Исторические подделки и подлинники

Расшифровка

Когда говорят, что византийской историей — то есть историей средне­векового продолжения Восточно-Римской империи по XV век включительно — зани­мались мало и гораздо меньше, чем она того заслуживает, обычно не имеют в виду позднеантичную историю, историю V–VI веков, которая представляется просто естественным продолжением греко-римской истории, истории поздней Римской империи. И, разумеется, блестящая эпоха правления императора Юсти­ниана — а он правил во второй трети VI века нашей эры — часто под­верстывается под продолжение античной истории.­­­

История Юстиниана представляла интерес для историков и в Ренессанс, и в раннее Новое время — в отличие от более поздних, более, условно говоря, византийских веков. И Юстиниан был героем чрезвычайно многих групп любопыт­ствующих интеллектуалов — в частности, историков права, поскольку он кодифицировал гражданское право, которое легло в основу всего европей­ского права. Его ко­декс справедливо носит имя Кодекс Юстиниана. Соответ­ственно, этот кодекс, известный в течение многих столетий, дал его имени заслуженную славу.

Кроме того, учитывались его выдающиеся постройки и его роль в истории Италии. Все это делало эпоху Юстиниана, в общем, обласканной вниманием профессиональных историков. И главным источником по истории правления императора Юстиниана являются сочинения его придворного историка Прокопия Кесарийского. Они тоже были известны во все времена и в Средние века многократно перепи­сывались, изучались, вставлялись в историю тоже, начиная со времени Ренес­санса. И два его сочинения: «О постройках импе­ратора Юстиниана» и «О войнах императора Юстиниана», — в общем, пользо­вались известностью во все времена.

Именно поэтому такую сенсацию вызвала публикация в 1623 году сочинения, которое взорвало и образ Прокопия как придворного историка, и образ самого императора Юстиниана. Сочинение это было обнаружено хранителем руко­писей Ватиканской библиотеки Николаем Алеманом, и по двум рукописям, которые он нашел, он опубликовал сочинение, которое назвал «Тайной историей». Сочинение это, надписанное именем Прокопия Кесарийского, все того же человека, официально являвшегося придворным историографом великого императора, представляет собой злобный, неслыханно скандальный памфлет на императора Юстиниана, его жену Феодору и весь правящий класс Византийской империи.

Во введении прямо объясняется, почему направление этого сочинения столь отличается от направления остальных двух:

«…пока были живы вершители этих дел, я не мог описывать их долж­ным образом. Ибо невозможно было мне укрыться от множества согля­да­таев, а если бы я был изобличен, не избежать мне было бы самой жалкой смерти. Ибо даже на самых близких родственников я не мог положиться. Более того, я был вынужден скрывать причины и многих из тех событий, которые были изображены мной в прежнем повество­вании. Поэтому я считаю своим долгом рассказать в этой книге о том, о чем доселе не было сказано…»

И тут на нас обрушивается, действительно, целый вал не только разоблачений, но и самых фантастических сплетен, самых невероятных домыслов, самых фантастических обвинений. Казалось бы, Прокопий Кесарийский, являясь антично образованным человеком, стилизуя свои официальные труды под сочи­нения Фукидида, являясь по своему мировоззрению скептиком, ни в коем случае не мог бы показывать таких невероятных диких суеверий, которыми наполнен этот текст.

Для иллюстрации приведу всего лишь пару примеров. Вообще, весь текст читается на одном дыхании, как бестселлер. Вот он обвиняет императора Юстиниана:

«Некоторым из тех, кто состоял при нем и бывал с ним ночью во двор­це, казалось, что вместо него они видели какое-то дьявольское приви­дение. Один из них рассказывал, как [Юстиниан] внезапно поднялся с царского трона и начал блуждать взад и вперед (долго сидеть на од­ном месте он вообще не привык), и вдруг голова у Юстиниана внезапно ис­чез­ла, а остальное тело, казалось, продолжало совершать эти долгие передвижения…
     Другой рассказывал, что в то время как он находился возле [импера­тора], вос­се­дающего на своем обычном месте, он видел, как неожиданно лицо того стало подобно бесфор­мен­ному куску мяса, ибо ни бровей, ни глаз не оказалось на их привычных местах…»

Такого рода рассказов в «Тайной истории» великое множество. Еще более скандальные разоблачения следуют относительно жены императора Феодоры. Подробности невозможно цитировать вслух в силу их порнографического характера. Но я позволю себе одно из самых скромных высказываний:

«Была она невероятно изящна и остроумна. Из-за этого все приходили от нее в восторг. У этой женщины не было ни капли стыда, и никто не видел ее смущенной. Без малейшего колебания она отдавалась раз­врату, она была в состоянии, громко хохоча, отпускать остроумные шут­ки даже тогда, когда ее колотили по голове».

