История денег

Расшифровка

Сто пятьдесят лет назад французская оперная певица мадемуазель Зели дава­ла мировое турне, и судьба занесла ее на остров Таити. По условиям турне ей по­ла­галась одна треть выручки от проданных билетов, и так получилось, что на поли­незий­ских островах ее гонорар состоял из 3 свиней, 23 индюшек, 44 кур, 5000 кокосов и бесчисленных лимонов, апельсинов и бананов. Не зная лучшего применения для всего этого фруктового богатства, мадемуазель Зели была вынуждена скормить его свиньям, потому что привезти это во Францию ей бы, конечно, не удалось.

Это подкаст «Откуда деньги?», и в нем я буду рассказывать об истории денег, полагаясь на книжки (их названия можно найти ниже) и разговоры с учеными. В первом выпуске комметарий дает экономист Олег Шибанов, профессор Рос­сийской экономической школы.

Зачем нужны деньги? В первую очередь для того, чтобы не оказаться в ситуа­ции, в которой обнаружила себя мадемуазель Зели. Этот пример, с которого начинается книга Уильяма Джевонса «Деньги и механизм обмена», обошел все учебники экономики, и он показывает, что такое бартер — ситуа­ция, когда индеек меняют на кур, а лимоны — на бананы. Большинство людей оказы­ва­ются не очень довольны результатом такого обмена. 

На первый взгляд, функции денег совершенно очевидны. Во-первых, это средство обмена, которое позволяет нам не продавать свой труд за кокосы. Во-вторых, это средство учета стоимости, это легко понять, если вспомнить, что фунт, ливр или шекель — слова, которые сейчас используются для обозна­чения валют, — исторически означали просто меру веса. Наконец, деньги — это средство накопления богатства, и не только в смысле богатства как тако­вого, но и просто в том смысле, чтобы шесть месяцев получать зарплату, копить, а на седь­мой поехать в отпуск. 

Чтобы выполнять эти функции, деньги должны обладать некоторыми даже физи­ческими свойствами: они должны быть легко делимы, удобны в транспор­ти­ровке, долговечны. Любое из этих свойств денег довольно важное и, напри­мер, мы знаем, что происходит, когда не хватает мелких денег. В конце XVIII — начале XIX века в Англии были крупные монеты, золотые и немного сере­бря­ных, но медных денег не было, и поэтому рабочим нельзя было платить зар­плату: за самую маленькую монету они должны были бы работать несколько месяцев. В результате появились частные деньги: производители пуговиц печатали маленькие медные монетки, которыми рабочие получали зарплату и расплачивались в лавке.

Но самое главное свойство денег, конечно, не в этом, а в том, что все должны признавать их как средство оплаты. Вы должны быть способны прийти в мага­зин, и продавец почему-то обменяет ваши деньги на колбасу. А сам продавец должен быть уверен, что если он потом пойдет в кино, то в кассе кинотеатра эти деньги примут в обмен на билет. И все они — и кассир, и продавец, и вы сами — должны быть уверены, что через год эти деньги, которые вы сейчас получили, будут стоить хоть что-нибудь, а желательно — будут стоить не меньше, чем сегодня. 

Итак, мы договорились, что деньги, во-первых, должны быть удобны в обра­щении, а во-вторых, вызывать доверие. И если первую проблему решить довольно просто, то со второй все гораздо сложнее.

Если бы мы хотели придумать деньги, которые точно не обесценятся, мы бы, наверное, начали с того, чтобы использовать в качестве денег что-то полезное: кокосы, как полинезийцы, или ячмень, как древние шумеры, или сига­реты, как немцы после войны. Чем хороши такие средства обмена? Тем, что даже если все откажутся принимать их как средства оплаты, вы сможете исполь­зовать их по прямому назначению: съесть кокос, сделать пиво (а у шуме­ров было пиво) или выкурить сигарету — или найти курильщика и обменять сигарету на что-нибудь. Проблема таких товарных денег состоит в том, что, во-первых, они плохо хранятся и легко портятся, во-вторых, занимают очень много места, а в-третьих, если, например, случится хороший урожай кокосов, то все ваши кокосы сильно потеряют в цене.

Есть совершенно замечательный, широко известный и любимый экономи­стами пример — так называемые деньги острова Яп. Остров Яп в Микро­незии — вулканический остров, который находится в 500 километрах от бли­жайшего острова. Сколько-то столетий назад жители Япа научились плавать на своих маленьких утлых каноэ на соседние острова за 500 километров — и нашли там известняк. И к тому моменту, когда европейские антропологи добрались до Япа, местные жители уже много сотен лет плавали за 500 кило­метров, привозили оттуда известняк и делали из него деньги.

Эти деньги — они назывались раи — выглядели не самым привычным для нас образом. Это были боль­шие — выше человеческого роста — известняковые ко­леса с дыркой посере­дине, а единственный способ перемещать их в про­стран­стве состоял в том, чтобы вставить в эту дырку палку и нести их в несколь­ко рук. На самом деле их и не перетаскивали: человек их просто привозил и ста­вил у себя в саду, а если он, например, покупал дом и ему надо было распла­титься, то он просто говорил продавцу: «Теперь вот эта часть моего колеса, моих денег, принадлежит тебе». И они жили дальше, пре­красно зная, что вот это колесо принадлежит отчасти тебе, а отчасти мне.

Более того, сто лет назад жители острова рассказывали немецкому антропо­логу, который описы­вал эту фантастическую систему, что на острове есть очень зажиточная семья, все богатство которой лежит на дне моря: когда они возвращались из плавания, их раи пришлось выкинуть за борт как балласт, чтобы не утонуть во время шторма. Но все жители острова призна­вали, что эти деньги существуют, что их много и, соответственно, что эта семья может много себе позволить.

Когда немецкая администрация острова пыталась заставить местных жителей проложить дороги, они саботировали этот процесс — и тогда немецкий адми­нистратор пошел и пометил черными крестами самые драгоценные раи на ост­ро­ве и при­грозил, что заберет их. После этого дороги появились на острове в одночасье. 

В XXI веке человеку сложно представить, что слиток золота или огромный кусок известняка — это хорошие деньги. Но для местных жителей в течение столетий они были всем хороши. И что же делало их настоящими деньгами, настоящим средством сохранения стоимости? То, что их ограниченное коли­чество: невозможно очень быстро напечатать сильно больше таких денег, невозможно обвалить их стоимость, поэтому местные жители им и доверяли.

Конечно, люди всегда подозревали, что расплачи­ваться золотом не всегда удобно. Если ты хочешь купить коробок спичек, то ты не можешь сделать такую маленькую золотую монету, а если ты хочешь купить Аляску, то ты не мо­жешь перетащить с собой столько золота. Очень давно люди поняли, что вместо того, чтобы дать человеку бушель ячменя или кусочек золота, можно дать обещание, что ты ему его передашь. Это и был тот момент, когда появились деньги в современном, настоящем понимании этого слова: деньги как доверие. Деньги хороши настолько, насколько хорошо слово человека, который их вам дает.

Если представить себе, что деньги — это всего лишь взаимный учет обяза­тельств, то можно догадаться, что физический носитель, физические монеты или купюры, для них не очень нужны. Потому что если я тебе должен что-то совсем не существующее, скажем, 15 магических кристаллов, а ты мне — 17 магических кристаллов, то это всего лишь значит, что ты мне должен 2 кристалла. Если все обменива­ются только расписками о кристаллах, а сами кристаллы не нужны, то о них можно забыть, экономика может существовать без них довольно дол­гое время. Очень важная часть в истории денег — это системы учета долгов: шумерские клинописные таблички, новгородские берестяные грамоты, таблицы Excel, современные банковские программы.

Пятьсот лет назад наряду с векселями и расписками ходило очень много физического золота и серебра, но со време­нем его становилось все меньше и меньше. Хотя мы знаем, что, например, когда Веллингтон высаживался в Португалии, чтобы отвоевать у Наполеона Пиренеи, местные поставщики не принимали у него расписки английских банкиров, поэтому ему приходилось возить с собой довольно много драгоцен­ных метал­лов.

Со временем оказалось, что двигать по миру бумажки проще, чем золото и сере­бро. Так появились бумажные деньги — и на пер­вом этапе они были привязаны к драгоценному металлу, ты мог обменять свою банкноту на фик­сированное количество золота или серебра. Золотой стандарт существовал довольно долго, а отказываться от него стали после Великой депрессии 1929 года — сперва Британия и ее колонии, а затем и США. В тот момент это вызвало некоторую панику, и Франция, боясь, что не сможет поменять свои доллары обратно на золото, потребовала, чтобы американское пра­ви­тельство, американская резервная система, поменяло французские доллары на золото и отложило в отдельный ящик.

Позже, в 1944 году, будущие победители Второй мировой войны, которые уже знали, что победа не за горами, собрались в штате Нью-Гэмпшир, в местечке Бреттон-Вудс, чтобы обсудить, как могла бы выглядеть финансовая система после войны. И они договорились о том, что американ­ский доллар будет при­вязан к золоту, а все остальные валюты будут привязаны к доллару. Таким образом, например, если у тебя есть франк или марка, ты можешь обменять их на доллар — гарантированно обменять по фик­сирован­ному курсу, — а уже доллар обменять на золото.

Эта система просущество­вала до начала 1970-х го­дов, когда президент Ричард Никсон совсем отказался от золо­того стандарта. Теперь золото просто прода­ется на рынке — как лимоны или любой другой товар. А современные валюты, доллар, евро или иена, не обеспечены ничем: нет никакой цепочки действий, в результате которой ты можешь знать, что гарантированно получишь в обмен на свои банкноты хоть что-то полезное. Все, что есть в современных деньгах, — это их репутация, уверен­ность в том, что магазины, кассы, кинотеатры примут их в качестве оплаты, что ими можно будет заплатить налоги государству. В конечном итоге это значит, что деньги стоят ровно столько, сколько стоит репутация государства, которое их напечатало.

В современной экономике России или США 90 % денег мало того что ни к чему не привязаны, они просто не существуют в физической реальности. На один напечатанный рубль, на одну хрустящую бумажку, которую можно потрогать или на что-нибудь потратить, приходится 9 рублей — или, соответственно, 9 долларов, — которых физически просто не существует, которые являются записями в базах данных.

Откуда в экономике берутся эти 90 % бесплотных денег? Ответ для человека, дале­кого от финансов, настолько удивителен, что пусть его даст профессио­наль­ный экономист, профессор Российской экономической школы Олег Шибанов:

«Человек, который принял решение взять в банке ипотеку, фактически производит из воздуха новые деньги. Потому что он говорит: „А дайте мне, пожалуйста, кредит“, и в этой ситуации банк не обязан бежать на рынок, искать где-то депозиты и только после получения депозитов от населения выдавать новый кредит своему новому клиенту».

Банки просто проверяют, не слишком ли много они уже выдали кредитов, не рискуют ли они, что у них много плохих должников, которые могут не вер­нуть деньги. И если у них все в порядке, то они выдают кредит, одобряют кредит, не глядя даже, сколько денег у них уже лежит в кубышке.

«В этой ситу­а­ции банк решает, что он готов выдать ипотеку данному клиенту, и, соот­ветственно, при выдаче этой ипотеки он добивается того, что денежная масса в стране увеличивается. Потому что вы фак­тически сгенерировали деньги из воздуха: вы новые деньги ввели в систему».

Что же в таком случае обеспечивает стоимость этих денег, появляющихся неожиданно, как кролик из шляпы?

«Конечо, эти кредитные деньги чем-то подкреплены, какими-то активами. Если мы думаем, скажем, про ипотеку, то они подкреплены собственно недвижимостью, которая куплена на эти кредитные сред­ства. Если мы думаем про автокредиты, это креди­ты, которые были использованы для покупки автомобилей, и, соответственно, в крайнем случае, если будет необходимость расплачиваться, человек вынужден будет продать свой автомобиль и расплатиться со своим кредитом».

Получается, что современные деньги действительно берутся буквально из воз­духа: в тот момент, когда вы приходите в банк и берете ипотеку, вы создаете несколько миллионов рублей. Но как можно доверять деньгам, которые появи­лись из воздуха? Кто гарантирует нам, что завтра они не превратятся в тот же воздух, которым были позавчера? Ответ Олега Шибанова удивителен и совер­шенно очевиден: они обеспечены вашей квартирой, потому что ипотеку вам выдали не просто так. Поскольку вы хотите пользоваться своей квартирой и не хотите, чтобы ее отобрали, вы отдадите эти деньги — и, таким образом, они никуда не денутся. Если вы берете автомобильный кредит, то ваши деньги обеспечены вашим автомобилем. Если вы берете просто потребительский кре­дит, чтобы купить стиральную машину или телефон, то ваш кредит обес­печен вашим будущим трудом.

