Как придумать город

Расшифровка

Основной драмой градостроительства, как современного, так и прошлых эпох, является взаимодействие между морфологией города и тем обществом, которое использует эту морфологию, сообществом, которое живет в городах. Сама по себе эта драма образовалась не сейчас, а в конце эпохи Ренессанса, когда впервые возникло представление о человеке и об обществе, отделенном от природы и от религии. 

Есть такой замечательный английский исследователь европейских городов Денис Косгроув, и у него есть прекрасная книга, которая называется «Social Formation and Symbolic Landscape» — «Социальная формация и символический ландшафт». Там он рассказывает, что где-то в конце XV века у людей возникло стремление покупать ландшафтную пейзажную живопись. Желание изображать природу существовало всегда, но как индустрия пейзажная живопись возникла именно в конце XV века, причем в самых урбанизированных районах Европы, в Северной Италии (долина реки По), во Франции и Южной Англии. На вопрос, почему так произошло, Косгроув отвечает, что тогда общество впервые как бы раскрыло глаза на природу: появились земельные участки, институт собственности на землю. И в этот момент появляются общественные пространства в городах: города перестают быть только морфологическим единством зданий и улиц, в них появляются рыночные площади, торговые улицы и т. д. Все это было и раньше, но как единое целое города начали восприниматься с конца XV века.

Что касается Франции, есть замечательная легенда о том, как в Париже впервые возникло представление о парижском обществе как таковом, не об отдельных социальных классах, а именно о городском обществе. В 1783 году братья Монгольфье, которые изобрели воздушный шар, организовали демонстрацию в Версале. Это было невероятно торжественно, и, естественно, был постамент, к которому был привязан этот воздушный шар. Вокруг собралось все парижское сообщество. Там была и Мария-Антуанетта, и Людовик, послы, генералы и т. д. Все они располагались концентрическими кругами вокруг постамента: самые почетные и близкие к центру места принадлежали королевской семье, дальше шли армейские чины, замыкал все это парижский люд, который с большим интересом наблюдал за этим испытанием издалека. И вот, когда шар поднялся в воздух, подул ветер, люди были настолько ошеломлены самим зрелищем этого полета, что сорвались с мест и побежали. И когда они побежали, они все смешались в одно общество. Это очень симпатичная легенда, согласно которой примерно в это время, в конце XVIII века, в Париже возникает представление о парижанах как о людях, которым если и важны социальные сословия, то не на улице, не на площадях и не на бульварах, где они становятся единым целым.

С этого момента в Париже берут начало реформы градостроительства, и возглавляют их врачи, потому что город постоянно лихорадит: все время чума, холера, а улицы очень узкие, канализация работает плохо и т. д. Возникает стремление победить массовые эпидемии, и городские руководители и планировщики отвечают прежде всего именно этой цели  Вместе с тем, гигиеническая причина — не единственная, почему в Париже XIX века было решено прокладывать широкие и прямые дороги и бульвары. Делалось это еще и для того, чтобы помешать парижанам бунтовать: на узких улочках возводить баррикады было проще, а подавлять бунты силами армии — труднее.. Они начинают смотреть по сторонам, и здесь колоссальную роль играет Лондон, потому что Лондон того времени был некой городской моделью, где уже были парки, общественные пространства, а его социальная модель была гораздо более приспособлена к городскому сообществу без социальных страт, чем модель Парижа. И конечно, парижане и городские начальники засматривались на Лондон, но главным человеком в этом смысле был племянник Наполеона, Наполеон III. Человек храбрый и решительный, иногда даже жестокий, он несколько раз бежал из тюрьмы и в итоге оказался в ссылке. В ссылке он жил в Лондоне и был влюблен в этот город. Позднее, переправляясь через Ла-Манш в надежде выиграть президентские выборы, он нес с собой идею преобразования Парижа в город, похожий на Лондон: с парками, большими бульварами и т. д. Эту идею он реализовал, назначив префектом Парижа  Изначально Осман занимал должность префект адепартамента Сены. Должность префекта Парижа появилась в 1968 году, после реорганизации парижского региона. своего приятеля барона Османа и дав ему полномочия на преобразование города.

Про барона Османа известно, что это человек чрезвычайно жесткий, решительный, который перекроил Париж по совершенно новой кальке, создал бульвары, прямые линии дорог и т. д. Вообще, в истории архитектуры и градостроительства ему принадлежит место даже не реформатора, а преобразователя, социального инженера, который жесткой рукой, с помощью Наполеона III, все переделал. На самом деле все было по-другому. Сам барон Осман никогда не был архитектором, он был префектом Парижа, а до этого — префектом департамента Бордо, и его карьера развивалась именно в этом направлении. Он был мастером компромисса, мастером договора и никогда не был человеком, который каленым железом пробивал путь своим решениям. Так вот, его основное достижение состоит в том, что он понимал: город — это не улицы и не дома, а люди, городское сообщество.

Что сделал Осман? Во-первых, в 1856 году он начал договариваться с муниципалитетами вокруг Парижа об объединении, провел колоссальную политическую работу, чтобы объединить в единую городскую черту несколько муниципалитетов. Он медленно и терпеливо уговаривал муниципалитеты на объединение. Это ему не удалось ни с первой попытки, ни со второй, и через пять лет после объединения Париж напоминал такой сыр с дырками. 

Второе, что сделал Осман, — воспользовался законом об экспроприации земель ради городского блага. Такой уже был принят до него, при предыдущем префекте Рамбуто: он создал институты, которыми потом воспользовался Осман. Одним из этих институтов был закон об экспроприации земель и компенсации собственникам земли и недвижимости. Это примерно то, что в Москве обсуждали в период реновации. Такой закон был принят еще в первой половине XIX века.

И вот все пять лет Осман уговаривал собственников и договаривался с ними о компенсации, потому что их земли уходили под проекты новой недвижимости и инфраструктуры: бульваров, дорог и т. д. Но Осман делал это, разумеется, не сам. Впервые в истории градостроительства был назначен общественный адвокат, который занимался тем, что согласовывал компенсации и экспроприацию у собственников земель, попадавших под новый план.

Фактически барон Осман создал прецедент наличия общественного адвоката, который сейчас присутствует как избранная персона в некоторых крупнейших городах мира. Например, в Нью-Йорке выбирают главного аудитора, общественного адвоката и мэра — эти три человека управляют городом. Осман создал институт, который позволял согласовывать интересы горожан с интересами муниципалитета, и таким образом превратил процесс реконструкции города в то, что сейчас принято называть гибким планированием, или lean planning. То есть город стал развиваться по мере согласования каких-то проблем, без резких движений, в темпе разговора. 

В 1867 году Париж был одним из основных экспонатов выставки, которая также проходила в Париже, и это было очень интересное событие, потому что наряду с таблицей Менделеева и огромным количеством технологических нововведений сам город был экспонатом: его план, практика развития. И этот экспонат потряс Александра, русского царя. Когда Александр II приехал в Париж на Всемирную выставку, на него было совершено покушение. Есть легенда, которая не проверена, но тем не менее она бесспорно выдает отношение Александра к барону Осману, очевидное и по другим источникам. Александр сказал: пуля, которая не попала в меня, могла попасть в вас, а это была бы огромная утрата для всего Парижа. И действительно, Александр II был восхищен тем преобразованием Парижа, которое организовал Осман, и той экспозицией, которая была на выставке, и всячески высказывал это самому барону.

Еще раз хочу вернуться к тому, что реформам Османа предшествовали усилия Рамбуто, который создал не только институты, но и многие важные элементы городской морфологии, в частности бульвар. Бульвар существовал еще в XVIII веке, но как примета Парижа, парижский аттракцион он возник во времена Рамбуто. Что здесь интересно? По сути, бульвар был первой коммуникационной средой для парижского общества, чем-то вроде современного фейсбука  Facebook принадлежит компании Meta, которая признана в России экстремистской, ее деятельность запрещена. Мы обязаны указывать это по требованию российских властей.. Эта коммуникационная среда создала тип человека, который проводил большую часть своего времени на бульваре, так называемого фланёра, или бульвардье. Фланер и бульвардье — это одно и то же. 

При этом удивительным образом прогулка от одного заведения до другого никогда не была бессмысленным прыжком из точки А в точку Б, что характерно для нынешнего пространственного поведения большинства современных горожан. Тогда люди не просто ходили, они оглядывались по сторонам, показывали свои одежды, останавливались, разговаривали, шли дальше и так далее, и вся среда, и социальная, и, естественно, архитектура вокруг, — все это было ими освоено. Город посредством бульвара становился для них пространством, которое они потребляли. Это редкий случай в современных городах, ведь они созданы для работы и жизни после работы, и их конструкция, хотя она и выражена в пространстве, не пространственная и не средовая. А вот бульвар был как раз прекрасным элементом средового подхода, который работал. Бульвар в Париже того времени — это не просто элемент украшения и озеленения, а рабочее коммуникационное пространство в городе, где люди могли общаться. 

Возникла бульварная литература. Это легкие произведения, которые расширяют кругозор, поднимают настроение, вовсе не глупые, но массовые. В этом смысле массовая литература — это и есть бульварная литература того времени. Большинство бульварных романов были написаны самими бульвардье, людьми, которые любили гулять на бульварах, читать свои произведения, слушать других и т. д. Возвращаясь к феномену фланера, многие относились к нему негативно, говорили, что это бездельники, но в основном среди этих так называемых бездельников были писатели, артисты, художники. И Бальзак, и Зигфрид Кракауэр говорят о том, что главным достижением бульвара, этого коммуникационного пространства, были креативные люди, те, кто в конечном итоге воздал этому городу славу, создал его образ — все то, чем Париж гордился и продолжает гордиться до сих пор.

Параллельно с этим Париж становится таким эксгибиционистским городом, потому что важно было не только рассматривать, но и показывать. Возникает идея городской моды, одежды. Из разных исторических сюжетов вытаскиваются отдельные элементы. Одним из самых интересных сюжетов в городе был шейный платок.

Возникает уличная кулинария, рестораны начинают наперебой конкурировать друг с другом не только своей едой, но и атмосферой, они приглашают знаменитых парижан, те устраивают там лекции, концерты. Улица и бульвар становятся местом для развлечения, для отдыха, возникает культура удовольствия, культура удивления, культура рассматривания. Надо сказать, что это не только городской феномен, но в принципе такой сигнал того времени. Люди стали очень внимательны к различного рода деталям, в том числе к внешним. Впервые всерьез вошел в оборот бинокль, очень было модно залезать на крыши домов и рассматривать город с них в бинокль, смотреть, где какие дома построены. Ландшафт перестал быть просто средой, он стал объектом для рассматривания. В известной мере это противоречие: когда вы смотрите на ландшафт, вы любуетесь его цельностью, но, рассматривая его в бинокль, вы фактически начинаете его дефрагментировать, выявлять какие-то отдельные интересные места. 

Появляются новые городские парки: Булонский лес, ипподром Лоншам, очень популярен ставший общедоступным еще в XVII веке Тюильри. Все они предлагают разного рода объекты для развлечений. Появляются зоопарки с экзотическими животными, в моду входит Африка и т. д. 

Что касается планировки Парижа того времени и того, каким образом она повлияла на последующие эпохи, здесь в первую очередь стоит обратить внимание на планирование города в темпе разговора. Был один очень тяжелый момент в истории Парижа, и он был связан с тенденциями того времени, хотя создателем этого тяжелого момента был очень известный и совершенно гениальный архитектор Ле Корбюзье. Будучи архитектором зданий, но не архитектором территории и не архитектором пространства, он фактически убрал из поля рассмотрения человека в его спонтанном настроении и быту и перешел к концепции, которая потом получила название социальной инженерии, то есть создал город под конкретную функцию. Например, в проекте Вуазен (Voisin — это фамилия его друга-летчика) Ле Корбюзье разделил общество на три класса: менеджеров, рабочих и обслуживающий персонал. Каждому из них он выделил кусок территории в городе. Наверное, вы видели этот план Парижа: город, а в нем — небоскребы, проспекты, которые пробивают историческую застройку, включая османовскую. В новых домах живут рабочие, есть деловой центр, где работают менеджеры, и рядом находится огромное количество индустриальных предприятий. Вот такая у него была концепция, такое видение, притом что сам по себе Корбюзье был человеком невероятно умным. В то время он издавал журнал L’Esprit Nouveau, где архитекторы обсуждали разные градостроительные концепции. Эти концепции были одна безумнее другой и одна интереснее другой, и пока они остаются в журнале, все замечательно, но если ими руководствуются планировочные власти города, наступает беда. И хотя беда в тот момент не наступила, концепция микрорайона все-таки получила развитие, в основном в советских социалистических странах. Наш обычный микрорайон 1970–80-х годов — это те дома, которые Корбюзье предлагал для рабочих и для тех, кто существует ради индустрии, а не ради города и не ради себя. И в Париже есть такие дома, но там вовремя остановились. Так вот, этот тяжелый момент был пройден, и Париж вернулся на тропу Османа — сейчас он управляется в темпе разговора. 

Есть такой общественный институт под названием L’Atelier international du Grand Paris, то есть «Ателье Большого Парижа», где задействованы очень разные так называемые стейкхолдеры: это и жители, и ассоциации, и предприниматели, и сами городские власти. Это тестовая площадка, где обсуждают разные нововведения, а градостроители берут оттуда компромиссный проект и затем его реализуют.

Особенно интересен в данном случае тот факт, что со стороны регуляторов застройки выступают различные министерства Франции, часто с противоречащими друг другу целями. Например, в задачу одного из них входит создание социального жилья, строительство отдельного города для людей с низкими доходами, в том числе, естественно, для иммигрантов, в основном из бывших французских колоний. Другое министерство считает, что надо заниматься политикой mixité. Mixité — это «смешивание» по-французски. Они смешивают бедных с богатыми, рабочих с учеными и так далее и предлагают жилые кварталы именно такого свойства. В данном случае их целью является разрушение кварталов социального жилья и перестройка их в кварталы смешанного типа. Оба министерства действуют по всей стране, договариваются друг с другом, спорят и вот в этом споре находят золотую середину, потому что в каждом конкретном случае спор решается либо в пользу одного, либо в пользу другого. Это ровно то, что градорегулирующие институты, по идее, должны создавать, а именно пространство конфликта, не пространство порядка, не ансамблевые типы морфологий, не точно утвержденные генеральные планы без отклонений, а пространство конфликта и согласования. Это то пространство, которое, собственно, в свое время и создал барон Осман. 

