Несоветская философия в СССР (18+)

Расшифровка

Советская история — по крайней мере, применительно к гуманитарной сфере — это история случайно происходивших событий, которые обрастали закономерными следствиями. Благодаря этому гуманитарная жизнь под цен­зурным гнетом осуществлялась и даже реализовывалась тогда, когда она не могла реализоваться. Поговорим о том, что случилось с советской фило­софией.

Что случилось с философией сначала — понятно: она умерла. В 1922 году был так называемый философский пароход  Философский пароход — операция советских властей по насильной высылке более 200 представителей интеллигенции в 1922 году.. Современный человек представ­ляет себе один пароход, который отправляется за границу, вывозя мыслителей начала XX века от революции в эмиграцию, где они то ли растворятся, то ли реализуются. На самом деле пароходов было несколько; помимо пароходов, был еще поезд Москва — Рига, и в несколько этапов в 1922 году всех фило­со­фов, выпадавших из грубо понимаемой марксистской традиции, Ленин и его последователи отправили за рубеж: с глаз долой и из сердца вон.

Это означало, что прерывается традиция. Традиция — вещь важная: иногда без нее можно обойтись, но иногда невозможно. Философия без традиции не обходится. Философия — это прежде всего язык. Язык описания тех слож­ных тончайших материй, о которых с бухты-барахты не поговоришь. Это даже не литература. Литература может подменить рассуждения метафорой: мета­фору можно изобрести, метафора может быть смелой, прорывной. Фило­соф­ский же язык требует проработки и долгого существования.

Когда традиция прервалась, осталась марксистская философия — причем не вся, а только та, которая вписывалась в рамки предвоенной сталинской доктрины. Там были яркие философы, которые одновременно хорошо знали предмет и вольно и вольготно философствовали. 

Один из этих философов — Михаил Александрович Лифшиц, который зани­мался эстетикой вместе с венгерским философом Дьёрдем Лукачем. Это были не пустые люди. Мы можем восхищаться, а можем ужасаться тому, что они понаписали, — но то, что бэкграунд у них был невероятный, — это факт. Доста­точно сказать, что Лукач начинал в семинаре того самого Макса Вебера, на «Протестантскую этику»  «Протестантская этика и дух капитализма» (1905) — книга немецкого философа, социолога, экономиста и историка Макса Вебера (1864–1920). которого все сегодня любят ссылаться. И Лукач прорастал из этой большой философии. Потом он переехал в большевистскую Россию, воодушевленный самой идеей классовой революции, и здесь остался.

Однако перед войной был закрыт Институт философии и литературы языка, ИФЛИ: прервалась традиция университетского преподавания философского знания, догматизм восторжествовал. Дело доходило до того, что запрещалось читать Маркса в оригинале. Советские академики-философы Марк Митин и Павел Юдин, которые проводили сталинскую политику в области филосо­фии, Маркса не читали. Чуть позже философ Александр Зиновьев будет раз­влекаться тем, что станет подсовывать Юдину и Митину цитаты из Маркса, пере­веденные им, и спрашивать, идеализм это или материализм. И, разу­ме­ется, они считали, что это идеализм, потому что Маркс — довольно сложный философ: у него есть ранние труды, написанные вполне в гегелианской тра­диции, есть поздние труды, которые уже выходят за рамки очерченной им классовой теории, — так что все не так просто. А те, кто считался коренными марксистами, Маркса не знали.

1947 год. В школе философию не преподают, воспроизвести традицию никто не может, Маркса не читают, про остальных европейских философов речи вообще нет. Тем не менее каким-то чудом в Московском университете на Мо­ховой, где сейчас расположен журфак, одновременно оказываются студенты, которым предстоит стать ядром возобновившейся философской и психоло­гической традиции в Советском Союзе.

В 1947 году туда поступает Мераб Мамардашвили, который станет выдаю­щимся мыслителем советской поры. Там уже учится Александр Зиновьев, чью антиутопическую книгу «Зияющие высоты» цитируют постоянно. Там же учится Александр Пятигорский; он реализовал себя не столько в собственно философской парадигме, сколько, с одной стороны, в истории буддизма, и с другой стороны — в области философствующей литературы; но это тоже выдающегося масштаба человек. Там же учится будущий отец-основатель постсоветской социологии Юрий Левада. Там же учится Георгий Щедровиц­кий — это вообще легендарное имя: это человек, который претендовал не просто на то, что он будет мыслить о мире, а на то, что он будет мир переделывать. Причем это не в марксистском духе «Мы призваны переделать мир», а в совершенно ином: он претендовал на то, что он создатель новой науки, которая отменяет все прежние, — науки методология, и эта наука не объясняет мир, а дает формулу к его переобустройству. Там же в 1947 году оказываются великие советские психологи Василий Давыдов и Владимир Зинченко. Там же оказывается будущий социолог Борис Грушин. Там же оказывается целый ряд совершенно блестящих людей. Возникает то, что для самозарождения умершей науки важнее всего, — среда: среда обитания, среда общения.

Поначалу почти все они — наивные ребята, за которыми почти ничего нет. Мамардашвили родился в Гори, там же, где Сталин, он сын военного, дома у него не философствовали. Грушин приехал из провинции. Левада приехал из провинции. В головах полная каша. Левада, например, своего сына-первенца называет в честь величайшего философа всех времен и народов — но сын будет не Карл, а Володя, в честь Ленина. А ведь это человек, который будет создавать пост­со­вет­скую социологию, который будет исследовать феномен человека совет­ского — и будет объяснять невозможность перемен тем, что советское никак не вымывается из сознания.

А рядом, на юридическом факультете, учится Михаил Сергеевич Горбачев, будущий преобразователь и разрушитель Советского Союза. Левада, Мамарда­швили, Горбачев встречаются в женском общежитии, куда они ходят к своим будущим первым женам (у Горбачева — первая и единственная, у Мамарда­шви­ли и Левады — нет).

Это общение важнее, чем учеба, потому что дать им науку не мог никто. На философском факультете преподавали два серьезных человека — молодой марксист Теодор Ойзерман и чудом выживший в этой мясорубке историк философии и немецкой литературы Валентин Асмус. Все остальное — это непонятно что.

И вот 1947 год, остается практически полгода до убийства Соломона Михоэлса, начала кампании по борьбе с космополитизмом  «Борьба с космополитизмом» — идео­логи­ческая кампания против советской, в основ­ном еврейской, интеллигенции в 1948–1953 годах. Незадолго до ее начала сотруд­никами КГБ был убит Соломон Михоэлс — театраль­ный режиссер, предсе­датель Еврей­ского антифашистского коми­тета; убийство было замаскировано под несчастный случай.. И в это время, на этом вы­жженном поле зарождается желание преобразовывать советскую философ­скую традицию, а точнее — ее создавать. И это ребята, которые готовы переступить через эпоху. Вот яркий пример, невозможный для последующих времен: в ленин­ской комнате комитета комсомола четыре человека — Щедровицкий, Мамардашвили, Грушин и их товарищ — обсуждают в течение восьми часов, то есть с вечера до утра, «Капитал» Маркса. Щедровицкий в 8-м классе начал переписывать готическим шрифтом «Капитал»; переписал, по-немецки, выучил ради этого немецкий язык (правда, он был самый образованный из всех, поскольку он был из такой высокопоставленной чекистской семьи).