Это, кстати, реальная вещь, потому что она начинала в качестве мимической актриски в театре.

«Отдаваясь своим любовникам, она подзадоривала их развратными шут­ками, умела привязывать к себе распутные души. Она не считала нуж­ным ожидать, чтобы мужчины, с которыми она общалась, попы­тались соблазнить ее, но, напротив, сама обольщала всех без разбора».

Немедленно после выхода в свет «Тайной истории» в 1623 году разразился скан­дал. Дело в том, что император Юстиниан был в натянутых и просто враж­дебных отношениях с папским престолом. Он унижал нескольких римских пап. Одного из них, папу Вигилия, он, арестовав, вывез в Константинополь как бы на суд. А когда тот бежал и искал убежища в храме Сергия и Вакха, схва­тив­шись за опоры алтаря, император велел вытащить его оттуда за ноги, и, когда солдаты тащили его за ноги, папа Вигилий просто своротил алтарный камень. Так что дело доходило до прямого рукоприкладства.

И поэтому многие исследователи, которые тогда, в XVII веке, находились в свою очередь во враждебном отношении с папством — во Франции, в Гер­мании, в Англии, везде по разным политическим причинам, — немедленно объявили, что это фальшивка, которая призвана очернить императора Юсти­ниана и вообще всю ту юридическую политику, которая строилась на Юсти­ниановом кодексе в XVII веке. Исследователи говорили, что не может быть такого противо­речия в идейном направлении основного корпуса сочинений Прокопия и этого недавно появившегося сочинения. Некоторые отмечали странность того, что у последующих писателей никак не отражено знакомство с этим сочи­не­нием. Некоторые указывали на то, что мировоззрение автора этого сочинения отличается от мировоззрения Прокопия.

В общем, эта поле­мика длилась 250 лет: с начала XVII века и до конца XIX века. В конце XIX века основатель позитивистской истории Леопольд фон Ранке послед­ним ставил под сомнение подлинность «Тайной истории».

Но с тех пор были достигнуты большие успехи в филологии. В частности, был вычислен так называемый закон Мейера, по которому можно понять стиль автора в зависимости от повышений и понижений тона в конце его фраз; этот рисунок индивидуален для каждого греческого автора. И формула, выведенная по этому закону Мейера для языка основных сочинений Прокопия, дала тот же результат и для «Тай­ной истории».

Закон Мейера трактует сочетание ударных и безударных слогов, повышений и понижений тона в завершениях риторических оборотов, больших конструк­ций греческого языка. Поскольку древнегреческое ударение имело довольно сложный характер, оно соединяло повышение и понижение тона, то эта струк­тура завершений клаузул представляет собой как будто инди­видуальную рос­пись, как будто индивидуальный геном каждого автора.

И, соответственно, поскольку это вещь скорее интуитивная, а не придуманная, не усвоенная, это просто как индивидуальный почерк, по ней можно выяс­нять принадлежность текста автору, выведя такую формулу на основании большого числа его текстов. Поскольку основной корпус сочинений Прокопия огромен — это практически три тома обычного стандартного издания, — у нас есть массовый материал. А «Тайная история» — сочинение не очень большое, но тем не менее достаточное — дает нам материал, который замеча­тельно встраивается в общую картину ритмики Прокопиевской речи.