Расшифровка

На рубеже XIX–ХХ веков американские города переживали серьезный кризис. В начале XIX века население Нью-Йорка составляло всего лишь 60 тысяч жителей, а к концу века — уже почти три с половиной миллиона. К началу ХХ века в Америке было уже 38 городов с населением более 100 тысяч человек. Города застраивались настолько быстро, плотно и хаотично, что к началу ХХ века совершенно задохнулись в собственном развитии. Их физическая оболочка просто не успевала за взрывным ростом населения. Рабочие места, которые создавала промышленная революция, привлекали в американские города потоки иммигрантов и чернокожее население из сельских штатов Юга и Среднего Запада. Города страдали от перенаселенности, тесноты, ужасающих санитарных условий, эпидемий, отсутствия света, чистого воздуха, парков и общественных пространств. Пешеходы, уличные торговцы, повозки и грузы толкались в узких немощеных улицах и утопали в конском навозе. Дышать было невозможно. С индустрией в города пришли не только рабочие места и возможности, но и выбросы, загрязнения и частые аварии. Отчаянные условия существования усиливали межклассовую и расовую вражду. Трения между эмигрантскими сообществами часто выливались в уличные беспорядки, бушевала преступность. Иными словами, на рубеже веков американские города были не самым приятным местом для жизни.

Чикаго не был исключением. Еще в 1830 году это было крошечное поселение с населением меньше ста человек, а к концу XIX века в городе уже было более миллиона жителей, а всего через девять лет, когда был принят новый план развития, их количество удвоилось. Если Нью-Йорк был самым большим по количеству населения метрополисом США — в 1900 году там было в два раза больше жите­лей, чем в Чикаго, — то именно Чикаго олицетворял голово­кру­жительную скорость урбанизации. Город стоял в промышленном смоге, бесконечных пробках и был отрезан от озера Мичиган широким железно­дорожным полотном. Горожане не имели доступа к воде, пляжам, зеленой зоне вдоль побережья. Жилые дома и улицы сотрясали грузовые и пассажирские составы. Все вокруг было покрыто сажей, люди гибли под колесами трамваев и поездов. 

В 1871 году Чикаго пережил Великий пожар, в результате которого в деловом центре города сгорело более 17 тысяч строений и каждый третий житель города остался без крова. Большая часть строений в то время были из дерева и поэтому изначально обречены. По мнению ландшафтного архитектора Фредерика Ло Олмстеда, небрежные, наспех возведенные городские постройки были одной из главных причин пожара. Восстановление было быстрым, но застройка оставалась хаотичной. Интересы инвесторов никак не учитывали накопившиеся социаль­но-экономические проблемы и ежедневные потреб­ности горожан. Город нуждался в новых идеях и подходах к развитию.

При этом Чикаго имел серьезные амбиции обогнать Нью-Йорк и стать самым успешным и влиятельным американским городом. Чикаго был стратегически расположен между Востоком и Западом, Великими озерами на севере и доли­ной Миссисипи на юге США, в самом центре железнодорожных и речных торговых маршрутов. Здесь активно развивались не только промышленность, коммерция, банковский и страховой бизнес, но и культура, общественно-политические институты, профсоюзное движение. С торговлей быстро разви­вался и ресторанный, отельный бизнес. Жемчужина бескрайних прерий с очень короткой историей, Чикаго был чистым листом для реализации самых смелых идей. Это был город свободы и возможностей, и возможно здесь было все. Именно в Чикаго появились первые небоскребы. В их дизайне и строительстве чикагцы учли уроки Великого пожара. Среди инноваций были первые безопас­ные лифты и высококачественная недорогая прокатная сталь. Именно эти технологии предопределили взрывной вертикальный рост городов в ХХ веке. 

Лучшие архитекторы страны съезжались в Чикаго, чтобы воплотить свои самые смелые проекты в городе, который после пожара застраивался прак­­тически с нуля. Например, среди них был известный архитектор Фрэнк Ллойд Райт. Город быстро реализовывал все транспортные инновации. Появились первые трамваи, которые сначала двигали лошади. Затем была внедрена система фуникулеров. До перехода на электричество их приводила в движение подземная система тросов. Наконец, в 1908 году, за год до реализации плана Бёрнема, выпущенный Генри Фордом автомобиль модели Т ворвался в жизнь американских городов, чтобы изменить ее навсегда.

В 1893 году Чикаго принимает у себя Всемирную выставку. В честь 400-летия открытия Колумбом Америки ее называли Колумбовой. Это была одна из самых грандиозных Экспо в истории. Восстанавливающийся после пожара Чикаго показывал чудеса градостроительства. За три года было построено более двухсот сооружений, которые стали венцом развития архитектурного стиля бозар  Бозар (фр. beaux-arts — «изящные искус­­ства») — архитектурный стиль, возникший в противовес распростра­нив­шемуся в сере­дине XIX века увлечению национальным Средневековьем (неоготика, неовизантизм, русский стиль).. Здания были выполнены в белом цвете и отличались симме­трией, балансом и великолепием. Поэтому комплекс назвали Белым городом. В Белом городе посетителей ждали настоящие чудеса городских инноваций: гигантское колесо обозрения, наземная железная дорога, движущиеся тро­туары — совсем как в современных аэропортах, — поющие фонтаны и многое другое. Выставку посетил 21 миллион человек, треть всего населения США. Это была серьезная заявка на лидерство среди городов не только США, но и мира.

Итак, к концу XIX века Чикаго был настоящим городом контрастов. Британский журналист Стивенс так отозвался о городе в 1896 году:

«Чикаго! Чикаго, король и беспризорник городов, путеводная звезда и клоака мира, роскошный хаос. Когда-нибудь Чикаго обернет свою дикость в порядок и сотрудничество и станет самым великим городом мира»  G. W. Steevens. The Land of the Dollar. New York, 1898.
Перевод автора..

Именно в этом ненасытном динамизме, в этом противоречии и рождается самый важный и влиятельный в урбанистической истории США документ. В 1906 году коммерческий клуб Чикаго решает разработать долгосрочный план развития города. Клуб был элитной частной организацией самых успешных предпринимателей города, которые принимали активное участие в его обще­ственной жизни. Если еще в середине XIX века развитие города диктовалось довольно спекулятивными интересами разношерстной публики, которая съезжалась в новое поселение в поисках лучшей жизни со всех уголков мира, то уже к началу ХХ века в Чикаго сформировалось поколение горожан и осо­бенно предпринимателей, которые родились и выросли в городе и связывали свою судьбу и будущее с Чикаго. Также прагматичная деловая элита понимала, что город — это огромный ресурс и его необходимо развивать. Они видели, что Чикаго задыхался в пробках и смоге, и знали, что когда-нибудь инвесторы уйдут из Чикаго в поисках более комфортных условий для работы и жизни. Необходимо было устранить барьеры для развития города и наилучшим способом использовать его преимущества.

В качестве разработчика плана клуб привлекает Дэниела Бёрнема. Бёрнем вырос и обучался архитектуре в Чикаго и очень удачно использовал возмож­ности, которые открылись архитекторам после Великого пожара. Его карьера стремительно развивалась, и к началу ХХ века он был одним из самых извест­­ных архитекторов Чикаго. Последователь бозара и неоклассицизма в архи­тектуре, он был и в авангарде ультрасовременных для той эпохи небоскребов. Так, например, его руке принадлежит знаменитый Flatiron Building, или Дом-утюг, в Нью-Йорке и много других первых небоскребов в Америке. Участие во Всемирной выставке в качестве проектировщика работ подстегнуло его интерес к городскому планированию. К моменту начала работы над планом Чикаго он уже был соавтором известных планов развития Вашингтона, Кливленда и Сан-Франциско. 

План Бёрнема был первым в США комплексным планом контролируемого долгосрочного развития не просто города, но агломерации. Сейчас такой план имеет каждый уважающий себя крупный город мира. С точки зрения смыслов и идеалов, которые были заложены в план, это был классический образчик города красивого, city beautiful по-английски. Это прогрессивное градострои­тельное течение конца XIX века, основной ценностью которого было благо­устройство и монументальное величие городов ради их социального процесса. Сторонники этого движения верили в красоту городов как инстру­­мент воспи­тания моральных и гражданских добродетелей. Стройность и гармо­ния городских линий, эстетика архитектурного дизайна должны были принести в город не только эффективность, порядок, чистоту и здоровье, но и лучшие помыслы его жителями. Также на план повлияли идеи города-сада Эбенизера Говарда. Это другая известная урбанистическая философия конца XIX и начала ХХ века, которая зародилась в Великобритании.

План предполагал радиальную застройку с широкими проспектами-радиусами, которые расходились из центра на более чем 100 километров в разные сторо­­ны. Интересно, что в качестве примеров подобного планирования план ссылал­ся на опыт Парижа и Москвы. Бёрнем продумал систему грузовых и пассажир­­ских железных дорог и терминалов, которая не мешала бы городской жизни. Предполагалась сеть парков в центре и на окраинах. Авторы плана хотели видеть упорядоченную улично-дорожную сеть, которая позволяла бы быстро добираться до городского центра. Система общественно-культурных центров, пространств и площадей придавала бы городу чувство связности и единения. Сеть хайвеев должна была связать центр с перифериями и периферии между собой. Но главным элементом плана был прямой доступ к озеру Мичиган: парк и набережная вдоль берега. На озере предполагалась система гаваней и пирсов для торговых нужд. Примечательно, что план рассматривал город в неразрыв­ной связи с регионом и учитывал нужды растущего мегаполиса. С этой точки зрения подобный региональный план — первый в США.

Несмотря на активное продвижение плана деловой элитой города, он так и не был принят. В то время это была еще очень новая управленческая прак­тика, не был разработан необходимый правовой инструментарий, и у город­ской администрации не было необходимых профессиональных навыков и соот­ветствующих функций. Например, на тот момент еще не было привычной сейчас системы зонирования  Зонирование — разделение муниципальной территории на районы, в которых применя­ются разные правила застройки и осуще­ствляется надзор за соблюдением правил со стороны властей. В Америке первая общегородская формальная система зонирования была принята в Нью-Йорке в 1916 году под руководством конгрессмена Эдварда Бассета.. Но документ был настолько живым и убеди­тельным, что стал своеобразной книгой идей и вдохновения для будущего развития города на несколько десятилетий вперед.

Многие проекты были реализованы. Например, были построены и расширены множество улиц, включая знаменитую Мичиган-авеню с ее Великолепной милей. Это часть авеню с самыми известными небоскребами, роскошными отелями, магазинами и ресторанами. Сегодня это одна из самых знаменитых торговых улиц мира. Участок реки Чикаго в центре города был выпрямлен, и через него были проложены мосты, которые стали визитной карточкой города. Вдоль прибрежной полосы были разбиты парки и общественные пляжи. На озере был также построен популярный и сегодня военно-морской пирс с развлечениями и складскими помещениями. Были основаны первые лесные заповедники. Систему парков на периферии и в городских соседствах связывало ожерелье зеленых бульваров. В парках расположились рекреацион­ные центры, которые привлекали горожан к прогулкам и здоровому образу жизни. План Бёрнема вернул жителям Чикаго озеро и природу в городе. Он со­­здал для них общественные пространства, предусмотрел музеи, библиотеки. Акцент на городском опыте и качестве жизни был абсо­лютно новаторским для того времени, а мысли Бёрнема о важности благо­устройства для инвестиций опередили время на многие десятилетия, если не на целый век, ведь многие города не справляются с этой задачей и сегодня.

Однако многие идеи так и не были реализованы. На что-то не хватило поли­тической воли, на что-то — денег. А на время Великой депрессии о многих начинаниях пришлось забыть. Например, из ряда диагональных улиц была построена только одна, и город продолжал страдать от заторов. Не была решена проблема с железной дорогой в городе. Социальные проблемы план не просто не решил, но проигнорировал. Уже в то время Бёрнема критиковали за то, что его план помогал решать проблемы богатых бизнесменов, а не наи­более уязвимых жителей, рабочих и переселенцев, которые за мизерную плату трудились на предприятиях тех же бизнесменов. План по большей части оставил в стороне вопросы бедности, неравенства, доступа к качественному жилью, образованию и городским услугам, развитие местных сообществ и соседств. Основоположница современного урбанизма и известная городская активистка Джейн Джекобс, которую мы все знаем как автора книги «Смерть и жизнь больших американских городов», критиковала план за его монумен­тальность. Она говорила, что помпезные формы на самом деле подрывали жизнеспособность городских сообществ. История развития городов в США и по всему миру в ХХ веке еще не раз покажет, что за городскими формами, которые хорошо выглядят на карте или с высоты птичьего полета, часто скрываются глубокая бедность, расслоение сообществ и другие социальные проблемы и что самонадеянность архитекторов-градостроителей и их гран­диозные планы могут быть разрушительными для местных сообществ.

Главным наследием плана Бёрнема стало само планирование. Стало очевидно, что город — это материал, с которым можно и нужно работать, планируя развитие на десятилетия вперед. Многие города задумались о разработке собственных планов. Руководствуясь новаторскими принципами региональ­­ного планирования, в 1929 году Нью-Йорк публикует первый план развития агломерации. Комплексный характер плана Чикаго внес уникальный вклад в развитие науки о городах. Бёрнем первым осознал город как сложный организм, в котором все системы взаимосвязаны. План Чикаго послужил мощным толчком к развитию профессии планировщика, а сам Бёрнем стал первым признанным профессиональным городским планировщиком. Всего через пять лет после публикации плана местная администрация города Ньюарк штата Нью-Йорк взяла в штат первого планировщика. Появились первые курсы по городскому планированию в Гарварде, была создана профессиональная ассоциация. 

Бёрнем говорил: «Не делайте маленьких планов. Они не будоражат кровь людей и уже потому не будут реализованы»  Stirred By Burnham, Democracy Champion. Chicago Record-Herald. 15 October 1910. Перевод автора.. Смелость идей и бесстрашный взор в будущее — вот, наверное, главные уроки плана Чикаго, которыми уже более ста лет руководствуются планировщики по всему миру.

Расшифровка

Прежде чем переходить к плану Тель-Авива, имеет смысл посмотреть на автора этого плана, Патрика Геддеса. Кем он был, почему он стоит особняком от мно­гих других градостроителей и в чем, собственно, особенность его плана?