Может быть, все дело было в войне. Война, которую только что все пережили либо как свидетели, либо как участники, перевернула их сознание. Война поставила их не перед академическим, а перед жизненным вопросом, что есть истина, зачем человек живет, как объяснить его смертность, как объяснить его тягу к другим людям и невозможность найти контакты и выстроить диалог. Вот это военное состояние, пограничное между жизнью и смертью, вывело их из марксистского морока и поставило перед ними задачу: стать новыми совет­скими философами, стать теми, кого нет. 

Спустя какое-то время они будут стесняться этой своей юношеской марксоид­ности. Публицист Юрий Карякин, который учился там же и тогда же, в одном из интервью скажет: «У меня с молодости был очень неплохой котелок, [но] потом в нем варили дерьмо». Это поздняя оценка — но на самом деле неве­роятно важно было заново восстановить в правах язык философствования, и без Маркса новые философы обойтись не могли. Они должны были пройти через Маркса и сделать шаг вперед. Но тогда встал вопрос, который встает перед любым гуманитарием: «Учиться — хорошо. А где потом работать?» В той системе, в которую их направила жизнь, работы для вольных философов не было. Но они эту работу нашли. 

Расшифровка

Итак, в конце 1940-х годов существуют условия для того, чтобы советская фило­софия вновь самозародилась после смерти. Но нужен и второй шаг. Мало того, что в одном месте в одно время собрались десятка полтора выдающихся молодых людей, — нужно, чтобы эти люди успели в определенный, довольно короткий отрезок времени накопить силы. Талант должен дозреть — и возни­кает важный вопрос, где дозревать этому таланту. Карьера будущих советских философов снова начинает развиваться в самом неподходящем месте.

В 1958 году Советский Союз и весь конгломерат коммуни­сти­ческих партий создали в Праге журнал «Проблемы мира и социализма». Название, каза­лось бы, не настраивает на философский лад и не обещает ничего гумани­тарного — а обещает начетничество, марксоидную жвачку. Этого там было полно — но было и нечто другое. Каким-то образом в журнале «Проблемы мира и социализма», издававшемся в Праге на 28 языках, собрались не только партийные жулики, но и вполне себе серьезные люди. В начале 1960-х годов там работали и Мераб Мамардашвили, и Борис Грушин, и Юрий Карякин, потом к ним присоединился более молодой Владимир Лукин. Там работали и будущие их начальники.

В этом журнале можно было все. Так бывает: партийный орган, создан для на­четничества, но никто не мешает в нем читать и запрещенные книжки тоже. В пражской редакции есть шкаф — и в этом шкафу со спецдопуском находится вся запрещенная в Советском Союзе литература. Сидя в Праге и рабо­тая в «Про­б­лемах мира и социализма», Юрий Карякин пишет свою книгу о Достоевском и через Достоевского выкарабкивается из марксизма, открывая для себя иные гуманитарные горизонты. Борис Грушин, работая в Праге, продолжает руко­водить социологическим институтом, который он создал, работая в «Комсо­моль­ской правде». 

Современному человеку трудно такое понять: первый социологический институт в СССР был создан в массовой молодежной газете «Комсомольская правда». И это тоже произошло благодаря случайности. Бориса Грушина никуда не брали, характер у него, как у большинства выпускников этого факультета, был скверный, лаялся он со всеми страшно — и в конце концов ему пришлось пойти работать в отдел писем «Комсомольской правды». Отдел писем массовой газеты в эту пору — это мешки с письмами, открытками, записками: Ваня пишет о том, как Маня его разлюбила, а Дуся пишет про то, как Муся не хочет с ней разговаривать. Но среди этой ахинеи попадаются и серьезные вещи. Разбирая эти письма, Грушин нападает на невероятно точную и тонкую мысль: он вдруг замечает, что эти Мани, Дуси, Вани, Вовы пишут об одном и том же, хотя живут в разных городах, по-разному образо­ванны и находятся в разных соци­альных и экономических условиях. Но про­блемы, которые они ставят, и то, как они эти проблемы описывают, говорит о неко­торой странно-непонятной общности. Ни классовыми причинами, ни интел­лекту­аль­ными, ни экономическими, ни религиозными, ни нацио­нальными этой общности не объяснить.

Методом тыка Борис Грушин угадывает невероятно важное явление: он создает теорию массового сознания. То, что сегодня для нас вещь очевидная, тогда было невероятным открытием. И когда он приходит к этому выводу, он выби­вает у своего руководства право создать институт, который будет заниматься исследованием общественного мнения и общественного сознания. Сегодня эти первые пробные социологические исследования опубликованы. Это очень серьезная работа. Там исследуется отношение молодежи к деньгам, к свобод­ному времени. И это начало 1960-х годов, в 1960 году создан Институт обще­ственного мнения.

При этом интересы Грушина полностью вписываются в интересы его западных сверстников. Новые советские философы — сверстники (в одном случае — чуть более старшие, в другом — чуть более младшие) поколения молодых социо­логов и фило­софов западного мира: это поколение Хабермаса, Хоркхаймера, Бодрийяра. И между прочим, на Западе это поколение тоже выходило из множества тупиков. Достаточно напомнить, что Хабермас был членом Гитлерюгенда — это ничем не лучше, нежели быть членом молодежной комсомоль­ской органи­зации и участвовать в собраниях, где разоблачают врагов народа. Это одина­ковые тупики, и из этих тупиков, не сговариваясь, на Западе и на Во­стоке начи­нают выходить люди одинаково одаренные. И они странным образом приходят к схожим идеям: вот эта социальная мысль, на базе которой объеди­няются несовместимые школы, невероятно важна и невероятно характерна для этого поколения.

Попав в Прагу, в этот дворец коммунистической пропаганды, Мераб Мамар­дашвили занимается тем, чем должен заниматься философ, строящий свою жизнь с нуля. Он учит языки. Это не сегодняшняя жизнь, где без языков никто не обходится и где любая заботливая мама первым делом долбит сына по баш­ке, чтобы он учил-учил-учил языки-языки-языки. Советский человек языков не знает. Мамардашвили их учит с нуля. Он выписывает все выходящие книги западных философов и внедряется в них. Он первым начинает зани­мать­ся Сартром — и знакомится с Сартром.

В эту странную редакцию заезжают и экзистенциалисты, и Пазолини — это вообще другой мир. Под колпаком выстроен еще один колпак, защищаю­щий от колпака. Трудно себе представить, но это так. За железным занавесом выстроен маленький дворец. Может быть, это похоже на тот странный сказоч­ный мир, куда стремится Буратино, прорывая носом нарисованный очаг: прорывается рисунок, люди проникают туда, а там оказывается совершенно другой мир.

