно, привезла с собой из Петербурга; клавикорд — очень удобный инстру­мент для транспорти­ровки, примерно того же размера, как современные электрические пианино, и его так же можно поставить на что угодно. Значит, Анна провезла их из Петербурга через всю Сибирь и, видимо, в Охотске вечерами услаждала игрой на клави­кордах слух тунгусов. Надо думать, это была первая пианистка Тихого океана. 

На таможне все имущество описали и все сундуки запечатали государствен­ной печатью. Сначала Анна ехала в Москву, и для проезда до Москвы ей выдали несколько солдат конвоя — как ей объяснили, для ее безопасности. Но у нас есть инструкции сопровождав­шим ее солдатам: им было приказано не спускать с печатей глаз, чтобы все товары были в неприкосновенности доставлены в Сибирский приказ  Сибирский приказ — цен­траль­ное госуч­ре­ж­де­ние, которое ведало управ­ле­ни­ем Си­би­рью во 2-й тре­ти XVII — начале XVIII века., находившийся тогда в Москве.

В Москву Анна приехала через пару месяцев. Из рапортов этих солдат известно, что она остановилась в Немецкой слободе, во дворе у пастора, и ночью они с пастором таскали некоторые мешки в дом. Когда позже они вынесли эти мешки обратно во двор, они были уже легкими и запе­чатаны были уже не госу­дарственной печатью, а Анниной печатью. То есть какие-то вещи, видимо, самые ценные, она оттуда изъяла. И, судя по всему, Анна так никогда и не объ­явилась в Сибирском приказе и не заплатила пошлину — она все вывезла дальше. Анна сражалась за свое имущество и имущество своих детей, как львица. 

С одной стороны, в ней, конечно, была коммерческая жилка, унаследованная от ее предков. Но дело было и в эконо­ми­ческом положении Витуса Беринга. Хотя он имел чин капитана-командора и возглавлял такую крупную экспе­дицию, его, однако, ждало очень боль­шое разочарование: несколько раз на про­тяжении карьеры он подавал и официальные прошения, и частные письма с просьбой выделить ему хотя бы небольшое поместье, чтобы у него в России была какая-то собствен­ность. Все русские офицеры Камчат­ской экспедиции были дворянами, у них были имения и крепостные крестьяне. Плюс к этому они получали морское жалованье — но им всем было куда вернуться и что завещать потом своим детям. Но Витусу постоянно отка­зы­вали. Поэтому Анна вывозила буквально все имущество, которым владела их семья, и на самом деле это были крохи по сравнению с тем, чем владели его значительно более младшие по чину русские коллеги — дворяне. 

Анна узнала о смерти «своего Беринга» (в письмах она всегда называет его «мой Беринг») примерно через два года. Ей прислали некоторые его личные вещи: золотые часы, печать, какие-то письма. Анна еще просила выслать ей из вещей Беринга атласный колпак, расшитый золотом, который, видимо, она сама ему вышивала, и домашний халат. К сожалению, эти вещи уже были проданы с аукциона, так что получить их Анна не сумела.

Сохранилось ее письмо в Адмирал­тейств-коллегию, где она, узнав о смерти мужа, просит назначить ей вдовскую пенсию. В 1744 году она пишет, что ей «от роду тридцать девять лет». Тогда получается, что она вышла замуж в восемь лет, а первого сына родила в одиннадцать. Тут явно не схо­дятся концы с концами. Следующее прошение она пишет в 1745 году — и ей по-преж­нему 39 лет. Я думаю, что здесь дело не в женском кокетстве, а в правилах морского устава: жены морских офицеров, которые станови­лись вдовами до 40 лет, получали одноразовое годичное жалованье мужа, а те, кто был старше 40 лет, по-моему, получали восьмую долю жалованья мужа, но зато всю оставшуюся жизнь. И, зная о коммерческих интересах родственников Анны, я думаю, что в тот момент ей просто нужна была крупная сумма денег, чтобы во что-то ее вложить и обеспечить тем самым себя и детей — теперь она осталась одна. Но эти ее прошения так и не были удовлетворены, поэтому в 1750 году она пишет новое прошение, где сообщает, что ей уже за пятьдесят лет и она старая и больная.

Это последнее известие, которое мы имеем об Анне Беринг. Точной даты ее смер­ти мы не знаем — у нас нет никаких документов ни о ее рождении, ни о ее смерти.

В заключение могу только сказать, что Анна Беринг, несомненно, была яркая и энергичная женщина; она везде отправлялась вслед за мужем, ее ничего не пугало. В то же время перед нами предстает человек глубоко любящий. В ее письмах, там, где она упоминает Беринга, видно столько любви и столько заботы, что это не может не тронуть.  