Кроме того, вдумавшись, вглядевшись в то, что раньше исследователям каза­лось религиозным скептицизмом Прокопия или маскировкой его христиан­ского мировоззрения, связанной с тем, что он стилизовал себя под Фуки­дида, исследователи увидели в действительности эклектику, эклектическое миро­воззрение, которое вообще было характерно для интел­лектуального слоя этого времени. Дело не в том, были они замаскировавшимися язычниками или недо­статочно еще уверившимися христианами, а в том, что у них в головах была мешанина из большого количества разных воззрений, в том числе разного рода восточных суеверий. В частности, идея того, что Юстиниан — безголо­вый демон, — это свидетельство каких-то восточных мотивов, каких-то восточных преданий. И так далее. Всего этого в Византии было гораздо больше, чем при­нято считать.

Еще в середине XIX века колебания были довольно значительные. Достаточно сказать, что один из основателей византийской истории, ирландец Джон Бьюри, еще в конце XIX века утверждал, что «Тайная история» подложна, а уже в начале XX века признал свою ошибку. И надо сказать, что значительную роль в установлении подлинности «Тайной истории» сыграли не только немецкие исследователи вроде Феликса Дана, но и русский историк Борис Амфианович Панченко, написавший про это огромную статью в 1898 году. Пожалуй, после его статьи никаких споров по этому поводу никогда уже больше не было.

Таким образом, оказалось, что к концу XIX века консолидированное мнение ученых подтвердило подлинность «Тайной истории» и просто заставило нас иначе взглянуть на ранневизантийского писателя. То есть частью своих сочи­нений Прокопий еще является продолжателем античной традиции, а вот в этом своем сочинении, оригинальном, не связанном оковами стилиза­ции, он позволяет себе быть иным, позволяет себе, если угодно, быть средневеко­вым. Тем самым это расширяет наше представление о том, как выглядел пере­ход от Античности к Византии — иногда внутри творчества одного и того же автора.

Все это дает нам понять, что ни в коем случае, рассуждая о подлинности или фаль­сифицированности того или иного источ­ника, мы не должны в пер­вую очередь задаваться вопросом «Кому это выгод­но?». Из того обстоятель­ства, что папскому престолу было бы выгодно очер­нить Юстиниана, мы не должны делать вывод о том, что этот текст фальси­фицирован. Это один из тех приемов выяснения фальсификации, которые должны быть отвергнуты. И это один из тех уроков, которые преподает нам история с исследованием «Тайной исто­рии» Прокопия.

Расшифровка

Один из самых древних источников по истории Руси — это византийское сочи­нение «История» Льва Диакона, автора X века. Это сочинение было введено в научный оборот в 1819 году выдающимся эллинистом, хранителем греческих рукописей королевской библиотеки в Париже Карлом Бенедиктом Газе. Он был немцем по происхождению, но почти всю жизнь прожил в Париже. По заказу и по просьбе русского канцлера Николая Петровича Румянцева Газе на русские деньги издал это сочинение, которое имеет действительно перво­степенное значение для самой первой, самой ранней страницы древнерусской истории. В частности, там описаны войны с Византией киевского князя Свято­слава Игоревича и дан замечательный живой его словесный портрет.

В примечаниях к этому изданию Газе сообщает, что в одной рукописи, которая покинула Париж с тех пор, как он ее видел, он нашел еще одно сочинение, ко­то­рое может быть небезынтересно для древнерусской истории. И в приме­ча­ниях ко Льву Диакону он помещает, как он говорит, три найденных отрыв­ка без начала и конца, принадлежащие явно одному и тому же перу. Они, как пред­­полагает Газе, по всей видимости, тоже имеют отношение к концу X века и к древнерусской истории.

Разумеется, появление этого текста вызвало огромный интерес у историков. И последующие 150 лет разговоры и споры вокруг этого сочинения не стихали. Сам Газе назвал его «Записка готского топарха» (или «Записка греческого топарха»). Топарх — это управляющий какой-нибудь приграничной областью.

Три эти отрывка написаны на древнегреческом языке, невероятно сложном, невероятно изысканном и темном. Первый отрывок описывает путешествие рассказчика через снега с каким-то посольством (непо­нятно каким) и его переправу через реку Днепр, которая сначала не замерзала, а потом замерзла, и ее уда­­лось преодолеть. Описание бедствий невероятно живое: «Некоторые из лодок, будучи затоплены, стремительно тонули — таким-то оказался рас­свире­пев­ший Днепр». Вскоре после этого он замерз, и можно было проезжать через пучину как по земле. Потом поднялся северный ветер огромной силы, разразилась буря, дороги были непроходимы, буря слепила снегами, распро­странялась во все стороны. «Мы не прошли… и семидесяти стадий… Снег был в четыре локтя». И так далее, и так далее.