В этой редакции люди абсолютно свободно обсуждают все современные про­блемы. Они готовятся к тому левому развороту, который европейские интел­лек­туалы предпримут в 1968 году. Задолго до 1968-го они знают всех тех, на ком будут взрастать поколения Сорбонны, Берлина, Лондона, Манчестера, Канады, Америки. Они перерастают Герберта Маркузе  Герберт Маркузе (1898–1979) — немецкий и американский философ и социолог, пред­ставитель неомарксистской Франкфуртской школы. Изучал и критиковал советскую пропаганду и марксизм-ленинизм. — с ним Мамарда­швили, между прочим, тоже встречался. Советскому человеку это представить невозможно. Это другой мир — и они в этом мире оказались.

Более того, работа в «Проблемах социализма и мира» — это более легкий выезд за пределы социалистических стран. Это какой-то непонятный анклав: Мамар­да­швили называет это «золотой эмиграцией без эмиграции». Однако за такую возможность, конечно, приходится чем-то платить. Молодые советские фило­софы отдают себе отчет в том, что это не просто золотая эмиграция, но еще и со­учас­тие в делах большого коммунистического проекта, к которому они уже давно относятся довольно жестко и критически. Но выскочить за его пре­делы они не могут — и пользуются тем, что им дала судьба, то есть наращи­вают интел­лектуальный багаж. Они осваивают не прошлое философии, а ее сего­дня­шний день, чтобы мыслить в одном алгоритме со своими запад­ными сверст­никами, — и удивляются тем подаркам, которые продолжает им дарить судьба.

В какой-то момент журнал «Проблемы мира и социализма» возглавил академик Алексей Румянцев. У него чудовищная биография: этот человек возглавлял Отдел науки ЦК КПСС в тот самый момент, когда Сталин науку громил. Но тот же самый Румянцев создает в журнале, как это там называют, «румян­цевскую деревню»: там можно прогуливать работу, там совершенно не нужно отчитываться, чем ты занимаешься, помимо редактирования статей коммуни­стических лидеров, там можно чувствовать себя вольготно, можно хулига­нить, можно быть сво­бод­ным человеком.

Более того, если мы посмотрим на то, как развиваются отношения сотрудников «Проблем мира и социализма» с Румянцевым в последующие годы, то увидим еще более невероятные вещи. Румянцев становится главным редактором газе­ты «Правда», то есть главной советской газеты, главного органа Коммуни­сти­ческой партии Советского Союза. Он берет на работу Юрия Карякина, уже переросшего свой марксизм. Карякин дружит с Александром Исаевичем Солже­ницыным. Солженицын поручает Карякину хранить рукопись романа «В круге первом»  «В круге первом» — роман Александра Солженицына, рассказывающий о работе «шарашки» — спецтюрьмы, где работали заключенные-инженеры. Был написан в 1955–1958 годах. В 1965 году был конфи­скован КГБ. — и Карякин ее прячет в сейфе главного редактора газеты «Правда» Румянцева.

Это почти детективные сюжеты, это то, как советская жизнь вдруг начинает идти порами, и в эти поры можно спрятаться, а потом прорасти куда-то дальше — туда, куда тебя не пускает исторический процесс.

Более того, Румянцев после того, как его убирают с поста главного редактора газеты «Правда», создает Институт конкретных социологических исследо­ваний. Слово «конкретные» в названии — это такая отговорка: «Не бойтесь: мы конкретно, мы не вообще, не философски, мы конкретно изучаем конкрет­ные проблемы и никуда дальше не лезем». Однако Румянцев в этот институт берет того же Леваду, того же Грушина (из «Комсомольской правды» — уже в академическую среду). Он позволяет Леваде создать на базе этого института центр изучения уже не общественного мнения, а больших социологических процессов — и там формируется ядро будущего постсоветского ВЦИОМа, или, как его потом называют, «Левада-центра» (признан иностранным агентом). Там работает молодой Лев Гудков (признан иностранным агентом), там начинает прорастать следующее поколение. То есть, пройдя свою часть пути, студенты 1947 года дают следующему поколению шанс реализоваться в жестких советских рамках.

Расшифровка

В середине 1960-х годов коммунистическая власть приняла решение, о кото­ром, может быть, потом и пожалела. Начинает возникать череда академиче­ских институтов, которые занимаются гуманитарными проблемами. Разу­ме­ется, партия не то чтобы сознательно решила создавать очаги свободной мы­сли, но, как это часто в истории бывает, замысел один, а результат другой.

Самым знаменитым среди прочих институтов был ИМЭМО, Институт миро­вой экономики и международных отношений. Чуть позже возник Институт США и Канады, который пробил для себя Георгий Арбатов. А в центре Москвы, в Колпачном переулке, открывается названный скучнее не приду­маешь Инсти­тут международного рабочего движения, ИМРД.

В ИМРД, разумеется, занимаются классовой борьбой, современными кон­флик­тами в мире капитала. Но среди прочего, а может быть, и в первую очередь в этом институте работают не над проблемами мирового рабочего движения, а над проблемами современной западной филосо­фии, современного западного театра, даже над проблемой Вудстокского фестиваля  «Вудсток» — рок-фестиваль, прошедший в 1969 году в штате Нью-Йорк. «Вуд­сток» собрал около 400 тысяч человек и стал символом эры хиппи и начала сексуальной революции.. Причем работают люди, никакого отношения к мировому рабочему движению не имеющие. Это все тот же Мераб Мамардашвили, это будущий театральный критик Вита­лий Вульф, это чуть более молодой философ-постмарксист Эрих Соловьев, это выдающийся историк западной философии Пиама Гайденко. Это Юрий Николаевич Давыдов, который, будучи совсем молодым философом, уже про­гремел не только на весь Советский Союз, но и на всю Европу.

В Институте мирового рабочего движения занимаются чем угодно, только не мировым рабочим движением, и занимаются люди, которые думают о чем угодно, только не о судьбе пролетариата. Более того, там нет никакой дисцип­лины. Юрий Карякин, который, естественно, попал туда, как и все сту­денты 1947 года (они все друг друга тянули), однажды сказал директору инсти­тута, что идет на рекорд: он четыре года не был в институте — и не соби­рается появляться впредь; то есть даже по тем условным рабочим дням, которые в ин­ституте существовали, он отказывался там заседать и занимался чем угодно.

Другие приходили, но в основном зачем? Как все созданные ЦК КПСС инсти­ту­ты, этот имел свободную подписку на все западные газеты. В спецхране, кото­рый был, в общем, открыт для всех сотрудников, можно было читать The New York Times, можно было читать Le Monde, можно было читать Frankfurter Allgemeine Zeitung — то есть быть в курсе и поли­тических событий, и интел­лек­туальных споров. В мире, где правил телевизор, можно было знать все, что в ту же самую минуту пишут, думают, говорят в свободном или относительно свободном мире. Более того, можно было выезжать, сотрудникам института были открыты пути на Запад. В том числе и в 1968 году, когда развернулись события вокруг Сорбонны  Майские события 1968 года — социальный кризис во Франции, начавшийся со студен­че­ских демонстраций, переросший в бес­сроч­ную забастовку и закончившийся отставкой президента Шарля де Голля., часть сотрудников отправилась туда.