Расшифровка

Наш герой — Михаил Константинович Сидоров — купец, золотопромышлен­ник, путешественник, исследователь Севера России и яркий публицист. Можно сказать, что это был человек, который изобрел Северный морской путь. Тот самый Северный морской путь, о котором сейчас так много говорят. 

Сама по себе идея установления Север­ного морского пути возникла в самом начале эпохи Великих географических открытий. Тогда рассматривалось два основных варианта: Северо-Западный проход вокруг Североамериканского континента и Северо-Восточный про­ход по Северному Ледовитому океану вдоль северного побережья Евразии. Еще в XVIII веке в России было органи­зовано несколько экспедиций. Самая известная из них — это Великая север­ная экспедиция, целью которой как раз было провести разведку и проложить эту магистраль из Европы вокруг Северной Евразии в Тихий и Индий­ский океаны. На этом направлении был собран целый ряд важных материалов, и, по сути дела, первый шаг к тому, чтобы восполь­зоваться этим путем, был тогда сделан.

Однако российское правительство выбрало иной путь. Он основывался на популярной в то время теории, согласно которой в центре Арктики существовало незамерзающее, так называемое открытое море. Убежден­ным сторонником этой теории был Михаил Васильевич Ломоносов, и именно он разработал проект морской экспедиции, которая должна была начаться на Шпицбергене и затем через полюс пройти к Берингову проливу. Две попыт­ки пройти этим путем, известные как экспедиции Чичагова, окончились неуда­чей, и в 1766 году российское Адмиралтейство приняло решение прекратить поиски «проходу Сибир­ским океаном в Восточную Индию».

В следующем веке ни о какой Восточ­ной Индии уже речи не шло, тем более что в результате арктических исследо­ваний, которые тогда предприни­мались, было установлено — и, как тогда казалось, установлено навсегда, — что север­ные моря для судоходства совершенно непригодны. В частности, тогда Карл Бэр  Карл Бэр (1792–1876) — российский естество­испытатель, академик Императорской Ака­демии наук, один из основателей Русского географи­ческого общества. назвал Карское море «ледяным погребом России», и это обозна­чение надолго утвердилось в представлении ученых, путешествен­ников и обывате­лей. Тогда же, как казалось окончательно, отказались от поисков Северо-Западного прохода. Точку здесь поставила трагическая гибель экспедиции Джона Франклина в сороковые годы XIX века — бесследное исчезновение крупнейшей арктической экспедиции столетия произвело на совре­менников гнетущее впечатле­ние  Джон Франклин (1786–1847) — англий­ский мореплаватель, исследователь Арктики. В 1845 году под его руковод­ством началась экспедиция, целью которой было исследо­вать неизвестную часть Северо-Западного прохода (то есть пути через Северный Ледовитый океан вдоль северного берега Северной Америки, соединяющего Атланти­ческий океан с Тихим). Экспедиция бесслед­но пропала, и почти 10 лет никто не мог найти ее следов. Как выяснилось впоследствии, оба корабля экспедиции вмерзли во льды в районе Канадского Арктического архипе­лага. Льды так и не расстаяли, и все 129 чле­нов экипажа погибли от голода, холода и болезней., и к середине XIX века невозмож­ность арктического судоходства как Северо-Западным, так и Северо-Восточным путем стала общепризнан­ным фактом. 

И именно в это время на сцену и вышел Михаил Константинович Сидоров. Вот как описал его появление в Петербурге в 60-е годы XIX века тогдашний секре­тарь отделения физической географии Императорского Русского географиче­ского общества, будущий теоретик анархизма Петр Алексеевич Кропоткин. Позволю себе небольшую цитату из его «Записок революционера»:

«Сибирский купец и золотопромыш­ленник Сидоров в особенности старался пробудить этот интерес [к плаванию в русской части Ледови­того океана]. Он доказывал, что при небольшой правительствен­ной помощи, например устройством мореходных классов и несколь­кими экспедициями, можно было бы сильно подвинуть исследова­ние берегов Белого моря, а также поддержать рыбные промыслы и мореплавание. Но, к несчастью, эта небольшая поддержка должна была получиться из Петербурга, а стоящих у власти в этом придворном, чинов­ничьем, литературном, артистическом и космополитическом городе трудно заинтересовать чем бы то ни было „провинциальным“». 