Долговые обязательства могут иметь стоимость и вообще цениться ровно потому, что должники отдают свои долги. Если они вдруг откажутся, объявят дефолт, скажут «Я вас не знаю», то по цепочке обесце­нится все. Поэтому когда мы пользуемся какой-то валютой, мы неявным образом соглашаемся — или, по крайней мере, верим, — что должники будут отдавать долги, а если они от­ка­жутся их отдавать, то у кредиторов будет какой-то способ эти долги полу­чить: они смогут пойти в суд, забрать залог — каким-то образом получить то, что принадлежит им по праву. 

Кроме того, мы должны быть уверены, что само государство не окажется плохим должником. Оно-то не должно предоставлять в залог свою квартиру. Очень часто в истории деньги обесценивались именно поэтому — потому что прави­тельство было самым плохим должником: оно набирало долги, а потом либо обесценивало свою валюту, чтобы отдавать их было проще (ведь деше­выми рублями долги отдавать проще, чем дорогими), либо объявляло дефолт и вовсе отказывалось от всех своих обязательств. Последний раз, когда это слу­чилось в России, в августе 1998 года, стоимость рубля в сравнении с долларом упала в три раза и в России настал затяжной экономический кризис.

Бывают и более страшные случаи, когда стоимость денег падает не в два, не в три раза, а в сотни, в миллионы раз, как это было в Герма­нии после Первой мировой войны и совсем недавно — в Венесуэле или Зимбабве. Иногда это проис­ходит из-за внешних потрясений, а иногда просто из-за очень плохого прави­тельства. Но в любом случае это приводит к тому, что деньги полностью обес­цениваются и перестают иметь хоть какой-то смысл, они буквально стано­вятся резаной бумагой. В таких случаях люди обычно пользуются какими-то замени­телями денег. Иногда люди пользуются иностранной валютой. Так, например, в России в 1990-е годы широко ходил доллар, и даже цены в мага­зинах часто указывали в долларах. Не потому, что ими можно было заплатить по закону (по закону как раз было нельзя), а потому, что доллар был более постоянный, в нем можно было мерить стоимость.

Слава богу, нам не приходится вести обмен с помощью бартера и менять тушенку на сигареты. Мы пользуемся разными деньгами — чаще всего национальными, но не всегда. При этом мы знаем, что разным валютам мы доверяем по-разному. Швейцарскому франку мы верим гораздо больше, чем зимбабвийскому доллару. Почему? Потому что мы больше верим швей­цар­скому правительству, мы верим, что оно не объявит дефолт, не откажется от своих долгов, не напечатает в 100 раз больше денег, чем у него уже есть, что там не случится каких-то безумных катаклизмов или катастроф.

В России, казалось бы, гораздо разумнее пользоваться рублем, потому что это официальное платежное средство, его обязаны принимать все магазины. При этом известно, что даже русские люди немножко больше доверяют доллару, чем рублю. Есть такой удивительный пример: каждый раз, когда происходит громкий обыск и у какого-нибудь генерала ФСБ или полковника МВД изымают огромные миллиарды в разной валюте, оказывается, что боль­шая часть этих денег хранится в долларах и евро.

Честные люди тоже стараются не держать все деньги в рублях, а хотя бы на часть из них покупать доллары. Люди не очень любят брать ипотеку в долларах: это, казалось бы, выгоднее, но зато, если рубль упадет, а доллар вырастет, такую ипотеку будет сложнее отдавать. И это свидетельство того, что даже жители России доверяют американской резервной системе, амери­канскому Центральному банку, чуть-чуть больше, чем они доверяют Центро­банку российскому. Рассказывает Олег Шибанов:

«В конце концов, Федеральная резервная система, американский Цен­тральный банк, была создана в 1913 году, мы уже отмечали ее столетие. И в этом плане мы более-менее понимаем, чем занимаются централь­ные банкиры, что они будут делать, и мы доверяем тому, что они не вбро­сят в эту систему дополнительные сто триллионов долларов, если сейчас совокупная денежная масса в экономике состав­ля­ет при­мерно столько же. Вы более-менее понимаете, что инфляция в долларе была очень стабильной долгие годы, вы видите, что с 1947 года она в районе 2–3 % в год, не выше, и вы понимаете, что, наверное, эта ситу­ация сохранится и в будущем, что вы вряд ли увидите существен­ное снижение стоимости валюты».

Наконец, это совсем удивительно, но даже один и тот же доллар может вызы­вать разный уровень доверия. Социолог Вивиана Зелицер в книге о социологии денег описывает историю члена уличной банды из Филадельфии 1950-х годов по имени Марти. Однажды социальные работники спросили его, почему ма­ленькие никелевые монетки, центы, которые дает ему на карманные рас­ходы мама, он жертвует в церковь, а сотни долларов, которые он зарабатывает в результате грабежей, не жертвует. И он ответил: «Ну как же, я же не могу давать Богу грязные деньги!»

Экономисты знают, что грязные деньги не нравятся не только Богу, но и вла­стям — и поэтому они стоят чуть меньше. По словам Олега Шибанова, на от­мывку, отбеливание денег уходит примерно 10 % их номинала. Это значит, что 100 000 наркобарона стоят примерно столько же, сколько стоят 90 000 чест­ного булочника. 

Получается, что если посмотреть на все деньги, о которых мы сегодня гово­рили, то у них есть одно поразительное общее свойство: чем более эфемерны, бесплотны, бессмысленны деньги, которыми пользуются люди, тем лучше то общество, в котором они живут.

Бушель ячменя, или ведро масла, или пять кокосов — это гораздо менее эфе­мер­ная вещь, чем слиток золота, их можно хотя бы съесть, у них есть понятная полезность. Но в нормальной развитой экономике ими никто не пользуется. Золото — это менее эфемерная вещь, чем бумажные деньги, но найти человека, который будет расплачи­ваться им на рынке, уже не очень просто. А больше всего доверия вызывают у нас самые эфемерные, самые бесплотные деньги — деньги, которыми формально мы не можем даже расплатиться в русском магазине. Это деньги стран с разви­тыми инсти­тутами, работающими судами, ответ­ственным правитель­ством и Центро­бан­ком, тех стран, в которых многие из нас хотели бы жить.

Это, в об­щем, главное, что надо знать о деньгах: деньги — это мера доверия. Чем менее знакомым людям каждый из нас может доверять, тем лучше деньги, которыми мы пользуемся.

Использованная литература:

Вымятнина Ю. Деньги, или Золотая антилопа. СПб., 2016.

Фергюсон Н. М. Восхождение денег. М., 2010.

Friedman M. Money Mischief. Episodes in Monetary History. San Diego; New York; London, 1994.

Selgin G. Good Money: Birmingham Button Makers, the Royal Mint, and the Beginnings of Modern Coinage. University of Michigan Press, 2008.

Zelizer V. The Social Meaning of Money: Pin Money, Paychecks, Poor Relief, and Other Currencies. Princeton, 1995.

Расшифровка

Около ста лет назад одна немецкая семья решила переехать в Америку. Они продали дом, взяли деньги и пожитки и поехали в Гамбург, чтобы сесть на пароход. Но пока они ехали, деньги подешевели настолько, что суммы от продажи дома не хватило на билет. Они немножко погоревали, поняли, что делать нечего, и засобирались домой. Но оказалось, что к этому времени их денег не хватало даже на железнодорожный билет обратно — из Гамбурга в родной город. ­­­

В этом выпуске мы поговорим об инфляции. Как всегда, я буду опираться на книги — их названия вы найдете в конце расшифровки — и разговоры с учеными. Здесь комментарий дает экономист, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Юлия Вымятнина.

Как работает инфляция с точки зрения экономиста? Представьте, что в одно­часье каждый из нас стал в два раза богаче: мы проснулись утром и обнару­жили, что у нас в бумажнике в два раза больше денег. Мы пошли в кафе, в мага­­зин, на рынок, и то, что вчера мы не могли себе позволить, теперь вроде бы можем купить. И продавцы довольно быстро это замечают — они понимают, что вчера за дорогим апельсиновым рафом к ним стояло два чело­века, а сегодня целая очередь. И поскольку апельсинового рафа у них не беско­нечное количество, они просто повысят цены, чтобы продать его меньше, а выручить больше. Так возникает инфляция.

Почему появляются новые деньги? Потому что государства их все время печа­тают. В современном мире — даже совершенно осознанно. Потому что, как бы странно это ни звучало, в самой по себе инфляции нет ничего ужасного и совре­менные центробанки ее допускают. С точки зрения экономики в этом есть глубокий смысл.

Одно из полезных свойств инфляции состоит в том, что, если деньги деше­веют, их невыгодно хранить под матрасом. Чем дольше ты хранишь их под матрасом, тем сильнее они обесцениваются. Поэтому люди предпочитают, чтобы их накопления работали. Они относят деньги в банк или отдают пред­принимателям — за товары и услуги. Так деньги попадают к банкирам и пред­принимателям, которые тратят их в свою очередь дают кредиты, инвестируют в фабрики и рестораны. И экономика развивается. Чем больше страна производит товаров и услуг, тем она богаче.

В конце 1920-х годов во всем мире была экономическая депрессия. В это время в Германии ходили частные деньги под названием wära, специально придуман­ные таким образом, чтобы все время дешеветь. Как это работало? Примерно так же, как почтовые конверты. У человека есть купюра, но, чтобы ее приняли в магазине, он должен каждый месяц покупать специальную наклейку и на нее приклеивать. Наклейка стоила 0,5 % от номинала, поэтому за 12 месяцев, если ты не потра­тил деньги, твоя купюра дешевела на 6 %. Было 100, стало 94. Это была вполне действенная идея: люди действительно тратили деньги актив­нее, и экономика оживлялась. Правда, потом государство запретило частные деньги.

Если не вдаваться в подробности, то идея, что инфляция стимулирует экономику, жива до сих пор. Центробанки не любят нулевую инфляцию. В США, в Британии, в Европе они стремятся к тому, чтобы деньги дешевели примерно на 2 % в год, и неплохо справляются. В России справляются чуть хуже, поэтому в 2019 году деньги подешевеют на 4 %.

Еще одно полезное свойство инфляции в том, что она позволяет работодателям не только повышать зарплаты, но и снижать. Люди очень не любят, когда им снижают зарплаты, но иногда это приходится делать — по объективным причинам. Например, когда дешевеют товары. Или потому что работодатели хотят повысить заработок одного работника за счет другого. В мире без инфля­ции им пришлось бы уменьшать людям оклады и злить их. В мире с инфля­цией можно не снижать зарплаты менее продуктивным сотрудникам, а просто не увеличивать. Работник получает столько же, сколько и прежде, хотя купить может чуть меньше. Благодаря этому у нанимателей появляется какой-то простор для действий в трудных экономических обстоятельствах.

Помимо того, что инфляция может быть полезна для экономики в целом, она не слишком вредит каждому из нас, пока она небольшая, потому что мы все еще можем предсказывать будущие траты, а значит, планировать жизнь и к ней приспособиться.

Сейчас мы привыкли к тому, что цены растут постоянно, но вообще в истории человечества были столетия, когда цены практически не росли. Люди привык­ли, что цены постоянны. В XIII веке, когда население Европы стало расти и цены на хлеб тоже выросли, это было сюрпризом для современников. Историк Фриц Куршманн писал, что немецкие хроникеры подбирали слова, чтобы приспособиться к новой действительности, и стали тогда использовать слово «дороговизна» как синоним слова «голод». В прежней реальности хлеб либо был, либо его не было. А такого, чтобы он был, но дорогой, они припомнить не могли.

Сейчас природа инфляции известна довольно хорошо: если денег становится много, они обесцениваются. Но вот испанские короли в XVI веке этого еще не понимали. Когда они привезли из Южной Америки много-много кораблей серебра, им казалось, что они богаче всех, что они могут купить что угодно. А оказалось, что чем больше кораблей с серебром приходило в Европу, тем меньше стоило серебро. Испанская корона, которая была уверена в своем могуществе, набрала долгов и три раза в течение ста лет не смогла по ним расплатиться и объявляла дефолт. Это была далеко не первая, но самая длин­ная задокументированная инфляция в истории Европы. Она длилась почти 200 лет.

Все видные европейские мыслители XVI века хотя бы немножко думали о том, почему неожиданно и так долго растут цены. Они использовали все возможные объяснения этого явления: они вспоминали, что из Нового Света везут серебро, они говорили, что в Европе начало расти население, а значит, хлеб должен подорожать. Они винили алчных экспортеров, которые вместо того, чтобы кормить своих граждан, возят еду за рубеж и кормят иностранных. Но чаще всего они винили собственных королей, которые портили монету — разбавляли драгоценные металлы более дешевыми примесями. Объясняет Юлия Вымятнина:

«Никогда деньги не чеканились стопроцентно серебряными или золо­ты­ми: там всегда было небольшое количество примесей для того, чтобы монеты были более стабильными. Поэтому первое, до чего додумались правители, — это начать из одной единицы (скажем, из одного фунта серебра или золота) чеканить больше монет, то есть добавлять больше дешевого металла».