Удивительны судьбы людей, которые этим институтом руководили, которые в нем служили. Например, директором этого института оказался человек, которого все называли Тимур Тимофеевич Тимофеев или по прозвищу ТТТ. ТТТ на самом деле был никакой не Тимур Тимофеев, а Тим Райан: свою ирландскую фамилию ему пришлось поменять в 1956 году, когда его напра­вили в командировку на Би-би-си — там могли возникнуть излишние вопросы. Фамилия Райан досталась ему от отца  Фрэнсис Ксавье Уолдрон, более известный под псевдонимами Юджин Деннис и Тим Райан (1905–1961), — генеральный секретарь, а затем председатель Коммунистической партии США. В США подвергался преследо­ваниям, в 1929–1935 годах скрывался от них в Советском Союзе., генерального секретаря Коммуни­сти­ческой партии США, который был ирландцем по проис­хо­ждению. Отцу Тимура Тимофеева тоже пришлось сменить фамилию, когда в США он перешел на не­ле­гальное положение. С сыном они не виделись — как и многие дети лидеров коммунистических партий, тот учился и жил в Советском Союзе.

Разумеется, людям такого типа и склада в силу их биографической принад­леж­ности к большой коммунистической игре было позволено больше, чем осталь­ным. И Тимур Тимофеев этим охотно пользовался. Например, во время одной из поездок в Соединенные Штаты Хрущев взял его с собой и познакомил с его собственным отцом. Тимур Тимофеев поехал туда в качестве переводчика, и во время какой-то встречи Хрущев его подозвал и говорит: «Вот это твой отец. Можешь познакомиться». К этому моменту отец уже был на легальном положении.

Это не очень сентиментальная история. У всяких историй с таким сентимен­тальным налетом есть оборотная сторона. Тот же Тимур Тимофеев прекрасно отдавал себе отчет, что институт существует так вольготно потому, что обес­печивает политикам решение необходимых задач. Например, Мераба Мамар­дашвили там держали для того, чтобы он был каналом связи с евро­комму­нистами, которые были чуть-чуть более левыми, чем любил Советский Союз, но связь с которыми нужно было поддерживать. Вдобавок именно этот Институт мирового рабочего движения, такой либеральный, такой вольный, обес­печивал заключения по запросу КГБ на дела диссидентов-интеллектуалов. И на ос­нове этих заключений выносились приговоры. Так что не все так просто.

Однако эту вольницу не вычеркнуть из истории. Тот самый Тимур Тимофеев мыслил, разумеется, как человек, биографически причастный к иному миру, мыслил жизнь иначе, чем это было принято у людей, выросших под колпаком. Другой пример: в этом институте работал выдающийся марксистский эстетик Карл Кантор. Карл Кантор был выходцем из Аргентины, его отец Моисей Кан­тор успел стать профессором в Буэнос-Айресе и затем перебрался в Советский Союз, ему помогал не кто иной, как Вернадский. И понятно, что какими бы ни были воззрения этих людей, все равно их пред­ставление о жизни было иное, чем предписывала система. В системе обнаружи­ва­лись анклавы, в которых могла — пусть деформированная, пусть ограниченная, — но развиваться сво­бодная мысль на иных основаниях, чем вокруг.

Там были люди с иным опытом жизни, с иным взглядом на жизнь. Там были люди, которые мыслили себя наравне со своими сверстниками Делёзом, Бод­рийяром, люди, которые изучали Хабермаса не в газетных пересказах, а как чи­та­те­ли, как люди, способные разговаривать с ним на одном языке. Пиама Гай­денко и Эрих Соловьев были поклонниками Хайдеггера, а Мамарда­швили его на дух не переносил.

В 1966 году в Москве проходил процесс по делу Синявского и Даниэля  Процесс Синявского и Даниэля — суд по делу об «антисоветской агитации и про­паган­де» над писателями Андреем Синяв­ским и Юлием Даниэлем, издававшими свои про­из­ведения на Западе под псведо­ни­ма­ми Абрам Терц и Николай Аржак. Даниэль был приговорен к 5 годам лагерей, а Синяв­ский — к 7 годам колонии строгого режима. Приго­вор вызвал протесты деятелей куль­туры, которые во многом стали основой буду­щего диссидентского движения. — и тут же, в центре Москвы, в те же самые дни шли споры о том, хорош ли Хабермас и стоит ли изучать Хайдеггера, не мнимая ли он величина. Причем споры не на жизнь, а на смерть, с кри­ка­ми, топаньем ногами, с издеватель­скими шуточками. Люди всерьез говорили о том, о чем говорил весь интел­лектуальный мир за пределами Советского Союза.

В этом же институте был Самарий Великовский. Любой читатель французской литературы ХХ века знает это имя по предисловиям и по интерпретациям. И разумеется, подрастала молодая поросль, рядом были аспиранты, которые, в отличие от людей 1947 года, воспринимали эту атмосферу не как чудо, а как нечто закономерное.

Один из младших коллег Мамардашвили спросит его, делясь со старшим това­рищем своими моральными мучениями: «Ну как же так? Я презираю Коммуни­стическую партию. Но если я в нее не вступлю, у меня не будет карьеры и даже простого существования в рамках философского проекта». Мамардашвили не понял, о чем речь: «Ты, когда садишься в трамвай, — спросил он своего моло­дого коллегу, — покупаешь билет?» Это вполне циничное, вполне прагма­тич­ное и вполне равнодушное отношение к проблемам участия в делах безбожной власти. Но это отношение людей 1947 года. Люди следующего поколения отно­сились к этому иначе, но их мо­ральные вопросы не возник­ли бы, если бы люди 1947 года не прошли свою часть пути и не сняли часть проблем, с которыми они столкнулись, когда вступали на эту дорогу.

Расшифровка

Поколение 1947 года было сосредоточено прежде всего на тех философских проблемах, которые имели выход в социальную реальность. Они и развле­ка­лись-то соответствующим образом: как и все шестидесятники, они увязывали шутки по поводу своих философских занятий с осмыслением общественных процессов, происходивших вокруг. Я процитирую домашнее шуточное стихо­творение, которое сочинил философ Эрих Соловьев, работавший в Институте международного рабочего движения, а до этого, конечно, учившийся на фило­софском факультете и профессио­наль­но занимавшийся философией Хайдег­гера вместе с Пиамой Гайденко. В капуст­никах, на которые были так щедры люди этого поколения, исполнялись его песни. В одной из них он так описывал ИМРД:

Как-то раз, против совести греша,
Я попал на совещанье ВПШ  ВПШ — Высшая партийная школа КПСС..
Думал встретить там матерых старичков,
Составителей ядреных ярлычков.
А там ребята румяные и левые,
Все больше Гарики, Арнольды и Глебы.
А в глазах у них — Тольятти и Торрес
И здоровый сексуальный интерес.

Так и быть, исповедуюсь тебе.
Меня раз пригласили в КГБ.
Ну я, конечно, одеваюсь и лечу.
Уж к матерому, считаю, сычу.
А там ребятки румяные и левые,
Все больше Гарики, Арнольды и Глебы.
А в глазах у них — Тольятти и Торрес
И здоровый сексуальный интерес.