Но если придворные чиновничьи круги относились к Сидорову снисходитель­но и, как отмечал тот же Кропоткин, иногда поднимали купца на смех, то пред­при­нимательские и обществен­ные круги, особенно те группы обществен­ных деятелей, которые считали себя патриотическими, наоборот, увидели в Сидо­рове своего героя. Именно в этой среде харизма­тичный Сидоров нашел немало восторженных сторонников, и уже при его жизни благодаря его почитателям и последователям начинает склады­ваться его биографический канон. В нем Сидоров представляется, и вполне заслуженно, как сибирский self-made man, то есть человек, сделавший самого себя, как энтузиаст освоения Севера, вло­живший все свои силы и средства в проект Северного морского пути. С другой стороны, нужно иметь в виду, что эти биографии написаны с таким агиографи­ческим уклоном, то есть Сидоров представля­ется в них едва ли не как святой. И вряд ли можно согласиться с биографами Сидорова, которые утверждали, что у него не было никаких эгоистических мотивов: вне всякого сомнения, как человек своей эпохи и своего класса, он всегда ясно осозна­вал свою выгоду и рассчитывал прежде всего на личный успех. «Весьма толковый человек, везде побывавший и одаренный совершенно американским духом предприимчи­во-сти» — вот такими словами описывал Сидорова один из его современников  Из письма Болеслава Маркевича Михаилу Каткову от 9 октября 1865 года.. И, соб­ствен­но, из этого духа предпри­им­чивости и возник современный, в духе прогрессивного XIX века, проект морского пути из Европы в сибирские реки.

Михаил Константинович Сидоров родился 16 марта 1823 года в Архангель­ске в семье купца второй гильдии. В восемнадцатилетнем возрасте он, не закончив гимназию, поступил на службу к своему деду, который занимался продажей леса. Однако в семейный бизнес Сидоров вникнуть так и не успел, потому что семья Сидоровых вскоре разорилась. Это был далеко не единичный случай для архан­гель­ского купечества того времени, тем более купечества средней руки, второй гильдии, поскольку оно просто-напросто не выдерживало конку­ренцию с иностранными предпринимателями, которые в это время активно действо­вали в Белом море. Многие, в том числе и Михаил Сидоров, обвиняли архангельские губернские власти в сговоре с иностранными предприни­ма­телями. И вследствие этого, под угрозой ареста за «подрыв престижа власти», как это тогда формулирова­лось, в 1845 году Михаил Сидоров бежал из Архан­гель­ска в Восточную Сибирь, которую в это время все больше охватывала золотая лихорадка. 

Сидоров поселился в Красноярске. Он устроился домашним учителем в семье управляющего золотыми приисками, тоже выходца с Русского Севера и тоже купца Василия Николае­вича Латкина. При поддержке Латкина Сидоров занялся изысканиями золота, и в этом деле он проявил завидное упорство. В течение пяти лет он без­результатно исследовал Енисей и его притоки, а в 1850 году возглавляе­мая Сидоровым партия открыла крупное месторожде­ние россыпного золота на Подкаменной Тунгуске. С этого времени и начина­ется стремительная карьера, стремительное восхождение Сидорова. За следую­щие десять лет он открыл несколько десятков золотых приисков, а также месторождение графита — оно сыграет особую роль в его судьбе и в истории его проектов. Сколотив достаточно серьезный капитал, Сидоров вместе с Латкиным решили вложить этот капитал в развитие так называемых север­ных промыслов и стали соучре­дителями Печорской компании. В уставе компании было написано, что «она создается для торговли печорским лесом за границу и вывоза в Кронштадт для нужд Адмиралтейства».

Изначально Сидоров рассчитывал использовать транспортные ресурсы, создаваемые Печорской компанией, не только для экспорта печорской лиственницы, но и для вывоза графита с Енисея. Для этого опять же существовало несколько вариантов. С первого взгляда казалось, что самый простой путь — это северные моря, но судоходство здесь не было развито, более того, мы помним, что в то время господствовало представление о том, что эти моря непроходимы для кораб­лей. Поэтому рассматривался другой вариант — проложить через Уральский хребет дорогу от Енисея до Печоры. Этим Сидоров и занялся — но, несмотря на все усилия Латкина и Сидорова, Печорская компания оказалась убыточной. Проблема заключалась вот в чем. Сидоров и Латкин исходили из того, что их главная задача — доставить товар в устье Печоры, откуда корабли уже достаточно легко смогут доставлять его в российские и европей­ские порты. Так оно и было: корабли приходили в устье Печоры и забирали товар. Но оказалось, что расходы на перевозку слишком высоки, и в итоге прибыль стали получать перевозчики, а не предприниматели, не Сидоров и Латкин. Проблема наших купцов заключалась в том, что у России в то время просто не было на Севере своего торгового флота. В середине XIX века все дальние морские перевозки были монополизированы английским флотом. 

