История православной культуры
- 9 лекций
- 6 материалов
Как возникло православие, на чем оно стоит, каково его место среди других христианских конфессий и что оно сделало для русской культуры
Как возникло православие, на чем оно стоит, каково его место среди других христианских конфессий и что оно сделало для русской культуры
Христианство — одна из крупнейших мировых религий — возникло более 2000 лет назад на территории Иудеи. Это историческая религия, то есть основанная на вере в конкретные события, описанные в книгах, носящих название Евангелие. Эти четыре книги (точнее, четыре редакции одной и той же книги, название которой с греческого переводится буквально как «благовестие» или «благая весть») рассказывают о рождении, жизни, гибели и чудесном воскресении Иисуса Христа.
Собственно, известие о воскресении Христа и есть самая главная «хорошая новость», добрая весть, о которой рассказывали первые христиане, так называемые апостолы — посланцы, направленные уже воскресшим Иисусом ко всем народам для крещения и научения. Воскресение Христа служит главным гарантом верности указанного Им пути, цель которого — преодоление смерти и достижение некоего особого блаженного состояния, которое обычно называется «жизнь будущего века».
Многие религии и философские школы учили, что смерть не является финалом существования человека, но уникальность христианства проявляется в том, что оно говорит не просто о бессмертии души, но предполагает и воскресение тела, что было своего рода переворотом в философском сознании. Само по себе телесное воскресение не означает еще дальнейшего блаженства, потому что воскресение произойдет абсолютно со всеми, но далеко не все будут удостоены права продолжить жизнь с Богом в Царстве Небесном. Туда их отведет лично Иисус через Страшный суд после второго пришествия. Целью Страшного суда будет вовсе не наказание недостойных, но их отбор, отбраковка. Ведь в том и состоит главная проблема нынешнего мира, века сего, что человек далеко не совершенен, делает много глупого, злого, недостойного того божественного образа, по которому он был создан в начале творения.
И суть, и ступени этой человеческой деградации образно описаны в первой книге Ветхого Завета — Книге Бытия, где Адам и Ева не просто ослушались Бога, но попытались свалить вину на другого, за что лишились красивой райской жизни. Сын Адама и Евы Каин из зависти убил родного брата и вновь солгал Богу: «Разве я сторож брату моему?» «И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему?» (Быт. 4:9) — то есть сделал вид, что вообще ни при чем. Короче говоря, человечество покатилось по наклонной плоскости, так что в
Не желая силой принуждать людей к исправлению, поскольку человек создан свободным, Бог то и дело посылал людям подсказки. Но ни послушание Авраама, ни законы, данные Моисею, ни основание царства Израильского и строительство Храма в Иерусалиме — ничто из этого не помогло радикально исправить ситуацию. Израиль — народ, избранный Богом для исправления всего человечества — то и дело впадал в заблуждения, увлекался языческими религиями, а в конце концов вообще подменил праведность, то есть искреннюю любовь к Богу и стремление к совершенству, простой формальной системой соблюдения ритуалов — то, что в Новом Завете описывается через понятие фарисейства. Пророки неустанно обличали Израиль, но и обнадеживали пришествием истинного Царя, который установит всемирное господство богоизбранного народа.
Наступило тяжелое для всех иудеев время, которое обычно называют ожиданием Мессии. Вокруг политических событий, которые тогда происходили, было очень много религиозных чаяний иудейского народа. Дело в том, что религия, которая основана на Пятикнижии Моисея и основателем которой в полном смысле слова можно назвать Авраама, учит о том, что в конце времен, когда иудеи будут претерпевать очень тяжелые унижения со стороны язычников, явится Мессия. Он спасет Израиль и восстановит его величие, его могущество. И ожидания Мессии основаны в значительной степени и на Книге пророка Даниила, где был указан примерный срок, когда случится это событие: через семьдесят седмин, то есть 490 лет, после восстановления разрушенного Иерусалима, а это случилось в середине V века до н. э. при Артаксерксе I.
И вот в начале века, который мы считаем I веком н. э., семьдесят седмин истекали, и все с ужасом и надеждой ждали прихода этого загадочного, мистического Царя. К этому времени в Иудее уцелело от древнего Израиля только одно колено — Иудино, и еще несколько останков других колен. Но именно Иудейское царство в это время выражало собой Израиль, его чаяния, но в это время оно переживало тяжелые времена, клонилось к упадку. Дело в том, что на престол Иудейского царства сел царь Ирод, который был идумеем Согласно Библии (Быт. 27), идумеи (едомитяне) считаются потомками Исава (брата Иакова и дяди Иуды), прозванного Едомом. по происхождению, а после его смерти Иудея оказалась вообще расколота и подчинена могущественной Римской империи. И трудно было найти менее подходящие условия для установления господства Израиля, но все иудеи ждали чуда и готовились к наступлению решающей битвы добра и зла.
Многие для этого уходили в пустыню; люди массами собирались вокруг бродячих проповедников, учителей. Обеспокоенные официальные религиозные лидеры во главе с первосвященником и местные царьки, подчиненные Риму, пытались контролировать ситуацию, избавляясь от наиболее популярных народных вождей. Одним из представителей этого типа бродячих проповедников, очень популярных среди простонародья Израиля, был Иоанн Креститель. После казни Иоанна Крестителя прошло почти незамеченным выделение из числа его последователей (которые верили в то, что для того, чтобы Израиль вновь обрел могущество, необходимо очищение от грехов и от преступлений, символом которого было крещение — омовение в водах реки Иордан) небольшой группы во главе с Иисусом, сыном Иосифа, жителем города Назарет в Галилее.
Галилея была в Израиле достаточно отдаленной дикой областью: это горная провинция, славившаяся прежде всего своими разбойниками. Но вскоре Иисус из Назарета заставил говорить о себе весь Иерусалим. Его необычные способности (в первую очередь целительский дар) привлекали все больше и больше людей, его проповеди собирали тысячи слушателей. И когда Иисус приходил в Иерусалим на Пасху, вокруг него собирались целые толпы последователей.
Надо сказать, что проповедь Иисуса была, по обычаю пророческих речений, достаточно сложна для восприятия. Это были притчи, иносказательные рассказы, наполненные многими уровнями смыслов и зашифрованные таинственными кодами. Слушатели понимали в проповедях Иисуса не всё. Многие плохо понятны нам и теперь, после многих веков толкований и разъяснений. Но все-таки основа нового учения, сформулированная в Нагорной проповеди Ключевая проповедь Христа на холме на бе–регу Генисаретского озера, во время которой ученикам были даны Заповеди блаженства, то есть счастья: блаженны смиренные, плачущие, кроткие, милостивые, чистые сердцем и так далее., предельно ясна. По сути, это развернутый и усиленный вариант знаменитых заповедей Моисея, где планка ставится еще выше: не просто не убий, но и не гневайся; не просто не прелюбодействуй, но даже не смотри на женщину с похотью; не просто помогай людям, но делай это тайно; не просто люби ближнего, но люби и дальнего, не только друга, но и ненавидящего тебя. Таким образом, получается, что те заповеди, те жизненные принципы, которые устанавливает Иисус для своих последователей, оказываются весьма тяжелы для исполнения. И, по сути дела, люди того времени воспринимали их как заповеди последних времен, то есть заповеди, исполнять которые в обычной жизни невозможно. Но поскольку явление Мессии связывалось в представлениях того времени еще и с
И подлинным счастьем, подлинным блаженством в христианстве обладают вовсе не те, кому улыбается судьба, но люди, которые в обычном обществе отнюдь не считаются счастливцами: нищие, плачущие, кроткие, правдоискатели, милостивые, миротворцы. И самое важное, что сами последователи Христа Его проповедями подготавливаются к тому, что их будут поносить и преследовать. Вот такая максималистская и как бы асоциальная программа (некий вызов обществу и господствующим нравам, моральным ценностям) оказалась удивительным образом востребована в то время. И не только многие из иудеев, но даже и так называемые язычники (то есть, попросту говоря, иностранцы, иноверцы, прежде всего греки с философским образованием, люди высокоразвитые), узнав о такой этической программе, о таком большом не просто религиозном, но и социальном проекте, усмотрели в ней спасительную дорогу для того, чтобы вытащить мир из того омута проблем, в котором он оказался на рубеже двух эр.