Пропустим значительный кусок этой шутливой песенки, читаем финал:

Погодите веселиться без причин.
Еще мальчики вырастут в мужчин.
Потихонечку почистят своих,
И будет съезд победителей  «Съезд победителей» — XVII съезд ВКП (б). Также известен как «Съезд расстрелянных»: более половины его участников было позже репрессировано во время Большого террора. у их.
Все одинаково румяные и левые,
Все одинаково Арнольды и Глебы.
Их портретами развесят по Москве
С самым левым и румяным во главе.

Вот на это они настраивались. Они ожидали, что история всегда будет предо­ставлять все новые и новые шансы, что всегда будут находиться все новые и новые анклавы и как начала жизнь складываться вопреки сталинскому тер­рору, так и будет она складываться до конца. Не тут-то и было.

Может быть, более настороженно и более грустно смотрели на перспективу представители следующего поколения, занимавшиеся другой проблематикой, не социальной, а метафизической.

Люди, занимавшиеся метафизическими проблемами, точно так же в начале своего пути оказывались в боковых ответвлениях советской истории, в тех отде­лах, в тех структурах, которые не вписываются в общий ряд. И более того, если понимать, что происходит в этот самый момент в стране, и сравнивать с тем, что происходит в этих редакциях, отделах, институтах, то непонятно, как это вообще возможно.

Вот пример. В начале 1960-х годов в редакции Философской энциклопедии случайным образом собираются выпускники кто филфака, кто философского факультета — и работают в обычном советском издательстве. Главный редак­тор Философской энциклопедии, как и положено, академик и бывший чекист Константинов: казалось бы, все железобетонно, все под контролем, все про­сматривается насквозь. Но если современный читатель возьмет в руки эту Философскую энциклопедию, выходившую в 1960-е годы, и начнет листать ее статья за статьей, он перестанет понимать, на каком свете он находится.

Примерно с середины этой энциклопедии, примерно с третьего тома все чаще, а к пятому тому просто сплошняком начинают появляться статьи, которые советская цензура не имела права пропускать и тем не менее пропускала. Это невозможно понять. Там появляются статьи о всех ключевых философах-идеалистах, о всех христи­анских мыслителях. Если бы поколению 1947 года в тот момент, когда они поступали на философское отделение, кто-нибудь показал вышедший спустя всего каких-то 15–17 лет третий или четвертый том Философской энцикло­педии, они не поверили бы, что это возможно.

Тем не менее это было, потому что вот эти молодые редакторы, пришедшие рабо­тать в советскую железобетонную редакцию, начали искать обходные пути, для того чтобы поговорить о том, что волновало их. А их волновала метафизи­ческая проблематика. И как всегда, возникают работники на ниве просвещения, к ним приходят неформальные лидеры поколения.

Лидером следующего поко­­ления стал Сергей Сергеевич Аверинцев, молодой филолог-классик, пере­водчик, человек пока еще сам нерелигиозный. Те ста­тьи, о которых мы сей­час говорим, были написаны Аверинцевым задолго до его крещения. Но он при­над­лежит по праву рождения к другому слою и типу лю­дей. Аверинцев был очень поздним ребенком, он родился в 1937 году, но его родители успели до революции поработать на биологической станции в Неа­поле, и это совершенно иной коленкор. Отец его родился в 1875 году, и эта связь с дореволюционным миром была не натужной, не вычитанной из кни­жек, она была воспринята с молоком матери.

Более того, люди, прошедшие эту школу, иначе смотрели и на историю, в том числе на советскую. Аверинцев позже будет вспоминать о том, как мать, узнав о решении Хрущева о передаче Крыма в управление Украине, сказала: «Зря он это делает. Когда Советский Союз развалится, будут про­бле­мы». Нор­маль­ный советский человек не мыслил о том, что Советский Союз может раз­ва­литься, и Хрущев никогда не мог себе представить, что это может слу­чить­ся, просто исключалась такая возможность. Люди, прошедшие иной путь, смо­трели на ход исторических событий иначе.

Более того, будучи еще подростком, Аверинцев очертил мелом круг вокруг своей комнаты в коммунальной квартире и сказал: «Здесь заканчивается гра­ница моего мира, и живу здесь я». То есть человек с подросткового возраста начинает выстраивать свой мир как отдельный от мира той тотальной идео­логии, в которую помещен нормальный советский человек.

Он в очень моло­дом возрасте, когда люди только-только приближаются к вы­сокой профес­сио­нальной форме, заявляет о себе и начинает писать эти самые статьи для Фило­софской энциклопедии, которые, вообще-то говоря, были на грани с бого­словием. Совер­шен­но точно, что это никакой не марксизм — и близко к марксизму Аверинцев никогда не подходил. А это 1960-е годы, и это еще Брежнев к вла­сти не при­шел, это еще пламенеющий революционер Хрущев управляет страной. Тем не менее эти статьи начинают появляться. А уж пятый том, когда молодые редакторы Философской энциклопедии окон­чательно обнаглели, дошел до той стадии, что после его выхода в свет было устроено специальное обсуждение. На нем всерьез предлагалось считать пятый том Философской энциклопедии невышедшим и вместо него издать новый пятый том — без тех статей, которые удалось про­да­вить молодым редакторам. Но, к счастью, уже было поздно — все, что было сделано, сделано.

Все это стало возможно, потому что люди отказались подчиняться простому жиз­ненному правилу: плетью обуха не перешибешь. Они попробовали — и пере­шибли. Как они действовали? Например, они отсылали членам редкол­легии верстку, исчирканную до умо­по­мра­чения — так, чтобы невозможно было ничего разобрать, чтобы было видно, что они, редакторы, правили текст до из­неможения, что все идеологически неверное из текста убрано. И члены редкол­легии, видя такую хорошую, пра­виль­ную, грамотную идеологическую работу, пропускали эти статьи, не вчитываясь.

Был еще один замечательный прием. Статьи можно было писать двум авторам: один писал основную часть, другой дописывал кусочек, ставились две фами­лии — под основной частью и под дописанным кусочком. Например, к статье Аверинцева попросили дописать кусочек директора Института научного ате­из­ма по фамилии Курочкин. Курочкин свою малень­кую часть, довесочек, подпи­сал. Из верстки вымарали фамилию Аверинцева — и от­пра­вили членам редкол­легии все целиком за подписью Куроч­кина. Какие тут могут быть возражения? Курочкин есть Курочкин. И эта скандальная статья о хри­стианстве, напи­санная Аверинцевым изнутри христианского сознания, вышла в свет.

Они отказывались бояться. Они отказывались считаться с обстоятельствами. И вдруг оказывалось, что время отступает перед молодой волей. И так про­ис­хо­дило постоянно.

Но тут случилась еще одна вещь, которую очень тяжело объяснить, если твердо стоять на марксистских позициях, что все обусловлено, все детерми­нировано. Иначе как чудом объяснить это невозможно. ЦК ВЛКСМ учредил премию Ленинского комсомола для молодых деятелей культуры, искусства и науки. Ну, с деятелями литературы и искусства было все просто — а вот с моло­дыми учеными была напряженка, особенно с гума­нитариями, потому что в Советском Союзе, вообще говоря, ученые дебютировали очень поздно. Людей, попадавших под возрастные критерии, было раз-два и обчелся. А Аве­ринцев только что защитил диссертацию о безопасном с идео­логической точки зрения Плутархе. И эта диссертация, написанная на высо­чай­шем научном ака­демическом уровне, получила в 1967 году премию Ленин­ского комсомола.