Наряду с такими планировщиками, как Серда  Идельфонс Серда (1815–1876) — архитектор, в 1850-х годах создал план расширения Барселоны, частично реализованный, изобретатель термина «урбанизация»., который построил Барселону, и Осман  Жорж Эжен Осман (1809—1891) — префект департамента Сена (1853—1870), в 1860-е перестроил значительную часть Парижа. Подробнее об этом — в лекции «Париж и реформы барона Османа», который создавал план Большого Парижа, шотландец Патрик Геддес не был профессионалом градостроительства. По образованию он был биолог, натуралист и только потом увлекся социологией, эволюционной моделью Герберта Спенсера. Он работал ассистентом в одной из лабораторий Чарльза Дарвина  Речь идет о лаборатории профессора физиологии Джона Бердона-Сандерсона в Лондонском университетеском колледже, где в 1877–1878 годах работал Геддес. Там он встречался с Дарвином. и, в частности, помогал ему разбирать коллекции растений, которые тот привез из экспедиции на корабле «Бигль». Вращаясь в кругу натурфило­софов, натуралистов, в начале своей карьеры Геддес, наряду с ботаникой, задумывается об обществе и только после этого обращается к планировке и градостроительству. Причем сначала как теоретик и концептуалист и лишь затем — как реальный планировщик, который создает реальные решения, планировочные композиции и так далее. 

Но как он к этому пришел? Сам по себе Патрик Геддес — один из трех главных шотландцев, которые задумывались об обществе и человеческой свободе. Первый — это Адам Смит, автор книги, которая называется «Теория моральных чувств», «The Theory of Moral Sentiments»; это первый шотландский теоретик свободы, в первую очередь экономической, но не толь­ко. Второй — лорд Актон, католический философ, автор известной фразы «Власть коррумпирует, а абсолютная власть коррумпирует абсолютно»  Power tends to corrupt, and absolute power corrupts absolutely (англ.).. И тре­тий — Патрик Геддес, который фактически привнес в социологию натурали­стический универсалистский подход. Вместе с тем он был увлечен идеями анархизма — не в милитантной форме, а в форме гражданской свободы и независимости от государства. Это была его главная идея. Геддес дружил с французским географом Элизе Реклю и его братом, которые были извест­ными французскими анархистами и крупными ландшафтоведами. Он дружил и часто встречался с князем Петром Алексеевичем Кропоткиным, который тоже был географом и анархистом, и вместе они обсуждали многие идеи и социальные проблемы. 

Анархизм того времени был, с одной стороны, такой идеологией свободы, а с другой стороны, это была отчасти индивидуалистическая теория, которая находилась как бы посередине между индивидуализмом и социализмом. Соображения и Геддеса, и Кропоткина, и Реклю лежали ровно посередине: они говорили о гражданской активности, гражданской возбужденности как о некой причине существования городского сообщества.

Таким образом, концепция Патрика Геддеса — это концепция общественная и социологическая, а все, что он делал в отношении пространства городов, — это проекция гражданских ценностей людей, тех ценностей, которые опреде­ляют их самобытность. Он говорил: мы планируем не пространство, мы пла­нируем сообщество, а town planning в смысле пространственного развития это лишь наш инструмент. 

Многое из того, о чем размышлял Патрик Геддес, берет основу в ботанике. В конце своей жизни он основал шотландский колледж на берегу Средиземного моря в Монпелье, и он выбрал это место неслучайно. В этом городе находится один из самых старых ботанических садов, а также старейший медицинский колледж, который в XII веке фактически был Меккой свободных врачей. В Средние века искусство врачевания жестко регулировалось религиозными традициями, и лишь в Монпелье существовала клиника, которая позволяла врачам со всего мира обмениваться своими практиками. 

Для Геддеса это было очень важно. Он параллельно развивал две линии. Первая — это социология растений, ботаника, над которой он работал всю жизнь, вторая — идеи здравоохранения, которые он перекладывал на прин­ципы town planning, и даже язык у него был хирургический. Он говорил, что город — это организм, его нельзя перекраивать, а можно только лечить. В процессе своего планирования он совершал тонкие хирургические операции: он всеми силами пытался уйти от серьезных нарушений в уже сложившейся структуре и, как правило, избегал такого рода мер.

Концепция города как природного ландшафта (город и ландшафт суще­ствовали у него в одном измерении) была для него очень важна, и в этом смысле он был последователем известного американского градостроителя Фредерика Олмстеда. Этот человек известен прежде всего тем, что он спла­нировал Центральный парк на Манхэттене, а до этого — Центральный парк в Буффало и Проспект-парк в Бруклине. Для Олмстеда Центральный парк был не столько парком, сколько местом встреч горожан, живущих на Манхэттене и в Нью-Йорке, и то же самое — Проспект-парк в Бруклине. Нью-йоркское общество XIX века было достаточно сегрегировано, и Олмстед воспринимал парк как средство десегрегации человека. Эта концепция парка как социаль­ного института, оздоравливающего городскую атмосферу, для Геддеса была невероятно важна. Как говорил Родоман, российский географ и последователь Геддеса, природный ландшафт и вообще природа не только равнозначны чело­веку на земном шаре, но они еще и равноправны ему. В своей работе Патрик Геддес пытался показать, что, во-первых, в городе есть живое сообщество и на него нужно обращать внимание, а во-вторых, природа в виде разного рода парков, бульваров и других природных объектов есть инструмент социали­зации человека.

При этом интересно, что, как Петр Кропоткин и Элизе Реклю, Геддес с боль­шой осторожностью относился к частной собственности на землю. Все они считали, что история земли, в частности ландшафта, — это история поколе­ний, она не позволяет отчуждать пространство, поскольку за ним стоит огромное количество эпох — оно должно принадлежать всему человечеству, и речь может идти только об аренде, но никогда — о собственности.

В 1925 году Геддес фактически завершил концепцию плана Тель-Авива, он со­здал то, что ему раньше никогда не приходилось делать, — город на пустом месте. И он сделал много интересного, в частности попытался спроецировать свой анархический идеал, идеал свободного человека на планировку города, который теперь является знаменитым Белым городом, застроенным учениками школы Баухаус и подражателями этой школы. В 1932 году, когда Геддес уже умер, значительная часть его идей были пересмотрены, план города был сильно модернизирован и изменен, но какой-то отпечаток остался в этом баухаусовском квартале и затем отдельными элементами распростра­нился по всему городу. 

И сейчас имеет смысл поподробнее обратить внимание на то, каким образом Патрик Геддес спланировал Тель-Авив и в чем особенность его плана.

1925 год. Меир Дизенгоф  Меир Дизенгоф (1861-1936) — один из руководителей общины Тель-Авива со дня основания (1909), мэр со времен получения Тель-Авивом статуса отдельного района с собственным советом (1921). Популяризиро­вал Тель-Авив, привлекал туда еврейских знаменитостей., мэр Тель-Авива, приглашает шотландца сэра Патрика Геддеса для подготовки первого плана развития города. Возникший из отдельных еврейских жилых кооперативов, быстрорастущий Тель-Авив остро нуждался в какой-то объединяющей концепции  Начиная со времен первой алии (1880-е) за границами бывшей городской стены Яффы по очереди возникло несколько новых еврейских кварталов — небольших, так сказать, пристроенных к старому городу. Однако сам Тель-Авив начинался с отделенного большого, так сказать, многоквартального участка и «кооператива», первоначально назвавшегося «Ахузат Байт» и сразу задуманного как мини-город. Когда он получил в 1920-х первые муниципальные права, старые «новые» кварталы вошли в это образование и, соответственно, окончательно выделились из Яффы в 1934-м.. В основу своего предложения Геддес поставил идею жилого квартала-сообщества, небольшой группы индивидуальных домов с определенной иерархией улиц и зеленых садов.

На карте современного Тель-Авива границы плана Геддеса — это, в общем, очень небольшая территория в центральной части города. Но вопросы о гра­ницах приватного и общественного пространства в городской среде, о роли самоуправления и задачах городского планирования, которые поднимает Патрик Геддес в проекте 1925 года, по своему масштабу охватывают огромное количество городов по всему миру.

К 1925 году Тель-Авив обладал как минимум двумя значимыми для текущей истории вещами: отдельным самоуправлением и огромной проблемой пере­населенности существующих кварталов. Если говорить о самоуправлении, то независимость Тель-Авива как муниципального образования формировалась постепенно. От небольших еврейских кварталов за границами Яффо, организо­ванных частными строительными ассоциациями и предпринимателями, где жилье предоставлялось членам этих ассоциаций. Формально эти общины нахо­дились под общим управлением Яффо, включая, помимо прочего, например, и региональную комиссию по городскому планированию. Затем, в 1923 году, британское правление санкционировало отделение Тель-Авива от Яффо, а в 1934 году он получил статус муниципального образования. Это провозглашение сделало Тель-Авив первым еврейским самоуправляемым городом в Палестине. 

За это время численность населения Тель-Авива умножилась в несколько раз. По данным 1910 года, в еврейских кварталах проживало порядка 300 человек (всего около 60 домов), в 1922 году — уже 15 000 человек, а еще через три года — 40 000 человек. Такой резкий рост населения спровоцировал, как пишет профессор Израильского технологического института в Хайфе Яэль Алвэй, возникновение густонаселенных многоквартирных домов без водопровода, канализации, улиц, электричества или социальных услуг. Такое положение дел, безусловно, имело и политические риски для Меира Дизен­гофа: городу был необходим план, позволяющий прогнозировать развитие тех или иных территорий в соответствии с ростом численности населения.

К моменту приглашения в Тель-Авив Патрик Геддес уже имел опыт работы в Палестине (например, ему принадлежит план Еврейского университета в Иерусалиме  В 1917-1947 годах Иерусалим был административным центром английской подмандатной территории Палестина.), но здесь задача была совершенно другого масштаба: нужно было подготовить план развития города с расчетом на 100 тысяч жителей. Надо сказать, что для Геддеса городское планирование, или способы устрой­ства городского пространства, — это производная эволюционной жизни общества, его идей и планов. Он пишет, что городское планирование не может проходить сверху на основе каких-то единых принципов, изученных в одном месте и скопированных во всех остальных. Городское планирование — это поддержка и развитие сложившегося образа жизни, местного характера среды, гражданского духа и неповторимой индивидуальности, всегда базирующейся на собственном фундаменте. Чтобы увидеть тот фундамент, что лежал в основе устройства Тель-Авива, Геддес организовал свою работу как длительное иссле­дование города. Он провел в нем два месяца и собрал шестидесятичетырех­стра­нич­ный отчет о текущем состоянии территорий и типологии застройки и под­готовил рекомендации по их дальнейшему развитию. 

На чем Геддес делает акцент в этом документе? Во-первых, его интересует сама организация жилого квартала. Самая простая единица его плана — это участок дома для одной семьи площадью 560 квадратных метров. Из таких участков собирается жилой квартал, который можно представить как квадрат, разбитый на множество небольших индивидуальных участков. Хотя Геддес не затраги­вает форму домов и не говорит об архитектуре, в своих материалах он так или иначе фиксирует базовые пространственные параметры. Он говорит обо всем, что не форма, обо всем, что находится между зданиями: ширина, высота, плот­ность, отступы и так далее — всем, что формирует городское простран­ство. Во многом это выглядит как попытка соединить идею о кооперативном полугородском-полусельском образе жизни, которая в тот момент была популярна в Европе и последователем которой в том числе являлся Геддес, с практикой организации кооперативных кварталов, уже существовавших на тот момент в Тель-Авиве. 

Второе, на что стоит обратить внимание, — это иерархия улиц. По периметру вокруг жилого квартала устраиваются главные улицы. Внутрь квартала идут небольшие проезды и проходы, которые используют в основном жители этого квартала. Ни одна из этих улиц не заканчивается тупиком, каждая ведет к небольшому общественному парку, саду или спортивной площадке, расположенной в центре квартала. 

Третий момент, который Геддес подчеркивает в своем отчете, — это зеленые сады. Как пишет исследовательница урбанистики Рахель Каллюс, то, к чему стремится Геддес в Тель-Авиве, — это создание пространства перехода между городом и не городом, то есть деревней. И, наконец, четвертый пункт — самоуправ­ление. Геддес развивал идею не просто самоуправления, но буквально участия жителей в строительстве и содержании дома. Таким образом, выбор в пользу малоэтажной застройки это еще и способ упростить участие жителей в строи­тельстве жилого квартала.

На самом деле жилой квартал — это очень старая идея, а новое в плане Геддеса — попытка объединить эту идею с идеей локальной идентичности и кооперативного образа жизни, когда у тебя не просто есть свой участок, но ты принадлежишь к определенному комьюнити. И самое важное здесь то, что это не насильственное объединение, которое предлагал социализм и пыта­лись реализовать, например, в соцгороде Магнитогорске, но объединение, основанное на ценности своего и ценности общего. У тебя есть свой дом, свой участок, за которым ты следишь и в границах которого ощущаешь простран­ство собственного приватного дома, но при этом есть пространство, где ты коммуницируешь с другими жителями квартала.

Для Геддеса социальная реконструкция состояла не из широкомасштабных государственных мер, а из усилий миллионов людей и каждого отдельного человека по созданию — город за городом, регион за регионом — некоторой утопии, пространства, в котором приятно находиться, в котором хочется жить, которое хочется называть своим домом. 

На первое место Геддес ставит децентрализованную неиерархическую систему управления как собственным пространством, так и коммунальным. Рассчитанный, как я и говорила, в момент разработки на 100 тысяч жителей, план затем довольно быстро пришлось адаптировать. В результате следующей волны эмиграции население Тель-Авива быстро увеличилось: в 1947 году — до 190 тысяч жителей, а в 1952 году — до 350 тысяч. Город стремительно разра­стался, и появлялось множество новых районов вокруг, вне плана, который разрабатывал Геддес. Сегодня исследователи отмечают, что пока у нас нет достаточно материалов, текстов, архивных подборок и прочих исследований, чтобы сказать, как опыт разработки и адаптации плана Геддеса повлиял на развитие новых районов, но тем не менее такой вопрос ставится, и это довольно интересно. План Геддеса — это планировочная сетка, в которую можно воткнуть очень разную архитектуру, разные архитектурные объемы. Патрик Геддес прописал параметры этих объемов, чтобы сохранить застройку малоэтажной, но на самом деле его план — гибкая структура, в которую в итоге уместились трех-, четырех- и даже пятиэтажные дома архитекторов Баухауса.