Летом 1865 года Сидоров объехал все побережье Белого моря с одной целью: он хотел найти поморские корабли и команды, которые можно было бы нанять для выполнения рейсов от Печо­ры до европейских портов. И Сидорову не удалось нанять ни одного корабля и ни одной команды. Также Сидоров рассчитывал привлечь к мореходному делу представителей коренных север­ных народов. Опираясь на свой енисейский опыт, он знал, что среди северных народов есть немало способных мореходов, прирожденных тружеников моря. Специально для них Сидоров открыл несколько мореходных классов в Красноярске, Березове и Тобольске. Однако эта инициатива не получила дальнейшего развития. Наконец, Сидоров назначил премию тому, кто первый совершит плавание из Европы в устье Оби или Енисея. 

Все это были стимулирующие инициативы, но основные надежды Латкин и Сидоров возлагали на помощь со стороны государства. В 1860-е годы Сидоров переехал в Петербург; Латкин поселился там чуть раньше. В столице компаньоны развернули бурную деятель­ность с целью привлечь внимание общества, привлечь внима­ние деловых и, конечно, правитель­ственных кругов к вопросам, как они говорили, «оживления Севера» — то есть к вопросам развития северных областей страны. Латкину и Сидорову требовались инвестиции, требовалась государственная поддержка, но, чтобы ее получить, им нужно было доказать, как они сами говорили, «богатство Севера» — то есть убедить своих собеседников в том, что есть смысл вкладывать средства в север­ную промышленность, в северный экспорт. С этой целью Сидоров организовал целый ряд так называемых северных экспозиций, на которых была представ­лена северная продукция: древесина, графит, дары моря. Эти экспозиции развертывались на всероссийских и международных выставках, в том числе на Парижской всемирной выставке 1867 года. 

Важную роль в превращении Сидорова в общественного деятеля сыграл один из властителей дум своего времени — крупный российский издатель Михаил Никифорович Катков. Благодаря его личной поддержке в 1866 году в «Рус­ском вестнике», то есть в одном из наиболее влиятельных тогдашних российских журналов, была опубликована статья Сидорова, которая называлась «Север России». О том, сколь важное значение выступлению Сидорова придавал Катков, свидетель­ствует тот факт, что на страницах «Русского вестника» статья Сидорова соседствовала с романом Достоевского «Преступление и наказание», который как раз публиковался в журнале. 

Сидоров проявил себя, как бы мы ска­зали сейчас, талантливым лоббистом и пиарщиком. В частности, в своем петербургском доме он организовал клубные встречи, которые получили название «Северных вечеров». Это были очень антуражные мероприятия. Сидоров, помимо прочего, был коллекционе­ром, и те самые «северные коллекции», которые он представлял в экспозиции на разных выставках, хранились у него дома. И когда к Сидорову приходили гости — ученые, путешественники, деловые люди, влиятельные чиновники, — они оказывались в окружении этих северных экспонатов, а угощали их различными северными яствами. Тем самым Сидоров пытался показать выгодность промышленного освоения Севера. 

Кроме того, Сидоров активно использовал для продвижения своих идей такие новые по тем временам площадки, как предпринимательские научно-общественные ассоциации. К началу 1880-х годов Сидоров прочитал 102 докла­да в Обществе для содействия русской промышлен­ности и торговли, 65 докла­дов в Обществе для содействия русскому торговому мореходству, 15 докладов в Император­ском Русском географи­ческом обществе, восемь докладов в Импера­торском Вольном экономи­ческом обществе — и этот перечень можно продолжить. Он постоянно выступал с публичными лекциями, где продвигал одну идею: необходимость освоения Севера, развития на Севере русского торгового судоходства и включения Севера в круг российских промышлен­ных интересов. 

Что же, собственно, предлагали «ревнители Севера» для развития отече­ственного арктического судоходства? Программа Латкина — Сидорова строи­лась на принципах английского Навигационного акта 1651 года  Навигационный акт — закон, принятый по инициативе Оливера Кромвеля. Уста­навливал ряд мер, призванных обеспе­чить преимущество английскому торго­вому флоту: товары из Азии, Африки и Америки могли ввозиться в Великобрита­нию только на су­дах, принадлежавших британским поддан­ным, экипаж которых состоял из британских подданных как минимум на ¾; товары из Евро­пы могли доставляться только на английских кораблях или на кораблях, принадле­жавших гражданам тех стран, где эти товары были произведены, и так далее. Был отменен в середине XIX века., того акта, который сделал Англию владычицей морей. То есть главный с точки зрения «ревнителей Севера» враг России, Англия, был для них, как это часто бывает, одновре­менно и главным образцом, примером для подражания. В своих речах Сидоров буквально пункт за пунктом повторял основные идеи Навигационного акта 1651 года, прямо ссылаясь на него как на образец. То есть он выступал за строгий государственный протек­ционизм, за развитие собственного кораблестрое­ния и купеческого флота, поощрение отечественных мореплава­телей «уступкою пошлин или выдачею премий». Все эти меры должны были снять «тяжелое иго торговой зависи­мости» не только с Северного края, но и со всей страны. И вот здесь надо сказать, что риторика Сидорова и Лат­кина была вообще достаточно жесткой, алармистской и даже конспирологи­ческой. Сидоров и его сторонники были убеждены в суще­ствовании междуна­родного заговора — или, как тогда говорили, интриги — с целью оттор­жения от России Северного края, то есть Белого Поморья. Сидоров считал себя патриотом и клеймил своих оппонентов, которые поддерживали принцип свободной торговли и, также выступая за освоение Севера, говорили, что необходимо привлекать иностран­ные капиталы и работать в тесном партнер­стве с иностранными предпри­нимателями, с иностранными мореплавателями, которые уже имеют соответствующий опыт.