Но нельзя забывать, что христианство — это не просто учение, но и религия, то есть убеждение в божественности Христа как Сына Божия. Тут следует сказать, что для правоверного иудея не было более нестерпимого богохульства, чем утверждать, что единый и всемогущий Творец, невидимый всесильный Бог, может иметь сына и послать его на землю. Обычно такого рода фантазии любили распространять язычники, греки: это у них мифические боги то и дело сходили с Олимпа, принимали человеческий облик и даже рождали детей-полубогов. И во времена эллинизма, то есть после Александра Македонского, эллинистические монархи и римские императоры часто примеряли на себя этот божественный антураж и, начиная с самого Александра, воображали себя или сыновьями богов, или даже просто богами. Так что, например, император Август, которого римляне обожествили и назвали по-латыни еще достаточно скромным эпитетом divus («божественный»), как и его отца, уже по-гречески называется просто богом, и мы видим на эпиграфике Августа — «Бог, Сын Божий». И вот такой цинизм религиозного почитания политиков, доведенного до обожения пресмыкательства перед властителями мира сего, был глубоко чужд иудейской религии с ее строгим, жестким монотеизмом и глубоким презрением к политике вообще, тем более к политике языческой и римской. Правоверный иудей мог назвать Бога отцом, но лишь в переносном смысле — как Творца всего рода человеческого. Тем не менее Иисус из Назарета в своих проповедях шел дальше. Он, конечно, не называл себя напрямую Богом, но вот его слова из Евангелий: «Видевший Меня видел Отца», «Я и Отец — одно», «Отец во Мне, и я в Нем». И когда на вопрос «А вы за кого почитаете Меня?», адресованный ученикам, Симон Петр ответил: «Ты — Христос, Сын Бога Живаго», Иисус сказал: «Не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Сущий на небесах». Для иудеев, особенно укорененных в традиции — книжников, фарисеев, — это было уже слишком. Ревнители чистоты учения и религиозные официальные власти начали охоту за проповедником.
Между тем слава Иисуса росла не по дням, а по часам, и накануне очередной Пасхи — дата которой до сих пор остается спорной: это или 30, или 33 год, — во время, когда вся Иудея от мала до велика стекалась в Иерусалим, Иисус снова заставил говорить о себе. Во-первых, в субботу за неделю до Пасхи он, по слухам, воскресил умершего несколько дней назад Лазаря из Вифании. В понедельник устроил настоящий разгром на территории Иерусалимского храма, бичами разогнав расположившихся там накануне праздника торговцев. В этот момент чаша терпения переполнилась, и в среду на совете у первосвященника было принято решение устранить ставшего опасным проповедника. Вечером в четверг Иисус был схвачен, преданный одним из своих учеников, Иудой, а в пятницу казнен: по иудейским законам — за богохульство, по римским — за мятеж и провозглашение себя Царем. Вспомнили о его именовании помазанником, то есть царем, а ревнивый император Тиберий очень не любил мятежников, поэтому римский наместник Иудеи Понтий Пилат, который собирался было отпустить показавшегося ему совершенно невинным проповедника, попал в очень сложную ситуацию: когда он заколебался, иудеи мягко намекнули ему, что друзья кесаря так не поступают и что «нет у нас другого царя, кроме кесаря». Пилат попытался предоставить право отпустить Иисуса самим иудеям, поскольку такая традиция существовала на праздник Пасхи, но народ иудейский предпочел отпустить разбойника, а об Иисусе кричал: «Распни, распни его!» Таким образом, Иисус Христос, пришедший к Израилю как его Царь, был отвергнут Израилем, но, как это ни удивительно, его учение было воспринято за пределами Иудеи, в эллинистическом мире.
Проповедь Евангелия (благовестия о воскресении Христа, которое произошло на третий день после его распятия) быстро захлестнула весь римский Восток, а потом и всю Римскую империю. И идеальной почвой для такого распространения оказалась эллинистическая культура.
Вот об этом феномене стоит сказать несколько слов. Дело в том, что эллинизм — явление, которое политически связывают с империей, с державой Александра Великого и его наследников, государствами диадохов Диадохи — полководцы Александра Великого, которые после его смерти в 323 году до н. э. в результате долгих войн разделили между собой империю., — в культурном смысле распространяется и на римское время, так называемую позднюю Античность. В чем феномен эллинизма? Это первая в истории человечества массовая культура, главные элементы которой — всеобщая образованность, школа, наука, грамотность. Это прежде всего культура, связанная с писаными текстами.
По мере развития эллинизма и его проникновения за пределы собственно греческого мира (а проник он на огромные пространства — от Гибралтара до Памира и Индии) на всей этой территории распространялся греческий язык, греческий алфавит и само увлечение литературой, книгами. Но вся эта колоссальная школьная и научная система, вся эта технология культуры базировалась на весьма архаичных текстах, которые можно проследить через поэмы Гомера к древним греческим мифологическим сказаниям об олимпийских богах. И вот как раз в эпоху поздней Античности существовал огромный запрос на то, чтобы восполнить лакуну смыслов, чтобы в систему, которая прекрасно умела распространять знание, поместить само это знание, сами смыслы, то есть истину. А философские школы, которых было достаточно много в эллинистическом мире, предлагали эту истину каждая свою. Это привело к агностицизму, представлению о том, что истина как таковая — вещь относительная, что она у каждого своя. Знаменитый вопрос Пилата Христу «Что есть истина?» как раз и показывает нам такого человека античного мира — высококультурного, но разуверившегося в возможности постижения истинного знания, истины о мире. Как раз именно этот запрос оказался в удивительном сопряжении с проповедью Евангелия.
Евангелие, или,
Апостолы направили свои стопы не только в Грецию и Рим, но и в Египет, Сирию, Армению, Грузию, Персию, Индию, и к III веку христианство можно было без преувеличения назвать одной из самых популярных религий всей ойкумены, как называли тогда культурное пространство. Римское государство сразу же приняло христианство в штыки. Римляне мало интересовались традициями покоренных народов и проводили довольно толерантную религиозную политику, но христианские общины были больше похожи на общественные объединения, чем на религиозные союзы, а вот здесь раннеимперское законодательство было неумолимо. Христианство воспринималось как социально опасное явление, тем более что христиане собирались втайне, ночами, по катакомбам, среди могил, и сквозь закрытые двери до случайных слушателей доходили смутные возгласы о взаимной любви, о вкушении Тела и Крови, и бурное воображение римских обывателей охотно достраивало душераздирающую картину кровавых оргий. Но самое главное — христиане отказывались почитать императора.
Культ императора был стержнем римской государственной системы, а от христиан — хотя они и уважали власти всех уровней, соблюдали гражданские законы и были, можно сказать, образцовыми гражданами — нельзя было добиться никакими пытками, чтобы они оказывали императору религиозное поклонение, приносили ему жертву как некоему божественному гению. И надо сказать, что иудеи, как представители древней религии, пользовались привилегией не совершать религиозное поклонение императору, но поскольку христиане не могли сослаться на древность своей традиции, то римляне запрещали им исповедовать свое вероучение, запрещали их богослужение и, более того, подвергали их преследованиям.
Главных волн гонений было две. Одна связана с именем императора Деция, строгого ригориста, бывшего цензора, поставившего целью искоренить христианство под корень и с этой целью устроившего настоящую ревизию всего населения империи. Все до единого, включая женщин и молодых людей, должны были принести справки о совершении священнодействий в честь императора; отказавшихся ждала смертная казнь. При этом человеколюбие императора предписывало всеми способами пытаться сохранить жизнь римским гражданам, что привело к распространению самых изуверских пыток, поскольку христиан пытались вразумить и привести к послушанию, к послушанию главной имперской добродетели. Эффект гонений оказался неожиданным: христиане массами шли на казнь и изумляли своей стойкостью палачей и зрителей. Более того, сам Деций кончил достаточно плохо: в одной из военных кампаний он просто утонул в придунайских болотах.
Продолживший его дело Валериан вообще попал в плен, что было еще более унизительно для римского императора. Это первый в истории император, который живым попал в плен к персам и до конца дней своих прислуживал шахиншаху, подсаживая его на коня. То есть гонения на христиан не вызвали очевидной радости среди олимпийских богов, Юпитер и Виктория от этого не стали благоволить римлянам больше. А вот отношение к христианам со стороны простых граждан резко изменилось, поскольку стойкое перенесение пыток все рассматривали примерно так же, как рассматривают поведение свидетелей на суде: если человек под пытками дает показания, значит, показания верны. И неслучайно
Время от пленения императора Валериана до следующего, последнего большого гонения, начавшегося при Диоклетиане (вторая половина III века), можно назвать эпохой настоящего бума христианства. Гонения утихли, некоторые императоры даже почитали Христа — правда, не как Бога, а как мудрого философа; христианами становились торговцы, ремесленники, ученые, юристы, военные и гражданские чиновники; оно проникало во дворец.