Но надо сказать, что и в границах изначальной территории план Геддеса был реализован лишь частично. В основном реализация касается размеров квар­талов и планировочных принципов, например принципа иерархии улиц, и частич­но построенных зеленых садов. Довольно быстро ограничения по ти­пологии застройки были изменены, чтобы открыть возможность строить многоквартирные дома там, где Геддес предполагал малоэтажную застройку. Некоторые исследователи даже отмечают, что и в адаптированных и согласо­ванных планах 1926 и 1927 годов плотность застройки уже не регламенти­ровалась.

И во многом это произошло из-за отсутствия дополнительного финансирова­ния муниципалитета Тель-Авива, оказавшегося в какой-то момент зависимым от налоговых доходов на строительство, уплачиваемых застройщиками. Застройщик, приобретая участок, строил на нем максимально разрешенный объем жилья. И после завершения, а часто и до начала строительства жилища отдельные квартиры продавались, и по крайней мере до 1950-х годов это было основной моделью строительства. Интересно отметить, что даже с учетом гораздо более плотной застройки в границах плана Геддеса способ управления многоквартирными домами во многом напоминает его идеи. У каждого есть собственная квартира, и каждый владеет своим частным пространством, кото­рое он считает домом, но также между жильцами распределены обязательства по содержанию общих зон, что в некотором смысле объединяет их и делает небольшим сообществом.

Кроме того, финансовые трудности муниципалитета не позволяли ему приобре­тать землю, необходимую для реализации больших общественных пространств, также предусмотренных планом Геддеса. Таким образом, откры­тые общественные сады, которые должны были строить и поддерживать жители и муниципалитет, были реализованы в очень небольшом количестве. Чаще всего эти пространства также отдавались под застройку. В условиях реальной жизни, обусловленной ожиданиями от капитализации территорий, с одной стороны, и огромным спросом на жилье — с другой стороны, идеали­стический план, предложенный Геддесом, — с низкой плотностью населения, с садами, с большими общественными пространствами — просто не мог быть воплощен. Его реализация потребовала бы гораздо более строгих методов регулирования застройки и гораздо больших финансовых ресурсов муници­палитета, а в тот момент это было невозможно. Можно сказать, что в итоге задуманные Геддесом кварталы скорректировались под реальный спрос и высо­кий рост количества жителей в городе, то есть адаптировались к реаль­ности. Мне кажется, в этом тоже заключен один из тезисов Геддеса о том, что городское планирование — это прямое продолжение общественного устрой­ства, неотъемлемая часть существующих в обществе идей и планов, дискуссий и обсуждений.

Расшифровка

В 1929 году в Советском Союзе был дан старт форсированной индустриа­лизации. За годы первой пятилетки предполагалось построить сотни промышленных предприятий. Рядом с заводами должны были вырасти и рабочие поселения. Для 20-х годов традиционными были рабочие поселки-сады — небольшого размера, с живописной планировкой и малоэтажной застройкой. Однако такие поселения больше не подходили ни по размерам, ни по принципам планировки и застройки, которые сохраняли еще патриар­хальную традицию. Для новых промышленных гигантов нужно было спроек­тировать и построить особенные, социалистические города.

Но что значит понятие «социалистический город»? Какую планировку он должен иметь? Кто будет в нем жить и какое жилье нужно проектировать для новых горожан? Как организовать их быт и досуг? Все эти вопросы были не только предметом жаркой теоретической дискуссии. Градостроительный эксперимент ставился в реальном времени и пространстве. И одним из самых ярких примеров этого эксперимента стало строительство Магнитогорска.

На практике попытались внедрить концепцию социалистического города, которая была предложена в 1929 году экономистом Леонидом Сабсовичем. «Социалистический город» понимался им как город при промышленном предприятии, связанный с заводом всеми нитями жизни. В таком городе все трудоспособные жители, включая женщин, должны были работать или на производстве, или в сфере обслуживания. Идеальная организация жизни в городе Сабсовича — это исчезновение традиционной семьи и коллективная жизнь в домах-коммунах, где у людей будут общие цели и ценности, а коллек­тивное «мы» всегда будет выше индивидуального «я». В 1929 и 1930 годах прокатилась целая волна конкурсов на проектирование социалистических городов при новых промышленных предприятиях — Магнитогорском и Кузнецком металлургических комбинатах, Горьковском автомобильном заводе и многих других. Первой ласточкой был именно «социалистический» Магнитогорск. Постановление Совета народных комиссаров РСФСР «О строи­тельстве Магнитогорского комбината и поселка при нем», изданное в ноябре 1929 года, описывало Магнитогорск как «чисто пролетарский город, полностью связанный с работой металлургического комбината». Предполагалось, что коммунальное и культурное обслуживание будет коллективным: все жители города могут питаться в столовых или покупать там полуфабрикаты, пользо­ваться общественными банями и прачечными, проводить досуг в клубах. Всех детей планировалось обеспечить яслями, детскими садами, школами или вообще поселить их в интернаты, чтобы родители могли много работать и не задумываться о воспитании своих детей. 

Однако отвлеченная идея вступала в противоречие с реальностью. То, как город будет построен, как он будет существовать и развиваться, всецело зависело не от идеологических концепций, а от интересов и возможностей промышленного предприятия. Отметим несколько ключевых моментов.

Прежде всего, на проектирование и строительство города при заводе оставались жалкие крохи финансовых средств. Например, на Магнитострое «гражданские затраты» составляли меньше 2 % от всех капиталовложений в 1930 году, поднявшись до максимума в 15 % только в 1935 году. При этом основная доля средств направлялась на временное строительство — бараки и землянки, поскольку нужно было расселять тысячи рабочих. В середине 1930-х годов Магнитогорск — это огромный, хаотично застроенный барачно-земляночный город, протянувшийся на 12 километров вдоль предприятия, в наиболее задымленной зоне, а некоторые из его фрагментов быстро оказа­лись прямо на территории разросшегося завода. Даже к 1938 году бараки и землянки составляли 67 % застройки Магнитогорска. А домом для первых строителей Магнитогорска и вовсе были палатки. В 1966 году в Магнитогорске был даже поставлен памятник «Первая палатка», на котором высекли стихи первостроителя Магнитки, поэта Бориса Ручьева:

Выбор площадки для строительства завода определялся только производ­ственными задачами, и новый город полностью зависел от этого выбора. Магнитогорский комбинат был размещен на левом (восточном) берегу реки Урал. Город был заложен на этом же берегу, рядом с заводом, это было экономно и удобно с точки зрения размещения и доставки рабочей силы, транспортной и коммунальной инфраструктуры. Но протянувшаяся на многие километры промышленная площадка полностью отрезала город от реки, а сам город оказался зажатым в седловине между невысоким горным массивом и цепью холмов и не имел перспектив для дальнейшего развития. Кроме того, чрезвычайная вредность производства и неустойчивый ветровой режим степ­ной территории делал левобережную зону подверженной сильному загрязне­нию. С 1930 года развернулась дискуссия о переносе города с левого берега на правый. Такое решение было принято в 1933 году, но правый берег стал застраиваться только после Великой Отечественной войны.

Промышленное предприятие предопределяло масштаб города: и численность населения города, и размер территории. Численность населения прямо зави­села от потребностей предприятия в рабочей силе и от количества занятых в сфере обслуживания. При таком подходе исключалось незапланированное, естественное (а с точки зрения государства — стихийное) изменение числен­ности населения и его структуры. Однако изменение запланированных мощно­стей завода могло поменять ситуацию кардинально. В 1929 году Магнитогорск планировался на 20 тысяч жителей, на протяжении 1930–1932 годов эта про­ектная численность увеличилась сначала до 80, 120, а затем до 200 тысяч человек. Заложниками таких скачков оказались проектировщики города, поставленные перед фактом строительства 200-тысячного города на крайне ограниченной левобережной территории. 

Население города при промышленном предприятии не рассматривалось как сложный и изменчивый социум — предполагался единый трудовой коллектив, живущий интересами комбината. Однако Магнитогорск был скорее плавиль­ным котлом для пестрой людской массы: квалифицированные рабочие и специалисты, идейная молодежь, получившая комсомольские путевки, крестьянские семьи, бегущие от коллективизации, киргиз-кайсаки из степных районов Северного Казахстана, спецпоселенцы. Их объединяла не общая идея, а полная зависимость от комбината в любой сфере жизни: работа, жилье, социально-бытовое обеспечение, здравоохранение, культурный отдых. Социалистический город воспроизводил патерналистскую модель взаимо­отношений между заводом и его городом. Завод был в полном смысле градо­образующим предприятием, целью и смыслом существования поселения. В городском пространстве он замыкал на себе как основные магистрали, так и видовые перспективы, и неслучайно советский экономист Станислав Струмилин назвал промышленное предприятие «фабричным Кремлем».

Все эти обстоятельства накладывали на строительство города определенные ограничения, но была и собственно градостроительная проблема — принципы проектирования нового города.

В эпоху форсированной индустриализации требовалось проектировать и строить десятки новых промышленных городов одновременно, при этом быстро и экономично. Но какую методологию проектирования можно было применить для этого? В годы первой пятилетки советская власть активно использовала иностранную техническую помощь — закупала оборудование, технологии и приглашала специалистов, прежде всего из США и Германии. Для организации проектирования и застройки городов и внедрения стандартизации в массовое жилищное строительство также решили привлечь зарубежных специалистов. Самый большой опыт в этот момент имели германские архитекторы и строители.

В 1930 году советское правительство пригласило строить новые социали­стические города знаменитого градостроителя из Франкфурта-на-Майне Эрнста Мая. Он приехал в СССР с группой из 20 архитекторов разного профиля. Среди членов его интернациональной бригады были голландец Март Стам, швейцарец Ханс Шмидт, австрийка Маргарет Шютте-Лихоцки, немцы Вальтер Швагеншайдт, Вильгельм Шютте, Вернер Хебебрандт и другие. Первым заданием для группы стал именно проект Магнитогорска. 

Западные специалисты предложили действительно революционный метод: проектирование города из типовых модулей, которые можно было мульти­плицировать необходимое число раз в зависимости от размера города. Так в градостроительную сферу были перенесены методы индустриального произ­водства — город конструировался по определенному шаблону, из стандартизи­рованных деталей и являл собой типовой продукт. Эта идея родилась под влиянием конвейерной системы на автомобильных заводах Генри Форда. Такое производство было максимально эффективным, а продукт, сходивший с кон­вейера, — стандартизированным, типовым и массовым. Не случайно понятие «фордизм» стало синонимом индустриального прогресса. Идеология фордиз­ма проникла в самые разные сферы, в том числе и в архитектуру. Прежде всего, она была актуальна для возведения массового жилья, где типизация позволяла удешевить и ускорить строительство, а рационально организованные плани­ровки небольших квартир с набором необходимых удобств — создать достаточ­ный комфорт для жизни. «Дом — это машина для жилья» — так утверждал великий французский архитектор-функционалист Ле Корбюзье. Эрнст Май и его коллеги предложили проектировать не только жилище, но и социали­стические города как машины, которые создадут новую технологию жизни и помогут сформировать новое общество и нового человека. 

Мы можем увидеть это на примере проекта Магнитогорска.

В городском пространстве вычленялись отдельные зоны в соответствии с их функцией — жить, работать, отдыхать, учиться. Сетку плана формировали продольные магистрали и поперечные улицы. Магистраль между городом и промышленным предприятием не проходила сквозь город, а трассировалась по его границе. Она аккумулировала потоки людей и транспорта и направляла их к производству. Центры города и районов лежали на пути движения рабо­чих к заводу. В свою очередь, расположение обслуживающих учреждений в квартале привязывалось к путям движения людей до остановок транспорта. 

Жилая часть города формировалась из типовых модулей, и ее структура напоминала конструктор. Самый маленький элемент — жилой дом. Жилые дома были серийным продуктом — трех- или четырехэтажные здания-коро­бочки с типовыми секциями. Они располагались строчками и ставились по меридиональной оси, то есть окна квартир были обращены на запад и восток. Такой солярный ориентир обеспечивал наилучшую освещенность в течение дня. Эти строчки домов буквально нанизывались на оси внутри­квартальных проездов. Следующий структурный элемент — типовой жилой комплекс: кроме жилых домов он включал в себя детский сад, ясли и столовую. Несколько жилых комплексов формировали типовой квартал, где уже были школа, квартальный клуб, магазин, столовая, баня-прачечная. Несколько типовых кварталов формировали район с более крупными учреждениями обслуживания — универмагом, клубом, спортивным комплексом. Монотонно? Да. Но быстро и экономично. Тысячи людей можно было расселить не в бара­ках, а в благоустроенных квартирах и создать для них условия для более или менее комфортной жизни и отдыха. А скрасить монотонность должен был разный масштаб и облик жилых и общественных зданий, разнообразное цветовое решение фасадов и обильное озеленение городского пространства. 

Предлагаемый город напоминал совершенный, точно рассчитанный механизм, функционирование которого разбито на отдельные повторяющиеся циклы. Однако любой город — это живой организм, в нем много непредсказуемого. Игнорирование стихийных начал городской среды заведомо превращало такие механистические планировочные принципы в утопию. Но подобная методо­ло­гия, с точки зрения государства, была полностью адекватна задачам форси­рован­ной урбанизации. В 1931 году был создан целый проектный институт с характерным названием «Стандартгорпроект» для проектирования «стан­дарт­­ных» городов и «стандартного» жилища при промышленных предприя­тиях. В 1931–1933 годах именно в нем были сосредоточены иностранные специалисты, в том числе группа Эрнста Мая. По той же самой методологии в институте были созданы проекты городов Кузбасса — Кузнецка, Щегловска, Тыргана, Ленинска, как и южноуральского Орска и донбасской Макеевки. Однако реализованы были лишь маленькие фрагменты. Причины этого были обозначены ранее: промышленные приоритеты и минимальные инвестиции в городское строительство. Кроме того, в хаосе форсированной индустриа­лизации была невозможа поэтапная, последовательная и целостная реализация генерального плана.

Что же было построено в Магнитогорске?

В 1930-е годы из всего проекта социалистического города были выстроены только кварталы № 1 и 2, а также отдельные общественные здания на пред­заводской Комсомольской площади и на проспекте Пушкина, который связы­вал комбинат и соцгород. На карте Магнитогорска 1939 года эта капитальная застройка буквально тонет в бескрайнем море барачно-земляночного поселе­ния. К 1938 году средний размер жилплощади на одного человека в Магнито­горске составлял 3 квадратных метра, и это было типичной картиной для соцгородов первых пятилеток.