В целом программа Латкина и Сидорова была сколь грандиозна, столь и уто­пична. По сути, компаньоны хотели переиграть историю. По их замыслу Россия должна была повторить путь Англии, который та прошла с момента принятия Навигационного акта 1651 го­да. Но даже если бы в России второй половины XIX века был принят анало­гичный документ, вряд ли он мог бы быть реализован с тем же успехом. Дело ведь заключается не только в самом Навигационном акте, но и в тех уни­каль­ных исторических условиях, которые остались в уже давно минув­шем XVII веке. С другой стороны, Латкин и Сидоров были правы в своих оценках положения Северного края, потому что с экономической точки зрения он имел черты, которые до некоторой степени делали его похожим на колонию.

Как бы то ни было, к концу шестиде­сятых годов XIX века Обско-Печорская компания обанкротилась; в 1867 году умер Латкин. Сидоров тем не менее продолжил вкладываться в развитие арктического судоходства, но теперь уже в партнерстве с зарубежными предпринимателями и мореплава­телями. Несомненно, это был разрыв с его собственной антииностранной позицией шестидесятых годов, но факти­чески практика подтвердила правоту оппонентов Сидорова. Действительно, освоение Арктики требовало тесного международ­ного сотрудничества. А наибольший опыт в арктическом судоходстве и в северных промыслах в то время имели норвежцы, шведы и англичане. 

Семидесятые годы XIX века — время настоящего бума северных морских промыслов, в том числе и в Белом, и в Баренцевом морях. В 1875 году шведский мореплаватель и полярный исследователь Нильс Адольф Эрик Норденшельд совершил успешное плаванье из Тромсе к устью Енисея на судне «Прёвен», на следующий год он прошел тем же маршрутом на паро­ходе «Имер», и наконец, в 1878–1879 го­дах Норденшельд осуществил первое сквозное плавание вдоль евразийского побережья Северного Ледовитого океана на пароходе «Вега». На пальму первенства в открытии Северо-Восточ­ного прохода, наряду с Норденшельдом, также с полным правом претендовал английский полярный капитан Джозеф Виггинс. Виггинс в 1876 году на паро­ходе «Темза» благополучно прошел путь от Англии до устья Енисея. Сидоров активно участвовал в подго­товке экспедиций Норденшельда и Виггинса. Он делился с ними необхо­димой информацией, организовывал их встречи в конечных точках их путе­шествия и, наконец, финансировал эти плавания. 

При этом, если мы посмотрим пере­писку Сидорова с Виггинсом и Норден­шельдом, там опять же постоянно всплывает енисейский графит. Сидоров просит, чтобы Норденшельд и Виггинс обратным грузом доставили в Европу графит с берегов Енисея и тем самым заложили основу для регулярных коммерческих рейсов. И в 1877 году приобретенная на средства Сидорова шхуна «Утренняя заря» под командо­ванием Давыда Ивановича Шванен­берга благополучно доставила партию графита из устья Енисея в Петербург.

Регулярной судоходной трассой, да и то с рядом оговорок, Северный морской путь стал только в советский период. Как предприниматель Сидоров потерпел крах: он растратил все свои средства на финансирование северных морских исследований, северных экспедиций, не получив от этого никакой прибыли, и умер в 1887 году в Германии, будучи несостоятельным должником. 

Современники воспринимали Сидорова неоднозначно. Многим он казался экстравагантным золотопромышлен­ником с довольно странными идеями, но для следующих поколений, и особен­но для исследователей и освоителей Арктики, Сидоров был пророком, чело­веком, который предвосхитил регулярное арктическое судоходство и, в общем-то, потратил все свои силы и средства на его становление.  

Расшифровка

Слово «первопроходцы» вызывает у нас четкие ассоциации: конец XVII века, бородатые казаки и купцы медленно и упорно продвигаются в Сибирь и на Север, по дороге покоряют местные племена, строят укрепления, нала­живают сбор налогов и торговлю — и так далее. Картинка понятная, картинка знакомая, но первопроходцы были и позже, первопроходцы были и в конце XIX века. Правда, героя этой моей истории, наверное, правильно было бы назвать «первопроходцем поневоле».