К началу IV века христиан в империи стало так много, а положение их в армии и государстве — в элите общества — оказалось столь влиятельным, что соправитель Диоклетиана, цезарь Галерий, уговорил его начать гонения и «очистить» империю от этой «опасной заразы». Результатом стало самое жестокое массовое гонение, так называемое Великое гонение Диоклетиана, охватившее главным образом восточные провинции, но и проникшее на западные. Погибли многие тысячи мучеников. Но гонение захлебнулось. Историк Церкви Евсевий Кесарийский, современник этих событий, пишет, что сами власти были вынуждены подвергаться гонениям, поскольку многие губернаторы, градоначальники, военные сами оказывались христианами, и эти жестокие меры вовсе не помогли навести порядок в империи. А инициатор гонения, сам Галерий, смертельно заболел, слег, пораженный некой формой гангрены, и на смертном одре он своим эдиктом разрешил христианам быть. Прямо так и записано: «Пусть будут христиане». И в 311 году, после трех столетий нелегального существования на территории Римской империи, христианство стало наконец дозволенной религией — religio licita. А уже через год преемник Галерия Флавий Валерий Константин (август, которого мы знаем как императора Константина Великого) уже сам обратился в христианство и своим эдиктом, изданным в 313 году в Медиолане, объявил в империи полную религиозную свободу, что в условиях того времени означало ни много ни мало одно — победу христианского учения над Римским государством, над языческими религиями, и открыло новую эпоху в истории не только Римской империи, но и в истории всей европейской, а может быть, и мировой цивилизации, эпоху христианства.
В 312 году от Рождества Христова римский император Константин вел борьбу за столицу империи, Вечный город — Рим. Всю империю, еще недавно так успешно восстановленную императором Диоклетианом, лихорадила гражданская война. Красивая идея коллективного руководства государством из двух августов и двух цезарей, сменявшихся каждые 20 лет, оказалась утопичной. Как только Диоклетиан добровольно вышел на пенсию, его наследники и соправители тут же рассорились и принялись делить власть. В западной части империи соперничали два сына бывших августов: 40-летний Константин, за которым шли легионы Британии и Галлии, и Максенций, владевший Италией и Африкой. Историки, ссылаясь на слова самого Константина, рассказывают, что перед решающей битвой за Рим император (в то время поклонник солнечного культа, как и многие военные люди в Римской империи) увидел в небе знамение — знак в виде солнечного креста. Очень суеверный, как и все римляне той эпохи, император истолковал это как знак покровительства со стороны христианского Бога: именно с христианством ассоциировался в то время крест. Монограмма, увиденная императором в виде букв «хи» и «ро» (☧), была изображена на знаменах Константина, на щитах его воинов, а после славной победы над императором Максенцием и взятия Рима стала своего рода гербом Римской империи: ее можно видеть на многих саркофагах, зданиях и украшениях церквей того времени и будущих, уже христианских веков.
Следует отметить, что христианство при Константине вовсе не стало официальной государственной религией: и сам Константин, и его многочисленные подражатели из числа военной и гражданской элиты хотя и обратились, то есть уверовали в Христа, но не спешили принимать крещение и по долгу службы нередко участвовали в языческих обрядах. И большинство населения империи, конечно же, в то время не составляли христиане. Но христианство уже стало религией, которой покровительствовала государственная власть, что в Римской империи значило очень много. Тем более что прежняя, языческая религия держалась исключительно на государственном статусе, поскольку римский император по должности одновременно являлся главным жрецом, великим понтификом (а
Но и сам Константин, и другие военачальники и политики того времени далеко не сразу принимали крещение. Это очень важно отметить: крещение воспринималось в то время как печать, окончательное вхождение в ряды Церкви Христовой, которое обязывало соответствовать очень высокому стандарту христианской жизни. И крещеный человек не мог запросто участвовать в войнах, утверждать смертные приговоры, из которых в то время в основном и состояло римское законодательство, так что люди, занимавшиеся государственной деятельностью, в том числе и сами императоры, откладывали крещение до смертного одра, оставаясь в статусе оглашенных Оглашенные — люди, не принявшие крещение.. Но это вовсе не значит, что они не были верующими. И сам Константин Великий, и все его преемники были ревностными христианами, хотя и не могли в одночасье искоренить многовековые языческие традиции, тем более что с этими традициями связывались военные победы и слава Римской державы (не случайно статуя богини Виктории украшала римский Сенат, и как раз вокруг нее впоследствии проходила драматичная борьба между императорами-христианами и еще сохранявшими верность старой традиции римскими сенаторами).
Единственным исключением из вот этой череды императоров-христиан, преемников Константина Великого, оказался его племянник Юлиан, который, в
Задача эта не из легких. Строго говоря, христианство вообще запрещает применять принуждение, в том числе и законодательное принуждение, для того, чтобы сделать человека благочестивым. И хотя сам Константин Великий воспринимал христианство как закон, то есть как систему, нарушать которую не разрешается, закон этот в христианстве именно духовный. Это не закон Моисеев, за нарушение которого следовало вполне осязаемое уголовное наказание, это именно моральные нормы, которые верующий человек должен исполнять добровольно. И это один из главных принципов христианского учения, ибо именно в воле коренится человеческий грех. Если этот грех не исправить внутри человека, в его собственной воле, то его невозможно искоренить. Тем не менее у государства, кроме законодательных рычагов, никаких других нет, поэтому императоры постепенно стали проводить своего рода христианизацию римского законодательства.
Вообще, христианское учение произвело настоящую революцию в области религии, права, которое тесно связано с религией, поскольку если оно основано на вере в истину тех принципов, которые в него заложены, то оно гораздо жизнеспособнее, чем право абстрактное, основанное на некой форме общественного договора. В христианстве впервые во главу угла было положено понятие благодати (греч. «харизма»), то есть отношения Бога и человека выстраивались на совершенно безвозмездной основе. Богу не просто ничего не нужно от людей — с этим были согласны уже и языческие философы, — Бог приносит сам себя в жертву людям, поскольку распятый Иисус Христос есть Сын Божий. И каждое христианское богослужение, евхаристия, есть напоминание об этой жертве.
Смерть Христа, Бога и Сына Божия, преданного самой унизительной и самой жестокой казни, которую вообще только могло изобрести человечество (медики могут объяснить, что распятие — это когда человек умирает не от ран, а от медленного мучительного удушья), стала одновременно и окончательным разрывом договора между Богом и человеком, который был заключен в Ветхом Завете. В Ветхом Завете (др.-евр. «барит», то есть договор, контракт между Богом и его любимым народом, Израилем) люди как бы говорят: мы почитаем тебя, но ты помогаешь нам. Завет Новый мыслится как взаимный обмен бескорыстными дарами любви. Бог, возлюбивший человечество до такой степени, что собственного Сына отдает на безвинное заклание ради искупления человеческих грехов, дарует людям свою благодать и здесь, на земле, и в вечной жизни. Но что же требует Он от человека? От человека ожидается ответная любовь к Богу, и именно плодами этой любви являются и благие дела, и так называемый страх Божий, который совсем не похож на страх грозного начальника, который накажет за непослушание. Он напоминает страх сына обидеть своего отца, страх матери за своего ребенка. И вот этот страх — оказаться недостойным, страх несовершенства — как раз и останавливает человека перед совершением грехов. Следствием этого страха вовсе не является робкое смирение — наоборот, он двигает человека к ревностному стремлению к идеалу, который, казалось, недостижим.
В общем, христианство — это религия максималистов. Оно требует полной самоотверженности, отказа от самого себя, и это самое сложное, что ожидается от человека, — преодоление эгоизма и любой формы ограниченности: национальной, культурной, государственной. Это религия пламенной любви к Богу, которая выражается в любви к ближним, к дальним, беззаветной и самоотверженной, выше которой нет вообще никакой добродетели, ни порядка, ни благочестия, ни мудрости. Все эти ценности ниже, чем любовь. Можно назвать христианство именно религией любви. И несмотря на то, что уже Аристотель учил, что любое общество держится на любви, такой любви, которой ожидает христианство от своих последователей, требовать от людей необычайно сложно.
Спрашивается: как на таких принципах можно построить государство? Уже упоминавшийся император Юлиан Отступник иронично упрекал христиан: какое же прекрасное у вас требование — продайте имение ваше и подавайте милостыню. А может быть
Вот характерен такой пример: в своде законов Римской империи, составленном при Феодосии II в 438 году, целый раздел посвящен законам о Церкви и религии, но он составляет последнюю, 16-ю книгу Кодекса Феодосия. А уже через сто лет, в VI веке, в Кодексе Юстиниана церковный раздел помещен в самой первой книге, и первая же глава этого законодательного свода называется «О Троице и католической вере». Вот здесь стоит поговорить о том, что же такое католичество, ибо слово «католикон», или, как обычно это слово применяется к Церкви, catholici iglesia, буквально означает «всеобщий». В славянском оно переводится как «соборный». Соборная церковь, то есть церковь, собранная из всех религиозных общин империи. Ей противостоят те общины, которые по тем или иным причинам порывают с полнотой церковного тела, уходят в раскол. Таким образом, католическая вера — это вера всей Церкви, всеобщая вера. И в этом смысле слово «католический» является полным синонимом слова «православный», ибо православие (ортодоксия, истинная вера, истинное учение) — это догматически правильная система религиозного мировоззрения. И сама по себе правильность догмата оценивалась именно через его признание всей церковной полнотой, то есть его вселенскостью, всеобщестью. Обычно догматы утверждались на Вселенских соборах, хотя и необязательно. Так вот, в имперском законодательстве с IV века уже записано, что никто не смеет публично выступать против кафолической веры. И христианство становится не просто официальной религией, но государство берет на себя заботу о чистоте веры и в целом о единстве Церкви. Это тоже надо воспринимать в контексте старых римских традиций, где государство всегда мыслилось как не просто мирское, но отчасти и религиозное устроение, ибо Римская империя, созданная Цезарем и Августом, носила на себе очень четкий отпечаток сакральности: всё, что было связано с властью, сакрализовывалось. Эта традиция перешла и в византийскую эпоху. Иногда она нас немножко смущает, но следует помнить, что знаменитые нимбы, которые украшают сейчас иконы всех святых, — изначально императорский атрибут, и именно вокруг императорских портретов появляется это солнечное излучение. В наше время, когда государство и церковь уже повсеместно разделены, мы уже почти забыли, что вплоть до ХХ века считалось совершенно неестественным отстранение государства от религиозной политики.