Наиболее примечательная застройка первого квартала. Здесь мы можем увидеть отголоски утопических представлений о жизни в новом, социали­стическом городе. Согласно проекту, квартал был рассчитан примерно на 10 тысяч жителей при норме жилой площади на одного человека в 6 квад­рат­ных метров (заметим, что в 1932 году, когда строился квартал, в Магнито­горске уже проживало около 200 тысяч человек, то есть уже тогда нужно было построить не один, а 20 таких кварталов). Трех- и четырехэтажные дома с предельно лаконичным архитектурным решением поставлены строчками, и между ними оставлены широкие дворы, насыщенные зеленью. В структуре жилого фонда «социалистических городов» обычно предусматривалось три типа капитального жилья: 25 % отводилось домам-коммунам, коллективным домам и общежитиям, а 75 % — домам квартирного типа для индивиду­аль­ного и семейного расселения. Но идеология отступала в борьбе с реальностью. Очень быстро стало понятно, что дома-коммуны — это сложно и дорого. Акцент в строительстве был сделан на простых общежитиях и домах с квар­тирами, но эти квартиры заселялись исключительно коммунально — то есть в каждую комнату по семье. Так красивая идея домов-коммун, где живут люди, близкие по духу и интересам, превратилась в сосуществование нескольких совершенно разных семей в тесном замкнутом пространстве. Из обобще­ствлен­ного сектора в первом квартале были построены несколько общежитий с ком­на­тами вдоль длинного коридора, а также так называемые коллективные дома, где квартиры с четырьмя одинаковыми комнатами не имели кухонь, поскольку предполагалось, что общие кухни будут размещены на первом этаже или же обитатели таких домов будут питаться в общественной столовой. Общие кухни так и не были построены, дома заселялись не одинокими холо­стя­ками, а семьями, вынужденными размещать кухонные очаги прямо в ком­натах. Квартирные дома квартала также заселялись коммунально, но они имели неслыханную роскошь — не только кухни, но и санузлы с душами или сидячими ваннами. Все дома квартала имели водопровод, канализацию и центральное отопление. Жизнь в первом квартале разительно отличалась от жизни в осталь­ном городе: летними вечерами из окон звучали патефоны, по широ­ким озелененным аллеям прогуливались жители и во дворах играли дети. Для жителей квартала были построены ясли, детские сады и школа, а также магазин и столовая. На границе квартала расположилось крупномасштабное здание школы фабрично-заводского обучения, выстроенное по проекту немецкого архитектора Вильгельма Шютте, и облик которой представляет характерный пример архитектуры функционализма.

1 / 2

Школа ФЗУ в первом квартале соцгорода. Архитектор Вильгельм Шютте. 1933 годarhistrazh.livejournal.com

2 / 2

Здание магазина в первом квартале левобережного соцгорода. Середина 1930-х годовarhistrazh.livejournal.com

К середине 1930-х годов курс советской архитектуры кардинально изменился. Концепция «социалистического города» приобрела иной смысл — это уже не город социалистического общежития и равенства, а пространство величе­ственной монументальности, облик которого отражает победное шествие социализма. Идея совершенной машины уступила место идее красоты. На смену строчной застройке и лаконичному языку типа и стандарта пришли крупномасштабные ансамбли и неоклассическая стилистика. Магнитогорск — уникальный и наглядный пример этой трансформации. Новый, правобереж­ный город в 1940–50-е годы строился с чистого листа и на основе уже новых, ансамблевых принципов. Застройка левобережного Магнитогорска сохранила и до сегодняшнего дня память об утопии социалистического города эпохи индустриализации.

Расшифровка

Понятие «город-спутник» относится к числу тех вроде бы привычных нам слов, в значение которых мы не вникаем. Однако если мы все же решим разо­браться, что такое город-спутник, и откроем энциклопедию архитектуры и градо­строи­тельства под редакцией Иконникова  Андрей Владимирович Иконников (1926–2001) — директор Научно-исследователь­ского института теории и истории архи­тектуры (1966–1974), один из основателей Российской академии архитектуры и строительных наук., мы получим формулу: «Город-спут­ник — это городское поселение, находящееся на расстоянии 10–80 километров от достаточно крупного города и связанное с ним устойчивыми связями»  А. В. Иконников. Архитектура и градостроительство. М., 2001.. При этом «Википедия» причисляет к городам-спутникам Москвы и Химки, и Мытищи, и Балашиху, и Реутов, и другие разные города, которые входят в Московскую агломерацию. Это не совсем верно.

Чтобы понять, город-спутник перед нами или нет, необходимо прежде всего погрузиться в его историю и узнать, для чего он строился. Мы можем сказать, что перед нами город-спутник, только в том случае, если он строился специ­ально с целью разгрузить слишком разросшийся во всех отношениях крупный исторический город. Как в принципе появилась идея, что крупные города нужно каким-то образом разгружать — ограничивать рост их территории, населения или даже перемещать часть населения из крупных городов в города-спутники? У этого довольно длинная история. 

Те проблемы крупных городов, которые мы сегодня привыкли обсуждать — перенаселенность, переуплотненность городской среды, плохая экология, ужасные санитарные условия, проблемы транспорта, социальное расслоение и всякая несправедливость, — все это приблизительно в тех же самых выра­жениях обсуждалось уже довольно давно. Так, в литературе XVIII–XIX веков жизнь в городе часто описывается как причина человеческого грехо­падения, порока, разврата и всяческих других бед. Мы можем вспомнить Петербург Достоевского — город, который доводит героев до самоубийства, убийства, сумасшествия, торговли собой и так далее… По мере роста городов, вызван­ного, в частности, промышленной революцией, их проблемы постоянно усугублялись. Однако непрекращающаяся урбанизация показывает, что, несмотря на все ужасы, на протяжении XIX и тем более XX века между жизнью в городе и пасторальной идиллией люди все же продолжали выбирать город. Прежде всего они делали этот выбор исходя из экономических соображений: промышленные города давали работу и, следовательно, зарплату. Места всем не хватало, проблем становилось все больше. Это были и проблемы с инфра­структурой, и другие. Процесс этот фактически не удавалось контролировать. Мыслители разного рода видели два основных пути выхода из сложив­шейся ситуации: либо радикальное преобразование старых городов — в каче­стве примера можно вспомнить османизацию Парижа в XIX веке или луче­зарный город и другие радикальные проекты, которые предлагал Ле Корбюзье в ХХ веке, — либо строительство совершенно новых городов на новом месте, причем заранее спланированных так, чтобы учесть ошибки исторических городов и избежать их пороков. 

В конце XIX века английскому философу и социологу-утописту Эбенизеру Говарду пришла идея создать такие города, которые объединили бы в себе, с одной стороны, блага современной цивилизации, а с другой — прелести пасторальной жизни. При этом они должны были избежать недостатков тех и других. Говард описал эту идею в своей книге «Города-сады будущего», опубликованной в 1898 году  В 1898 году книга была опубликована под названием «To-morrow: A Peaceful Path to Real Reform» («Завтрашний день: мирный путь к подлинной реформе»), а вот переиздание 1902 года уже называлось «Garden Cities of To-morrow».. Он пишет так:

«Свободные дары природы — чистый воздух, солнечный свет, простор для работы и отдыха, — должны быть использованы так, чтобы в них не ощущалось недостатка. Средства современ­ной науки должны восполнять природу так, чтобы жизнь стала источником непрерывной радости и наслаждения»  Э. Говард. Города будущего. СПб, 1911..

Говард видел жизнь в индивидуаль­ных коттеджах с небольшими садиками, достаточными, чтобы ощутить бли­зость природы, но при этом не предназна­ченными для тяжелого земледелия. Чтобы города-сады не росли вширь, их территория окружалась так называемым зеленым кольцом общественного парка. За ним шло еще одно кольцо, теперь уже промышленных территорий. Оптимальной для города-сада, по Говарду, считалась площадь примерно 25 квадратных километров. Это естественным образом ограничивало и коли­чество населения. Оптимальным Говард считал город-сад, в котором прожи­вало бы не более 32 тысяч человек. При этом места работы для них были рассчитаны по количеству жителей, и, что очень важно, жителям не нужно было тратить много времени на дорогу. Если же населению города-сада все же не хватало места и возникала необхо­димость роста, то он мог сам превратиться в своеобразное ядро, вокруг которого, как в Солнечной системе, появ­ляются связанные с ним новые города. Их предполагалось строить по такой же схеме: города окружались двумя кольцами, не позволяю­щими им увеличиваться и сливаться в единую агломерацию. Таким образом, в качестве борьбы с проблемой роста города Говард предлагает не только искусственные ограничения — и по площади, и по высотности, и по количеству населения, — но и создание связанных с этим ядром новых городов. Эта идея довольно быстро охватила почти весь мир. Первые такие города — Лечворт и Велвин — были построены в Англии, их подобия пытались строить в Герма­нии, Бельгии, Испании, Швеции, США и Австралии. Значительное количество городов-садов и поселков-садов подобного типа было в той или иной мере реализовано в России, а затем эта идея воплощалась в СССР. Самый знаме­нитый пример — поселок Сокол в Москве. 

И все же, несмотря на, безусловно, красивую идею, города-сады оказались не так уж популярны, как рассчитывал Говард и его последователи. В первую очередь из-за дороговизны домов, которые не мог позволить себе средний класс, притом что именно для среднего класса они и проектировались. Второй проблемой было создание достаточного количества высокооплачиваемых рабочих мест. Постепенно города-сады превращались в города-спальни, откуда жителям приходилось ездить на работу в центральные города, и это перечер­кивало всю прекрасную идею.

Хотя идея расселения в идеальные города-сады оказалась утопической, проблема переуплотнения городов в ХХ веке продолжала обостряться, и поиски ее решения тоже продолжались. В 1920-е годы последователь Говарда Реймонд Энвин предложил переместить часть населения и часть промышленных предприятий Лондона в новые города-сателлиты, или, говоря русским языком, города-спут­ники, за пределами главного города. Аналогичные идеи в СССР в это время предлагал Сергей Шестаков  Сергей Сергеевич Шестаков (1962–1931) — архитектор, профессор МВТУ им. Баумана. Автор концепции «Большая Москва» (1925 — начало 1930-х), предусматривающей развитие радиально-кольцевой структуры города. в плане 1925 года. Он предполагал построить вокруг Москвы двойное кольцо городов-спутников с общим количеством населения три с половиной миллиона человек.

Аналогичные идеи в Петрограде в это время разрабатывали архитекторы Иван Фомин и Лев Тверской. Однако в 20-е годы города-спутники и в Англии, и в СССР остались на уровне градостроительной теории. После Второй мировой войны, когда многие города были в значительной степени разрушены и мир стоял на пороге нового образа жизни, поиск формулы идеального города был продолжен. Поскольку главной проблемой была слоновья болезнь городов, основной поиск велся в направлении возможности ограничения их роста, как и при Говарде. Большинство ученых продолжали предполагать, что, если действовать правильным образом, город может достичь завершенной формы и перестать расти. Для того чтобы остановить рост исторических городов, вновь понадобилась так и не реализовавшаяся до Второй мировой идея горо­дов-спутников, то есть связанных с историческим городом образований, оттягивающих на себя население. При этом каждый из городов-спутников должен был стать вещью в себе, то есть городом, ограниченным в своем росте так, чтобы он не сливался с основным городом и при этом сам не становился слишком большим и от этого некомфортным. В реальности эксперимент по остановке роста городов и уменьшению численности городов снова начался в Великобритании.

К 1940-м годам Лондон очень сильно расползся по территории и был круп­нейшим городом в западном мире по количеству населения — в нем проживало более четырех миллионов человек. Разработкой путей решения проблемы Лондона занимался последователь Говарда Патрик Аберкромби. К 1944 году он представил так называемый план Большого Лондона, и в этом плане он пред­ложил много интересного, в том числе ограничить территорию Лондона кольцом зеленого пояса, а за ним разместить внешнее загородное кольцо, где располагались бы сельскохозяйственные угодья и, что важно для нас, восемь городов-спутников. Эти города-спутники должны были распола­гаться на расстоянии 40–60 километров от Лондона. Таким образом Абер­кромби предлагал организовать переселение порядка 400 тысяч человек, то есть 10 % от населения Лондона, в города-сателлиты. Эти новые города должны были стать, конечно, существенно крупнее городов-садов по Говарду, иначе они не смогли бы справиться со своей задачей. Каждый город-сателлит должен был вместить 60-80 тысяч человек, а город-сад предполагал проживание только 32 тысяч человек. При этом расстояние от периферии до центра в новых городах не должно было превышать трех километров, чтобы исключить потребность в транспорте и сохранить ощущение близости к при­роде. Жилая застройка должна была состоять из одно-двухэтажных жилых домов с небольшими участками. Таким образом, плотность населения должна была оставаться достаточно низкой. Как и города-сады Говарда, города-спут­ники Аберкромби задумывались как самостоятельные организмы, которые могли обеспечить все потребности человека и, главное, его занятость. Строительство первого города-спутника, Стивениджа, было начато в 1946 году, а к концу 40-х годов при помощи государственных субсидий строилось уже восемь таких городов. Их создание пропагандировалось как начало мирной и упорядоченной социальной революции  На основе плана Аберкромби и других подобных документов в 1946 году был принят Закон о новых городах, который и стал постоянной законодательной базой для дальнейшего многолетнего строитель­ства и расширения не только Стивениджа, но и других городов. Параметры строи­тельства несколько отличались от заданных Аберкромби, но в целом соответствовали его идеям..

Идея строительства городов-спутников быстро распространилась по Европе. Они проектировались и строились в Дании, Франции, Финляндии. Что касается Советского Союза, окончательно необходимость ограничения роста крупных городов была осознана уже при Хрущеве. В своем знаменитом отчет­ном докладе на ХХ съезде КПСС — это тот самый съезд, с которого началась борьба с культом личности, — Хрущев говорил о необходимости разукруп­не­ния и разуплотнения Москвы, Ленинграда, Киева и Харькова за счет строи­тельства в их зонах небольших городов-спутников и с вынесением туда отдельных промышленных предприятий и учреждений  20-й съезд КПСС (14–25 февраля 1956 года): Стенографический отчет. Москва, 1956.. Во время поездки Хрущева в Финляндию летом 1957 года частью он посетил город-спутник Хельсинки, Эспоо, и в нем — района Тапиола, построенный по принципам города-сада. По возвращении Хрущева в Москву было принято решение о строительстве вокруг Москвы кольца из десяти городов-спутников, первым из которых стал город-спутник у станции Крюково — будущий Зеленоград. Постановление о его строительстве было выпущено 3 марта 1958 года  Постановление Совета министров СССР № 248 «О строительстве нового города в пригородной зоне Москвы, в районе станции Крюково Октябрьской железной дороги».. Эта дата считается днем рождения Зеленограда. За год до этого Советский Союз запустил в космос первые спутники, и слово «спутник» стало ассоциироваться в первую очередь именно с Советским Союзом.