Я расскажу о судьбе одного молодого человека, студента. Он был за антипра­вительственную деятельность сослан, как тогда выражались, «в места отда­лен­ные», а именно в северо-восточную Якутию. Я мог бы рассказать о несколь­ких таких молодых людях, «первопро­ходцах поневоле», чья последующая судьба оказалась неожиданной и для властей, и, я думаю, для них самих: они стали известнейшими этнографами, исследователями Сибири и Севера. Таких имен много — я расскажу про одного: это Владимир Иохельсон.

Владимир Иохельсон родился в 1855 году в городе Вильна, ныне Вильнюс. Он довольно рано — ему было лет 20 — начал принимать участие в револю­ционном движении. Вступил в нелегальную партию «Народная воля» и уже к концу 1870-х годов стал активным деятелем этой партии, работал в Петер­бурге в подпольной мастерской по изготовлению динамита.

В 1881 году, чтобы избежать ареста, он уехал в Швейцарию, там работал в партийной типографии, преподавал в русской школе для детей эмигрантов и одновременно полтора года учился в Бернском университете, изучал обще­ственные науки и экономику. Хотел закончить свое образование, но не за­кон­чил: через несколько лет — не знаю, по каким причинам, — решил вернуться в Россию, и едва только пересек границу, как тут же был арестован. Два года он провел в одиночном заключе­нии в Петропавловской крепости, после чего был судим и отправлен в ссылку на десять лет в восточную Якутию.

В этих далеких сибирских краях это было очень интересное время. К этому моменту уже существовало Восточно-Сибирское отделение Русского геогра­фического общества. И члены Геогра­фического общества занимались иссле­дованиями Севера, исследова­ниями Сибири. Но проблема всех сибирских отделов общества всегда была в недо­статке образованных людей. А тут вдруг такое удивительное везение: полная Якутия грамотных, образован­ных ссыль­ных, в основном студентов, но некоторые даже и с законченным высшим образованием.

Биографии этих молодых людей удивительно похожи: русские, польские, еврейские юноши, студенты самых разных университетов — Петербургского, Харьковского, Москов­ского, Варшавского, Берлинского. Большинство из них родились между 1855 и 1865 годом, то есть в эпоху Великих реформ и великих надежд.

Все эти молодые люди в студенческие годы включи­лись в политические протесты: ходили на митинги, их разго­няли, хватали, высылали, выгоняли из университетов — они шли в подполь­ную революцион­ную работу. Рано или поздно все, конечно, были арестованы и высланы в Сибирь. Обычный срок в это время — десять лет. В Сибири некоторые из них погибли, некоторые спились, а некоторые увлеклись наблюдением за жизнью и культурой местного населения, стали изучать местные языки, собирать фольклор, составлять словари. По окончании срока ссылки они вернулись в европей­скую часть страны, многие опублико­вали свои материалы, некоторые стали известны и в том или ином качестве продолжили научную работу. Такова судьба моего сегодняшнего героя Владимира Иохельсона.

Конечно, все эти ссыльные переписы­вались друг с другом, многие были друг с другом знакомы. Ключевой фигурой был, наверное, самый старший из них, Дмитрий Александрович Клеменц. Тоже типичная биография: он учился в Казанском университете, потом в Петербургском, был арестован за сотруд­ничество с революционными организациями, приговорен к ссылке, а по окон­чании срока ссылки решил остаться в Сибири и фактически стал руководить местным отделом Геогра­фического общества. Потом он переехал в Петербург, стал хранителем Российского этнографического музея, но сейчас речь не о нем.

Какое это все имеет отношение к нашему сюжету? Вот какое. В начале 1890-х годов Восточно-Сибирский отдел Географического общества органи­зовал большую исследователь­скую экспедицию, известную как Сибиряковская, потому что деньги на нее дал иркутский меценат Иннокентий Михайлович Сибиряков, он из семьи богатых золотопромышлен­ников. А Дмитрий Клеменц стал научным руководителем этой экспеди­ции. И для работы он привлек — естественно, по договоренности с местными властями — политических ссыльных. Тех, у кого еще не закон­чился срок ссылки. Из 26 участников Сибиряковской экспедиции 15 человек были политическими ссыльными. Больше половины. Почему они туда пошли? Во-первых, все они страшно жаловались на тоску и скуку, а тут можно заняться каким-то интересным делом. Кроме того, можно какие-то деньги заработать. И в-третьих, это все-таки статус: они уже не ссыльные, а члены официальной экспедиции Геогра­фического общества. 