Второй эпизод рассказывает о том, что некие неизвестные варварские племена напали на ту область, которой управляет рассказчик. И третий эпизод повест­вует о том, как рассказчик отправляется с посольством к некоему могуще­ствен­ному правителю — как он говорит, «царствующему к северу от Дуная, сильному много­численным войском и гордому боевою силою». «Я был принят в высшей степени гостеприимно… рассказал ему обо всем… и [он] отдал мне охотно снова всю область Климат». Климаты — это термин, которым в византийских источниках обозначаются византийские владения в Южном Крыму.

В этих отрывках упомянуты два названия местностей непонятного проис­хо­ждения и кто-то царствующий к северу от Дуная, но кто это — непонятно, он не назван по имени. И единственная временная привязка носит не хроно­логический, а астрологический характер: сказано, что в это время Сатурн входил в созвездие Водолея. Поскольку Сатурн входит в созвездие Водолея каждые 30 лет, то, соответственно, историки выбирали между сере­диной X века, концом X века и началом XI века. И, соответственно, этот царст­вующий к северу от Дуная объявлялся то Святославом Игоревичем, то Влади­миром Святославичем, то Ярославом Владимировичем. В общем, можно было делать любые предположения.

Причина, по которой Карл Бенедикт Газе не представил оригинальную руко­пись публике, казалась всем естественной. Наполеоновские войны привели к тому, что огромное количество рукописей со всей Европы было собрано в Париже. А после поражения Наполеона хозяева потребовали эти рукописи назад, и рукописи действительно уехали обратно. Таким образом, вполне возможно, что Газе, работавший при Наполеоне, видел эту рукопись, переписал ее от ру­ки, а потом рукопись вернулась к своим прежним хозяевам. И ни названия, ни номера ее, никаких конкретных деталей о ней Газе не сообщал.

Руко­писи не было. Единственное, на чем могли основываться исследова­тели, — это издание Льва Диакона, в примечаниях к которому был помещен этот странный, загадочный текст. Интерпретаций было огромное количество: этим прави­телем объяв­ляли не только древнерусских прави­телей, а, например, и бол­гар­ских, а варварами, которые нападали на эти владе­ния, — то венгров, то пече­негов. Опять-таки никаких имен сам текст не называет: он неве­роятно уклончивый.

И вот в 1970 году на Международном конгрессе исторических наук в Москве выдающийся американский византинист Игорь Шевченко сделал сенсаци­он­ный доклад, утверждавший, что «Записка греческого топарха» — это фальси­фи­кация самого Карла Бенедикта Газе.

Шевченко поехал в Париж и нашел корректурные листы издания Льва Диа­кона. Он обратил внимание на то, что в этой корректуре Газе правит греческий текст так, как обычно автор правит свое сочинение, а не так, как изда­тель пра­вит публикуемый им текст: он заменяет слова не на похожие друг на друга, а на совсем непохожие. Например, слово «деревня» он заменяет словом «город», которые совсем не похожи друг на друга.

Кроме того, Шевченко обратил внимание на то, что греческий язык «Записки греческого топарха», хотя и невероятно изысканный и, разумеется, совершенно безошибочный, тем не менее напоминает язык некоторых византийских авто­ров, которые жили уже после X века, в XI–XII веках, и которыми сам Газе за­ни­мался как исследователь и публикатор. Наконец, Шевченко обратил внима­ние на то, что в первоначальной корректуре этих отрывков было не три, а два. Это уже совсем странно. И наконец, он перебрал все рукописи, которые могли попадать под описание Газе, и ни одна рукопись не содержала этого странного сочинения.

Обратившись к архиву русского канцлера Румянцева, Шевченко пред­положил, что поскольку Румянцев щедро платил за каждое новое открытие в области древнерусской истории, а Газе нуждался в деньгах, то, получив очередные три тысячи франков, Газе сфальсифици­ровал этот текст и пред­ставил его канц­леру Румянцеву ради выгоды. А обратившись к интимному днев­нику Газе, который он вел на древнегреческом языке, Шевченко увидел, что тот был человеком неслыханно циничным и, во всяком случае, не скупился на чрезвычайно уничижительные выражения в адрес своих русских благо­детелей.