В этой странной смещенной позднесоветской системе наличие такой премии было охранной грамотой. Недаром Солженицын так боролся за Ленинскую премию: он ее не получил, но если бы получил, то, конечно, дольше просуще­ство­вал бы в рамках советской системы. Ленинская премия или премия Ленин­ского комсомола как бы выводили награжденного из общего ряда и требовали приме­нения к нему особых правил, до определенной черты, до определенного пре­дела, но все же защищали его.

Аверинцев — автор богословских статей Философской энциклопедии, недо­пустимых с точки зрения официальной идеологии, — был в 1967 году уже лауреатом премии Ленинского комсомола. И возникала шизофреническая ситуация внутри системы: с одной стороны, это нельзя печатать, а с другой стороны, его, конкретного Аверинцева, невозможно запрещать. И, выруливая в этой системе, люди реализовывали свой философский, литературный и иной потенциал.

Но не все коту Масленица. Случился 1968 год, танки в Праге  Операция «Дунай» — ввод войск Советского Союза и дру­гих стран Варшавского дого­во­ра в Чехо­словакию. Стал реакцией на Праж­скую весну — реформы начала 1968 года, прово­див­шиеся первым секретарем ЦК Ком­партии Чехии Алек­сан­дром Дубчеком. При­вел к столкновениям с протестующими, чело­веческим жертвам, сворачиванию реформ и массовой эмиграции.. Первым пал бастион журнала «Проблемы мира и социализма», редакция которого тоже находилась в Праге, потому что несколько его сотрудников, включая молодого Владимира Лукина, написали письма протеста. Как люди своего поколения, они писали письма протеста не в запад­ные издания, а в ЦК КПСС, то есть на тех, кто отдавал приказ, они жаловались тем, кто отдавал этот приказ. Но тем не менее решения были довольно серь­ез­ные. Лукину было приказано собраться за 24 часа, и самолетом с военного аэродрома его отправили в Со­ветский Союз. Когда Лукин летел, он не знал, что его ждет после приземле­ния — то ли арест, то ли просто уволят. Но на взлетной полосе его встречал куратор и покрови­тель, работавший в ЦК КПСС, Анатолий Сер­геевич Черняев (вообще, этому человеку многие обязаны); встретив Лукина, Черняев забрал его с собой и увез. Лукина-то он спас, но система этих анклавов, отдушин, отделов уже была фактически приговорена — это был вопрос времени.

В 1972 году начался разгром Института конкретных социальных исследований, который создавался Румянцевым и где работал Левада. Левадовцы даже вели дневник уничтожения: они рисовали карикатуры — и эти карикатуры сохра­нились, — как убывает один сотрудник за другим. Их выдавливали из от­дела одного за другим, и отдел был разгромлен. Больше этого анклава не было.

В Институте мирового рабочего движения тоже стало работать гораздо слож­нее. Мамардашвили ненадолго оказался заместителем главного редактора жур­нала «Вопросы философии». Обрадованный, он начал писать письма своим запад­ным современникам, тому же Хабермасу, тому же Сартру, предлагая им писать статьи для советского журнала. Но недолго это продолжалось — его до­вольно быстро выгнали и оттуда.

Постепенно удавка начала сжиматься. Эмигрировал Александр Зиновьев, который судьбе степенного советского логика (а логика — наука довольно безопасная) предпо­чел судьбу опального философствующего писателя, писа­теля, создавшего роман «Зияющие высоты», — и его заставили эмигри­ровать. Круг начинает распадаться.

Расшифровка

В середине 1970-х послевоенное философское поколение достигло зрелости. Это тот самый период, когда можно и нужно предъявить миру и коллегам то, что ты наработал, ту сумму идей, с которой ты надеешься войти в историю философии. Они все были амбициозными — на меньшее, чем войти в историю, они не соглашались. Некоторые считали, что они в этой истории вообще все переделают. И в это самое время их начинают лишать площадок, на которых они могли себя обществу предъявить.

Тем не менее возникает, может быть, последний анклав в их жизни — это Инсти­тут психологии Академии наук. На работу туда большинство не брали, но там возникла как минимум лекци­он­ная площадка, где можно было пого­во­рить с образован­ным сословием о том, что ты, философ, психолог, наработал за все эти годы, с какой идеологией, с какой методологией ты выходишь к городу и миру.

Пожалуй, проще всех предъявить результаты проделанной работы было тем из послевоенных философов, кто пошел в психологию и социологию. Психологами, педагогами выдающегося масштаба стали как минимум двое — это Василий Давыдов и Эвальд Ильенков.

Разработки Давыдова лягут в основу целой педагогической модели Элько­нина — Давыдова, на основе этой модели в 1990-е годы будут разрабатываться новые школьные программы. Если чуть-чуть упростить, схематизировать, то основ­ная идея эльконинской и давыдовской школы заключается в том, чтобы выта­щить из чересчур социализованного ученика его спящее «я», не разрушив при этом его союза, контакта с миром.

Рядом находится практика, может быть, единственного из всех философов поколения 1947 года, кто сохранил незыблемую верность марксизму, Эвальда Ильенкова. Эвальд Ильенков вообще удивительная фигура. Книжки его пере­читывать сегодня довольно трудно, потому что попытки сохранить верность марксизму в то самое время, как марксизм догматизируется, — это довольно тяжелые попытки. Это еще тяжелее, чем пробиться к марксизму, когда тебя к нему не пускают. Одно дело — пробуриваться сквозь толщу социального сопротивления, а другое дело — считать живыми те идеи, которые для боль­шинства умерли. Но то, как в своей жизненной и педагогической практике реализовывал свои марксистские воззрения Эвальд Ильенков, заслуживает внимания.

Ильенков так же, как и Давыдов, так же, как и Зинченко  Владимир Зинченко (1931–2014) — психолог, один из создателей российской инженерной психологии и эргономики., стоял на том, что лич­ность подавляется классовыми отношениями, что человек и при капи­та­лизме, и при социализме оказывается живым придатком машины в широком смысле слова. Он не обязательно стоит за станком, но он механизирован, общество сводит его к частичности, описывает человеческую личность через функцию. Человек — это не то, что он из себя представляет, а та социальная функция, которую он может предъявить городу и миру.

В своих книжках, может быть, Ильенков этот путь от функции к целому не нашел, а в прак­тике — несомненно. Он взял группу слепоглухо­немых школь­ников и попытался сделать то, что социальная практика до сих пор отрицала, — превратить их в полноценных участников научной жизни. Эти талантливые школьники, которых он вел, поступили на психфак МГУ и окончили его. Он взял детей из Загорского интерната и нескольким людям подарил иную судьбу — то, чего у них не было бы ни при каких других обстоятельствах. Это стало делом его жизни. Хотя судьба его складывалась трагически. Найдя себя как педагога и не найдя себя как философа, разочаровавшись, видимо, в том, что он исповедовал, в конечном счете Эвальд Ильенков покончил собой.