В глубокой древности, когда всякая власть была сакрализована и правитель и верховный жрец часто выступали в одном лице, было совершенно естественно, что императоры интересовались религией и защищали ее. Вот римские императоры, которые были одновременно и верховными понтификами, став христианами, отказались от этого своего эпитета. И со стороны общества даже было такое предложение: а не могут ли они возглавить и всю христианскую церковь? Но император Константин категорически отказался становиться епископом. И с этого времени в Римской империи устанавливается невиданное доселе уникальное некое двоевластие, когда государство и церковь на равных начинают господствовать в обществе. Но государство господствует традиционным образом — через политику, законы и всякого рода институты, принуждающие к благочестию в рамках закона, — а религия, которая принципиально не может применять насилие, действует через увещевание и опирается на добрую волю верующих. Логика простая: главная задача и государства, и Церкви — это благо общества. И если церковь будет недостойна, то Бог, который способен даровать человеку и добро, и зло, и благо, и тяжелые испытания, может прогневаться на христианский народ, и поэтому в интересах самого государства следить за тем, чтобы церковь была свята и едина.
И вот в этой системе, когда государство уже начинает опекать Церковь и заботиться о распространении христианства по всему обществу, уже язычники подвергаются гонениям. Но, правда, сопротивляются язычники достаточно вяло и подвигов мученичества не совершают, поэтому язычество в принципе сходит со сцены, но уходит в своего рода интеллектуальную оппозицию, где оно теплится в течение многих веков и в свое время проявит себя.
Парадокс заключается в том, что христианство в принципе религия аполитичная. Точнее говоря, политика в этой религии играет очень даже существенную роль: все-таки Христос был казнен именно по политической статье. Но политика эта особого рода. Иисус Христос ведь действительно Царь, но царство Его, говоря Его собственными словами, не от мира сего, то есть не имеет ничего общего с привычными нам политическими институтами. Даже напротив, оно противостоит им, так же как узаконенное насилие, главный атрибут государства, противостоит убеждению и вере. Главная идея христианства, которая красной нитью проходит через весь Новый Завет, заключается в том, что человека нельзя принудить к праведности, она может быть только результатом добровольного стремления к высшему благу, плодом чистой любви к Богу. И если страх перед законом или фарисейский формализм примешиваются к этому, то это еще не приводит человека к подлинному спасению. Но какова же тогда роль государства в такой системе? Значит ли это, что оно вообще не нужно? Действительно, общество святых (а святость, как мы понимаем, для христианина — это нормальное состояние) не нуждается в государстве.
Но где оно, это общество святых? Ни во времена первых христианских общин, бывших крохотными островками в языческом море, ни во времена внешне христианской, но внутренне по большей части всё еще ветхой и далекой от новозаветного идеала Римской империи никто не обманывался (как это, кстати, делал сто лет назад Лев Николаевич Толстой), что устранение насилия откроет дорогу добру. Отнюдь нет — оно откроет дорогу злу. И поэтому даже апостолы, жившие под властью далеко не симпатизировавших им императоров, прекрасно понимали, что государственная власть именно преграждает путь злодеяниям. Поэтому, когда апостол Петр говорит «…будьте покорны всякому человеческому начальству», а апостол Павел — «всякая душа да будет покорна высшим властям» (по-церковнославянски — «властем предержащим»), в этом вовсе нет никакого заискивания перед сильными мира сего, поскольку дальше идет разъяснение: правители посылаются от Бога для наказания преступников, и всякая власть, всякий порядок установлен Богом для устрашения злодеев. Вот это очень важно. Та великая миссия, к которой призван христианин, не означает, что люди в большинстве своем уже готовы к тому, чтобы отменился закон. Но при этом христианин всегда свободен. Он слушается власть, но не как раб царя, а как раб Божий, и если повинуется закону, то не за страх, а за совесть. Поэтому возникает двухэтажная система, в которой на первом этаже закона еще допустимо принуждение, удерживающее человека от падения в скотское состояние, а вторая ступень — ступень благодати, нового совершенства, требующая устранения государства. Здесь действует церковь, священнослужители, закон любви.
Но дальше история показывает нам, как сложно оказалось реализовать христианские идеалы в реальности, тем более в позднеантичной реальности, глубоко пропитанной языческими традициями. Да, в первые века все увлеклись христианством: в IV, V, VI веке по всей империи появляются храмы, образцом для которых, кстати, служат прежние здания императорского культа, так называемые базилики — это некое подобие таких клубов, клубов поклонников императора — и знаменитые апсиды, которые мы знаем по нашим храмам, — это то место, где
Впрочем, нельзя сказать, что никакого прогресса не было. Во-первых, серьезно изменяется имперское законодательство. Постепенно устраняется рабство. И равноправие женщины и мужчины — это тоже одно из величайших достижений христианства, поскольку женщина возведена именно в этой религиозной традиции на очень высокую ступень, ибо сам Господь Иисус Христос родился от Девы Марии и именно через женщину человечество удостоилось спасения. Это рассматривалось как искупление греха Евы, ибо раньше, в древней традиции, считалось, что грех Евы наложил некое заклятие на весь женский род. И вот теперь через Жену, через Деву Марию, род человеческий спасается, и нет никаких оснований для того, чтобы женщин рассматривать как существ второго сорта. Но наряду с этим император Константин начинает укреплять семью, потому что равноправие женщин в условиях достаточно свободного, рыхлого римского брака приводит к очень нежелательным последствиям: женщины, получая имущество и возможность распоряжаться своим наследством, очень часто выгоняют мужей, и здесь император приходит на помощь институту семьи и устанавливает жесткие запреты для развода. В христианском мире они действовали аж до ХХ века, а в католическом мире существуют до сих пор. И как известно, в католической традиции убийца может быть прощен, а разведенный человек до конца дней своих остается отлучен, за пределами Церкви. Развод становится немыслимым событием, и семья становится главным институтом римского общества.
Церковь формируется как мощная организация, которой в целом при всех имевшихся эксцессах все-таки удается сохранить независимость от государства. Это тоже очень важный аспект. Во всяком случае, церковные каноны, правила, на которых основана внутренняя церковная жизнь (и нарушение которых наказывалось, в том числе и государством, которое рассматривало каноны как закон), категорически запрещали и запрещают вмешательство светских властей любого уровня в избрание епископов, в решение вероучительных вопросов и в другие внутрицерковные проблемы.
Само устройство Церкви при этом представляет собой весьма любопытный сплав самых разных традиций. Здесь есть элементы античной демократии, поскольку все церковные должности выборные; восточной деспотии, поскольку епископ — абсолютный владыка на своей кафедре; есть элементы коллегиальности, поскольку высший орган власти в Церкви — это собор епископов, собор равных; но есть и монархическое единоначалие, поскольку архиерей — это пожизненный властитель и представитель поместной церкви, глава подчиненных ему епископов. Тем самым церковное устройство органично соединяет элементы и сетевой структуры, и вертикальной иерархии. Кстати, само слово «иерархия» как раз и означает «священноначалие». Это позволило Церкви пережить полномасштабные гонения со стороны Римского государства, пережить внутренние склоки и разногласия, и это один из залогов того, что церковь фактически в тех формах, в которых она сложилась в IV веке, существует до сих пор. Но самое главное, что позволяет Церкви сохраняться в почти неизменном виде, — это строжайшая система внутреннего контроля, контроля за вероучением и внутренней дисциплиной.