Тем самым подозрение на Газе было брошено. Но и тогда нашлось огромное количество людей, которые не согласились с Шевченко. Все-таки все его дово­ды носили косвенный характер. В частности, на этом же конгрессе 1970 го­да в Москве русские византинисты (Геннадий Григорьевич Литаврин, Михаил Яковлевич Сюзюмов) в целом не разделили скептического отношения к Газе, и вопрос остался подвешенным. Вплоть до совсем недавнего времени.

В недавнее время замечательный петербургский византинист Игорь Павлович Медведев занимался архивами русских византинистов — и, в частности, архи­вами людей, которые в Петербурге были корреспондентами Газе: академика Филиппа Круга, канцлера Николая Румянцева и филантропа Алексея Оленина. Все трое находились в переписке с Газе, все трое интересовались его новыми находками в парижских библиотеках. Так вот, рассматривая эту переписку, Медведев обнаружил одно письмо, в котором Газе пишет Оленину, что нашел еще один текст, который может быть интересен для древнерусской истории. И этот древнегреческий текст — как пишет Газе, принад­лежащий некоему Максиму Катилиносу — он помещает в письме.

Никакого Катилиноса наука не знает — и Игорь Павлович Медведев, проде­лав источниковедческую работу, выяснил, что этот текст представляет собой подделку. Причем подделку гораздо менее тщательную, чем «Запис­ка грече­ского топарха»: он гораздо более явным образом выдает заимство­ванный характер. Игорь Павлович даже предположил, из какого именно византийского автора (Иоанна Евгеника) этот текст заимствован — впрочем, с добавле­ниями, написанными оригинальным образом на древнегреческом языке. Повторяю, Газе идеально им владел, он был человеком неслыханно талантливым.

В этом тексте, якобы принадлежащем Катилиносу, описывается корабле­кру­шение: герой плывет по Черному морю вдоль берегов Крыма и едва не гибнет. И Игорь Павлович Медведев остроумно предположил, что подобно тому, как описание бури и переправы через Днепр в «Записке греческого топарха» могло быть переводом мемуарных записок какого-то из французских офи­це­ров, возвращавшихся в 1812 году из наполеоновского похода на Москву, так и тут можно найти какой-то литературный прототип. И, по остроумному наблю­дению Игоря Павловича Медведева, по всей видимости, этот древне­греческий текст представляет собой перевод одного из эпизодов вольтеров­ского «Кандида».

Более того, Газе совершил одну ошибку. Он поместил в своем письме номера страниц рукописи, из которой он якобы взял это сочинение. Когда Игорь Павлович Медведев сообщил Игорю Шевченко в письме, что сделал такое открытие, Шевченко, хотя был в это время уже очень стар, немедленно снялся из Гарварда, прилетел в Париж, бросился в рукописное хранилище Националь­ной библиотеки, взял рукопись Иоанна Евгеника, открыл соответствующий лист — и увидел сделанные рукой Газе отметки на полях этой рукописи, кото­рые обозначали границы его заимствования. Тем самым с несомненностью было доказано, что Газе — жулик.

Эта статья Медведева вышла в 2007 году. Можно окончательно поставить точку в истории «Записки греческого топарха», которая до сих пор публикуется в хрестоматиях по древнерусской истории. Но заметим, что, несмотря на весь талант Газе, несмотря на то, что он явно испытывал презрение к своим русским корреспондентам и считал, что в России его никто не поймает за руку, филан­троп Оленин, получив от Газе этот текст, не дал ему хода. Видимо, что-то его в этом тексте встревожило. Он его не только не опубликовал — он никому о нем не сообщил. По всей видимости, ему было за Газе, за своего парижского корреспондента, неловко. И только в результате архивной работы современ­ного исследователя нам удалось выяснить, что Газе здесь прокололся гораздо более скандальным образом.