Иная история связана с Мерабом Мамардашвили, который, наверное, все-таки самый крупный философ, если чуть более узко понимать профессию фило­софа. Он пишет, прямо скажем, темно и вяло, книжки его читать — не боль­шое удовольствие. Исключение, может быть, когда он пишет в соавторстве, в част­­ности книгу «Символ и сознание» со своим другом Александром Пяти­горским. Но в целом его письменные работы — не главное, что он создал. Главное, что он создал, — это язык устного философствования, язык раз­мышления.

Советский философ, даже умный советский философ, — это все-таки догматик и начетчик, это человек, который сообщает вам готовый вывод, он даже инто­национно ввинчивает вам в мозги мысль, которую он уже заранее придумал. Мераб Мамардашвили учил размышлять вслух, не имея готового ответа о пред­мете своего размышления.

Он читал публичные лекции, лекции в Институте философии, в Тбилисском государственном университете (часть его жизни прошла в Тбилиси) и в Ин­сти­туте психологии. В частности, цикл, посвящен­ный Декарту, был прочитан им в Москве, а цикл, посвященный Канту, — в Тбилиси. Это были не историко-философские лекции — они только выдавали себя за историко-философские. Это было классическое картезианское размышле­ние — то есть попытка рефлек­сии любого понятия, выстраивания его и связи с философскими школами современности.

В частности, он сомкнул своего любимого Сартра (любимого оппонента — он ни в чем с ним не согласен) со своим не менее любимым оппонентом Декартом. Казалось бы, что общего между абсолютным рацио­налистом и абсолютным иррационалистом? Мамардашвили брал знаменитую статью Сартра «Экзистенциализм — это гуманизм», сообщавшую челове­честву о том, что бог умер, и связывал это с декартовской прямой «Я мыслю, следовательно, существую». В этой формуле он менял вроде бы нечто незна­чительное, а на са­мом деле главное — «Я мыслю». Что значит мыслить? Мыслить — значит, ставить себя на один уровень с тем, кто порождает смыслы. Кто порождает смыслы? Бог. Я мыслю, следовательно, я выхожу на ту прямую, где меня встречает Бог. Выходя на ту прямую, где меня встречает Бог, я обре­таю свое существование, я существую, я есть, я не случайная частица бытия, а нечто закономерное в этой беззаконной Вселенной. И это предмет его посто­янных размышлений — попытка связать Декарта, слишком далекого, с Сарт­ром, слиш­ком близким. Сартр к этому времени уже окончательно сошел с катушек, стал маоистом. В этом качестве он уже был не очень интересен Мамардашвили, а вот в качестве человека, перевернувшего философские представления ХХ ве­ка, — несомненно.

И это то, над чем он размышлял, еще не зная, что самым, может быть, главным из того, что он сделает, будет не академическое философствование, а почти сократовское философское размышление об окружающей жизни. Он предъ­явит свой новый дар — дар философствующего публициста. Там он преодолеет свое косноязычие, свою зауму, он начнет изъясняться почти просто, так про­сто, что это превратит его в общего учителя нескольких поколений, в том числе и художников.

К примеру, во вгиковском фильме совсем молодого Сокурова все строится вокруг того, что таксист, потерявший смысл жизни, включает радио и там звучит голос Мамардашвили. И это включает этого таксиста, едущего сквозь ночь, в переживания о своей причастности к тайным основам бытия и восста­навливает его личность. Он начинает мыслить, то есть выходит на ту прямую, которая сопоставляет его, маленького и смертного, с вечным и бессмертным Богом, не умершим и не исчезнувшим никуда. И этот маленький таксист, следовательно, существует. Эта декартианская формула реализована в сюжете сокуровского фильма, который большинство не видело, поскольку он вгиков­ский, это короткометражка.

Что касается Георгия Щедровицкого, самого амбициозного из всего поколения 1947 года, то он первым попал под раздачу, его увольняли, исключали из пар­тии. Он отка­зывался идти на компромисс, потому что, в отличие от своих коллег, слишком хорошо изнутри своей семейной истории представлял, чем за­кан­чивается этот ком­про­­мисс: он из высокопоставленной, связанной со спец­службами научно-техниче­ской семьи, и он видел сам, что с человеком проис­ходит, если он всту­пает на этот путь компромиссов.

Но ему и не нужно было никакое место работы, никакие «Проблемы мира и социа­лизма», никакой ИМРД. Он мог работать где угодно. Его жизненная задача и его философия заключались в том, что нужно разобрать все суще­ствую­щие методы описания человека и мира и собрать их заново в другом порядке. Методология — то, на что он делал ставку, — позволяет решать любые задачи на любом месте на основе философского решения. Поэтому он мог работать в Институте дошкольного воспитания и писать методички о высажи­вании детей на горшок. Он мог работать в Спорткомитете и помогать выстраи­вать модели продвижения спортсменов к их олимпийским результатам. Он мог работать в Институте технической эстетики, пока его оттуда не выгнали за от­каз осудить своего ученика-диссидента. Он мог работать где угодно, потому что его задача — выстроить такую модель научного описания мира, которая позволит этот мир менять и рационально им управлять.

Правда, в обертонах рассуждений Щедровицкого слышатся и некоторые страш­новатые нотки: человек есть случайное проявление разума, если бы судьба мира пошла иначе, машина вполне могла бы заменить человека. Более того, он потом создаст своих последователей, методологов, будет вести семи­нары уже в конце 1980-х — начале 1990-х. Когда исполнится 10 лет методо­логическому движению, он выйдет на трибуну, посмотрит на толпу своих последователей и скажет, что неплохо было бы вас сжечь. Это та мысль, кото­рая не нуждается в гуманности, она нуждается в эффектив­ности. И вообще говоря, одним из создателей теории эффективности был Георгий Петрович Щедровицкий.

Из тех, кто реализовал себя в полной мере в некоем ином ракурсе, был, конечно, Александр Моисеевич Пятигорский. Начинавший как философ, продолживший как индолог, он в конечном счете реализовал себя как фило­соф­ский писатель. Вообще это очень в русской традиции: если мы посмотрим на великих русских философов той поры, когда еще традиция не прервалась, то лучшие из них — это не философы в западном смысле слова, не философы в том смысле, в каком философ Кант, а философы в том смысле, в каком фило­соф Владимир Сергеевич Соловьев, в каком философ Бердяев, то есть писатели о мысли, писатели, для которых мысль является героем. Они в том смысле фило­софы, в каком философ Пруст — кстати, любимый литератор и предмет постоянных размышлений Мамардашвили, философ, для которого время явля­ется героем (это позволяет ему менять структуру повествования). Недаром и Александр Зиновьев реализовал себя как блестящий логик, получивший все привилегии от советской власти, — любимец ЦК КПСС, пока он был логиком, и враг, как только он занялся философской литературой, но состоявшийся прежде всего как философский писатель и создатель антиутопий.

Повторяю, им пришлось предъявлять результаты проделанного, пройденного ими пути в тот самый момент, когда история попыталась закрыть перед ними шлагбаум.