Эта простая идея была в ходу еще со времен Нерона, в I веке нашей эры. Но особых успехов в деле порчи монет достигли императоры, сменявшие друг друга в III веке нашей эры. Их называли солдатскими императорами, потому что к власти они приходили с помощью армии, армию приходилось содер­жать — и поэтому им все время было нужно больше денег. Само слово «солдат» происходит от названия римской монеты, solidus, от которого происходят также названия «сольдо», «шиллинг» и «су».

Солдатские императоры совместными усилиями понизили содержа­ние серебра в римских денариях с 85 % практически до нуля — с плачевными послед­ствиями для римской экономики. Из источников того времени на несколько десятилетий пропало слово argentarius, которое означало «банкир». А дальше пошло-поехало.

Все европейские языки хранят память о столетиях издевательства над день­гами. Достаточно сказать, что фунт стерлингов когда-то был настоящим фунтом, почти полкило серебра, — им можно было убить человека, а теперь на него не купишь и трех граммов серебра.

И тут возникает вопрос: а зачем императору или королю портить монету, если он знает, что ее все равно съест инфляция? Короткий ответ такой: они наде­ются заработать на инфляции прежде, чем граждане почувствуют неладное. Объясняет Юлия Вымятнина:

«Если государство просто печатает деньги без какого-то повода со сто­ро­ны экономики, получается, что государство на эти деньги что-то покупает: наш с вами труд, какие-то товары. Но при этом государству это ничего не стоило, особенно в современных условиях, когда оно просто напечатало бумажки; из воздуха фактически появились деньги. Выходит, что государство получает что-то, что имеет какую-то стоимость и ценность, в обмен на фактически нулевые затраты. Это называется сеньоражем».

Новые, испорченные деньги появляются чуть раньше, чем начинают расти цены, и тот, кто их выпустил, успевает на этом заработать. Конечно, ответ­ственное правительство так делать не будет. Так поступит правительство, неуверенное в себе, неуверенное в своей финансовой стабильности. Прави­тельство, которое не умеет собирать налоги, которому уже никто не доверяет деньги в долг. Оно ведет себя как игрок в казино, который проигрался в пух и прах, но надеется, что сейчас отыграется и все вернет. Инфляция — это такой способ получить маленькую выгоду сейчас и отсрочить свои проблемы на завтра.

Кроме того, сама идея, что деньги не собственность короля, а выпол­няют какую-то общественную функцию, появилась совсем не сразу. Впервые ее сформулировал философ и теолог Николай Орем только в XIV веке. Он специально написал трактат о том, что нет, деньги — это не собствен­ность короны, король не может ими распоряжаться как собственной игрушкой и это важный общественный институт.

Еще один соблазн портить деньги происходил из того, что драгоценных металлов в Европе часто попросту не хватало. До открытия Америки, до появ­ления новых технологий добычи в европейских странах было довольно мало золота и серебра. В Высокое Средневековье, в XI веке, епископы отдавали распятия на переплавку на производство монет. Теолог Фульберт Шартрский оправдывал это тем, что так, по меньшей мере, распятия доста­нутся христиа­нам, а не евреям в залог.

Стоимость монет снижали, конечно, не только короли, но еще и фальшиво­монетчики и простые люди, которые обрезали монеты по краям. В современ­ном мире мы не очень часто встречаемся с фальшивыми монетами. Вероят­ность того, что евро, который вам дадут в качестве сдачи, окажется фальши­вым, на самом деле крайне мала. Инфляция влияет на цену евро гораздо больше.

Но в Средневековье это было по-другому — по двум причинам. Во-первых, потому что фальшивомонетчиками могли быть просто соседние короли, которые производили плохую монету и ввозили ее в твое государство, а во-вторых, потому что сама система производства денег была другая. Тогда монетные дворы работали примерно как мельницы. То есть люди приносили туда свой металл, и им печатали монеты из их металла по определенному стандарту.

Количество монетных дворов королей, князей и герцогов, было очень велико, фальши­вомонетчиков тоже хватало. И лучшие умы Европы, буквально лучшие умы, бились над проблемой плохих денег. Николай Коперник, помимо своего знаменитого трактата о вращении небесных сфер, написал одну из первых в европейской истории книг о денежной политике. Именно он сформу­лировал знаменитый закон о том, что плохие деньги вытесняют из обращения хорошие. Полновесные монеты копятся у людей дома, а порченые заполняют рынок. Потому что кто же понесет молочнику полновесную монету, если есть порченая?

Исаак Ньютон, уже прославившись на весь мир, 30 лет заведовал монетным двором в Лондоне. Он принес в Англию идею писать по краю монеты слова, чтобы монету нельзя было обрезать.

Металлические деньги можно портить, но все-таки не бесконечно. В XVII веке во время Тридцатилетней войны немецкие князья устроили целое соревнова­ние по порче монеты и довольно быстро выяснили, что у них закончилось не только серебро, но даже и медь. Бумажные деньги портить еще проще, потому что их проще печатать. Поэтому вся история бумажных денег по всему миру — это история непрекращающейся инфляции.

Первые государственные бумажные деньги появились в Китае в XI веке в север­ной династии Сун, и, как только они появились, сразу началась инфляция, настолько стремительная, что эксперимент пришлось сворачивать. После этого несколько династий правителей Китая начинало печатать бумажные деньги, сталкивалось с инфляцией и переставало их печатать.

Один из этих экспериментов застал путешественник Марко Поло, он побывал в империи Юань, при дворе монгольского хана Хубилая, завоевав­шего Китай. Он не уставал восхищаться тем, что с одного и того же тутового дерева импе­ратор снимает и шелк, который продает в Европу, и кору, которую превращает в столько денег, сколько хочет. «Воистину, — писал Поло, — он самый богатый человек на земле». Но довольно скоро после отъезда Марко Поло эти деньги тоже обесценились и были изъяты из обращения.

Хан Хубилай проявил большую предусмотрительность, когда остановил рост цен и отказался от бумажных денег. Известно, что стремительный рост цен сильно повышает вероятность политических потрясений — причем не только в диктатурах, но и в демократиях. Знаменитый политолог Адам Пшеворский посчитал, что, если инфляция не превышает 6 % в год, средний демократиче­ский режим живет десятилетия, а если инфляция превышает 30 %, срок жизни режима сокращается до 16 лет.

В Европе бумажные деньги тоже наделали дел. Настолько, что Гете в «Фаусте» вывел их как дьявольское изобретение. Мефисто­фель советует императору напечатать бумажные деньги, чтобы решить свои финансовые проблемы, обманом получает его согласие, и на следующий день деньги будто падают с неба — все их тратят, пьют, развратничают, гуляют и славят императора, только импера­тор недоумевает: «И вместо золота подобный сор / В оплату примут армия и двор? / Я поражаюсь, но не протестую».

Мефистофель отчасти списан с Джона Ло — шотландского экономиста, аван­тюриста и политика, который оказался в Париже в начале XVIII века, после смерти Людовика XIV. Его наследники не могли расплатиться по неподъемным долгам, которые он оставил, и надо было срочно что-то делать. Среди рецептов, предложенных Джоном Ло, был выпуск бумажных денег. Ему выдали хартию, позволили основать банк — Banque Générale, и выпускать бумажные ливры. Сперва предполагалось, что они будут выпускаться от обеспечения золотом, но со временем от этой идеи отказа­лись.

Проблема в том, что, чтобы обеспечивать выпуск денег, Джон Ло основал еще и огромную компанию, которая называлась Миссисипская компания и должна была заработать невероятные барыши на торговле с Новым Светом. Компания работала как пирамида, привлекая новых акционеров за золотые монеты и так обеспечивая новые бумажные билеты. В конце концов компания разорилась, а бумажные ливры обесценились за несколько месяцев практически до нуля, Джон Ло убежал из Парижа и умер в Венеции в относительной бедности и без­вестности, а европейцы в очередной раз подивились тому, какое же дьяволь­ское изобретение бумаж­ные деньги.

Даже короткий экскурс в историю показывает, что стремительная инфляция, или, как говорят экономисты, гиперинфляция, — это самоубийственная политика. Что она не приводит ни к чему хорошему и, главное, что ее невоз­можно остановить: сначала 10 %, потом 100, потом 1000. Почему же она раз за разом случается снова? И на этот вопрос у нас есть ответ. Рассказы­вает Юлия Вымятнина:

«Вообще, ожидания инфляции, вот особенно ожидания высокой инфля­ции — это, по сути, самосбывающийся прогноз, потому что, если любые рациональные агенты — потребители, инвесторы, банкиры — подозре­вают, что завтра цены будут выше, они уже сейчас будут учитывать это в своих решениях».

Это можно объяснить на простом примере. Как устроен обычный человек? Он знает, сколько стоит хлеб, столько стоит масло — столько и вчера они стоили, и, скорее всего, завтра они будут стоить столько же. Если продавец знает, что завтра цены вырастут, он повысит их уже сегодня. Если банкир знает это, то завтра он будет выдавать кредит под больший процент. Каждый человек оценивает деньги по тому, сколько он может купить на них не сейчас, а завтра. С каждым раундом инфляции приходится печатать все больше и больше денег, чтобы купить такое же количество товаров и услуг, поэтому инфляция разгоняется и ее очень сложно остановить.

Дешевеющие деньги жгут людям карман — от них надо избавляться как можно быстрее, пока они не потеряли своей стоимости. Конечно, лучше всего купить на них что-нибудь вечно — гречку, спички, соль, но если не получается, подой­дет любая другая вещь, которая является товаром, а не деньгами. Австрийский писатель Стефан Цвейг, заставший гиперинфляцию у себя на родине в 1922 го­ду, писал, что крестьяне были готовы продать еду за что угодно, за любой товар, даже совсем им ненужный, лишь бы он был не деньгами, даже за аква­риум­ную рыбку, потому что даже в аквариум­ной рыбке им чудилась какая-то субстанция, какая-то обстоятельность, которой бумажные деньги были полностью лишены  Стефан Цвейг. «Вчерашний мир. Воспомина­ния европейца»..

Я начал сегодняшний выпуск с истории про незадачливую семейную пару, которая продала дом, чтобы переехать в Америку, и не смогла купить билет на паро­ход. Это произошло в 1923 году в Германии во время одной из самых страшных гиперинфляций в истории человечества. Вообще, экономисты называют гиперинфляцией рост цен в полтора раза за месяц, но в Германии в 1923 году цены выросли в миллиарды раз. Когда гиперинфляция закончилась, одно яйцо в Берлине стоило столько же марок, сколько до войны стоили все дома в городе.

Некоторые истории того времени звучат как смешные анекдоты. Деньги были так дешевы, их стало так много, что многие немцы перевозили их в тележках. И у одного пожилого человека однажды украли такую тележку. А деньги просто выбросили на обочину: в них особой ценности не было.

Другой немец вспоминал, что даже разглядывать витрины было роскошью, потому что, пока ты смотришь на витрину, цены все растут и растут. Третий выпил две чашки кофе по 5000 марок, а счет ему принесли на 14 000 марок, потому что за то время, что он пил первую, вторая подоро­жала почти в два раза.

Но все эти истории кажутся забавными только со стороны, а для тех, кто их пережил, они навсегда остаются безумным, сюрреалистическим адом. И дело даже не в ценах, а в том, что рушится мир. Растут цены, а ценности обращаются в пыль.

Вот как это описывает Стефан Цвейг:

«Из-за такого безумного хаоса положение с каждой неделей станови­лось все более абсурдным и безнравственным. Кто сорок лет копил, а потом патриотически вложил свои деньги в военный заем, превра­щался в нищего. У кого были долги, тот от них избавлялся. Кто жил только на продовольственные карточки, умирал с голоду; кто нагло плевал на все нравственные нормы, ел досыта. Кто умел дать взятку, преуспевал; кто спекулировал, получал прибыль. Кто торговал честно, тот разорялся; кто высчитывал все до копеечки, того надували. Не было никакой меры ценности, когда деньги таяли и улетучивались на глазах; не было никакой иной ­добродетели, кроме одной — быть ловким, изво­ротливым, безрассудным и уметь обуздать скачущего коня, не дав затоптать себя».

Когда мы думаем о катастрофах, с которыми сталкивалось человече­ство, мы представляем себе войну, ужасную эпидемию или стихийное бедствие вроде цунами. Гиперинфляция почти никогда не при­водит к массовой гибели людей, но ее последствия тоже могут быть катастрофическими для целого общества.

Великий экономист Джон Мейнард Кейнс сказал однажды, что деньги связы­вают настоящее с будущим. Каждый из нас планирует будущее, думает о том, что он будет есть завтра, или послезавтра, или на пенсии, что он оставит своим детям. И деньги, то есть наши накопления, становятся способом и представить, и реализовать будущее.

Инфляция рушит эту связь. Чем быстрее инфляция, тем быстрее растут цены, тем меньше у нас горизонт планирования. В ситуации гиперинфляции, в обстоятельствах, через которые прошли немцы в 1923-м, а потом в 1948 году или наши сограждане в 1992-м, планировать очень сложно: горизонт времени схлопывается, нет ни прошлого, ни будущего.