Хорошо ли то, что исследователи потратили столько сил на текст, оказавшийся фальшивкой? В конечном счете все равно хорошо. Потому что в попытках дока­­зать подлинность или неподлинность этого текста была проявлена неве­роятная, ювелирная тщательность. Каждое слово было взвешено, прогнано через сотни контекстов. Мы стали гораздо лучше понимать, как устроен визан­тийский язык конца X века: пытаясь доказать подлинность или неподлинность «Записки греческого топарха» и приводя друг другу филологические аргу­менты, исследователи, естественно, обра­щались к авторам того же времени.

Кроме того, удалось обратить внимание на один смешной эпизод, являющийся показателем того, что некоторая внутренняя честность у Карла Бенедикта Газе все-таки была. Через несколько десятилетий после публикации Льва Диакона он составлял тезаурус древнегреческого языка — то есть собирал все слова, какие были в древнегреческом языке, с указанием их источников. В этом тезаурусе приводятся и так называемые гапаксы — слова, которые встречаются только у одного автора и больше ни у кого. Так вот, те слова, которые являются гапаксами, то есть уникальными словами «Записки греческого топарха», Газе в тезаурус не внес, не желая засорять собственными выдумками священный греческий язык. Мне кажется, что это очень трогательная виньетка к концу этой истории.

Расшифровка

Когда мы имеем дело с текстом, который претендует на древность, мы всегда должны исходить из некоторой презумпции невиновности источника. Мы долж­ны верить тексту до тех пор, пока не будет доказано, что он поддель­ный. В этом смысле соображения о том, что текст подложный, потому что его было выгодно подделать в то или иное новое время, либо не должны прини­маться во внимание, либо должны играть второстепенную роль.

Давайте посмотрим на судьбу такого выдающегося литературного памятника, как «Слово о полку Игореве». Казалось бы, обстоятельства его появления должны изначально вызывать у нас подозрения. В самом деле, памятник существовал в единственной рукописи, эта рукопись мистическим образом пропала, все это на совести одного человека — Мусина-Пушкина  Алексей Мусин-Пушкин (1744–1817) — рос­сий­ский историк, собиратель рукописей и чиновник, обер-прокурор Святейшего синода. Именно он впервые опубликовал «Слово о полку Игореве», и именно в его двор­це сгорела в 1812 году единственная руко­пись произведения. Подробнее историю этой находки и споров о ее подлинности можно прочитать в нашем материале.. При этом именно в эту эпоху в Европе возникает большое количество романтических подделок, которые восславляют древность того или иного народа, вроде каких-нибудь «Поэм Оссиана» Джеймса Макферсона  Джеймс Макферсон (1736–1796) — шотланд­ский поэт и мистификатор, якобы перевед­ший с гэльского (а на самом деле сочинив­ший) поэмы легендарного барда III века Оссиана. .

В этом смысле скептицизм исследователей, многие поколения которых утверждали, что «Слово о полку Игореве» — это подделка, имел под собой некоторые основания. Ну в самом деле, что же это за произведение, которое торчит внутри древнерус­ской литературы одно-одинешенько, без каких бы то ни было жанровых подобий?

Разумеется, ситуация с подлинностью или подложностью «Слова о полку Игореве» многократно ухудшилась в связи с тем, что это произведение было признано величайшим шедевром древнерусской литературы. Уже после этого, особенно в рамках советского литературоведения, всякие сомнения толкова­лись как недостаток патриотизма. И мало того, когда выдающийся историк Древней Руси Александр Зимин написал книгу, где обосновывал подложность «Слова о полку Игореве» разными научными соображениями, он был подверг­нут шельмованию, книга его не была опубликована, сам он подвергался проработ­кам самого омерзительного свойства.

Тем самым разговор о подлинности или неподлинности «Слова о полку Игоре­ве» пришел в тупик, потому что всякий человек, который говорил, что это произ­ведение подлинное, как бы играл на руку коммунистической власти. И наобо­рот, форма сомнения была как бы формой диссидентства. В этой обстановке никакой спокойный анализ текста не был возможен. Казалось бы, все возмож­ные аргу­менты за и против в этой полемике, которая длилась боль­ше ста лет, были исчерпаны, и можно было считать, что этот вопрос навсегда останется неразре­шенным, и можно будет всегда придерживаться той или иной точки зрения.