Расшифровка

Философское поколение 1947 года разделяло общие шестидесятнические представления о том, что историю можно изменить к лучшему. И те события, которые в их жизни происходили, поначалу убеждали их в этом: XX съезд  XX съезд ЦК КПСС (1956) — первый съезд партии после смерти Иосифа Сталина. На нем было объявлено об осуждении культа лично­сти, возможности мирного сосуществования с капиталистическими странами и много­образии путей к социализму., исчезновение страха как естественного состояния человека, общества, страны. Но посте­пенно, год от года небо затягивали тучи. И ничего не переменилось в этом отношении даже тогда, когда, казалось, пришел час этого поколения.

В 1985 году Михаил Сергеевич Горбачев, учившийся одновременно с фило­софами на юрфаке МГУ, становится генсеком. Анатолий Сергеевич Черняев, фронтовик, опекавший философов на протяжении всего их пути, приглядывав­ший за ними из башни ЦК КПСС, становится помощником Горбачева. Карякин избирается на первый съезд народных депутатов и наконец соеди­няет свои представления о жизни со своим невероятным общественным темпераментом. Грушин и Левада создают сначала ВЦИОМ. Потом Грушин ответвляется и со­здает социологическую службу Vox Populi, которая многое определяла в 1990-е годы. Казалось бы, все отлично.

Но что-то незримо меняется и в их философских воззрениях, и в их жизненных установках, и в атмосфере, окружающей их, и грозовая атмосфера начинает сгу­щаться. Может быть, точнее всех выразил это философский писатель Пятигорский. Он сказал в одном из интервью — я процитирую, это очень точные слова:

«Заприходованное, освоенное место не может быть местом философии. В этом месте никто не живет. Там только воздух. И больше ничего, кроме воздуха. Там можно дышать холодным чистым воздухом твоей свободы. А так, чтоб одновременно родина, семья, нация, язык, мир — нет. Вселенная… На вселенную ладно, помиримся».

Это трагическое и величественное переживание одиночества как метафизики судьбы присуще практически всем героям этого поколения.

Например, Юрий Левада. Внешне все успешно, все прекрасно. Но когда насту­пают времена свободы, Левада начинает изучать вопрос о советском челове­ке — о том, кого вроде бы больше нет. Советская же власть кончилась. А Левада погружается (и свою службу в этом направлении разворачивает) в изучение феномена советского человека. Он вдруг осознает, что внешнее освобождение ничего не меняет в устройстве человеческого сознания. Если сознание настро­ено на рабство, то рабство будет воспроизводиться. И социаль­ная философия Левады — а он в той же степени философ, в какой и социо­лог, — мрачна и скептична.

Левада говорит о том, что человек советский — это надолго. Это не на десять, не на двадцать лет. В это время любят говорить, что как Моисей водил по пу­сты­не свой народ сорок лет, так сорок лет и советский человек будет выхо­дить из тупика. «Нет, — говорит Левада, — это не сорок лет, это столетия». На него поглядывают с недоумением, потому что все вокруг так хорошо. Поздние 1980-е, ранние 1990-е, вот-вот, один рывок, и мы окажемся в том общем мире, на который настраивались. Но скепсис Левады оказывается оправданным.

Принципиальной иной, но тоже трагический выбор делает Александр Зиновь­ев. Изобразивший советскую реальность в антиутопии «Зияющие высоты», он теперь пишет другую антиутопию, «Катастройка». И человек, который боролся с коммунизмом своими социальными утопиями, начинает бороться за коммунизм в то время, когда, казалось бы, все от коммунизма уходят.

Более того, он симпатизирует идеям математика Фоменко, который утвер­ждает, что вся история сочинена. И это понятно: он смотрит на Фоменко не глазами гуманитария, не глазами историка, а глазами логика. История, которую он наблюдает, алогична — она не вписывается в ту стройную модель, которую сам Зиновьев выстраивал в своих книгах, пускай даже и наизнанку описан­ную. Выясняется, что с изнанки на лицо ничего повернуть невозможно. И тогда он хочет пересчитать историю, он хочет переписать ее, вернуть ее к тем логическим основаниям, на которые он делал ставку, и это не дает никакого разумного, рационального результата.

Юрий Карякин, став депутатом, получает инфаркт на первом съезде народных депутатов — прямо во время своей знаменитой речи, в которой он призывает похоронить Ленина и вернуть Солженицыну гражданство. А один из самых страшных эпизодов в своей жизни он переживает после выборов 1993 года: во время телевизионного эфира по залу ходит восхищенный, похожий на героя картины «Свежий кавалер» Жириновский, фактически победивший на этих выборах, — и Карякин, ждавший наступления свободы и теперь видящий, что свобода ведет к противоположному результату, произносит свои знаменитые слова: «Россия, ты одурела».

Мало кто догадывается, что это не просто яркая социальная реплика, а пара­фраз слов Мераба Мамардашвили, которые были произнесены даже не в Рос­сии, а в Грузии. Мераб Мамардашвили, который в какой-то момент поверил, что все-таки нация и национальная традиция могут стать выходом из тупика, очень быстро в этой идее разочаровался. «Истина выше нации», — сказал он на собрании грузинской интеллигенции — и был освистан. Слова Карякина — это фактически парафраз философски-публицистического постулата Мамар­дашвили.

Мамардашвили умирает в 1990-м фактически одновременно со своим товари­щем, отцом Александром Менем.

Георгий Щедровицкий произносит свои страшные слова, обращаясь к игро­викам и ме­то­дологам, своим последователям: «Облить бы вас бензином, да и сжечь».

Борис Грушин дает интервью «Комсомолке», где начиналась его академическая карьера, где он создал Институт общественного мнения, и говорит в этом ин­тер­вью, что жизнь была прекрасна, но прожита зря.

Значит ли это, что поколение, пришедшее с наивными, но великими упо­ва­ниями в 1947 году на философский факультет МГУ, потерпело сокрушительное поражение и действительно прожило свою жизнь зря? Нет. Оно не получило результатов. Но в гуманитарной сфере результатов не бывает — в гумани­тар­ной сфере бывают только процессы. Мы не можем перечислить идеи, сведен­ные к формулам, благодаря которым Мамардашвили, Левада, Щедровицкий, Замошкин, выдающийся американист, или ныне здравствующая Неля Мотро­шилова, или ныне здравствующий Эрих Соловьев войдут в историю. Филосо­фия права, которой занимался Эрих Соловьев, дала множество прекрасных идей. Но не в этом результат.

Результат заключается в том, что в мертвую пустыню возвращена жизнь. Там, где не было и не могло быть языка философствования, этот язык философство­вания ожил, вернулся туда. И какие бы идеи на этом языке ни выражались, это язык философии. Это не язык начетничества. Это язык, на котором следующие поколения могут описывать себя, свое место в мире, на котором они могут размышлять. И язык, который до Киева доведет в самом прямом смысле слова, то есть соединит мир.

В этом великая заслуга этого поколения, в этом их победа. А их поражение — это всего лишь цена, которую история попросила заплатить за право быть свободным философом в несвободной стране.