Нобелевский лауреат экономист Морис Алле предположил, что люди одина­ково смотрят в прошлое и будущее. Что чем лучше мы помним прошлое, тем лучше планируем будущее. Во время гиперинфляции, когда прошлого просто нет, наша способность планировать будущее тоже очень ограничена. В обыч­ных обстоятельствах мы помним жизнь на годы назад и планируем на годы вперед, и это хороший результат, а в ситуации гиперинфляции мы помним на дни и часы и планируем тоже на дни. Происходит полный распад времени — нет ни будущего, ни прошлого, а только здесь и сейчас.

Гиперинфляция в Германии изучена так хорошо не только потому, что ее жерт­вами стали известные люди, писатели и ученые, а еще и потому, что вскоре после нее к власти пришел Гитлер. Многим немцам было важно понять, как случился нацизм, как буржуазное общество, существовавшее столетиями и подарившее миру великую литературу и вели­кую философию, сделало такой чудовищный выбор. Разве только потому, что с этим обществом случилось что-то непоправимо страшное: оно потеряло связь со своим прошлым.

Некоторые современные исследования показывают, что немцы, пережившие гиперинфляцию два раза в XX веке — в 1923-м, а потом в 1948 году, — до сих пор не могут ее забыть. До конца 1990-х, когда в Германии появились евро, там была одна из самых низких инфляций в мире, но немцы раз за разом называли инфляцию главным своим страхом.

Россия, пережившая гиперинфляцию совсем недавно, в 1992 году, — возможно, до сих пор от нее не оправилась. Экономисты оценивают срок, за который люди возвращаются к норме, в 35–40 лет. В таком случае мы до сих пор живем с этой травмой.

Использованная литература:

Цвейг С. Вчерашний мир. М., 2015.

Andreau J. Banking and Business in the Roman World. Cambridge University Press, 1999.

Fischer D. H. The Great Wave: Price Revolutions and the Rhythm of History. Oxford University Press, 1996.

He L. Hyperinflation. A World History. Abingdon; New York, 2017.

Outhwaite R. B. Inflation in Tudor and Early Stuart England. London; Melbourne, 1969.

Przeworski A., Alvarez M., Cheibub J. A., Limongi F. What Makes Democracies Endure? Journal of Democracy. Vol. 7. No. 1. 1996.

Widdig B. Culture and Inflation in Weimar Germany. Berkeley, 2001. 

Расшифровка

В 1772 году английский священник Уильям Тодд организовал в Лондоне об­щество помощи должникам: он собирал небольшие суммы денег и выкупал людей из долговой тюрьмы. Уильям Тодд понимал проблемы своих подопеч­ных как никто другой, потому что сам был азартным игроком, мотом и вечно был кому-нибудь должен. Это его и сгубило. В 1777 году его жизнь закончилась на эшафоте. Он подделал какую-то бумажку, чтобы незаконно получить 4000 фунтов и расплатиться по некоторым долгам. Его поймали, судили и повесили как государственного преступника.

Сегодня мы поговорим об истории долга. Как так вышло, что люди сперва считали кредиты грехом, затем — неизбежным злом, а в конце концов — безус­ловным общественным благом. Как всегда, в своем рассказе я буду опираться на книги (их названия можно найти ниже) и разговоры с учеными. В этот раз комментарий дает главный экономист рейтингового агентства «Эксперт РА», доцент Высшей школы экономики Антон Табах.

Сейчас у нас у всех есть долги: мы занимаем у друзей, расплачиваемся кредит­ной картой, берем автокредиты, покупаем квартиры в ипотеку, а телефоны — в рассрочку. Брать долги не стыдно — по меньшей мере, если вовремя их воз­вращать. И конечно, нет ничего стыдного в том, чтобы давать в долг. Более того, современную экономику невозможно представить без долгов и кредитов, она вся работает на заемные деньги. 

Кредиторы в современном обществе выполняют роль оценщиков репутации. Если какой-нибудь компании или государству дают в долг охотно и под не­большой процент, значит, кредиторы уверены, что смогут вернуть свои деньги. Если в долг не дают или просят большой процент — значит, сом­неваются в этом. Это полезно не только кредиторам: весь мир смотрит на дол­говой рынок и понимает, кто чего стоит. Рассказывает Антон Табах:

«Те страны, у которых самый высокий кредитный рейтинг, у них и самые длинные кредитные истории. Например у Великобритании, которая больше 300 лет исправно платит по облигациям, и их до сих пор можно купить. Или у Нидерландов: до сих пор в обороте нидер­ланд­ские облигации, которые были выпущены в 1640-х годах».

Даже богатые страны и могущественные корпорации, у которых вдоволь денег, иногда выпускают облигации, то есть берут в долг. Таким образом они оцени­вают свою репутацию на рынке и показывают всем, что с ними можно иметь дело. Но так было не всегда.

Наше нынешнее спокойное отношение к долгу — довольно недавнее изобре­те­ние. Большую часть истории человечества не только брать, но и давать в долг считалось делом довольно постыдным. В некоторых языках слово «долг» даже этимологически связано со словами «вина» или «грех».

Не очень сложно предста­вить, как возникло такое отношение. Источники полны указаний на то, что в древних царствах долговое рабство было огромной про­блемой. И люди, не вернувшие деньги вовремя, буквально становились соб­ственностью своих кредиторов. В законах Хаммурапи, написанных в XVIII веке до нашей эры, сказано, что никто не может поступить в долговое рабство больше чем на три года. А сам вавилонский царь по меньшей мере четыре раза за время своего правления устраивал долговую амнистию.

Древняя история полна таких примеров. Великий реформатор Солон, когда афиняне доверили ему написать новый свод законов, начал с того, что устроил долговую амнистию и запретил долговое рабство. Кроме того, он запретил ис­пользовать родственников как залог по кредиту. Вероятно, многие люди тогда считали, что долговое рабство — это большая несправедливость или по мень­шей мере несоразмерное наказание. Никто не должен находиться в рабстве только потому, что он кому-то должен. 

Точно такие же запреты появились в монотеистических религиях: в иудаизме, в христианстве, а потом и в исламе. Причем если в Древнем мире боролись с последствиями долговых отношений — рабством, то новые религиозные уста­новления пытались искоренить причину: они запрещали просто давать деньги в рост, под проценты. Правоверный человек не мог наживаться на своих едино­верцах. Беда только в том, что иногда людям просто необходимо взять кредит: случился неурожай, намечается свадьба, хочется открыть собственное дело. И весь опыт человечества показывает, что без кредитных денег это бы­вает невоз­можным. А когда запрещено давать деньги в рост, кредиторы отказы­ва­ются давать их совсем. Объясняет Антон Табах:

«Есть много теорий на эту тему. Основная теория — в том, что человеку, который отдает деньги, платят, во-первых, за утрату возможности ими пользоваться какое-то время, фактически это компенсация за ис­поль­зо­вание. Во-вторых — за риск того, что не вернут, кредитный риск. И на­ко­нец, компенсируют инфляцию, которая, правда, достаточно новое явле­ние, были периоды, когда ее практически не было. Соответ­ственно, это то, из чего складывается процентная ставка практически по любому долговому инструменту». 

Дело, конечно, не в том, что кредиторы — особенно алчные люди. Просто не все — и мы это прекрасно знаем — вовремя возвращают свои долги. Если давать деньги в рост, то пусть один должник не вернет их — зато остальные с лих­вой ком­пен­си­руют потерю. Любой из нас готов дать беспроцентный кредит своим друзьям, но едва ли готов дать его незнакомому человеку. Если эта дея­тель­ность не приносит прибыли, то никто не будет заниматься ей про­фес­сио­нально и все будут давать только своим друзьям. И тогда в трудной жизненной ситуации нам просто не на кого будет рассчитывать.

Получается патовая ситуация: человеку нужны деньги, кредитор не хочет работать себе в убыток, а давать под процент запрещает закон. Приходится делать это из-под полы, а значит, требовать еще больших процентов в каче­стве платы за риск. Хуже того, если долг не будет возвращен, то кредитор даже не сможет пойти в суд, потому что он ростовщик, преступник и ни один суд его не поддержит. В результате эта система не отменяет долговые отношения, она просто делает их дороже, потому что у всех растут риски, а риски надо ком­пенсировать. Почти на 2000 лет религиозные запреты определили историю долга и поставили кредиторов в вечно постыдное положение.

В течение столетий люди придумывали разные изощренные способы, чтобы взять в долг или дать в долг, не нарушая закона. Все наверняка встречали в литературе евреев-ростовщиков. Но причина, по которой ростовщиками были евреи, не в том, что евреям особенно нравится эта работа, а в том, что только им это и было позволено: христиане не могли брать проценты с христиан, а евреи — сколько угодно.

В Европе, помимо евреев, деньги в рост начиная с раннего Средневековья давали вестготы и ломбарды. По крайней мере отчасти это связано с тем, что оба племени долгое время придерживались арианской ереси — и поэтому Ватикан и решения церковных соборов имели над ними меньше власти. Само слово «ломбард», то есть такое место, где дают деньги в долг под залог ценного предмета, унаследовано нами с тех времен.

С существованием ломбардов мирились и светские, и религиозные власти — а точнее, и те и другие смотрели на ломбарды сквозь пальцы. В XV веке во Фло­ренции ломбарды работали открыто, но раз в год отцы города картинно возму­ща­лись, что кто-то грешит у них под боком и выписывали ломбардам боль­шой штраф, в пару тысяч флоринов. Фактически это был просто ежегодный налог, но обставлен он был как штраф за что-то постыдное, вроде проститу­ции.

Выдавать кредиты людям высоких сословий было, конечно, проще. В конце XIV века банк Медичи регулярно ссужал деньги епископам и князьям под залог ювелирных украшений, но никогда не давал денег беднякам как ломбард. Купцам приходилось немножко труднее, чем знати, потому что они не могли даже брать кредиты на закупку товара. Единственное, за что банки могли брать у них плату, это обменные операции — и они использовали это право как ла­зейку. Выглядело это так: купец брал долг в одной валюте, возвращал в другой, а даль­ше платил часть этой суммы за перевод из одной валюты в другую. То есть это был как бы не долговой процент, а комиссия за обменную операцию.

Предшественник известной нам ипотеки — средневековый английский mortgage тоже возник как схема для обхода запрета. Работало это так: человек под залог своей земли, мельницы или какого-то актива брал большую сумму денег, а потом на много лет отдавал кредитору все доходы, которые он с нее получает. И поскольку это был просто доход с земли, а не процент по кредиту, это не считалось ростовщичеством. Впрочем, в XII веке католические соборы закрыли эту лазейку.

В мусульманских странах ограничения на ростовщичество были еще жестче и обходить их было труднее, но с этим справлялись. Самая простая схема — очень доступная, и ее можно объяснить буквально на пальцах. Представьте, что вы купец и вам надо взять в долг 100 динаров. Вы берете ценную вещь, например ковер, приходите к своему товарищу и говорите: «Купи у меня ковер за 100 динаров», он его покупает и тут же продает обратно за 110 динаров, но в рассрочку. И получается, что вы остались при своем ковре, получили 100 динаров, а обратно должны вернуть 110, но через год. Фактически это кредит, но кредитор не сделал ничего, что было бы запрещено пророком. 

Помимо книжной традиции у средневековых теологов и философов были, конечно, и рациональные аргументы против ростовщичества. Самый убеди­тельный из них принадлежал Аристотелю, которого к концу Средневековья читали и арабы, и европейцы. Аристотель говорил, что деньги, в отличие от коровы или земли, бесплодны. Если ты даешь человеку корову и корова родит теленка, это и есть процент, ты можешь потребовать корову вместе с теленком. А деньги бесплодны, и поэтому, если ты даешь их и требуешь процент, ты получаешь его ни за что, ты производишь деньги из воздуха. Именно это действие считалось аморальным.

С точки зрения экономиста Аристотель, конечно, заблуждался. Деньги именно что плодовиты — и ровно так же, как стадо коров. Если у тебя есть некоторая сумма денег, ты можешь поехать в Китай, купить там товар, продать его дороже в Европе — и денег станет больше. Если делать это год за го­дом, то, как и стадо коров, сумма денег будет расти и расти.

Закон, по которому размножаются деньги и стада, называется сложным про­центом, и он отличается от простого процента. Работает это так: допустим, вы кладете в банк 100 рублей под 10 %. Если процент простой, то каждый год вы получаете 10 % от изначальной суммы, то есть по 10 рублей. Если процент сложный, то каждый год вы получаете 10 % от той суммы, которая уже успела набежать: в первый год 10 рублей, во второй — уже 11 рублей, а на третий год — 12 рублей 10 копеек. Когда срок короткий, разница между простым и сложным не очень велика, но с каждым годом она становится драматически больше.

В современном мире большинство кредитов выдают под сложные проценты, но почти всю историю человечества сложный процент считался особенно отвра­ти­тельным ростовщичеством и особенно осуждался. При этом, как подо­зревают историки, все это время он практиковался довольно широко. В начале XIII века знаменитый математик Фибоначчи, который провел детство в Север­ной Африке, привез в Европу арабские цифры. Он написал трактат о том, как их можно использовать в арифметике и бухгалтерии. Его книга стала бестселлером — насколько это было возможно в рукописную эпоху. Среди прочего он по­казывал, как можно использовать сложный процент, и приводил довольно подробные примеры. По тексту книги ясно, что он брал примеры из жизни, а не пользовался абстрактными математическими уравнениями. Кажется, в его время деньги в рост, и даже под сложный процент, давали гораздо чаще, чем было принято об этом говорить.