Первое, то есть вероучение, охраняют так называемые догматы — принципы веры, прописывавшиеся по мере вызревания проблемных вопросов и их коллективного, иногда очень драматичного, разрешения, распутывания в ходе богословских дискуссий. В итоге решения фиксировались — обычно в виде формул. Ключом и фундаментом этих формул является так называемый Символ веры, то есть краткая формула, на которой основана христианская вера. В дальнейшем этот символ дополнялся вероопределениями и другими догматическими формулами, а государство становилось на стражу этих формул, поскольку после того, как Вселенский собор их вырабатывал и утверждал, их нарушение или критика считались государственным преступлением, а люди, которые шли против Церкви, рассматривались как общественно опасные элементы и подвергались ссылкам и другим репрессивным мерам именно как государственные преступники. Заметим: не за свое убеждение, а за свою, если угодно, такую гордость, за свой отказ слушаться мнения большинства. И это тоже очень важно, поскольку внутренний мир, внутренние убеждения человека государство вообще не интересовали. То есть нельзя назвать римское общество этой эпохи тоталитарным. Но под запрет попадали все публичные формы выражения своего несогласия с кафолической верой, поскольку это рассматривалось как источник смут, мятежей, угрозы общественному порядку. И такие лица, так называемые еретики (по-гречески это слово означает «предпочитающие», «выбирающие»), то есть ставящие себя, свое мнение выше соборного решения, подвергались прежде всего церковному наказанию — но церковное наказание может сводиться только к отлучению и к так называемой анафеме (анафема — это высшая форма отлучения, то есть некое откладывание суда над человеком до Страшного суда), но в том числе испытывали и репрессии со стороны закона. Репрессии, которые вовсе не предусматривали смертную казнь. Это тоже нужно иметь в виду, поскольку то, что мы обычно понимаем под наказаниями еретиков (то есть все эти средневековые аутодафе, казни, пытки и другие формы насилия), категорически не допускалось в эту раннехристианскую эпоху. Более того, часто еретики сами получали прощение, а в случае их искреннего покаяния и полностью воссоединялись с Церковью.
Что же касается поддержания дисциплины, то есть того, что регулируется церковными канонами (аморальное поведение духовенства, взяточничество, то есть продажа церковных должностей, воровство, прочие злоупотребления), то поддерживать эту церковную дисциплину было призвано государство, поскольку у самой Церкви нет карательного механизма. И если человек настолько уже потерял совесть, что ему не страшна церковная епитимия, то есть церковное наказание, которое по определению может быть только добровольным (епитимию нельзя наложить принудительно), такого человека отдавали гражданским властям и он уже подвергался соответствующим наказаниям за нарушение закона. Таким образом, Церковь и государство образовывали единство.
Короче говоря, Церковь молилась о государстве, воспитывала народ, а государство охраняло этот самый народ от злодеев (внутренних и внешних), ну и заодно оберегало саму Церковь от смут и морального разложения и охраняло законом нормы, выработанные самой Церковью. Это и есть знаменитая симфони́я или симфóния, то есть система согласия, созвучного и стройного пения, действия двух общественных механизмов (политического в лице государства и религиозного в лице духовенства), которые приводят человека, согласно преамбуле к шестой новелле императора Юстиниана, к достижению всех, какие только ни на есть, благ. И это тоже очень важный принцип, поскольку часто говорят о разделении государства и Церкви как о некоем новшестве. Так вот, как раз главным принципом той религиозной системы, которая сложилась в Римской империи в христианскую эпоху, то есть в эпоху Вселенских соборов, в IV, V, VI веке, была система, согласно которой церковь и государство представляли собой совершенно независимые друг от друга институты. Институты, которые не имели права вмешиваться в дела друг друга: Церковь не имела права назначать императоров или способствовать политической борьбе, государство не имело права вмешиваться в церковную жизнь, императоры не имели возможности назначать епископов или патриархов. Но эти институты тем не менее исполняли одну и ту же задачу, и их служение мыслилось по метафоре пения в хоре. Вот, собственно, то слово «симфони́я», которое использует Юстиниан, «согласное пение», означает, что каждый ведет свою партию, но если он фальшивит, то результата не достигается. Фальшивить же они могут следующим образом: государство — нарушая принцип справедливости, а Церковь — нарушая принцип истинной, правильной веры, то есть ортодоксии, и морального порядка, то есть канонической дисциплины. И вот на этом принципе и началось созидание того большого общественно-политического здания, которое условно можно назвать проектом Константина и целью которого было построение христианского государства.
Римскую империю наследников Константина Великого принято называть Византией в честь ее нового центра, Константинополя, который был построен первым императором-христианином в 330 году на месте городка Византий. Сами жители этого государства и считали, и называли себя римлянами, а свою страну вплоть до XV века называли Романией. Хотя волна варварских вторжений, поднятая гуннами и Великим переселением народов в V веке, затопила всю западную половину, Римская империя не погибла, но даже нашла в себе силы перейти в контрнаступление, отвоевать Рим и подарить миру новое чудо света — собор Святой Софии Константинопольской. Что же касается христианства, то оно не только процветало в самой Римской, или Византийской, империи, но и успешно укоренялось среди новых хозяев Западной Европы: франков, готов, бургундов — и распространилось далеко за пределами империи, от Ирландии на западе до Тибета и Китая на востоке.
К исходу шестого столетия от Рождества Христова, когда, согласно мудрым исчислениям хронографов, истекли 6000 лет от сотворения мира и человечество вступало в загадочное седьмое тысячелетие (субботнее, по аналогии с седьмым днем творения), казалось, что в ближайшем будущем христианским станет весь цивилизованный мир, вся ойкумена, или вселенная (
Иудаизм — переживший двукратный разгром Иерусалима в I и II веке, репрессии в Римской империи, в Парфянской державе, потом сасанидском Иране, внутренние раздоры, рассеяние диаспоры — был сохранен самоотверженными усилиями раввинов, но никоим образом не мог претендовать на роль общемировой религии. Персидский зороастризм, с такой энергией возрожденный Сасанидами, был слишком архаичен и элитарен, чтобы
Впрочем, идиллия христианского триумфа в VI веке существенно ослаблялась двумя моментами. Первый касается социальной напряженности. Как ни проповедовала церковь идеалы христианского общежития и любви друг к другу, в подлинном смысле коммуну удалось организовать только в монастырях, причем ценой отказа от полноценной семейной жизни. Остальной социум жил, как и прежде, в условиях колоссального имущественного неравенства; ростовщичество и рабство процветали, лишь отчасти сдерживаемые имперским законодательством; азартные игры, проституция, пьянство и прочие язвы античного мира никуда не делись, и христианские императоры вынуждены были мириться с этими социальными явлениями, которые отнюдь не соответствовали высоким нормам Нового Завета. Но самое главное — между римскими гражданами вовсе не царила атмосфера любви или хотя бы взаимной терпимости. Империю сотрясали массовые волнения — то на религиозной, то на политической, а иногда и даже просто на спортивной почве, когда между болельщиками вспыхивали мятежи и драки, как это было во время восстания Ника в 532 году, когда, если верить источникам, погибли десятки тысяч человек. И это не считая войн, которые империя почти непрерывно была вынуждена вести на всех фронтах против агрессивных соседей — германских варваров и гуннов, аваров на западе и севере и иранцев на востоке.
Внутренние раздоры подпитывались богословскими разногласиями, которые в конечном счете привели к распаду единой Кафолической церкви. Из-за неприятия Халкидонского собора 451 года, о разногласиях по мотивам которого можно говорить долго, но которые мало что могут прояснить, от общеимперской Кафолической церкви откололись крупные общины в Египте и Сирии, а также армяне и эфиопы. Впрочем, до поры до времени еще сохранялась надежда на примирение, особенно после того, как император Ираклий в 628 году одержал совершенно невероятную, неожиданную победу над могучим Ираном и вернул в Иерусалим украденный оттуда персами святой крест — реликвию, обретенную еще матерью Константина, царицей Еленой (по преданию, тот самый, на котором был распят Христос).
В ходе этой войны империя терпела одно поражение за другим — Иерусалим, Сирия, Палестина, Египет попали под власть персов. Но стремительный бросок императора с небольшим войском в самое сердце персидской державы, то место, где был главный храм Зороастра, совершил эффект Кощеевой иглы: Иранская империя рухнула, шах был убит, войска, которые находились далеко за пределами центра иранской державы, на границах ее разросшейся территории, вступили друг с другом в борьбу, и это позволило императору Ираклию выйти победителем из этой кровопролитной и изнуряющей войны.
Церемония возвращения главной святыни христиан (то есть Святого Креста Господня) в Иерусалим была поистине эпическим, незабываемым событием. Ираклий выступил как чудесный спаситель всего христианского мира. Могучая и горделивая Персия лежала у его ног, и, казалось, еще немного — и церковное единство будет восстановлено, христианская империя возродится уже как великое и всемирное царство. И любопытно, что именно в это время старый римский титул «император», который
Но на самом пике всех этих столь многообещающих захватывающих перемен произошло событие, на века изменившее судьбу мира — и судьбу христианства в том числе. В далекой аравийской пустыне появился проповедник, задумывавшийся об исправлении, как ему казалось, безнадежно искаженных своими адептами заветов Авраама и Иисуса. Его звали Мухаммад. Не прошло и века, как мекканский посланец, как его называли его последователи, посланец Бога, начал свою активную деятельность, и его последователи, окрыленные идеями новой религии ислама, уже подчинили себе огромные пространства от Атлантики до Памира. На своих копьях, своими военными походами они пронесли ислам от берегов Луары до берегов Волги и Инда. Величайшие империи древности, как это было с Ираном, пали к стопам победителей и исчезли, влившись в гигантский Арабский халифат. Византия же ценой неимоверного напряжения сил и утраты большей части своих территорий уцелела, но превратилась в осажденный лагерь. Отныне, с VII века, и вплоть до наших времен христианство получило серьезнейшего оппонента (и идейного, и военного, и политического) в лице ислама.