Город у станции Крюково был рассчитан на 65 тысяч человек, и это совпадает с цифрами, заложенными для городов-спутников в Великобритании. Он рас­полагался в 37 километрах от Москвы. Целью его строительства было «рассредоточение населения города Москвы». Застройку города, как указано в постановлении, предполагалось осуществлять «четырехэтажными домами с земельными участками при них с применением приемов свободной плани­ровки, обеспечивая наилучшую освещенность и проветриваемость жилых домов, использование естественного рельефа местности и существующей растительности». 

Подмосковный город-спутник еще в процессе строительства стал не только архитектурным, но и культурным явлением. Именно его проектируют молодые архитекторы в фильме 1961 года «Взрослые дети». «Это должен быть самый комфортный город, в котором будет все, что только придумано человече­ством», — говорит главный герой, молодой архитектор Игорь, роль которого исполняет блистательный Александр Демьяненко.

Поскольку основополагаю­щий принцип городов-спутников состоит в их полной самодостаточности, в том числе в рабочих местах для жителей, в первом городе-спутнике пред­полагалось разместить несколько предприятий легкой промышленности, шарикоподшипниковый и часовой заводы. Проектирование было поручено архитектору Игорю Рожину — автору стадиона в Лужниках, высотки в Варшаве и других значимых объектов. Рожин пошел по пути создания города-сада, но в тех условиях, которые были в то время в СССР. В новом городе-спутнике предполагалась хотя и не коттеджная, но все же четырехэтажная застройка типовыми сериями. Рожин писал в своих мемуарах, что дома не должны быть выше деревьев. При этом он пытался максимально сохранить существующую зелень — спутник строился в лесном массиве. У домов должны быть балконы, которые в некотором роде представляли собой небольшие усадебные участки. В будущем Зеленограде предполагалось минимальное использование личного транспорта. До рабочих мест можно было, по плану Рожина, дойти пешком или доехать на велосипеде. По всему городу была запроектирована густая сеть велосипедных дорожек. Сообщение с Москвой, если это было необходимо, могло осуществляться через Ленинград­ское шоссе. При этом предполагалось также запустить специальную ветку загородных электричек.

В 1962 году судьба первого города-спутника Москвы очень сильно изменилась. В результате шпионского скандала между Советским Союзом и Соединенными Штатами в Советский Союз переехали два крупнейших специалиста по микро­электронике: Иосиф Берг и Филипп Старос  Иосиф Вениаминович Берг (настоящее имя Джоэл Барр) и Филипп Георгиевич Старос (настоящее имя Альфред Сарант) — электро­инженеры, работали вместе, были членами компартии в США, возможно, шпионили на СССР, в 1956 году переехали в СССР, где возглавили лаборатории микроэлектроники, позже преобразованные в КБ-2. В даль­нейшем — создатели НИИ полупроводниковой электроники (НИИ-35).. Они занялись развитием микро­электроники в Советском Союзе, и вначале для этого была создана лаборатория в Ленинграде. Проезжая из Москвы в Ленинград и обратно, Берг и Старос увидели строящийся город. После обсуждения между Бергом, Старосом и Шокиным  Александр Иванович Шокин (1909–1988) — первый заместитель председателя Государ­ственного комитета Совета министров СССР по радиоэлектронике (1958–1961). С 1961 го­да — председатель Государственного коми­тета Совета министров СССР по электронной технике, а с 1965 по 1985 год — министр электронной промышленности СССР., тогдашним министром промышленности Советского Союза, было принято решение о перепрофилировании строящегося города-спутника в научный центр микроэлектроники. После этого концепция застройки нового города тоже очень сильно изменилась, поскольку застройка малоэтажными типовыми дешевыми домами уже не отвечала имиджу будущего центра совет­ской микроэлектроники. Чтобы привлечь в новый город молодых ученых, потребовались больший размах и большее количество общественных зданий. Нужны были здания НИИ, гостиницы, общественные центры. Действительно, в 60-х — начале 70-х годов были построенные крупные здания Научного центра микроэлектроники, учебного института микроэлектроники  В середине 1962 года были созданы НИИ точного машиностроения и НИИ микроприборов, в июне 1963 года — НИИ точной технологии, НИИ материаловедения, Конструкторское бюро высокоинтенсивных источников света (КБ ВИС). В 1964 году и новом городе создали еще несколько НИИ, в том числе НИИ молекулярной электроники, НИИ физических проблем, к концу года был введен в строй первый завод — «Элион» — при НИИ точного машиностроения.. При этом изменился и масштаб жилой застройки — она стала более крупной и многоэтажной. 

Во многом в Зеленограде действительно удалось создать те условия, которые считались наиболее важными и привлекательными для города-спутника и его жителей. Это были и рабочие места для населения, и высокая степень озеленения, и даже более высокий, чем в Москве, уровень обеспеченности жильем. При этом масштаб города оставался довольно комфортным. Все это способствовало переезду в Зеленоград в том числе и москвичей, а именно для этого и создавался город-спутник.

Зеленоград стал первым и наиболее успешным примером практически полностью реализованного проекта города-спутника в Советском Союзе, задумывавшегося именно как спутник и построенного на новом месте. Город, получивший статус наукограда, стал по-настоящему привлекательным, хотя само название «наукоград» появилось существенно позже. Будучи первым, Зеленоград, по сути, остался единственным городом-спутником Москвы в том понимании, которое в этот термин вкладывали теоретики архитектуры сере­дины ХХ века во главе с Патриком Аберкромби. То есть городом, построенном на новом месте специально для того, чтобы разгрузить в данном случае Москву. 

К середине 60-х годов экономика СССР была в значительной степени истощена космической гонкой. От многих грандиозных строительных проектов в это время начали отказываться. Так, например, в 1962 году было принято решение отказаться от строительства Дворца Советов на юго-западе Москвы  Конкурс проектов был проведен в 1956 году (без результатов), в 1960 году проект был разработан, но в 1963 году управление проектирования было расформировано. и от со­здания там нового городского центра, а также отказались от проведения в Москве Всемирной выставки 1967 года  Решение о проектировании было принято в 1960 году, но в 1962 году от проекта отказались.. Главным образом от обоих проектов отказались именно по финансовым причинам. В 1964 году Хрущев, главный идеолог строительных проектов, был отстранен от власти и отправлен на пен­сию, а идея строительства кольца новых городов-спутников вокруг Москвы сошла на нет. Зеленоград остался в одиночестве. 

Одновременно к середине 60-х годов от идеи строительства городов-спутников стали отказываться и в Европе. Как показал опыт, люди не спешили пересе­ляться из крупных городов, а те, кто жил в городах-спутниках, зачастую не могли найти подходящую работу и ежедневно ездили в центральные города. Горизонтальные добрососедские связи, на которые так рассчитывали идеологи городов-спутников, формировались слабо, поскольку люди предпочитали встречаться в центральных городах и общаться по интересам, отвергая при этом территориальный принцип общения. В этом отношении Зеленоград, в котором проживали в основном люди с общими интересами, оказался скорее счастливым исключением. К середине 1960-х годов европейские градострои­тели переключились на идею развития исторических поселений.

Сегодня городами-спутниками зачастую ошибочно называют небольшие города, входящие в агломерацию более крупных городов. Однако если эти малые города изначально не строились как спутники (то есть не строились на новом месте, их задачей не была разгрузка крупных городов), а формиро­вались постепенно на месте исторических поселений, то это название по отно­шению к ним не совсем верно. Таким образом, разросшиеся исторические поселения, входящие в агломерацию Москвы, как, например, Балашиха или Королев, по своей сути городами-спутниками не являются.

Зеленоград также не остался таким городом-спутником, каким он изначально задумывался. Во-первых, по своему масштабу он значительно превысил рас­четы для города-спутника, а во-вторых, со сворачиванием советского научного проекта он постепенно перестал быть столь привлекательным местом прило­же­ния труда. И все же сам Зеленоград, как и идея строительства кольца горо­дов-спутников вокруг Москвы, остается важнейшим памятником в истории градостроительной мысли ХХ века.

Расшифровка

Едва ли можно найти город, чей архитектурный облик и городская структура менялись так часто и так основательно, как Берлина ХХ века. Сама история дала городу шанс восстанавливаться, реконструироваться и после объединения в 1989 году пойти по собственному пути, который для него избрал сенатор Ханс Штимман.

Прежде чем мы рассмотрим, какие изменения произошли в Берлине, стоит поговорить об истории города. Архитектурный расцвет Берлина пришелся на XIX век. Представительная столица прусских королей в период индустриа­лизации начала масштабно застраиваться. В центре города возводились заводы и фабрики. Берлин расширялся, в город со всех окрестностей съезжались новые рабочие. Возникла резкая необходимость в кратчайшие сроки решить пробле­мы жилья. Берлин предоставил плодородную почву для возведения нового типа жилья — Mietskasernen, или арендных казарм. Четырех-пятиэтажные Mietskasernen имели очень характерную структуру. Они состояли из главного парадного здания, к которому примыкали два флигеля. Этот прямоугольник замыкался тыловым строением. Конечно, это было жилье для бедных. Поэтому, чтобы искусственно повысить ценность сооружения, архитекторы наделяли главный фасад классическими декоративными элементами, напри­мер скульптурами. На первых этажах размещались торговые лавки и мануфак­туры, а также квартиры увеличенной площади с удобными планировками и с огромными окнами. В этих квартирах жили богатые владельцы заводов. Этажами выше селились рабочие, их комнаты были куда меньшей площади. За богатыми и представительными фасадами бедные жители боролись с проб­лемами гигиены, антисанитарией, отсутствием света и высокой смертностью. К началу ХХ века весь центр Берлина был заполнен такими каменными квар­талами, и эта планировка просуществовала в городе вплоть до окончания Второй мировой войны. 

После войны плотная городская структура, образованная каменными прямо­угольными казармами, была практически полностью уничтожена, а то, что от нее осталось, планомерно вычищено при разборе города от завалов под новую застройку. Интересно, что расчисткой Берлина занимались в основном женщины, которых называли Trümmerfrau, что в переводе с немецкого означает «женщина на руинах». На их хрупкие плечи ложились непосильные задачи: кто-то разрушал стены уцелевших зданий, закладывая в них взрывчатку, кто-то вручную разбирал кирпичи и вытаскивал балки. 

В это время произошел полный отрыв города от своей истории: старый Берлин фактически перестал существовать, все уничтожила война. Началось совер­шен­но новое строительство, и ведущим направлением городского развития стал модернизм.

Многие берлинцы до сих пор с ужасом вспоминают страшное событие, которое произошло 13 августа 1961 года. Строительство Берлинской стены оставило огромный шрам в сердце каждого. Жители проснулись от того, что их окна заколачивают, а у домов стоят вооруженные посты. С этого момента жизнь в городе изменилась на долгие десятилетия. Разделился не только город: разрушились судьбы людей, прервались их связи. Берлин как единый организм прекратил свое существование. Лучше всего это, конечно, прослеживалось на карте метрополитена, где произошел разрыв четырех линий. Появились так называемые станции-призраки — поезда проезжали их транзитом. Были созда­ны контрольно-пропускные пункты, где люди прощались. Самый известный из них — вокзал на улице Фридрихштрассе, он до сих пор именуется Дворцом слез. Территории вдоль стены стали зоной отчуждения и непрекращающихся перестрелок. Появились и шпионы, в ГДР тайная полиция штази день и ночь прослушивала своих жителей. И до сих пор любой житель бывшего Восточного Берлина может запросить архив с досье на свою семью. 

После разделения Восточному Берлину повезло больше — ему достался почти весь исторический центр. В 1949 году образовалась ГДР, и все правительствен­ные меры были направлены на поиски плана по реконструкции. Из Советского Союза в Берлин даже выслали делегацию архитекторов для консультации по вопросам градостроительства, причем во главе делегации был Сергей Егорович Чернышёв, на тот момент главный архитектор Москвы. В итоге решили начинать строить с магистрали, которую в честь Сталина назвали Шталин-алле (после его смерти аллею уже переименовали в честь Маркса, Карл-Маркс-алле), ее строительство осуществлялось в два этапа, и на каждом этапе был характерный участок. Первый этап — это девяносто­метровая магистраль, по обе стороны от которой располагались жилые дома, выстроенные в лучших традициях классической ордерной архитектуры (можно привести аналогию со строительством, например, сталинских домов для элиты на парадных магистралях в Москве). Второй этап строительства — это уже период модернизма. На этом участке магистраль стала еще шире — 125 метров, а по обе стороны от нее разместились знакомые нам панельные дома-коробки. Как уже было сказано, Восточный Берлин забрал себе весь исторический центр, и с этого момента началось его полное перекраивание под центр социалисти­ческого государства. Устраивались большие лесопарковые территории с вклю­чением в них панельной застройки, развивали новые дорожные сети (причем без привязки к исторической планировке), устраивали площади для демон­стра­ций и парадов, например Маркс-Энгельс-плац.

Западному Берлину не досталось знаковых исторических сооружений, но некоторые его районы не тронула война, и они сохранили квартальную застройку XIX века. Была даже проведена реконструкция районов, где сохранилась большая часть казарм. Однако, как и в ГДР, западноберлинские градостроители взяли курс на строительство больших автомагистралей, которые прокладывали прямо через историческую планировку.

При участии СССР реконструкция в Восточном Берлине началась с форми­рования знаковых архитектурных ансамблей вдоль новых широких улиц. Строились общественно-административные здания, гостиницы, библиотеки, кафе и, конечно, Дворец Республики. По тем временам это был самый большой торгово-развлекательный центр в Европе — его построили на месте уничтоженного королев­ского дворца. Главной площадью ГДР стала Александр-плац. На ней располо­жились большие универмаги. В конце 1960-х годов завершилось строительство знаменитой телевизионной башни, которая стала символом города. Но помимо устройства новых городских сооружений, правительство столицы ГДР уделяло внимание уцелевшим после войны, но находящимся в полуразрушенном со­стоя­нии историческим объектам. Началось частичное восстановление Красной ратуши, зданий музейного острова и Берлинского кафедрального собора. 