По счастью, это оказалось не так. Появились новые обстоятельства, которые позволили решить проблему подлинности «Слова о полку Игореве» раз и на­все­гда. Честь этого принадлежит нашему выдающемуся лингвисту Андрею Ана­тольевичу Зализняку, специалисту по языку берестяных грамот. В 2004 го­ду он опубликовал небольшую книгу, где невероятно изящно и абсо­лютно убедительно показал, что для того, чтобы сфальсифицировать текст «Слова о полку Игореве», предполагаемому фальсификатору нужно было знать язык берестяных грамот, которые к тому времени еще не были выкопаны из земли. На десятках примеров Зализняк демонстрирует сходство языковых форм, которые встречаются в «Слове» и в новгородских берестяных грамотах.

Это тот случай, когда блестяще доказывается, что любые соображения общего свойства отпадают: про то, что рукопись не дошла, про то, что она была всего одна, про пожар Москвы, про то, что Мусин-Пушкин мог быть фальсифи­ка­тором или мистификатором или сам мог быть кем-то введен в заблуждение. Все эти соображения отходят на второй план. Да, выглядит это все странно, но было именно так. Действительно, была единственная рукопись — это была подлинная древнерусская рукопись, и она сгорела, а текст тем не менее совер­шенно подлинный. И теперь мы можем быть в этом совершенно уверенны.

Противоположный случай — это так называемая «Велесова книга», текст которой до сих пор вызывает чрезвычайно нездоровый ажиотаж у многих любителей русской древности. Текст впервые был опубликован в эмигрантском сан-францисском журнале «Жар-птица» в середине 1950-х годов. Осуществил эту публикацию эмигрантский поэт и любитель славянских древностей Юрий Миролюбов. По его словам, текст этот был списан им с деревянных табличек, которые показывал ему в Брюсселе другой русский эмигрант, Али Изенбек. Это реальный человек, мы знаем его биографию — он был довольно известным художником и в России, и в эмиграции. По словам Миролю­бова, Изенбек рас­сказывал ему, что во время Гражданской войны в одном разоренном дворян­ском имении он нашел огромный набор из деревянных дощечек с письменами, которые привез с собой в эмиграцию. Он позволял Миролюбову переписывать эти тексты, Миролюбов их переписал. В 1941 году Изенбек умер, и дальнейшая судьба этих табличек неизвестна. Тем самым все, что у нас осталось, — это ру­ко­­пись Юрия Миролюбова.

Публикация этих текстов вызвала невероятный ажиотаж. Перед нами была язы­ческая литература Древней Руси, тексты, якобы записанные жрецами язы­че­ского культа в IX веке нашей эры, за 100 лет до Крещения Руси, и пове­ству­ю­щие об истории славян со второго тысячелетия до нашей эры.

Если верить этой «Велесовой книге», то славяне вышли из Индии и прошли через Ближний Восток, прежде чем попали в Карпаты и оказались на своих нынеш­них местах расселения. В тексте фигурируют многочисленные боги, в том числе и индийские боги, и боги славянского пантеона, известные нам из других текстов, и так далее. Рассказывается о выдающихся полководцах, великих князьях, великих победах, передвижениях, государствах и так далее и так далее. Все это, разумеется, не могло не вызвать большого интереса. Текст был напи­сан кириллическим шрифтом, что, конечно, было немножко странно. Но в конце концов, почему нет?

Тогда же еще один русский эмигрант, живший в Австралии Сергей Парамонов, писавший под псевдонимом Лесной, послал запрос насчет этих текстов в Мо­скву, в Институт языкознания. И тут надо подчеркнуть, что напряжение этой ситуации придавало то, что диалог шел по разные стороны железного занавеса. В официальной советской науке как бы изначально считалось, что все, что ис­хо­дит от русской эмиграции, — это враждебное. Никакие советские ученые в принципе не должны были находиться в контакте и в чем бы то ни было соглашаться с какими бы то ни было эмигрантами.

В 1960 году советские лингвисты опубликовали в журнале «Вопросы языко­знания» статью о том, что «Велесова книга» — это фальшивка. Они сделали этот вывод на основании лингвистических соображений, на основании анализа языка. Язык «Велесовой книги» представляет собой стилизованный текст, но эта стилизация сделана безграмотно, без учета законов развития славянских языков. Это и писали линг­висты, в частности Лидия Жуковская.