Это лицемерное и удивительное положение вещей существовало в Европе несколько столетий, в долг брали все больше, долги давали все чаще, но при этом обе стороны процесса, и кредитор, и должник, оказывались вечно вино­ваты и вечно чем-то рисковали. Кредитор был виноват просто по определению, а должник, если не возвращал деньги вовремя, попадал в долговую тюрьму. В таких тюрьмах посидели, в частности, Мигель де Сервантес и Даниель Дэфо, авторы «Дон Кихота» и «Робинзона Крузо». 

Частично оправдывать кредит начала сама церковь, а точнее, францисканские монахи, которые давали обет бедности и потому хорошо понимали проблемы бедных людей. Они заметили, что бедным людям тоже нужны деньги — и ино­гда деньги в кредит — и предложили устраивать своего рода общественные кассы или банки, которые выдавали бы заемные средства под небольшой фик­си­рованный процент. Конкретно под 5 %.

Дело, начатое францисканцами, развивали и поддерживали уже светские фило­софы — и, конечно, не только потому, что они хотели оправдать ростов­щиков. У них были большие амбиции. Христианская культура в Средневековье и в Возрождение осуждала не просто кредиты, а саму корысть, коммерческий интерес, считала его чем-то запретным и отвратительным. Философы Просве­щения заметили, что корысть, может быть, не самое приятное человеческое чувство, но чаще оно производит общественное благо, чем зло. Один из отцов Просвещения, философ Монтескье, писал, что торговля, куда бы она ни при­шла, делает людей обходительными и хороша уже этим. Экономист Адам Смит заметил, что не альтруизму булочника мы обязаны своим хлебом и завтраком, а тому, что он хочет получить с нас деньги.

Эта идея вышла и за пределы философского сообщества. В 1755 году молодой граф Джон Спенсер, у которого было много долгов и пожилая бабушка, занял в очередной раз денег, обещав вернуть вдвое, когда бабушка умрет. Бабушка умерла — но вслед за ней умер и молодой граф, не успев расплатиться по дол­гам. И креди­торы пошли в суд, чтобы получить свое у его наследников. Полу­чилась юриди­ческая коллизия, суд должен был решить, ростовщический ли это контракт — и тогда его надо выкинуть — или у кредиторов законные тре­бо­вания, которые надо удовлетворить. В результате он встал на сторону креди­то­ров, написав в судебном решении, что алчность — это единственный прин­цип, который позволяет человеку ссудить денег незнакомцу. И это уже вполне современный экономический подход к проблеме. 

Кроме того, оказалось, что если у кредитора есть интересы, то и должнику от этого может быть проще. В кристаллически чистом виде эту мораль сформулировал персонаж Рабле, аферист по имени Панург  Панург — персонаж сатирического романа «Гаргантюа и Пантагрюэль», написанного Франсуа Рабле в середине XVI века., который знал 63 способа зарабатывать деньги, из которых воровство было самым честным. В какой-то момент его спросили, почему он не хочет расплатиться с долгами и жить сво­бодным, и в ответ он прочитал целую проповедь о том, что нет ничего более отвратительного и страшного, чем жить без долгов, что лучшая вещь на зем­ле — это толпа кредиторов, которые ходят за тобой по пятам, холят тебя, лелеют и хвалят на каждом перекрестке. Потому что надеются, что сперва ты вернешь свои долги им, и каждый вечер молят Бога о твоем здоровье. Это вы­глядит смешным литературным анекдотом, но вообще-то Панург прав. Страхование жизни, например, придумали кредиторы, потому что если долж­ник неожиданно помрет, то они не останутся ни с чем, они хотя бы получат страховку.

В конце XVIII века к кредиторам и ростовщикам относились уже гораздо проще, но вот проблемы самих должников никуда не делись. Люди, конечно, не ста­новились рабами, но они попадали в долговые тюрьмы, когда не могли расплатиться вовремя. В Англии в какой-то момент половина всех заключен­ных состояла из людей, которые не вернули кредит. Именно поэтому Уильям Тодд, с которого мы начали сегодняшний эпизод, и решил вмешаться и ис­пра­вить ситуацию.

К началу XIX века просвещенное человечество верило, что кредиторы не дол­жны попадать в ад, а должники — за решетку. И если давать деньги в рост — это нормальное и полезное для общества занятие, то, значит, надо придумать такую систему, чтобы и брать деньги в долг было не опасно для жизни и здо­ровья. Как этого добиться? Есть несколько довольно простых способов. Во-первых, можно разрешить людям иногда не расплачиваться по долгам, то есть объявлять банкротство. Во-вторых, можно стараться давать деньги в кредит только людям, которые их, скорее всего, вернут. Рассказывает Антон Табах:

«Смотреть надо на репутацию, то есть на то, как человек расплачивался по долгам раньше, на его образ жизни и так далее. И смотреть надо на его финансовое положение, то есть откуда он может найти средства, чтобы заплатить вам взятые деньги в оговоренный срок. Фактически две вещи: желание платить и способность платить. Причем история учит нас, что желание значительно важнее способности. Потому что если человек хочет заплатить, то он найдет ресурсы, а если человек имеет ресурсы, но не хочет, он найдет способ отвертеться».

Общественное движение за отмену долговых тюрем и возможность банкрот­ства (в первую очередь, для предпринимателей), появились практически одно­временно, и в течение XIX века в некоторых странах даже приняли такие зако­ны. Прежде было немыслимо взять денег, если ты простой человек, не отдать их и сказать: «Мне за это ничего не будет». А сейчас, если оглянуться по сторо­нам, мы понимаем, что это довольно естественная ситуация. Предпринима­тели, бывает, банкротятся по многу раз подряд, а во многих странах, включая Россию, есть и закон о персональном банкротстве. Так должник и кредитор становятся партнерами, они делят риск и оба хотят, чтобы их договоренность закончилась хорошо, а не плохо. Поскольку должника нельзя посадить в тюрь­му, приходится о нем заботиться, как о Панурге, и надеяться, что он вернет тебе долг. А значит, надо для начала выбирать такого должника, который этот долг вернет. 

Бенджамин Франклин, отец-основатель США, изобретатель громоотвода и бифокальных очков, был человеком самых разнообразных талантов. Кроме того, он был воспитан Просвещением и верил, что деньги должны работать: что человек, который хранит деньги в матрасе, ведет себя так же безответ­ствен­но, как человек, который лежит на матрасе и ничего не делает. И поскольку он жил согласно тем же принципам, которые проповедовал, он умер довольно состоятельным человеком. После смерти он завещал несколько тысяч долларов Филадельфии и Бостону, своим родным городам, чтобы сделать специальный фонд и выдавать кредиты молодым ремеслен­никам — для того, чтобы они начинали свое дело. Его фонд просуществовал до конца XX века, в частности, потому, что он был придуман таким образом, чтобы кредиты возвращали. В его завещании было написано, что деньги надо давать только высококвалифицированным ремесленникам, за которых могут поручиться два уважаемых горожанина. Кроме того, требовалось, чтобы ремес­ленники были женаты, потому что, замечал Франклин, женатые люди гораздо ответственнее и не склонны совершать опрометчивых поступков. По сути это был современный кредитный скоринг — система, которая заранее пытается выбрать надежного плательщика.

Конечно, в современном мире не все живут по этим замечательным правилам. И наверняка вы видели на столбах объявления: «Легкий кредит без залога и поручителей». Мы понимаем, что это кредит под 2000 % в год, и понимаем, что это аморально, вызывающе и преступно — потому что такие кредиты при­во­дят к разорению. Мы противопоставляем эту ситуацию обычному, надеж­ному, цивилизованному банковскому кредиту. Но большую часть исто­рии челове­че­ства этой разницы не существовало. Любые кредиторы были мазаны одним миром и попадали в один ад. 

Сейчас мы уже дошли в своем оправдании долга до такой ситуации, что в начале XXI века выдали Нобелевскую премию мира профессиональному заимодавцу.

Тридцать лет назад экономист из Бангладеш по имени Мухаммад Юнус думал, как бы помочь беднякам, которым никто не давал в долг. Его идея состояла в том, что бедным людям нужно выдавать в долг небольшие суммы, которые те могли бы пустить в дело: например, открыть мастерскую или купить швей­ную машинку и так вытащить себя из нищеты. Но, как и поко­ления экономи­стов до него, он понимал, что если просто дать многим бедным людям малень­кие займы, то большинство из них эти займы не вернет.

Юнус придумал для этого несколько инноваций. Во-первых, он давал очень неболь­шие суммы, в районе иногда 10 долларов. Во-вторых, он давал их жен­щи­нам, потому что женщины в целом ответственнее мужчин. Наконец, он сде­лал такую систему, которая создавала у людей коллективную ответ­ственность. Если один человек не возвращает долг, то его же собственные соседи давят на него и заставляют его это сделать. Сотрудники банка при­ходили в деревню, раздавали несколько кредитов и смотрели, что будет дальше, — и новые кре­диты давали только в том случае, если предыдущие были возвращены вовремя. Систему коллективной ответственности много критиковали, но она вроде бы работает: маленькая инициатива выросла в огромный банк, с тысячью отде­лений по всей Бангла­деш. Банк уверяет, что крестьянки возвращают 19 креди­тов из 20.

Нобелевскую премию Мухаммад Юнус получил в 2006 году за борьбу с бедн­остью. В этот момент человечество избавилось от тысячелет­него чувства вины и признало наконец, что давать деньги в рост — это не просто не грех, а может быть, даже и добродетель. 

Использованная литература:

Гребер Д. Долг: первые 5000 лет истории. М, 2014.

Хиршман А. О. Страсти и интересы: политические аргументы в пользу капитализма до его триумфа. М., 2012.

Geisst C. Beggar Thy Neighbor. A History of Usury and Debt. University of Pennsylvania Press, 2013.

Kuran T. The Long Divergence: How Islamic Law Held Back the Middle East. Princeton University Press, 2010.

Pirenne H. Economic and Social History of Medieval Europe. London, 1936.

Yenawine B. H. Benjamin Franklin and the Invention of Microfinance. London, 2010.

Расшифровка

В 2008 году американский журналист Майкл Льюис приехал в Исландию, чтобы посмотреть, как местные жители переживают последствия мирового финансового кризиса. Ему плохо спалось в гостинице, каждую ночь мешали странные хлопки за окном. На третий день Льюис поинтересовался, что это за звуки, — оказалось, что исландцы по ночам взрывают свои автомобили. Перед кризисом они набрали выгодных кредитов в японских иенах, но, когда исландская крона обвалилась, они больше не могли платить взносы и взрывали свои машины, чтобы получить страховку. 

Сегодня я расскажу, почему на самом деле банки — это не скучные столбики цифр, составленные поколениями грустных клерков. История банков — это история о том, как люди учились рисковать: торговать, воевать, путешество­вать, ввязываться в авантюры, захватывать мир и при этом не пускать себя по миру. 

В своем рассказе я буду опираться на книги (их названия можно найти ниже) и разговоры с учеными. В этом выпуске коммента­рий дает главный экономист рейтингового агентства «Эксперт РА», доцент Высшей школы экономики Антон Табах.

Во все времена профессия купца была связана с риском: если купец идет за море, его корабль может потопить налетевшая буря, на него могут напасть пираты или платяная моль. Если он едет по суше, например, на ярмарку, ему неудобно везти с собой большую сумму денег: не ровен час нападут разбой­ники. Конечно, можно нанять охрану, но и это не всегда помогает. В начале XIV века папа Иоанн XXII послал 60 000 флоринов из Авиньона в Ломбардию под охраной 150 всадников — несмотря на это, половину груза разграбили.

В общем, деньги везти не хочется, тем более что по приезде их все равно надо будет менять на местную валюту. Как поступить? В конце Средневе­ковья са­мым простым способом решить эту проблему были векселя. Работали они таким образом: купец, допустим, из Флоренции, шел к банкиру, давал ему деньги и получал в обмен специаль­ный документ, вексель. Этот вексель он вез на ярмарку в другой город — пусть это будет Лион — и отдавал местному ди­леру, а тот выплачивал купцу оговорен­ную сумму. После этого произво­дился зачет: флорентийский банкир перево­дил деньги коллеге в Лион, вексель пога­шался, и все были довольны.

Каза­лось бы, купец решил свои проблемы, он теперь рискует меньше. Зато больше рискует тот, кто принял вексель. Он только что заплатил кучу денег в обмен на документ. А если документ окажется липовым? Или флорентийский банкир, который поставил под ним подпись, разорится и не сможет по нему заплатить? Или даже флорентиец вышлет деньги в Лион, а они не дойдут? Конечно, банки­ры ввязыва­лись в авантюры с векселями не просто так — они зарабатывали на та­ких опера­циях. Получается, что банкир принимал на себя часть рисков купца и брал с него за это деньги. Чужие риски — главный источник доходов банков во все времена.