В чем был секрет такого поразительного военного успеха арабов, окрыленных новой религией? Это загадка, которая до сих пор не имеет однозначного ответа. Сами мусульмане объясняли это помощью Бога, христиане же — наказанием за свои бесконечные прегрешения. Лихорадочные поиски причины этого гнева Божия привели императоров VIII века к иконоборчеству, поскольку именно в почитании икон многие усматривали то самое идолопоклонство, за которое столь яростно Бог гневался на Израиль в Ветхом Завете, и параллели этому находили в современных событиях. На первых порах казалось, что это тот самый выход. Императоры-иконоборцы действительно смогли переломить ситуацию, арабы были с огромными потерями отбиты от Константинополя, и восточная граница, одновременно бывшая линией фронта, медленно, но верно стала отползать обратно — началась так называемая Реконкиста. Но богословская несостоятельность осуждения икон была для многих очевидна, и после первого же крупного поражения ярого иконоборца императора Феофила новоявленное учение быстро потеряло популярность, и в 843 году почитание икон было восстановлено. Это событие, которое знаменует собой прекращение богословских споров и победу над последней крупной ересью, иконоборчеством, вошло в христианскую традицию как Торжество православия.
Именно в это время, в IX веке, православная традиция приобретает привычные нам формы. Окончательно складывается литургическая традиция, складывается система христианских праздников и постов, утверждаются дисциплинарные каноны, одеяния и облачение священников, иконописный канон, который является своеобразным ответом на обвинения со стороны иконоборцев (который, кстати, не сложился на Западе, где не было иконоборчества), крестово-купольная храмовая архитектура, которая как раз приходит в Византию в Х веке. Создается полный комплект житий святых, так называемый минологий Минологий — условное название сборника кратких житий святых, по одному на день, расположенных по календарному принципу. Симеона Метафраста, и многие другие памятники христианской литературы, которые теперь неотделимы от понятия «православие». Собственно, сам феномен православия (по-гречески «ортодоксия»
На этом фоне едва ли не центральным моментом отношений внутри христианского мира становятся отношения между двумя коренными христианскими традициями — греческой и латинской. Особенностью западного христианства стало то, что оно развивалось на территории разрушенной Римской империи. На западе Римской империи с V века начинают возникать так называемые варварские королевства во главе с германскими вождями, и в этих условиях римская цивилизация гибнет, оставляя после себя фактически только одну, но очень мощную традицию — церковную. И именно латинская, или, как мы ее сейчас называем, католическая, церковная традиция становится своего рода мостом между античной цивилизацией и средневековой цивилизацией Запада. Но условия, в которых пришлось действовать западной церкви, оказались весьма сложны.
Культурный уровень новых хозяев Европы, германских и других племен, оказался намного ниже, чем это было в Римской империи. И главными инструментами воздействия прежде всего на новую германскую элиту стала дисциплина и решительное пресечение всякого рода регионализма как на государственном уровне, так даже и на уровне языка. Западная традиция настаивает на том, что только латынь и только христианство, одобренное в Риме, в центре западного мира, становится допустимой нормой. В VIII веке город Рим окончательно политически отделяется от Византийской империи и находит себе покровителей в лице франкских королей. В 800 году появляется учрежденная папой римским западная империя, которая мыслится как единственная законная империя, империя Карла Великого. В ходе противостояния двух империй, новой западной и старой Византийской, развивается и противостояние двух церковных центров христианского мира — Рима и Константинополя.
Катализатором этого противостояния оказывается Болгария. Болгария в то время страна языческая, но ее князь уже решил принять христианство. Видя две разные формы христианских традиций, он и его сподвижники со свойственной язычникам прямотой требуют четкого ответа: какая из традиций правильная? Ибо за многие века, которые отделяют IX век от возникновения христианства, римская (то есть латиноязычная) и византийская (грекоязычная) традиции шли своими путями и сформировали много отличающихся друг от друга традиций, элементов церковного благочестия. Возникает конфликт между папой Николаем I и патриархом Фотием в 60-е годы IX века, который оканчивается взаимными анафемами. Болгары в итоге выбрали греческую традицию, конфликт удается уладить; Рим признается главным престолом среди пяти патриаршеств, патриарших престолов Вселенной: Рим, Константинополь, Александрия, Антиохия, Иерусалим.
Но в XI веке папство выходит на новый уровень централизации. Связано это было с тем, что под влиянием варварского окружения сама культура Италии (и прежде всего римская культура) переживает глубокий упадок. Монахи Клюнийской конгрегации Клюнийская конгрегация — монашеский союз с центром в монастыре Клюни; ветвь бенедиктинцев, созданная в X веке в ходе Клюнийской реформы, поводом к которой стал протест против падения нравственности монашества и духовенства и вмешательства светских властей в церковную жизнь. ставят перед собой цель очистить церковь от морального разложения. Но для этого требуется усиление папского авторитета. И любопытно, что даже не сами папы, а стоящие за ними монахи-ригористы требуют абсолютного авторитета папского престола, признания папы как не просто одного из великих церковных предводителей, предстоятеля крупнейшей и самой авторитетной церкви, но и как подлинного главы всего христианского мира, наместника Бога на земле. Конечно, такая позиция не могла найти одобрения в Константинополе, где
К этому моменту западная и восточная ветви христианства уже достаточно сильно отдалились друг от друга. Это касается не только христианских обрядов, не только форм молитв и литургии, но и особенностей понимания христианского учения, которые называются догматами. Это касается некоторых особенностей таинств. Например, на Западе особую роль выполняли епископы, которых было мало, и многие таинства были закреплены именно за епископским служением, тогда как на Востоке, где епископов было много, эти таинства совершали обычные священники. Важным отличием было то, что на Западе всему духовенству запрещалось вступать в брак, тогда как на Востоке этот запрет распространялся только на высшее духовенство, на епископат. Ну и наконец, догматическим расхождением, камнем преткновения в отношениях между латинским и греческим христианством стал вопрос о филиокве. «Филиокве», по латыни означающее «и от Сына», — слово, которое было включено в Символ веры в западной традиции во фразе, гласящей об исхождении Святаго Духа. «И в Духа Свята, иже от Отца исходящего» — гласит Символ веры в его древней и современной греческой форме. «И в Духа Свята, иже от Отца и Сына исходящего» — гласит формула, принятая на Западе примерно с конца VI века, но укоренившаяся повсеместно лишь к XI веку. Смысл этого включения объясняется достаточно просто. Исхождение Святого Духа и от Отца, и от Сына было призвано утвердить равноправие, равночестность Отца и Сына против ереси арианства, распространенной на Западе, особенно в германской среде, вплоть до VI–VII веков. И именно там, на Западе, в Испании, появляется эта добавка, выглядевшая совершенно невинно. Но поскольку эта добавка включалась в Символ веры без какого бы то ни было соборного решения, то на Востоке, в Константинополе и в целом в византийском мире, ее воспринимали как величайшую ересь, как покушение на устои православия, ибо добавление в Символ веры было запрещено делать еще решениями Третьего Вселенского собора.
Любопытно, что сами римские папы долго колебались в своем отношении к филиокве и в течение многих веков воздерживались от публичного включения этого слова в официальный Символ, тогда как за пределами Италии — в Германии, во Франции — эта вставка приобретала все большую и большую популярность. И только когда германцы стали политическими хозяевами Италии (а произошло это в XI веке), формула Символа веры с филиокве стала распространенной и в самом Риме.
В это время в Византии, к которой оказывается присоединенной значительная часть Армении, разгорается кампания по борьбе с опресночным служением, то есть с использованием за богослужением пресного, а не обычного квасного хлеба. Это старая армянская традиция, восходящая еще к первым векам христианства, воспринималась византийцами как элемент армянской ереси, то есть монофизитства. А оказалось, что именно такая традиция распространена и на Западе, и меры, принятые против армян, затронули латинских христиан, живших в Константинополе. Узнав об этом, папа требует объяснений. Искры приводят к пожару: летом 1054 года легаты папы Льва IX открыто анафематствовали патриарха Константинопольского Михаила Керулария в соборе Святой Софии.