Но в силу внелингвистических, разумеется, причин, в силу вообще вненаучных причин многие восприняли эту реакцию как советскую официозную: дескать, живущие на Западе белые эмигранты ничего хорошего придумать не могут, а могут только писать всякие измышления, которые подрывают марксистскую картину видения истории.

Тем не менее интересно заметить, что настоящий ажиотаж по поводу «Велесо­вой книги» начался в Советском Союзе не сразу после публикации в журнале «Жар-птица» и даже не сразу после публикации в журнале «Вопросы языко­знания» в 1960 году. Тогда исполинская марксистско-ленинская идеология еще стояла крепко и никаких шатаний не допускала. А вот в середине 1970-х, когда идео­логия стала расшатываться, когда практически законным образом распро­странились верования в хиромантию, в телекинез, в хилерство, когда к так называемой целительнице Джуне Дави­ташвили ходил лечиться сам Леонид Ильич Брежнев, когда в идео­логию никто по-настоящему больше не верил, когда это был чистый контур, который никто всерьез не восприни­мал, — вот тут снизу начал просачиваться бешеный интерес к «Велесовой книге». Впервые он проявился публикацией в газете «Неделя» в 1976 году, и после этого пошло-поехало: количество публикаций множилось и множилось.

Заметим, что официальные лингвисты и официальные историки и в это время пытались писать, что это все подделка, причем на основании научных аргу­ментов. Но этих научных аргументов никто не слышал, потому что через всё проходила идея, что это советские ученые, получившие от госу­дарства приказ разоблачить белых эмигрантов, — так что же еще они могут написать. И слу­шать их не хотели.

Падение коммунизма в этом смысле облегчило ситуацию как с одной, так и с другой стороны. С одной стороны, появилось неслыханное количество переводов этого текста на разговорный язык, разных интерпретаций его, включений его в новые изложения древнеславянской или русской истории. С другой стороны, появилась возможность открыть архивы, посмот­реть архив того же Юрия Миролюбова — он к тому времени уже скончался, можно было попытаться найти архив Изенбека. Вдова Изенбека передала этот архив Украи­не — и никаких табличек там не нашлось. В конце концов, можно было деидеологизировать этот спор.

Но интересно то, что, будучи деидеологизирован, этот спор совершенно не закончился. И не закончился он вот почему. Подделки сущест­вуют в разных странах — иногда для развлечения публи­ки, иногда для пятиминутной сен­сации, иногда в идеологических целях. Но во всяком случае, эти подделки никогда не проникают в официальный нарратив науки, они не проникают в школьные учебники, они не проникают в школьные программы.

Дело в том, что в обычной ситуации общество так или иначе хранит доверие к специалистам, доверие к экспертам. Пусть желтая пресса публикует любые разоблачения или открытия про какие-нибудь тайны фараонов или про закля­тия каких-нибудь гробниц. Но можно быть уверенным, что вся эта сенсаци­он­ная пена не проникнет ни в академическую литературу, ни на страницы школь­ных или вузовских учебников. В России ситуация, к сожалению, гораздо более тяжелая: в России подорвано доверие к экспертам. И в этом смысле любая сен­са­ция имеет шанс попасть и в научную литературу, и в школьные программы.

Самый печальный пример этого — «Велесова книга». То, что она поддельна, не вы­зывает ни малейшего сомнения ни у одного специалиста: историка, археолога, этнографа и особенно лингвиста. Достаточно сказать, что индий­ского бога Индру, если бы он действительно был известен древним славянам, звали бы не Индра, а Ядра. Это простейший фонетический закон славянского языка. Тому, кто подделал этот текст (по всей видимости, это был сам Юрий Миро­любов), такие вещи в голову не приходили. Он хотел всего лишь вдохнуть надежду в русских эмигрантов, он хотел этой сказкой о великом прошлом немножко как-то ободрить этих людей, которые были обречены на раство­ре­ние в чужой эмигрантской стихии.

В современной России это сочинение служит созданию мифологического, глубоко антинаучного образа прошлого. Проблема не в том, что это сочинение недостаточно разоблачено с научной точки зрения. Проблема в том, что сама наука не пользуется в современной России достаточным авторитетом.