Профессия банкира появилась намного раньше, чем само слово, но как бы ни назывались такие люди, зарабатывали они на своем умении оценивать риски и управлять ими: стоит ли принимать у купца вексель или давать ему в долг, как можно подстраховать себя от лишних неприятностей? К примеру, для того, чтобы уменьшить риск невыплаты по векселям, можно завести отделения по всей Европе — и посадить управлять ими своих родственников или нанятых менеджеров. Гораздо проще поверить векселю, который подписал хорошо знакомый тебе человек. Успешные банки — от Медичи до Ротшиль­дов — действовали именно так. И родственники, конечно, доставляли меньше проблем, чем нанятые сотрудники. Если Натан Ротшильд работал со своими братьями, которые его не подвели, то Лоренцо Медичи, увлеченный полити­ческой борьбой, забывал приглядывать за своими менеджерами, и они выда­вали сомнительные кредиты.

Однако даже если филиалы ведут себя дисциплинированно, само их суще­ствование — это уже риск. Например, в 1521 году флорентийские банки полу­чили жесто­кий удар, когда король Франциск конфисковал их собствен­ность во Франции: в Лионе, Париже и Бордо. Флорентийцы так и не смогли опра­виться от этого удара, и банковский центр Европы переехал сначала в Геную и Вене­цию, а потом в Бельгию и Голландию. 

Непредсказуемое поведение королей всегда было большим риском для банкиров, и не только потому, что короли могли нанести физический урон, но и потому, что они были главными заемщиками, постоянно залезали в долги, а потом очень неохотно их возвращали. Рассказывают, что когда английский король Генрих III выходил на улицу, за ним по пятам бегали озлобленные кредиторы. А когда он умер, его сын Эдуард назанимал новых денег, чтобы расплатиться по долгам отца и спасти его душу из чистилища.

В XIV веке три главных флорентийских банка, принадлежавшие семействам Барди, Перуцци и Аччайоли, разорились из-за королевских дефолтов. Один только английский король Эдуард III задолжал им больше миллиона флоринов и отказался платить. Зная, что королям давать деньги рискованно, банкиры выставляли им огромные проценты, в несколько раз выше, чем купцам. Кроме того, монархам приходи­лось искать поручителей и предоставлять залоги. Король Иерусалима Бодуэн II брал в долг под залог собственной бороды, а его тезка из Константинополя заложил терновый венец Спасителя. Позже этот венец выкупил французский король Людовик IX, и он хранится в Нотр-Даме. 

Долговые проблемы создавали совсем не только короли: город Брюгге, напри­мер, в конце XIII века взял кредит у семьи Креспен из Арраса, но тут же залег на дно и отка­зался его выплачивать. Наследники кредиторов судились с горо­дом почти сто лет и в результате согласились отказаться от претензий всего за 1 % от сум­мы долга. 

До поры все эти риски оправдывались. Даже если король или свободный город не возвращали кредит вовремя, они могли расплатиться по-другому, например торговыми привилегиями. В конце XV века Эдуард IV в обмен на кредиты давал итальянским банкирам лицензии на вывоз итальянской шерсти.

Но полагаться на царственную дружбу было слишком рискованно. Могуще­ствен­ные заемщики так часто не возвращали долги, что в какой-то момент банкирам просто при­шлось пойти во власть, чтобы защитить себя от убытков. В XV веке клан Медичи использовал свой банк для того, чтобы захватить власть во Флоренции и породниться с европейскими монархами. В начале XVI века финансист и предприниматель Якоб Фуггер потратил целое состояние, чтобы подкупить выборщиков и сделать императором Священной Римской империи совсем юного тогда Карла V. Для этих целей он собрал целый консорциум из немецких и итальянских банкиров. Впрочем, большую часть риска, полмил­лиона флоринов, Фуггер взял на себя, не имея даже приличного залога, — и не прогадал. Через некоторое время он получил от новоиспечен­ного импе­ратора очередную монополию на добычу серебра.

Европейские короли вели войны на заемные средства, и уже поэтому банкиры играли все более важную роль в политике. В XVII веке испанский король Филипп проиграл войну крошечным Нидерландам: одной из причин, как считается, было его плачевное финансовое положение. Испанской короне в долг давали под 40 %, а Нидерландам кредит обходился в 10 раз дешевле. Не то чтобы банкиры специально желали победы Нидерландам в освободи­тельной войне. Просто они ценили кредитоспособность республики выше, чем личное слово короля Филиппа — и этим определили исход дела. 

Поговорив о том, как банкиры раздают кредиты и рискуют деньгами, нельзя не задаться естественным вопросом — а где они эти деньги берут? Короткий ответ такой: они их тоже одалживают. Объясняет Антон Табах:

«Если вы положили деньги в банк, то вы оказываетесь кредитором банка. Соответственно, у вас есть риск того, что банк вам не заплатит. Чем банк крупнее, чем у него солиднее акционеры, тем меньше вероятность того, что у банка будут проблемы с выплатами.
     В каком случае этот риск практически отсутствует? Например, есть система страхования вкладов: в России все вклады до 1 400 000 рублей, включая проценты, застрахованы, можно сказать, государством, если совсем упрощенно. И естественно, это сделано ровно с той целью, чтобы мелкие вкладчики могли не заморачиваться с проверкой кредито­способности банка, а крупные вкладчики либо владельцы бизнеса должны были смотреть, куда они кладут свои деньги».

Большинство людей, особенно те, у кого не очень много денег, считают, что положить деньги в банк — это самый надежный способ их сохранить, как засу­нуть в матрас, только еще надежнее и выгоднее. На самом деле банк — это рис­кованное коммерческое предприятие. Он ровно потому и выплачивает процен­ты, что не просто хранит ваши деньги, а выдает на них кредиты: кредиты могут не вернуть, банк разорится, и вкладчики пойдут по миру. Такое случалось тысячи раз. Система страхования вкладов, о которой говорит Антон Табах, и сейчас работает не всегда и не везде. А 500 лет назад на нее было совсем трудно рассчитывать. 

История знает примеры банков, которые совсем не имели права выдавать кредиты. Самый знаменитый из них — это Банк Амстердама, открытый в 1609 году. Все деньги и слитки, которые приносили туда вкладчики, банк честно хранил и возвращал по первому требованию. По этой причине про­центы на вклад в Банке Амстердама были отрицательными: вкладчики приплачивали за хранение своих денег, как если бы оставили их на хорошо охраняемом складе. В 1759 году, через 150 лет после основания банка, в его хранилищах лежало почти столько же денег и слитков, сколько оставили вкладчики. Собственно, крах банка был связан с тем, что он отказался от поли­тики полного сохранения вкладов и начал выдавать кредиты — сначала городу Амстердаму, а затем Голландской Ост-Индской компании. Когда это стало известно, вкладчики занервничали, забрали свои деньги и разорили банк. 

Со временем банки стали резервировать, то есть физически хранить у себя, все меньшую долю вкладов — и все большую пускать в оборот. В XVIII веке англий­ские банки, судя по тем учетным книгам, которые до нас дошли, резер­виро­вали около 50 % — то есть половину вкладов они раздавали кредитами, а полови­ну хранили. В современных экономиках резервируют около 10 % — то есть банк отдает в рост не все деньги, а хранит у себя 10 % на случай, если прибегут вкладчики. Проблема в том, что кредиты банки выдают на долгое время, а депозиты или вклады открывают ненадолго. Поэтому когда вклад­чики прибегают и требуют свои деньги, банк не может быстро взять их у должни­ков: если вкладчиков много, больше 10 %, банк просто рухнет. 

Почему банки позволяют себе такой риск? Плюсы очевидны: ты выдаешь боль­ше кредитов, получаешь больше прибыли. Минусы не так очевидны, потому что вкладчиков у тебя много и они не каждый день приходят все вме­сте. Когда существенное число вкладчиков все-таки приходит забрать свои деньги, начи­наются проблемы. Банк не может отдать всем деньги на месте, отказы застав­ляют нервничать других вкладчиков, они подозревают, что у банка трудности, и тоже стараются как можно скорее забрать свои вклады. Когда число обес­покоенных клиентов приближается к 10 %, у банка заканчиваются деньги. И все это может произойти, даже если у него нет настоящих проблем, а просто потому, что вкладчики занервничали. Это явление называется банковской паникой. В современном мире, чтобы не допустить банковских паник, исполь­зуют центральные банки, которые работают кредиторами последней надежды и могут одолжить банку денег, когда ему надо вернуть много вкладов. Правда, для этого нужно, чтобы деньги были хотя бы в Центральном банке или у пра­вительства. 

Если кто-то должен одному банку очень много денег, то рискует не только должник, но и банк: если кредит не вернут, он может рухнуть. Поэтому банки предпочитают с кем-нибудь разделить эти риски. Когда предприниматель приходит к банкиру, чтобы занять много денег, тот может пойти тремя путя­ми. Первый путь, самый простой, — просто выдать кредит: тогда вся прибыль кредита достается банку, но и все риски ложатся на его плечи. Второй путь — найти партнера, дружественный банк, и выдать кредит на двоих: это назы­вается синдицированный кредит, и в таком случае и прибыль делится на всех, и риски делятся между участниками. Но можно пойти третьим путем — при­влечь к кредитованию всех вокруг: разделить заем на много маленьких частей, облигаций, и продавать по отдельности состоятельным людям или, например, пенсионным фондам. Для каждого покупателя обли­гация — это уже не просто чей-то долг, а инвестиция: он сам становится маленьким банкиром и будет получать проценты по кредиту. Риски покупатель тоже принимает на себя, но в таком виде они невелики, крохотная часть общего долга.

Точно так же можно продавать не долги, а доли в компании: разделить пред­приятие на множество маленьких акций и продавать по отдель­ности — тогда каждый покупатель становится не кредитором, а совладельцем компании и делит риски предпринимателя. Если дела идут хорошо, он может получить дивиденды, то есть долю прибыли, а его акции дорожают, и он стано­вится богаче. Но если дела идут плохо, его акции дешевеют и он становится беднее. Эта система выгодна всем. Она выгодна покупателю — по крайней мере, пока дела идут хорошо. Она выгодна предпринимателю, который разделил свою компанию, но главное, все ее риски со множеством незнакомых людей. И при хорошем раскладе она очень выгодна банку, который мало того что проинве­стировал и мало того что застраховал свои риски, но еще и получил комиссию. 

Банки начинали с того, что просто давали деньги правительствам и бизнесу, но со временем стали все чаще привлекать для них деньги. То есть не брать риск целиком на себя, а распределять его по миру.

Чтобы долг можно было разделить на тысячу частей, покупать, продавать и перепродавать, он должен быть обезличенным. Облигация отличается от дол­говой расписки тем, что она обещает выплаты предъявителю, а не кон­кретному человеку, конкретному Василию Петрову. 1000 лет назад на долго­вых расписках писали имя креди­тора, и только он мог забрать долг, потом стали добавлять имя поручителя, и банкир мог прислать своего подчиненного. В XIII веке Венецианская рес­публика выпустила долговые обязательства, которые были уже настоящим рыночным товаром, их можно было покупать и продавать, ничего не спра­шивая, как картошку на рынке.

Возможность точно так же торговать акциями появилась в начале XVIII века с образованием Голландской Ост-Индской компании. Она торговалась на бир­же, то есть можно было довольно легко и за очень короткое время прийти и купить ее акции. Любой человек мог это сделать. К середине XIX века долги и доли в компаниях научились резать на маленькие кусочки по всему миру. И в этот момент риск окончательно стал товаром, обычным рыночным това­ром, а слово «долг» стало фактически синонимом слова «инвестиция».

В последние 200 лет любое начинание, требующее больших финансовых вложений, не обходилось без инвестиционных банкиров. Финансисты братья Бэринг, например, сперва помогали англичанам привлекать займы на войну с Наполеоном, а когда Наполеон проиграл, они же помогали французам выпла­чивать репарации. И каждый раз они брали на себя не весь риск, а часть его раздавали инвесторам. Мирные проекты тоже делались таким образом, и за каждой большой стройкой — от Суэцкого канала до Эйфелевой башни — стояли не только технические инновации, но и финансовые проекты. Когда Эйфель строил свою башню, государство дало ему только маленькую часть денег, а остальные он искал на рынке. В частности, он занимал у банков деньги, обещая выплатить им кредит со средств от продажи билетов. Эйфе­лева башня открылась к Всемирной выставке, в первый же год ее посетили милли­оны чело­век, и проект оказался безумно прибыльным.

Оптимистичная картина финансового прогресса всем бы была хороша, если бы риски окупались всегда. Но на деле мы знаем, что иногда они не окупаются и банки прогорают. Уже в XVI веке один венецианский сенатор посчитал, что за время существования республики в Венеции появилось 103 банка и из них 96 разорились. Как они разорились? Они плохо посчитали свои риски. В част­ности, торговали специями на деньги вкладчиков. Чтобы не допустить такой ситуации впредь, в Венеции в XIV веке приняли закон, который запрещал сов­ме­щать разные виды банковской деятельности — например, одновременно брать вклады и торговать специями.