Как и на востоке, на западе строились крупные общественно-административ­ные здания, например Американская мемориальная библиотека, Европа-центр, новое здание университета, различные кафе, универмаги, магазины. Строительство крупных центров в Западном Берлине осуществлялось в рамках программы восстанов­ления Европы после войны, которая получила название план Маршалла. Известный архитектор Ганс Шарун создал комплекс объектов культурного назначения. В его состав вошла знаменитая филармония, отреставрированная старая церковь, гравюрный кабинет и государственная библиотека. Символом возрождения стали руины церкви кайзера Вильгельма, которые были введены в новый модернистский ансамбль. Сделал это архитектор Эгон Айерман. Дух свободы стал двигателем модернизма, демонстрирующего новые достижения в архитектуре. 

Панельные микрорайоны строились как в Восточном Берлине, так и в Запад­ном. В Восточном Берлине с 1960-х годов почти все новые здания были панельными: их строительство было одним из быстрых и недорогих способов восполнить дефицит жилья в стране. Панельное строительство было серийным и типовым, и каждый новый район был рассчитан на пятьдесят тысяч жителей. Дома строились как в центральных районах, так и на окраинах города. Инте­рес­но, что в Восточном Берлине массивное строительство жилья началось позже, чем в Москве и на западе, хотя именно ГДР ассоциируется у нас с этим панельным наследием. 

Западные микрорайоны находились вдали от центра и вдали от основным предприятий — в отличие микрорайонов Восточного Берлина, там дома располагались вблизи рабочих мест. Интересно, что разработкой одного из районов занимался Вальтер Гропиус, известный основатель школы Баухаус. Он разработал концепцию развития панельного микрорайона, которая была основана на идеях города-сада Бруно Таута, но возведение стены внесло свои коррективы. Этажность увеличилась, и вместо четырнадцати тысяч квартир было построено девятнадцать тысяч. Район и сейчас носит имя своего основателя и называется Гропиусштадт. 

Подведем итоги. После войны во всем Берлине сносили уцелевшие и полу­разрушенные здания: город был оторван от истории. Нарушенная войной планировка диктовала свои условия для организации автодорог и знаковых архитектурных ансамблей. Восточному Берлину достался старый центр, но он был практически полностью разрушен, что дало возможность архи­текторам творить свою собственную, новую историю. Западному Берлину достопримечательностей не досталось, отсутствие старых памятников архи­тектуры задавало городу развитие как офисно-делового центра. И на западе, и на востоке строили огромное количество панельных микрорайонов — раз­ница между ними была лишь в расположении и развитости инфра­структуры. В обеих частях города главенствующим стилем стал модернизм. 

Новое архитектурное потрясение случилось в Западном Берлине в конце 1970-х — начале 1980-х годов. Оно произошло в сознании самих архитекторов: они стали задумываться о ценности истории, которая была утеряна сначала в связи с военными разрушениями, а позднее в период модернизма. Такой перелом был связан с общемировой тенденцией — началась эпоха постмодернизма.

В 1987 году архитектор и теоретик по имени Йозеф Пауль Клайхюс вместе со своим товарищем Хардтом-Вальтерром Хемером организовал масштабное градостроительное предприятие, Международную строительную выставку (сокращенно IBA 87, Internationale Bauausstellung). Суть их плана заключалась в полной перестройке города и в восстановлении сооружений в своих исто­рических, довоенных границах. То есть предполагалось снова воссоздать кварталь­ную застройку — те самые казармы, но с улучшенной планировкой и новым внешним обликом. Выставка стала ключевым этапом в истории современного Берлина, потому что она продемонстрировала возможности использования исторического наследия для возрождения города. 

Свою концепцию восстановления города Клайхюс назвал «критической реконструкцией», что подразумевало не дословное повторение зданий утерянного города, но его новую интерпретацию в контексте современной эпохи. Как говорил сам господин Клайхюс, не стоит дословно воссоздавать утраченные здания, нужно критически относиться как к реконструкции, так и к новому строительству. 

Конец 1980-х годов был очень волнительным. Берлинский архитектурный мир переживал особое переходное состояние, редкое по своей содержательности и внутреннему настроению. Для запада это настроение было весьма оптими­стичным, для востока — тревожно-выжидательным. Независимость Берлин­ской республики постепенно сходила на нет, и все резко закончилось с паде­нием Берлинской стены в 1989 году. Стена пала, а с ней разрушились и все границы.

Удивительно, что, приезжая в Берлин сейчас, вы вряд ли сможете определить, в какой части города, в восточной или в западной, вы находитесь. О существо­вании стены напоминают лишь некоторые сохранившиеся фрагменты, но и те задекорированы и расписаны до неузнаваемости.

Главная заслуга в этом принадлежит удивительному и влиятельному человеку, который в начале 1990-х годов оказался в нужном месте и в нужное время. Речь идет о сенаторе, главном архитекторе и градостроителе нового Берлина, господине Хансе Штиммане. Большое количество строительных проектов 1990-х годов дали понять, что нужно срочно принять свод норм и правил, по которым впредь будет развиваться город. Возглавлявший в те времена Департамент строительства и охраны окружающей среды Ханс Штимман взял за основу концепцию критической реконструкции своего товарища Йозефа Пауля Клайхюса, немного расширив ее и доработав. Под руководством Штим­мана был разработан план развития Берлина на ближайшие 20 лет. Он назы­вался Planwerk Innenstadt. Этот план включал в себя порайонное восстанов­ление центра города, в котором уличная сеть, типология зданий и главные исторические достопримечательности возрождают собой утраченный старый Берлин. А за основу реконструкции Штимман взял план Берлина 1930-х годов, с казармами Mietskasernen. 

Господин Штимман, достаточно консервативный в своих архитектурных взгля­дах, избрал европейский путь развития Берлина. Он обратился за примером к крупным городам Европы. Его городской план хорошо иллюстрирует концеп­ция европейского города, которая подразумевает ориентирование всей город­ской инфраструктуры на пешеходов и велосипедистов. В таком городе хорошо развита сеть общественного транспорта, есть рекреационные зоны и пешеход­ные дорожки, а необходимые городские учреждения должны находиться в шаговой доступности от жилья, что влечет за собой отказ от автомобилей в пользу городского общественного транспорта. Помимо принятого в качестве подложки под новое строительство плана 1930-х годов, Штимман разработал и утвердил важные градостроительные регламенты, чтобы упорядочить за­строй­ку в центральных районах города. Застройка зданий в квартале должна была осуществляться по границе исторических строений. Отступ от этой линии был запрещен, и эта линия называлась красной. Высота зданий до кар­низа всегда двадцать два метра, высота внутридворовых частей сооружения — максимум тридцать метров. Два этажа над карнизом всегда должны были быть мансардными. В каждом квартале обязательно предусматривался 20 или 30 % жилищного фонда, чтобы восстановить жизнь в центре города. Очень важно было соблюсти процентное соотношение остекления к каменному фасаду: 20 % остекления к 80 % каменного фасада. 

Одним из первых районов, к которому были применены эти правила, стал район Фридрихштадт. Через главную улицу Фридрихштрассе когда-то прохо­дила стена, и к моменту объединения города этот район стал зоной отчужде­ния. При этом он частично сохранил свою старую прямоугольную квартальную планировку. Посмотрев на Фридрихштадт сейчас, можно увидеть преоблада­ние исторически стилизованных зданий. Внешне они очень напоми­нают тра­ди­ционную прусскую архитектуру. Это невысокие массивные кварталы с вер­ти­кальными и горизонтальными членениями, облицованные натуральным камнем и с ритмичным повторением оконных проемов на фасадах. Стилизовав архитектуру Фридрихштрассе, Штимман продемонстрировал антимодернист­ский характер своей концепции. Он ориентировался на историю и утверждал, что новое — это вовсе не знак качества. Действительно ценно то, что существо­вало задолго до нас и теперь является классикой. Зодчие должны самовыра­жаться не за счет размера или формы здания, но за счет разработки деталей. Это и есть свобода архитектора. 

Одним из самых удачных объектов реконструкции, основанной на идее исторической преемственности, стала площадь Паризер-плац, расположенная неподалеку от Рейхстага и от Фридрихштрассе. Паризер-плац — это истори­чески стилизованный современный городской ансамбль. Основанием рекон­струкции этого участка послужила довоенная квадратная планировка площади. Центр композиции — всем известные Бранденбургские ворота, которые окру­жены посольскими и административными особняками высотой в три-четыре этажа. Чтобы не затмить ворота, Штимман решил сохранить прежнюю высоту и объем застройки Паризер-плац. Удовлетворяя требованиям регламента, архитекторы стали вписывать свои новые сооружения в заданное планом Planwerk Innenstadt пространство. В некоторых зданиях на верхних этажах расположились жилые квартиры и апартаменты. Это символизировало возвра­щение жизни в центр города и удовлетворяло требованиям регламента. 

Большие сложности при реконструкции города создавали вопросы, связанные с земельной собственностью. Так, в бывшем Восточном Берлине земля принад­лежала государству, а в Западном — частникам.

Одновременно с программой реконструкции стартовала программа санации и модернизации крупнопанельного домостроения. При проведении техни­ческого обследования зданий было выявлено, что полный снос этих панелек и новое строительство нерентабельны и очень затратны. Поэтому приняли решение сохранить и реконструировать уцелевший жилой фонд, достаточно устаревший к тому времени. Под словом «модернизация» понималось улуч­шение качества жилья путем проведения ряда мероприятий по повышению энергоэффективности и потребительских свойств квартир. Стоит сказать, что эти мероприятия были долговременными, а главная их цель и вообще в целом цель реформы — привести панельные микрорайоны к историческому аналогу, то есть к кварталу, и создать качественные условия для проживания в нем. 

Сейчас Берлин — это не только город, по которому можно изучать совре­менную архитектуру и градостроительство, но также пример удачного опыта модернизации панельного жилого фонда. Это город, где люди смогли принять свое прошлое и двигаться дальше. Момент объединения стал новым Ренессан­сом, и поразительно, как за такой короткий срок была реализована столь мас­штабная реформа реконструкции. Она обратила проектирование в традицион­ное русло, привлекла к себе весь свет архитектуры в лице именитых зодчих и повысила качество жизни, положив начало эпохе нового урбанизма.

Расшифровка

Начать свою лекцию я хотела бы с одной важной мысли. Апартеид, или апартхейд, что в переводе с африкаанс означает «разделение», стал логическим продолжением политики сегрегации, начатой колонистами на территории Южной Африки с момента первого европейского заселения в 1652 году. Важно понимать, что до установления режима апартеида в 1948 году Южно-Африкан­ский Союз представлял собой государство переселенческого колониализма. Это такой тип колониализма, который выживает за счет расширения жизненного пространства самих колонистов в ущерб автохтонным, коренным народам. Итак, в 1652 году на территорию современной ЮАР к мысу Доброй Надежды прибывает корабль голландской Ост-Индской компании, участники которой во главе с Яном ван Рибеком образуют первую поселенческую Капскую колонию и ее центр Капстад, ныне Кейптаун. 

Потомки голландских переселенцев создают свое поселение, вступая в конфликт с местными народами банту. Их именуют африканеры. Африканеры говорят на видоизмененном голландском, занимаются земледелием и проповедуют кальвинизм. Через полвека в Капскую колонию приплывают англичане и начинают довольно активно устанавливать там свое присутствие. В череде захватнических войн, кульминацией которых стали две англо-бурские войны, англичане отвоевывают себе право стать частью новой политической и экономической элиты и образуют в 1910 году Южно-Африканский Союз — государство-доминион в составе Британской империи. Получается, что на протяжении 300-летней истории европейского господства в Южной Африке белое меньшинство, африканеры и англичане, занимало высшие позиции в общественной иерархии, а коренное население экономически порабощалось и использовалось преимущественно в качестве дешевой рабочей силы. Именно об этом говорил главный идеолог апартеида, кальвинистский проповедник Малан. Он утверждал, что в апартеиде нет ничего нового, это не что иное, как продолжение традиционной политики сегрегации колонистов, начавшейся 300 лет назад. Политика апартеида, по его мнению, выражала укорененное расовое самосознание белых южноафриканцев, прежде всего африканеров, принципиально отличное от самосознания коренных народов банту. Таким образом, в основе апартеида лежал африканерский национализм. 

В какой-то момент африканеры создали секретное общество «Брудербонд». Это было такое тайное братство, мозговой центр, который влиял на принятие всех ключевых решений Национальной партии, которая и ввела апартеид в 1948 году. Тем не менее именно английские колонисты ввели законы, которые ограничили доступ африканцев к владению землей. В 1913 году они принимают первый подобный закон, в 1936 году еще один, так называемый Native Trust and Land Act. Африканцам было разрешено владеть землей только на территориях специальных резерваций. Это были самые небогатые и неплодородные регионы страны. В результате колониальной политики белое меньшинство, составлявшее примерно 15 % населения на момент падения режима апартеида в 1994 году, владело примерно 87 % всех земель в стране.

Апартеид стал своеобразной идеологизированной и радикализированной формой колониальной политики, которую проводили сначала африканеры, затем англичане — в течение почти что ста лет своего господства. Важно отметить, что европейская идея гражданства, наделения граждан своего государства правами, политическими свободами и социальными благами, при колониальных системах практически никогда не распространялась на коренное население колоний. Коренное население не считалось гражданами. Это проявлялось в разной степени в португальской, британской и французской колониальных системах. Все эти системы начали терпеть крах сразу после Второй мировой войны и рушились во многом благодаря массовому сопротивлению африканских народов снизу. В этом ряду колониальных империй ЮАР стала уникальным случаем, поскольку система расовых законов просуществовала там вплоть до 1994 года, до первых демократических выборов, в ходе которых к власти пришел первый африканский — или, как было принято тогда говорить, «черный» — президент Нельсон Мандела.

Здесь я хочу обратить ваше внимание, что в своей лекции я буду использовать расхожие и принятые в сегодняшнем научном дискурсе ЮАР расовые категории — «черные», «белые», «цветные» — в кавычках, чтобы подчеркнуть их сконструированный характер. 

Итак, установление апартеида произошло в 1948 году. Чтобы рассказать о том, как развивался и жил главный экономический центр ЮАР Йоханнесбург, необходимо понимать, что из себя представлял апартеид как политическая и экономическая система. В 1948 году на выборах, в которых тогда принимало участие только белое население, к власти приходит крайне правая африканерская Национальная партия. Партия установила в стране расовую политику, концептуальную основу которой развил и обосновал кальвинистский пастор Малан. 