Участником этой экспедиции стал и Владимир Иохельсон. Он познако­мился с Дмитрием Клеменцем еще в Вильно, и они несколько лет сотрудничали в революционных организациях. Я процитирую одну фразу из воспоминаний Иохельсона:

«Клеменц сыграл значительную роль в моей жизни. В 1875 году он повлиял на направление моей революционной деятельности, а через 20 лет, в 1894 го­ду, когда Клеменц уже был правителем дел Восточно-Сибирского отдела Географического общества в Иркутске, а я находился еще в качестве ссыльного в глуши якутских улусов, он привлек меня к участию в Якутской экспеди­ции на средства Сибирякова и этим открыл мне научную карьеру».

Это очень любопытное замечание — что участие в экспедиции этого, как мы пом­ним, недоучившегося студента открыло ему научную карьеру.

Иохельсону достался Якутский улус и верхнеколымская часть округа. Населе­ние там было смешанное: в основном якуты, а также русские, эвены, чукчи, юкагиры. В январе 1896 года Иохельсон послал в Иркутск большое письмо, по сути отчет о полутора годах его работы; из этого письма мы знаем, что он четыре месяца кочевал с юкагирами, а с сентября до декабря 1895 года жил в юкагирском зимнем поселке на реке Нелемной.

Почему я считаю, что имя Иохельсона заслуживает быть среди тех, кого мы называем первопроходцами, пускай и поневоле. Потому что про восточную Якутию тогда было известно очень мало, а про юкагиров — практически ниче­го. По сути дела, Иохельсон был первым, кто детально описал этот интересней­ший народ: его быт, культуру, верования, представления о мире, его социаль­ную организацию. Кроме того, он детально описал (хотя в данном случае и не первым) одно очень любопытное явление. В своем письме-отчете он назвал его «символи­ческие письмена юкагиров на бересте для любовной переписки» и пояснил: «Фигуры изображают девушек и пар­ней; связующие их штрихи и черточ­ки — их отношения…» Про эти письмена можно было бы прочитать отдельную лекцию, но сейчас я не буду на этом останавливаться.

Сибиряковская экспедиция была очень успешной: она фактически открыла Якутию для внешнего мира. На базе ее материалов были изданы многочис­ленные труды по географии, демогра­фии, экономике, этнографии, языкам и культурам всех населявших Якутию народов. Материалы этой экспедиции до сих пор составляют основу наших знаний об этом крае.

В 1897 году истекли десять лет ссылки Иохельсона. К этому времени, благо­даря Сибиряковской экспедиции, он стал уже довольно известным — был членом Географического общества и получил за свои публикации по юка­ги­­рам серебряную и две золотые медали.

По возвращении из ссылки он уехал в Швейцарию, хотел закончить образова­ние. Но не тут-то было: через два года он уже опять участник другой знаме­нитой экспедиции в северо-восточную Якутию — Джесуповской экспедиции.

Про Джесуповскую экспедицию написано очень много. Придумал ее Франц Боас, основатель культурной антропологии. Задачей экспедиции было описать северное побережье Тихого океана с обеих сторон, то есть с российской стороны от Берингова пролива до Сахалина и с американской стороны — от Берингова пролива до провинции Британская Колумбия. Финансировал эту экспедицию из собственных средств президент Американского музея есте­ственной истории, миллионер Моррис Джесуп (отсюда и название — Джесу­повская экспедиция). Боас написал Иохельсону, пригласил его участвовать; Иохельсон посоветовал привлечь своего друга, тоже бывшего ссыльного, Владимира Богораза. Кончилось все это тем, что оба они вместе с женами поехали обратно в те края, где за пару лет до этого отбывали ссылку, — на северо-восток Якутии, на Чукотку и на север Камчатки.

Иохельсон работал в поселке Гижига на побережье Охотского моря, потом в Верхнеколымске; собирал материалы о юкагирах и о новых для него камчат­ских коряках. Надо сказать, что результаты Джесуповской экспедиции намного превзошли всё, что в те вре­мена кому бы то ни было удавалось организовать: одних монографий, опубликованных по ее результатам, было больше двухсот. Это громадная сокровищница знаний об этом регионе, которой мы пользуемся до сих пор.

Иохельсон вернулся обратно, провел несколько лет в Нью-Йорке, готовил свои материалы к печати, потом жил в Цюрихе и Лондоне. После революции 1905 года он вернулся в Петербург и получил место младшего этнографа в знаменитом этнографическом музее — в Кунсткамере. 