Во все времена государства старались регулировать банки самыми разнообраз­ными способами: обязывали их вести записи и учет по каким-то стандартам, запрещали давать слишком большие проценты вкладчикам или брать слишком большие проценты у должников, запрещали участвовать в каких-то риско­ван­ных сдел­ках. В современном мире банки тоже должны следовать довольно большому набору сложных правил. Рассказывает Антон Табах: 

«Есть два вида надзора: пруденциальный и поведенческий. Пруден­ци-альный — это соблюдение банками нормативов, установленных либо национальным регулятором (у нас это Банк России, он же Центральный банк Российской Федерации), либо в рамках международных соглаше­ний — например, многие слышали про Базельские соглашения. Если вы взяли вклад, то вы 10 % должны отложить на случай непредвиден­ной ситуации. Ваш капитал должен быть не меньше 8 % от тех денег, которые вы собра­ли, а если вы очень крупный банк — около 10 %.
     Поведенческий надзор — это когда следят не за нару­шениями правил, а, например, за нарушениями прав потребителей, и за это нещад­но штрафуют и наказывают. Либо следят за моральным состоя­нием банкиров. Например, есть черный список банкиров, рабо­тавших на высоких постах в проворовавшихся или разорившихся банках, — соответственно, их на определенный срок или пожизненно не допу­скают к работе с деньгами других граждан».

Почему государство регулирует банки? Потому что, если разорится булочная, это будет, конечно, неприятное событие, но локального масштаба: соседям будет неудобно покупать себе на завтрак круассаны, булочник потеряет инве­сти­ции. А если разорится банк, это затронет всех. Ровно потому, что риск банка распределен между очень многими людьми.

Я начал этот выпуск с исто­рии про исландцев, которые набрали кредитов в японских иенах и не смогли по ним расплатиться. А почему, собственно, исландцы взяли кредиты в япо­нских иенах? Потому что они соблазнились на низкий процент и неправильно оценили свои риски. Сначала исландцы на собственном опыте убедились, как могущественны финансовые рынки, которые позволили им взять кредит в неведомой валюте в неведомом месте на какие-то свои исландские цели. А затем исландцы увидели, что риски финансовой системы тоже очень велики и глобальны — потому что их кредиты стали неподъемным бременем не из-за того, что они что-то сделали не так, а из-за того, что на другом конце земли, в совсем другом месте, в Америке, случился долговой кризис. 

Из-за чего, собственно, случился тот самый финансовый кризис 2008 года? Из-за одного рискованного контракта. Некоторые финансисты не верили, что американские ипотечные заемщики вовремя вернут свои кредиты. Они решили подстраховаться и распределить риски. Они придумали своего рода страховку, специальный контракт, который приносил инвестору деньги в случае, если с ипотекой случатся проблемы: наступают проблемы, контракт срабатывает, ты становишься богаче. С точки зрения банкира, это очень осмысленное дей­ствие: пока заемщики платят, можно зарабатывать на них, а если перестанут, то ты получишь компенсацию. Вот только их контракт не был настоящей страхов­кой. Потому что настоящая страховка строго-настрого запрещает стра­ховать что-то дороже собственной стоимости, ты не можешь дом за 100 000 застра­ховать на 1 000 000, и так было всегда, со Средних веков, потому что иначе люди просто жгли бы свои дома. Хитрый контракт, придуманный американ­скими финансистами, этому золотому правилу не соответствовал. Покупа­тель их контракта мог получить гораздо больше, чем рисковал поте­рять. Наступле­ние страхового случая, которое, с нашей точки зрения, явля­ется чем-то пло­хим, делало его сказочно богатым. И конечно, если кто-то в результате наступ­ления страхового случая становится сказочно богат, то кто-то стано­вится сильно беднее. Так, собственно, и вышло: ипотеку пере­стали выпла­чивать в срок, банки, которые не верили в ипотечный кризис и поэтому выступили страхов­щиками в этом контракте, потеряли огромные деньги. Самой громкой жертвой стал старинный инвестиционный банк Lehman Brothers, и его падение ознаме­новало начало катастрофы, финансового кризиса мирового масштаба.

Финансовый кризис в очередной раз показал, что нельзя рисковать вечно. Банки ошибаются, и за это со временем приходится платить все большую цену. Когда в конце XV века прекратил существование банк Медичи, это не вызвало всемирной финансовой катастрофы, и в Исландии это едва ли заметили. Когда в 2008 году рухнул Lehman Brothers, это задело всех.

Но еще лучше финансо­вый кризис показал, что банкиры изменили наш мир до неузнаваемости. Во времена Медичи исландцы ловили рыбу и помыслить себе не могли, что будут ездить на английских внедорожниках, купленных за кредиты, взятые в японских иенах не пойми где. И это две стороны одной и той же медали. Распространив риски на все человечество, банкиры позво­ли­ли человечеству жить гораздо лучше, мы все стали богаче. Потому что в целом у них получа­ется оценивать риски.

Использованная литература:

de Roover R. The Rise and Decline of the Medici Bank. Harvard University Press, 1963.

Fleuriet M. Investment Banking Explained. An Insider’s Guide to the Industry. New York, 2008.

Grossman R. S. Unsettled Account. The Evolution of Banking in the Industrialized World Since 1800. Princeton University Press, 2010.

Homer S., Sylla R. A History of Interest Rates. Rutgers University Press, 2005.

Hunt E. S., Murray J. M. A History of Business in Medieval Europe, 1200–1550. Cambridge University Press, 1999.

Kindleberger C. P. A Financial History of Western Europe. London, 1984.

Lewis M. Boomerang. Travels in the New Third World. New York, 2011.

Steinmetz G. The Richest Man Who Ever Lived. The Life and Times of Jacob Fugger. New York, 2015.

Расшифровка

Сто пятьдесят лет назад Сэмюэл Абхэм, производитель патентованного средства от прыщей, продавец и распространи­тель журналов, решил открыть новое дело. В США в то время шла Граждан­ская война между северными штатами и Конфедерацией. И Абхэм, северянин из Филадельфии, начал печа­тать фальшивые южные деньги, реклами­ровал их повсюду, широко распро­стра­нял, сделал на этом бизнес, и его примеру последовали другие пред­принима­тели. Через некоторое время власти Конфедерации заметили, что появилось очень много фальшивых банкнот и что эти банкноты, в принципе, не хуже, чем их собствен­ные, настоящие деньги, даже выглядят лучше. И они, отчаявшись с ними бороться, приняли фантастическое решение: они разре­шили их обращение. Тем более что деньги Конфедерации к тому моменту уже мало чего стоили, их отказывались прини­мать вне зависимости от того, настоящие они были или нет. И жители южных штатов все чаще пользовались долларом противника.

В этом выпуске я попробую рассказать о том, почему деньги такие разные, почему валют в мире больше, чем государств, почему даже граждане одной страны иногда расплачива­ются друг с другом разными деньгами. И почему нельзя создать единую мировую валюту и забыть навсегда об обменных курсах. В своем рассказе я буду опираться на книги (их названия вы найдете в конце расшифровки), также я благодарен профессору Российской экономической школы Наталье Волчковой за помощь и консультацию.

Все, кто ездил по Европе, знают, что единые деньги — это очень удобно, по меньшей мере для туриста: переезжаешь из страны в страну, а деньги менять не надо. А еще удобно смотреть, что в какой стране дороже, а что дешевле. Судя по тому, что евро используют в качестве национальной валюты 19 стран, эта система удобна не только туристам. На самом деле с точки зрения экономики у евро те же преимущества, что и с точки зрения обычного чело­века: не надо думать о курсах валют. Во-первых, все цены внутри еврозоны, то есть этих 19 стран, легко сравнивать между собой. Во-вторых, если компа­ния получает доход в одной валюте и в од­ной стране, а тратит и платит зарплаты в другой валюте и в другой стране, то она всегда рискует, что курс изме­нится и доход перестанет покрывать издержки. А если валюта одна, такого риска нет. Поэтому торговля и инвести­ции между странами с одной валютой становятся проще.

Еще одно важное достоинство евро состоит в том, что выпуск этой валюты регулирует единый Центральный европейский банк, поэтому каждая страна, каждое правитель­ство не может ради сиюминутных целей напечатать много денег и разогнать инфляцию. Это как если бы в большой семье финансовые решения были переданы в ведение строгой бабушки, которая следит за тем, чтобы люди не наделали глупостей, не назанимали до получки у сомнительных соседей и вели себя сдержанно. Вот европейский Централь­ный банк и есть такая бабушка.

Евро — хорошие деньги в том смысле, что пользуются большим спросом и за пределами еврозоны, как и амери­канский доллар, которым расплачива­ются совсем не только в США. Но, несмотря на свои преимущества, вряд ли они когда-нибудь захватят весь мир и вытеснят конкурентов. История показывает, что людям нужны разные деньги.

Иногда археологи находят одинаковые монеты в разных странах — что это значит? Что город или государство, где чеканили эти монеты, вели активную торговлю, что купцы, которые приплы­вали из этого города, могли взять монеты с собой и потратить в других портах. И жители чужих портов верили, что смогут использовать их у себя на родине, иначе зачем бы люди хранили такие деньги?

Первыми европейскими деньгами, которые пользовались действительно международным признанием, были эгинские статеры, их чеканили в городе Эгина, на острове в Эгейском море, по меньшей мере с VII века до н. э. В VI веке они уже ходили по всему Средиземноморью. Эгина была одним из самых успешных торговых полисов, и у нее были собственные серебряные рудники, поэтому на статеры был большой спрос, а город мог его обеспечить.

Со временем чемпионом международ­ной торговли стали Афины, и афинские тетрадрахмы заполонили порты Средиземного моря. Историк Ксено­фонт таким образом описывал преиму­щество афинских денег: если в других городах купец, продав товар, не может просто взять местные деньги и уехать домой (потому что у него на родине они никому не нужны), то из Афин в край­нем случае можно увезти вырученные деньги. Афинские монеты достаточно хороши для того, чтобы можно было их взять в оплату за товар, увезти домой и дома обменять на что-нибудь ценное. И действительно, монеты с характер­ным изображением совы археологи находят по всему Средиземному морю, даже в тех его частях, которые политически были совсем независимы от Афин.

В конце V века до н. э. Афины проиг­рали затяжную, мучительную Пелопоннес­скую войну, запасы серебра иссякли, и содержать собственную международную валюту стало не по кар­ману. Но сама монета с совой была настолько узнавае­мой, что ее копии еще долго использовали в самых разных местах: таким деньгам, видимо, привыкли доверять. С закатом Афин начался золотой век Македонии. И когда Александр Македонский захватывал весь мир, он разнес македонские тетрадрахмы на тысячу километров.

Потом пришел черед Римской империи. Историки не знают наверняка, какую именно монету держал в руках Христос, когда говорил, что «кесарево кесарю, а Божие Богу», — но уверены, что на этой монете был изображен римский император Тиберий и ее можно было обменять на что-то полезное не только в римской Иудее, но и за пределами империи.

После падения Рима международным признанием долго пользовались византийские деньги. Александрийский купец Козьма Индикоплов много путешествовал и доехал до острова Шри-Ланка. Местный царь восхищался тем, как хороша золотая византийская монета по сравнению с серебряной персид­ской. Византийскую монету, писал купец, принимают по всему миру, и ни у одного другого народа нет такой ценной вещи.

Византийские деньги ценили довольно долго, но со временем и они потеряли свою привлекатель­ность. Отчасти потому, что сами императоры начали пор­тить монету, то есть разбавлять золото серебром и медью, а отчасти потому, что это делали периферийные монетные дворы, например на Сицилии.

Это вечная проблема: когда валюта используется очень широко, ее все сложнее и сложнее контролировать. В выпуске об инфляции мы подробно рассказы­вали, что бывает, если содержание ценных металлов в монетах падает, монеты обесцениваются, люди перестают им доверять и начинают пользоваться какими-нибудь другими деньгами.

Когда мы представляем себе деньги, мы автоматически думаем о государ­стве, которое их выпустило. Британские фунты, швейцарские франки, монгольские тугрики: мы привыкли, что национальная валюта — это такой же символ государства, как герб или флаг. Это могущественная бумага, защищенная всей мощью государства и, главное, не имеющая конкурентов. Вы обязаны распла­чи­ваться ею в мага­зинах, магазины обязаны ее принимать. В современном мире так и происходит. Но в прежние времена это было не так. И в Европе, и в Азии можно было расплачиваться любыми монетами, лишь бы конкретный купец и конкрет­ный человек были готовы их принять от вас. И поэтому моне­ты с хорошей репутацией, например византийские, легко оказывались за пре­де­­лами места, где они были отчеканены.