Законы, которые придумал режим апартеида, должны были привести к полной сегрегации населения в соответствии с расовыми группами. Для этого была проведена расовая классификация всего населения. Согласно этой классификации, все жители делились на четыре группы: «белых», то есть европейцев; коренных, то есть «черных» (это были в основном народы банту). Далее в расовой классификации шли «цветные», это была очень «непонятная» с точки зрения расистской классификации группа, которая состояла из потомков от смешанных браков между африканерами с разными местными народами. «Цветные» говорили на языке африкаанс и исторически проживали в Капской провинции. Индийцев, которые традиционно имели большую колонию в регионе Наталь, и китайцев, которые исторически имели большое сообщество в Йоханнесбурге, относили к четвертой расовой группе — азиатам. К этим разным группам применялись разные подходы в управлении. Начиная с 1950-х годов происходят серьезные изменения в городском пространстве. 

Нужно проговорить основные законы, с помощью которых апартеид пытался существовать. Первый закон был принят в 1950 году. С помощью этого закона были созданы сегрегированные районы в городах, и если район назывался белым, все небелые должны были оттуда уехать. Таким образом в период с 1960 по 1983 год порядка трех с половиной миллионов африканцев были выселены из центральных городских районов. Выселены они были в бантустаны, специальные резервации в сельской местности, на периферию городов, в так называемые тауншипы. «Тауншип» можно перевести на русский язык словом «поселок».

Интересна история сноса знаменитого тауншипа Софиятаун, который был образован в Йоханнесбурге еще в 1886 году и умудрился просуществовать практически в центре города вплоть до вот бесславно известного закона о городской сегрегации. Как только закон был принят, тауншип начали сносить. 

Следующий закон, о котором обязательно нужно сказать, это закон о создании бантустанов: The Bantustan Act 1959 года. По сути, это были анклавы вдали от промышленно развитых городов, и предполагалось, что бантустаны должны стать как бы маленькими государствами с самоуправлением коренного населения. В основном в бантустанах проживали женщины, дети и старики, потому что все трудоспособное активное мужское население работало на производствах. Мужчины, которые выезжали в белые города, становились гастарбайтерами, у них не было официального разрешения оставаться на ночь в городах, и они должны были уезжать после работы в специальные общежития на окраине этих городов или к себе в тауншипы. 

Еще один важный закон — о сегрегации в образовании, Bantu Education Act 1953 года. Он предполагал разное обучение для белых и черных студентов. Как говорил министр по делам коренного населения Фервурд: «Африканские дети должны учиться только тому, что позволит им жить в их собственном обществе, зачем им учить то, что понадобится в европейском обществе, ведь они никогда не будут жить рядом с нами». Естественно, эти расовые законы встречали волны сопротивления, причем как в среде так называемых черных жителей, так и в среде цветных, но не только. В среде белых благополучных горожан формировались группы, недовольные такой расовой политикой. Например, в 1955 году в Йоханнесбурге шестеро женщин из среднего класса создали общественную организацию Black Sash. Она выступала против жестких расовых практик апартеида и впоследствии создала адвокатскую контору по защите прав небелого населения. 

На международном уровне апартеид вызвал резкое осуждение, прежде всего со стороны социалистических стран и СССР, а также со стороны ряда прогрессивных левых политических партий в Западной Европе. В результате жесткой политики апартеида в 1961 году Южно-Африканский Союз выходит из Содружества наций и становится полностью независимым государством, Южно-Африканской Республикой, или ЮАР. ЮАР восстановила свое членство в Содружестве только в 1994 году, после ликвидации системы апартеида.

Интересно, как такие чудовищные законы сказывались на повседневной жизни горожан. Пример Йоханнесбурга особенно показателен, поскольку в этом городе исторически концентрировалось большое количество мигрантов из разных уголков света. Город был основан в 1886 году австралийским золотоискателем Джорджем Харрисоном и стал магнитом для предпринимателей и авантюристов всех мастей. После открытия рудников и таких крупнейших корпораций, как Anglo American, Йоханнесбург стал местом концентрации рабочего класса, трудившегося на шахтах вблизи города, и растущего числа офисных работников. В городе на разных предприятиях трудились рабочие, которые после рабочего дня разъезжались по сегрегированным жилым комплексам. «Черные» рабочие жили в общежитиях вдали от своих семей, которые, как я уже говорила, оставались в бантустанах. В 50-е годы после введения законов о сегрегации в городской среде государство начало массовое строительство жилых кварталов для «черного» населения, так называемых тауншипов. Идея заключалась в том, чтобы освободить города от коренного населения: оно должно обслуживать «белые» города, а проживать где-то подальше. Где же оно должно было проживать? После того как был введен Group Areas Act, все неформальные поселения в городе, которые исторически там возникали, были уничтожены. Таким образом, все «цветное» и «черное» население предполагалось переселить в компактные жилые массивы на периферии Йоханнесбурга.

Один из самых известных жилых массивов — комплекс Соуэто, который был создан в начале 50-х годов, как раз во времена расцвета апартеида. Создавая серию экспериментальных проектов массового типового жилья, архитекторы, работавшие в Южной Африке, и в частности Калдервуд, использовали классические модернистские идеи. Калдервурд был студентом архитектурного факультета Университета Витватерсран и в своих работах цитировал основополагающие работы Патрика Геддеса и Льюиса Мамфорда. В своем подходе он подчеркивает важность социологических исследований для понимания изменений в урбанизации. Отмечая необходимость социальных исследований, Калдервуд указывал, что, к сожалению, в ЮАР информации касательно пожеланий и предпочтений «черного» населения не существует. Отсутствие социальных данных о том, как живут и чего хотят африканцы, позволило планировщикам пойти по рациональному методу с его упором на технические решения, чтобы минимизировать расходы. 

Калдервуд разработал типовой четырехкомнатный дом площадью 40 квадратных метров, который лег в основу знаменитого жилого комплекса Соуэто. В народе эти домики получили название спичечных коробок, matchboxes. При проектировании тауншипов были установлены минимальные жилищные стандарты, принятые правительством и жилищными властями для воспроизведения тысячами по всей Южной Африке в течение трех десятилетий, начиная с 1950-х годов и заканчивая 1980-ми. В духе идей Ле Корбюзье, на которого также ссылался в своих работах Калдервуд, каждый домик должен был иметь свой придомовой садик, чтобы пространство тауншипа не выглядело скучным. Еще один интересный сдвиг происходит относительно идеи домовладения. Ведь, как мы знаем, апартеид запрещал иметь в собственности дома коренному населению, и даже в тауншипах африканцы и «цветные» не могли выкупать дома до определенного момента. 

После 1976 года, после знаменитого восстания школьников в Соуэто (восстание закончилось убийством более сотни демонстрантов и вызвало огромный резонанс в мире), режим апартеида решил пойти на ряд уступок. В частности, в Соуэто в 1978 году разрешилось выкупать дома в собственность. Какая идея лежала в основе этого решения? Как полагали государственные деятели апартеида, идея частной собственности противоречила идее коммунизма. Иными словами, дав возможность благосостоятельным африканцам выкупать дома в собственность, правительство полагало, что таким образом оно будет способствовать формированию среднего класса и сдерживать протестные настроения, которые существовали в Соуэто. Конечно, необходимо понимать, что Соуэто, как и другие тауншипы, построенные во времена апартеида, несмотря на красивый план Калдервуда, были местами очень отсталыми с точки зрения городской инфраструктуры: далеко не везде было электричество и канализация, плохо были оснащены школы и больницы.

Таким образом, с юго-запада Йоханнесбург был окружен конгломератом тауншипов, которые назывались Соуэто, — на самом деле это целый конгломерат тауншипов. Соуэто существует до сих пор, и там проживает более миллиона человека. Конечно, сейчас он выглядит по-другому: построены хорошие дороги, проведено электричество. Существуют части Соуэто, в которых живут очень благополучные африканцы, существуют менее благополучные районы, но в целом этот тауншип выглядит куда более оптимистично, чем в 50-е, 60-е и 70-е годы. 

Что же происходило в центре Йоханнесбурга? Удалось ли архитекторам апартеида реализовать свой безумный план по сохранению этнической гомогенности? 

Это интересно, потому что, как я уже говорила, по замыслу всей инфраструктурой в городах могло пользоваться только привилегированное «белое» население. Процитирую, как вспоминает свое пребывание в Йоханнесбурге в начале 70-х годов французская журналистка Ани Франкос: 

«Всю первую половину дня я разгуливаю по улицам Йоханнесбурга, по сравнению с которым самые большие африканские столицы кажутся глухими деревушками. Всюду бетон, прямые строго распланированные улицы, сверкающие неоном витрины, огромные рекламные щиты. В центре города царит необычайное оживление — здесь расположены административные учреждения, банки, представительства международных компаний и большие магазины. Всюду полно кофеен, точно таких, как в Лондоне. Чаще всего их содержат итальянцы и греки, эмигрировавшие из Египта… Много американских и английских машин. Они протискиваются между двухэтажными красными автобусами, напоминающими о том, что совсем недавно Южная Африка была доминионом Английского королевства. В основном толпа состоит из белых, но во время ланча мне приходилось наблюдать любопытнейшее явление: улица словно меняет окраску — белые устремляются из магазинов и контор к своим огромным машинам, торопясь домой или в ресторан. И тысячи черных в рабочих комбинезонах завладевают улицей. Они рассаживаются группами на земле и тротуарах и, опустив ноги в ручей, играют в домино, читают газеты, о чем-то спорят. Некоторые входят в магазины и выходят оттуда с бутербродом, апельсинами и большими картонными бутылками, на которых написано „Пиво банту“. Я никак не могу понять, почему они сидят вот так, на тротуарах, ведь в кафе, наверное, было бы удобнее. Проверяю надписи на дверях нескольких ресторанов, но нигде не вижу таблички „только для белых“. Обращаюсь за разъяснением к африканской девушке, которая уже давно наблюдает за мной. Сначала она несколько удивилась, потом, уловив по моему акценту, что я нездешняя, ответила: да потому что весь Йоханнесбург только для белых, и напоминать об этом не следует. Как это, изумляюсь я, наверное, африканцам запрещено все-таки посещать какие-то определенные места — и все? Нет, отвечает она, для нас в Йоханнесбурге вообще нет места. Нет ни ресторанов, ни кино, ни столовых — это белая зона. <…> За нарушение городского закона о раздельном пользовании общественными зонами полагался штраф — тюремное заключение до трех лет, штраф в несколько сотен фунтов или 10 ударов плетьми, а то и два наказания сразу».

В период расцвета апартеида, в 50–60-е годы, городские власти Йоханнесбурга благоустраивают центральные районы города. Я бы хотела выделить два района, которые интересны своей потрясающей историей. Они были основаны как мигрантские кварталы — до апартеида, практически с момента образования Йоханнесбурга. Первый район, о котором я хочу рассказать, это Хиллброу. В 1890-х годах там уже были первые сообщества мигрантов. Во времена апартеида он был маркирован как «белый» и, все, кто принадлежал к другим расовым группам, должны были оттуда уехать. Этот район хорошо благоустраивался: в 1960-х годах там строились многоэтажные квартирные дома, которые заселяли молодые «белые» пары. Эти квартиры были стартовым жильем для молодых семей, которые впоследствии покупали более престижные дома в пригородах Йоханнесбурга. Соответственно, во времена апартеида Хиллброу имел особый молодежный вайб и был символом благополучной «белой» жизни. К концу 60-х годов за счет быстрого строительства высотных офисных и жилых домов район был преобразован.

Но в 70-е годы Хиллброу становится местом концентрации «белого» гей-сообщества Йоханнесбурга: первые клиники для лечения ВИЧ-инфици­рованных появились в Хиллброу. И когда молодежь уезжала, квартиры выкупали молодые гей-пары. В 1980-х годах, после отмены режимом апартеида печально известного Group Areas Act, закона о сегрегации городского пространства, режим апартеида уже понимает свою несостоятельность, в тауншипах постоянно идут протесты, бунты, и начинается политика послаблений и уступок. В Хиллброу заезжают индийцы и «цветные» — некоторые районы перестают маркироваться как «белые», и он становится одним из первых районов, куда прибывают иноэтничные группы. Этот район становится более мультикультурным и быстро меняется. Вместе с тем нужно понимать, что режим апартеида ослаб не только благодаря протесту африканцев снизу, хотя, конечно, это было значительной силой, но в том числе благодаря экономическому кризису, который разразился в конце 70-х годов. У режима остается все меньше денег, и благоустраивать городскую среду в центре города в тех объемах, в которых это делалось в 60-е годы, становится невозможно. Хиллброу начинает немного запустевать, а к началу 90-х приходит в упадок.

Еще один район Йоханнесбурга, основанный как мигрантский анклав сразу же после основания города, это Йоувилл. Это один из самых старых районов города. Как и Хиллброу, исторически он был заселен мигрантами, в основном евреями и белыми южноафриканцами. Йоувилл был центром богемной культурной жизни: там были литературные кафе, ночные клубы, рестораны и так далее. Но как и Хиллброу, Йоувилл начал меняться, и в какой-то момент некогда благополучный район превратился в район запустения, как и Хиллброу. Это произошло вследствие экономического кризиса из-за общего упадка центральной части города — государство фактически прекратило обслуживать многоквартирные дома в Хиллброу и в должной степени обслуживать домики в Йоувилле (Йоувилл состоял не из высотной застройки, а из одноэтажных колониальных домиков). Цены на жилье в этих районах упали, и это стало привлекать менее благополучные группы горожан. 

При этом я ни в коем случае не хочу истолковывать это как следствие выхода «белого» населения из центральных районов — это неверная логика. Нужно хорошо понимать структуру апартеида, его законы, то, как в 1960-е годы финансировались благополучные районы Центрального Йоханнесбурга и почему в 1980-х годах это финансирование прекратилось.

Таким образом, оказалось, что при помощи технических методов решить социальные проблемы в городе было невозможно. Задумав благоустроенное жилье для отдельных расовых групп и наделив его жителей правом собственности, режим апартеида проводил вместе с тем жесткую расистскую политику, и эта политика на долгие годы укрепила пространственное неравенство Йоханнесбурга. Сегодня, если вы приедете в Йоханнесбург, вам станет очевидно, что география апартеида не преодолена, хотя сегодня она имеет скорее классовое измерение, чем расовое.