Это событие, которое сейчас мы называем Великим расколом христианства, в то время вовсе не рассматривалось в качестве такового. Конфликт попытались замять и довольно быстро забыли. Но Запад уже принял решение. В той системе церковной иерархии, которая создавалась в Европе, была совершенно немыслима роль, на которую претендовал Константинополь, — роль самостоятельной церковной традиции. Поэтому с этого времени греки рассматриваются в латинском христианском мире как раскольники и схизматики. В свою очередь, и сами греки начинают рассматривать Запад как отколовшийся от полноты православия. Страсти накаляются, отчуждение между двумя традициями нарастает, и пика своего оно достигает в 1204 году, когда участники очередного, Четвертого крестового похода под предлогом вмешательства в политическую жизнь империи разграбляют и захватывают Константинополь. Этот захват сопровождался не только разрушением византийской государственности, на обломках которой была построена Латинская империя, но и началом гонений против греческого православного духовенства, которые приводят к окончательному разрыву между двумя ветвями христианского мира, которые мы сейчас называем католичеством и православием.
В это время сам Константинополь уже воспринимает себя вполне как самодостаточную традицию. Остальные элементы пентархии, то есть восточные патриархаты Александрии, Антиохии и Иерусалима, оказываются с VII века под властью мусульман, и Константинополь остается единственной самостоятельной церковью, которая фактически претендует на главенство в христианском мире. И здесь конфликт между Римом и Константинополем обнажает ту проблему, которая возникает из политизации христианства. Но если на Западе эта политизация протекала в форме так называемого папоцезаризма, то есть претензий пап на политическое господство, выражавшееся прежде всего в их праве отлучать от церкви и налагать интердикты Интердикт — каноническое наказание в Римско-католической церкви, лишающее права или ограничивающее возможность совершения и принятия таинств и других церковных обрядов, но, как правило, не связанное с отлучением от Церкви. на неугодных правителей западных государств, то на Востоке церковь все больше и больше политизируется, подпадая под императорскую власть.
Основной фронт внутриполитической, внутриимперской борьбы в области культуры в Византийской империи пролегает в это время по так называемому шву внутренней и внешней культурной традиции. Под внутренней традицией понимается христианство, богословие, аскетика; под внешней — те элементы язычества, древней античной традиции, которые остались в греческом культурном поле и составляли основу школьного и университетского образования. Эта двуслойность византийской культуры приводила к таким любопытным формам, как внешнее господство христианства, сопровождающееся распространением несовместимых с христианством увлечений — магией, астрологией и другими ритуалами, языческой философией Платона, которая была популярна не только среди элиты, включая самих императоров, но и среди многих представителей духовенства, в том числе и высшего. Этот своеобразный христианский гуманизм, то есть учение, в котором постепенно вместо Бога выдвигался человек, — форма возрождения язычества, которая впоследствии проникнет и в Европу и породит в XV веке феномен философа Плифона Георгий Гемист Плифон Малатест(ок. 1360 — 1452) — византийский философ, принявший имя Плифон («наполненный») из уважения к философу Платону, чьи взгляды он развивал., который прямо называл апостолов и Христа шарлатанами, морочившими голову наивным деревенским людям, обманывая их с помощью магических фокусов. Такое угасание благочестия среди имперской элиты контрастировало с укореняющимся христианством в простонародной среде. Особенно болезненно воспринималось в народе так называемое политическое христианство, когда в поисках политической поддержки императоры считали возможным торговать своим православием, заключая так называемые унии — союзы с католическим миром на условиях, диктовавшихся в Риме. Первая такая уния была заключена в Лионе в 1274 году, когда император Михаил Палеолог, которому удалось отвоевать Константинополь и восстановить Византийскую империю, оказался перед угрозой нашествия со стороны Запада и решил пойти на союз с папой римским, фактически отказавшись от православной традиции.
Вторая уния была заключена в 1439 году, когда империя, оказавшись лицом к лицу с набиравшей мощь Османской державой, в качестве уже последней надежды ухватилась за союз с западным миром. Сам император Иоанн VIII отправился в Италию для того, чтобы вести переговоры о помощи против турецкого нашествия, и условием этой помощи был союз с папой и отказ от тех богословских расхождений, которые отделяли восточное христианство от западного. На Ферраро-Флорентийском соборе (1438—1445) такой союз был заключен, но греческая делегация, вернувшаяся в Константинополь, даже не посмела рассказать об этом публично — настолько большое неприятие вызывали подобные действия в простом народе.
Против торговли христианскими убеждениями православного мира выступали монахи. Именно монашество в это время — главная оппозиция набирающему силу гуманистическому направлению. Характерно, что представители этой оппозиции не менее образованны, чем те представители византийской элиты, которых можно было бы назвать предтечами гуманизма.
Самой яркой фигурой среди них можно назвать Григория Паламу, которого мы знаем как защитника исихазма. Исихазм — это особая форма молитвы (как ее называли, умнáя молитва), при которой ум безмолвствует, находится в состоянии исихии, молчания. Основная цель этой молитвы — достижение внутреннего озарения особым, фаворским светом, тем самым светом, который видели апостолы во время Преображения Господа. Богословские споры в основном развивались вокруг природы этого света. Представители платонической религиозной такой традиции, то есть христианской традиции, в значительной степени подвергшейся влиянию идей Платона, настаивали, что поклонение свету немыслимо, ибо свет есть творение Божие (34:34). Но представители исихазма во главе с Григорием Паламой учили о том, что свет есть реализация божественной энергии, носящей нетварный характер. Речь шла о том, является ли божество абсолютно отчужденным от бытия века сего, встречающим человека только после его смерти в духовном мире, или же, в соответствии с древней традицией, укорененной в православном учении первых веков, Бог реально присутствует в этом мире и может созерцаться очистившимися аскетами в особом монашеском умном делании Умное делание — внутренний, душевный, подвиг, заключающийся в непрестанной молитве..
Вообще, расхождения православной и латинской антропологии в это время оказываются достаточно существенными. Прежде всего это касается самого статуса святого. Если на Востоке святость считается нормальным состоянием человека, которому препятствуют лишь человеческие грехи, то на Западе, в схоластической традиции, начинает господствовать представление о святости как о состоянии экстраординарном, и человек помещается в некую середину между святостью и греховностью. Из этого учения о нормальном состоянии человека как состоянии между святостью и греховностью черпает свои истоки учение о чистилище — западное учение, аналога которому нет в восточной традиции и согласно которому большинство людей, не совершавших смертные грехи, попадают не в ад и не в рай, а в средостение между ними и там подвергаются некоему искупительному очищению. Такое учение было глубоко чуждо восточной традиции, которую иногда называют антропологическим максимализмом, то есть убеждением в том, что уже здесь, на земле, человек способен достичь обожения и богообщения.
Именно монашеская культура становится в Византии в XIV–XV веках выражением истинного христианства, тогда как политическое христианство сходит на нет, и после захвата Константинополя в 1453 году Византийская империя погибает. Все представители имперской элиты, которых можно было бы назвать предгуманистами или даже гуманистами, эмигрируют на Запад, где вливаются в западноевропейское течение, известное нам под названием Возрождение. На самой же территории бывшей империи, которая отныне становится центром империи мусульманской и входит в состав Османской державы, христианство остается в форме пусть и гонимого, но оказавшегося под защитой султана православной традиции. Эта традиция, пусть и под турецким игом, сохранялась в Греции и в других странах — в Болгарии, Сербии — многие века и сохраняется по сей день.
Но, говоря о Византии как об эпицентре целого православного мира, нельзя не сказать и о периферии этого мира — о тех государствах, которые, оставаясь политически независимыми от Византийской империи, тем не менее вошли в своего рода духовное содружество православных народов. Складывалось это содружество подчас драматично. Такие страны, как Болгария, Сербия, отчасти Валахия, добивались независимости в противостоянии с имперским центром, и в этой ситуации православие выступало как единственное консолидирующее звено между греческим миром и миром негреческих народов.
Но совершенно исключительным явлением на этом фоне выступает Русь, которая была привита к православию в Х веке (хотя первое знакомство с православной традицией и, возможно, даже первые попытки крещения ее относятся к IX веку). Русь на протяжении веков никогда не выступала в качестве политического оппонента империи, не имея с ней общих границ. Но духовный центр русского христианства, Киевская митрополия, представляла собой всего-навсего одну из кафедр Константинопольского патриархата, и в течение многих веков русские князья вовсе не стремились эмансипироваться в церковном отношении от греческих учителей. Этот удивительный феномен вызван, на мой взгляд, прежде всего тем, что греки очень аккуратно использовали свои возможности в воспитании русского народа, русских князей, в привитии им христианских принципов поведения и никогда не использовали при этом политических рычагов.
Следует сказать, что византийское миссионерство было гораздо менее активным, чем миссионерство римское, миссионерство западной церкви. Более того, греки часто рассматривали свою православную традицию как сокровище, привилегию, которой вовсе не следует делиться с варварскими народами. Характерен в этом смысле пример Руси: и крещение княгини Ольги, и крещение князя Владимира были не столько результатом планомерного миссионерского усилия со стороны самой империи, сколько инициативой самих русских правителей, которые тем самым стремились повысить свой политический и культурный статус и приобщиться к авторитетной традиции.