Сами государства тоже не считали, что единая, защищенная законом денежная система — это их ответственность. Они не слишком заботились о том, чтобы выпускать достаточное количество денег удобных номиналов, чтобы поддер­жи­вать их стоимость. И даже налоги государства собирали разными валю­тами. Например, в России в XVIII веке жители Сибири должны были платить подати соболиными шкурами, а не руб­лями. А на открыв­шейся вскоре Кяхтин­ской таможне, через которую велась вся торговля с Китаем, валютой был чай.

Неудивительно, что при таком отноше­нии государства его функции нередко брали на себя предприниматели и сами создавали удобные средства обмена, то есть деньги. В первом эпизоде подкаста я рассказывал о том, как в XVIII веке в Бирмингеме появилась проблема: рабочим стало нечем платить зарплату, потому что монетный двор не мог произвести достаточное количество хоро­ших медных денег. Эту проблему тогда решили частные предпринима­тели, например пуговичные мастера, которые наладили собственное производство монет. Их частные деньги, пенсы и полпенса, не были грубыми — наоборот, они были красивее королевских, технологичнее и лучше защищены от фальши­во­монет­чиков. Именно предприниматели в Бирмин­геме создали первый паровой печатный станок, и по производитель­ности в свои лучшие годы они обгоняли королевский печатный двор в несколь­ко раз. Промышленники и рабочие, которых объединяли общие интересы (а главное, общая необходи­мость), справились с задачей, с которой не могла справиться самая большая империя на земле.

Если в Англии печатали мелочь, то в Америке частные банки выпускали вообще все деньги, ходившие по стране. И хотя правовые основания для этой деятельности были довольно шаткими, федеральная власть с ними долго не боролась, потому что сама была не в состоянии обеспечить страну деньгами. Настоящий зеленый доллар появился только в начале Гражданской войны, когда правительство Авраама Линкольна пыталось наладить военные финансы. Прошло некоторое время, прежде чем государственный доллар вытеснил частных конкурентов.

Я начал этот выпуск с рассказа о том, как южные штаты, воевавшие с Лин­кольном, выпустили свои деньги, но не смогли убедить граждан ими поль­зоваться. Главная проблема этих денег состояла не в том даже, что они были плохо защищены и их легко было подделывать. Главная проблема была в том, что закон не обязывал никого принимать их к оплате. Вот получил человек банкноту, понес в магазин, а продавец ему говорит: простите, не принимаю. Поэтому люди ими не пользовались — кому нужна такая валюта?

Когда государство не справляется с деньгами, люди создают себе деньги сами. Во втором выпуске я рассказывал про гиперинфляцию в Германии после Первой мировой войны. Тогда по всей стране ходило очень много, как тогда говорили, «чрезвычайных денег» — нотгельдов, их выпускали муниципа­литеты или какие-то неправительствен­ные организации. И они, собственно, помогали выживать частным сообще­ствам в ситуации, когда соседям ты еще можешь доверять, а столичным властям и государственной марке уже не можешь.

Чтобы деньги стали по-настоящему государственными, понадобилось две вещи. Во-первых, сами государства централизовались, и появилась бюро­кратия, способная управлять денежной политикой. А во-вторых, денежная монополия стала широко восприни­маться как естественное право государ­ства и его обязанность. Произошло это окончательно только в XX веке.

Правитель­ства и прежде не любили частные деньги, иногда они терпели их из нужды, но как только справлялись со своими проблемами, тут же запрещали. Они запретили английские пенни пуговичных мастеров, частные американские банкноты и немецкие муниципальные деньги.

Сегодня самое могущественное сообщество — это национальные государства, поэтому большинство денег, которые нас окружают, — это государственные валюты. Но частные деньги никуда не исчезли, они появляются до сих пор. Многие деньги создаются ровно потому, что людей раздражает государствен­ная монополия. Они не хотят, чтобы их деньги могла съесть инфляция, чтобы за ними присматривал Центральный банк, чтобы кто-то, например налоговые органы, следили за их тратами.

Первые энтузиасты криптовалют часто были анархистами, для которых любой государственный контроль, в частности государственный контроль за день­гами, по определению зло. Они хотели, чтобы их валюта была децентрализо­вана и не зависела от политической воли влиятельных людей. И хотя, напри­мер, биткоины сложно назвать полноценными деньгами, по крайней мере сейчас, все-таки это большой успех. Несмотря на препоны могуще­ственных государств — США и Китая, ими пользуются миллионы людей. Эффективное сообщество такого размера — это уже само по себе огромное достижение и свидетельство того, что, пока люди способны к коллек­тивным действиям, способны вместе ставить себе цели и их дости­гать, они будут создавать новые валюты — и не обязательно в политических границах.

Когда люди теряют доверие к государ­ственным деньгам, они не всегда изобре­тают новые. Иногда куда проще воспользоваться чужой валютой. Если случа­ется сильная инфляция, обычные люди и предприниматели начинают запасать иностранные деньги — просто потому, что они защищены от обесце­нивания. Во время гиперинфляции даже цены в магазинах иногда указывают в ино­стран­ной валюте, чтобы не менять ценники по нескольку раз в день. В России в 1990-е годы эта практика была настолько распростра­нена, что ее запретили отдельным законом. В результате владельцы магазинов стали использовать урод­ливую аббревиатуру «у. е.», которая означала «условные единицы», но фактически была равна доллару.

Иногда страны и вовсе переходят на чужую валюту. Например, так поступил в 2000 году Эквадор. В последние 20 лет официальной валютой страны служит американский доллар. Это решение когда-то помогло остановить инфляцию и надолго обезопасило жителей страны от безответственной финансовой поли­тики правительства. Почему это стало возможно? В первую очередь потому, что для Эквадора США — крупнейший торговый партнер. Эквадорские компа­нии все время что-то продают и поку­пают в США, и, когда они это делают, им не надо думать о курсах валют. Они продали, получили деньги, заплатили своим сотрудникам те же деньги. Они могут быть уверены, что обменный курс не увеличит их издержки. Почему другие страны не хотят поступить как Эква­дор и просто перейти на американ­ские деньги? Потому что у этого решения тоже есть недостатки, тот же Эквадор ощутил их на себе совсем недавно. В 2010-е годы валюты двух соседних стран, Колумбии и Перу, сильно упали по отношению к доллару, цены там стали заметно ниже, чем в Эквадоре. И жители страны стали ездить за покупками к соседям. А перуанцы и колум­бийцы, наоборот, стали покупать меньше эквадорских товаров: для них это теперь слишком дорого. Правительство Эквадора мало что могло поделать со своими гражда­нами и уж совсем никак не могло снизить стоимость доллара. Если попросить об этом Вашингтон, там просто ответят: не нравится — не по­ль­­зуйтесь.

Понятно, почему мало кто хочет по­пасть в зависимость от чужой валюты, но что если попытаться договориться о создании общей валюты на равно­прав­­ных основаниях? У нас у всех перед глазами есть такой пример — это, конечно, евро. На европейских банкнотах не рисуют национальные символы вроде Эйфелевой башни или Колизея. И в этом есть не только политический, но и эко­но­мический смысл. Каждая страна, вошедшая в еврозону, отказалась от самостоятель­ной денежной политики. Все важные решения принимает общий европей­ский Центробанк, та самая строгая бабушка. А на политику Центробанка теоретически влияют все 300 с лишним миллионов человек, которые являются жителями еврозоны. Что европейские жители выиграли от евро, мы хорошо знаем: они стали гораздо больше торговать друг с другом. На Евросоюз приходится всего около 7 % населения Земли, но при этом четверть мировой торговли.

А вот что они потеряли? Это можно объяснить на примере Греции, в кото­рой несколько лет назад случился большой экономический кризис, а вслед за ним еще и дефолт. Каждый четвертый взрослый житель страны сидел без работы, а в долг греческому правительству никто не давал. Большинство экономистов считают, что, если бы Греция в тот момент сохранила собственную валюту, драхму, кризис прошел бы совсем не так болезненно. Почему? Потому что драхму можно было бы немножечко обесценить. Девальвация, то есть когда валюта немножечко обесценивается, позволяет проще выплатить долги прави­тельства, которые состоят в основном из зарплат бюджетников и пенсий. Кроме того, когда дешевеет национальная валюта, дешевеют экспортные товары — в случае Греции, например, оливковое масло. Если бы национальная валюта чуть-чуть подешевела, другие страны стали бы чуть больше покупать греческого масла и чуть меньше, например, испанского. Сотрудники отелей на островах получали бы в дешевеющих драхмах столько же, а в евро уже чуть меньше. И значит, стоимость услуг для туристов стала бы ниже. В страну поехали бы туристы; может быть даже, инвесторы захотели бы открыть новые гостиницы.

Многие, наверное, помнят, насколько дороже становится Европа каждый раз, когда падает рубль. Но ведь верно и обратное. Когда падает рубль, Россия для европейцев становится дешевле и они чаще сюда ездят. Обесценить валюту не лучшая идея, и в выпуске об инфляции мы подробно рассказы­вали почему. Но иногда другого выхода просто нет. В случае кризиса это иногда единствен­ный способ оживить экономику и расплатиться с долгами.

Внутри большой страны (пусть это будет та же Германия) есть все те же проблемы. Там есть богатые регионы и бедные. Но житель бедного региона может взять и уехать на работу в богатый регион. Или национальное прави­тельство может перераспределить деньги от богатых к бедным. В случае с греками эти рецепты не работают. Безработному греку гораздо сложнее уехать работать в Германию, даже если он имеет на это право. Он не знает языка, он не знает местного законо­дательства. И ему не просто повлиять на денежную политику Центробанка на выборах: у него в стране живет всего несколько процентов населения еврозоны.

Международные валюты и националь­ные государства не очень хорошо уживаются между собой, это было известно всегда. Например, один из отцов-основателей денежной теории, Милтон Фридман, еще в момент запуска евро проговаривал все те проб­лемы, с которыми столкнулись и Греция, и Германия в последующие годы. Зачем же тогда Европа пошла на этот шаг?

Ответ на этот вопрос очень прост: европейская интеграция вообще и евро в частности — это прежде всего политический, а не экономический проект. В этом мнении сходятся и большие экономисты, и большие европейские политики. Андре Сас, который много лет возглавлял Банк Нидерландов, участвовал в переговорах по евро, написал книжку о тех временах. И он прямо чуть ли не в первой фразе описывает смысл создания евро — не допустить новой большой войны, интегрировать Францию и Германию между собой настолько, что война между ними будет просто невозможной. Архитекторы евро не имели в виду конкретную войну, но они знали, что за 75 лет, с 1870 по 1945 год, Франция и Германия воевали между собой трижды, и две из этих войн были мировыми.

В ноябре 2019 года вся Европа празд­нует 30 лет падения Берлинской стены. Тогда объединились Восточная и Запад­ная Германии. И сегодня кажется странным, что Франция и Британия поначалу выступали против такого объединения. С их точки зрения, разделение Германии было закономер­ным итогом Второй мировой и един­ственной гарантией того, что Берлин не вернет себе былой силы и не при­мется за прежнее. Возможность объединения была буквально вытор­гована в обмен на обещание ускорить переговоры по евро. Европейский валютный союз мог бы не появиться, если бы не надежда на объединение Германий — так вспоминал 1989 год тогдашний глава Национального банка Западной Германии Карл Отто Пёль.

То есть евро — это не попытка построить единую валюту, а попытка построить политическое сообщество размером с европейский континент. И успех евро надо мерить не тем, насколько успешно происходит эконо­мическая интеграция (хотя мы видим, что успехи есть), а тем, насколько оно выполняет свою политическую функцию — удерживает Европу от следующей большой войны.

Это и есть главное, что надо знать про деньги. Деньги — это не просто сред­ство обмена, накопления или даже инструмент международных платежей, как го­ворят экономисты. Деньги — это способ выстроить отношения в челове­че­ском сообществе, будь то группа энтузиастов, маленький муниципа­литет, неболь­шая страна или целый континент, не желающий повторения страшной войны.

Вот что писал о деньгах великий социолог Георг Зиммель: «Когда кто-то сокрушается о разделяющем влиянии денежных отношений, не стоит забы­вать следующее. Через необходи­мость обмена деньги создают исключительно сильную связь между участниками экономического круга. Именно потому что деньги нельзя употреблять непосред­ственным образом, людям приходится обращать­ся друг к другу, чтобы получить желаемое. Поэтому деньги создали больше связей между людьми, чем когда-либо существовало».

Использованная литература:

Cottrell P. L., Notaras G., Tortella G. From the Athenian Tetradrachm to the Euro: Studies in European Monetary Integration. Studies in Banking and Financial History. Aldershot, 2007.

Friedman M. Money Mischief. Episodes in Monetary History. San Diego; New York; London, 1994.

Mihm S. A Nation of Counterfeiters. Capitalists, Con Men, and the Making of the United States. Harvard University Press, 2007.

Selgin G. Good Money: Birmingham Button Makers, the Royal Mint, and the Beginnings of Modern Coinage, 1775–1821. The University of Michigan Press, 2008.

Szász A. The Road to European Monetary Union. London and Basingstoke, 1999.