Спустя пять лет он поехал в еще одну экспедицию Географического общества, экспедицию Рябушинского — был такой миллионер в Москве. На этот раз Иохельсон отправился на Але­утские острова, занимался исследованиями этнографии и языка алеутов. Вернулся в Россию в 1912 году, купил в пригороде Петербурга небольшой домик…

Но проблема была в том, что должность младшего этнографа, во-первых, не приносила ему никаких денег, а во-вторых, была для него довольно уни­зительна: он был уже очень известным человеком с большим количеством публикаций, было ему 57 лет. Поэтому неудивительно, что он стал искать другие варианты. И благодаря Францу Боасу нашел место в Американском музее естественной истории в Нью-Йорке с зарплатой, которая позволяла ему и его жене там жить. За это он обязался обработать и опубликовать все материалы Джесуповской экспе­диции, а также подготовить к изданию свои алеутские материалы.

Тут есть один забавный сюжет, про который я хочу мельком упомянуть. По-видимому, решая, принимать или не принимать Иохельсона, Боас написал Богоразу, чтобы выяснить мнение того об алеутских материалах Иохельсона. Реакция Богораза была очень интерес­ной: несмотря на то что Богораз и Иохель­сон были друзьями, вместе сидели в ссылке, вместе работали в двух экспедициях, Богораз постарался оттеснить Иохельсона и «продать» Боасу собственные материалы. Он написал, что в алеутских материалах Иохельсона «обильно представлены тексты, хотя многие тексты весьма отрывочны. Что касается грамматики, я должен признаться, что не жду многого от его мате­риалов… Я полагаю, что было бы лучше напечатать сейчас эскимосские тексты, поскольку они интереснее и должны быть изданы раньше. Я думаю, что всегда лучше вначале браться за более важное и оставлять мелочи на потом». Таким образом Богораз проталкивал свои собственные записи.

Сегодня нам хорошо известна сравни­тельная ценность обеих коллекций. «Более важное» — эскимосские материалы Богораза — в 1949 году было издано его учениками небольшой книжкой примерно в 150 страниц. А «мелочи» — алеутские тексты Иохельсона — были опубликованы в 1990 году по-английски в виде огромного 700-страничного и крайне интересного тома. Так что время все расставило по своим местам — но история довольно показательная.

Дальнейшая жизнь Иохельсона складывалась довольно трудно. В 1922 году он окончательно уехал из Советской России, поселился в Нью-Йорке, жил там на мизерную зарплату от Музея естественной истории, готовил свои вывезен­ные из России материалы к изданию. Значительная часть его рукописей и экспедиционных заметок до сих пор хранится в архиве музея в Нью-Йорке. В одном из писем в Петербург Иохельсон писал, что живется ему трудно, но, добавлял он, «я часто нахожу удовлетворение в научно-умственной работе, а печата­ние моих работ доставляет действи­тельное утешение». Вот это отношение к жизни настоящего ученого.

Но Нью-Йорк — дорогой город, ему и его жене, которая все это время жила вместе с ним и в Петербурге, и в Нью-Йорке, и в Лондоне, не хватало денег, и в конце 1929 года они переехали во Францию, в Ниццу, где в то время жизнь была существенно дешевле. Иохельсону уже в это время было 74 года. Он про­должал работать над подготовкой своих материалов к изда­нию, получая от Боаса из Америки время от времени небольшие «гранты», на то они и жили. В 1933 году Иохель­соны вернулись в Нью-Йорк, где он скончался в 1937 году в возрасте 82 лет.

Что он оставил нам, этот интересный человек? Материалы по культуре и язы­кам трех коренных народов Севера — юкагиров, коряков и алеутов, собранные в трех долгих и трудных экспедициях, каждая из которых длилась от двух до трех лет. Это три огромных тома, два из них, юкагирский и коряк­ский, — форматом А3 и толщи­ной сантиметров 15. Юкагирский том в 2005 го­ду был переведен на русский, второй существует только по-английски, а алеутский том Иохельсон не успел завершить, он был издан по-английски только в 1990 году. Эти три огромных тома надежным фундаментом лежат в основе всех наших сегодняшних знаний об этих народах, об их языках; это классиче­ские труды, с внимательного чтения которых и сегодня начинает каждый специалист по социальной антропологии и языкам Сибири и Севера.

Интересная жизнь, правда? Студент, которого возмущала виденная им вокруг несправедливость и который ушел в революционеры, изготавливал динамит для террористических актов; арестант и политический ссыльный, пробывший в ссылке в северо-восточной Якутии 10 лет и там увлекшийся этнографией; участник трех самых знаменитых научных экспедиций конца XIX — начала XX века; эмигрант, автор фундамен­тальных сочинений по культуре и языкам северных народов… И все это на фоне очень непростого времени — эпохи трех русских революций, Первой мировой войны, Гражданской войны в России.

Наверное, я могу сказать, что этногра­фом и первопроходцем Владимир Иохель­сон стал отчасти под давлением обстоятельств, но этими обстоятель­ствами он сумел воспользоваться так, что и ему интересно было жить, и нам, потомкам, исключительно интересно читать его сочинения и вспоминать его биографию.