Наиболее эффективным примером византийской миссии можно назвать действия Кирилла и Мефодия, первоучителей словенских. Они были направлены в Моравию, которая была уже в это время крещена, но имела западное христианство, запрещавшее переводить богослужение и церковные книги на народные языки. Моравский князь в поисках учителей, которые могли бы перевести христианские книги на понятный большинству людей язык, обратился к римскому императору в Константинополь. И в ответ на это обращение из Константинополя в Моравию была направлена миссия, состоявшая из двух братьев — Константина Философа, известного больше под монашеским именем Кирилл, и его брата Мефодия, который стал епископом. Константин-Кирилл и его брат Мефодий перевели Священное Писание на церковнославянский язык и создали много других книжных памятников, легших в основу русской христианской книжности. И в этом смысле святые Кирилл и Мефодий могут быть названы учителями не только одного моравского народа, но и всех племен, в том числе и Руси.
Говоря о судьбах христианства в Византийской империи, нельзя не отметить одну парадоксальную вещь. Христианство, распространившись по всей империи, укоренившись в народном сознании и войдя, можно сказать даже, в привычку людей, так и не стало основой для их повседневного поведения. Единственными островками в подлинном смысле христианской жизни так и остались только монастыри, в то время как большая часть византийского общества жила в условиях, мало отличимых от поздней Античности. В империи
Это цивилизация, которую можно назвать цивилизацией городов, после наступления эпохи Темных веков, после наступления Средневековья погибает. На Западе ее сменяет средневековая культура западноевропейских государств, существенным образом отличающаяся от античной. На востоке Византия сохраняет многие элементы этой традиции, но в контрастном виде — с островками высочайшей культуры в столице и в немногих крупных городах и с очень отсталой, архаичной культурой крестьянского населения большей части империи. И в этих условиях христианство оказывается существенным образом искажено. В значительной своей части оно сводится к соблюдению некоторых религиозных ритуалов, к культовой практике, тогда как его мировоззренческое ядро остается малопонятным, невостребованным в условиях отсутствия тех вызовов, ответить на которые оно было призвано в античную эпоху. Прежде всего это вызовы богатства, вызовы высокой культуры, которая разлагает человека своими соблазнами, и это вызов, который заставляет человека обратить внимание на самого себя, на свое собственное поведение. Христианство требует от человека постоянной авторефлексии, постоянного размышления о своем собственном поведении, а вовсе не исполнения неких предписанных ритуалов. Именно поэтому можно говорить о том, что средневековое христианство, как оно существовало в Западной Европе и в Византийской империи, это вовсе не аутентичное христианство апостольской эпохи, а христианство, которое, выработав удивительную внешнюю культуру, осталось невостребованным по своему внутреннему мировоззренческому содержанию.
Особенно ярко это проявилось на примере русской цивилизации. Но и на западе, и на востоке христианского мира произошло определенное смещение акцентов, смещение религиозного смысла с сути на формы. И только теперь, когда в XIX и ХХ веке и западноевропейская, и восточная цивилизации вышли на тот уровень, на котором они находились в эпоху поздней Античности, христианство вновь становится востребованным как мировоззренческая система, как система, которая дает ответы на те вопросы, которые кажутся вечными (вопросы о смысле человеческого существования, о борьбе с человеческими слабостями), и как система, призванная вывести человека из тупика цивилизации потребления, цивилизации страсти и греха и привести его к подлинному моральному совершенству во исполнение тех слов, которые сказаны в Новом Завете: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный». Привести человека к обóжению.
Крещение Древней Руси святым князем Владимиром можно рассматривать в различных аспектах: в государственно-политическом, в хозяйственно-экономическом. Но как для современников этого события, так и для нас Крещение Руси имеет прежде всего духовно-религиозное и культурно-историческое значение. Именно с этой точки зрения мы попытаемся поразмышлять над историей православной церкви в судьбе нашего отечества.
Если говорить кратко о значении Крещения Руси святым князем Владимиром с культурно-исторической, с цивилизационной точки зрения, то его можно было бы сформулировать следующим образом: святой князь Владимир сумел ввести разноплеменную, языческую и в своем язычестве весьма еще примитивную страну в христианскую цивилизацию. В ту цивилизацию, которая существовала в Европе уже около тысячи лет и которая, в особенности в юго-восточной ее части, в Византийской империи, представляла собой одну из вершин в истории христианской цивилизации как таковой. Действительно, Византия сумела не просто воцерковить современную ей культуру, но, бережно вбирая в себя античную, эллинистическую культуру, культуры ряда восточных народов, сумела осуществить синтез самых различных культурных традиций в парадигме христианского мировоззрения. Вот почему мы можем говорить о том, что выбор князя Владимира предопределил не только религиозную историю, но и культурную историю страны: обширная, но окраинная страна европейского мира, Русь приняла христианство в форме, которая была наиболее развитой именно в культурном отношении.
На протяжении многих веков в Византийской империи выработалась очень оригинальная форма сохранения, развития и передачи христианской традиции. Матрицей этой формы был прежде всего православный храм с его очень развитым, очень сложным богослужением. Неслучайно ведь и летопись напоминает нам о том, что более всего потрясло послов князя Владимира в Константинополе богослужение в храме Святой Софии, когда они не могли даже понять, на небе они находятся или на земле. Чтобы понять эту особенность византийской, а впоследствии древнерусской культуры, нужно поговорить о предыстории Крещения Руси.
В Византии, в особенности после V века, латинский язык постепенно перестает быть государственным — и во всех аспектах жизни утверждается греческий язык, знакомый ромеям, как называли себя византийцы, практически с детских лет. На нем говорили и в афинской Академии, которую закрыл, а правильнее сказать — реорганизовал император Юстиниан; на рыночных площадях; в термах, где проводили время ромейские аристократы; и в монастырских кельях, где предавались молитвенно-аскетическим упражнениям византийские иноки. На греческом звучало богослужение, на него давно была переведена Библия, на нем было написано Евангелие, произносились проповеди и писали Отцы Церкви. Образованный византиец — это человек, изучавший в системе византийских школ греческую грамматику (на основе текстов как античных авторов, так и Отцов Церкви) и одновременно с греческим языком философию, литературу, естественные науки, математику, римское право.
Изучив греческий, духовно, интеллектуально взыскующий византиец, кем бы он ни был — государственным чиновником или монахом, церковным иерархом или воином, мог при желании читать в оригинале Отцов Церкви. А именно православная догматика I тысячелетия, по существу, была средоточием христианского вероучения — западная догматика на ее фоне была
И здесь возникает вопрос: а при чем же здесь богослужение? Но если мы возьмем богослужебные книги: наряду с Евангелием и «Апостолом» «Апостол» — богослужебная книга, содержащая части Нового Завета — Деяния и Послания святых апостолов, стихи из Псалтыря и т. д. это Постная и Цветная триоди, октоих, минеи, служебник и требник, — все эти книги, написанные
Содержание богослужебных книг представляло собой собрание очень глубоких богословских догматических истин, осмысленных в категориях эллинистической философии, изложенных в форме изысканной византийской поэзии, восходившей еще к античным авторам. И все это было призвано дать возможность византийцу в процессе богослужения через тексты, которые читались или пелись, воспринять полноту церковного вероучения. Работа над текстами осуществлялась веками и напоминала лучшие образцы еще античной культуры, когда, например, в своих «Диалогах» Платон облекал в поэтические формы самые отвлеченные философские истины. Вот эти богослужебные тексты, доступные всем, были формой сохранения и передачи церковного предания, которая выработалась в Византии.
Когда речь шла об обращении к языческим народам — а византийцы не очень отличались миссионерской активностью, — как правило, воцерковление языческих народов происходило в контексте ассимиляции их в культуре самой Византийской империи. Так, мы до сих пор спорим, например, о том, кем же были святые равноапостольные просветители славянства Мефодий и Кирилл — то ли с детства хорошо знавшими славянский язык ромеями греческого происхождения, то ли ромеями славянского происхождения, эллинизировавшимися еще в поколении своих родителей. Но как бы то ни было, с византийской точки зрения, стать христианином означало прежде всего стать ромеем. И вот, когда речь заходит о соприкосновении Византии с только что возникшими варварскими государствами славян, открывалась совершенно другая перспектива: византийцы не ставили перед собой задачу христианизировать славянские народы и, в частности, Древнюю Русь, приобщив ее к традиции греческого языка.
Надо сказать, что, в отличие от западной церкви, где существовало учение о трех священных языках — греческом, латинском и древнееврейском — и только на этих языках многие века считалось возможным совершать богослужение и читать Священное Писание, Византия, сосуществуя с другими древними государствами и народами, знала о литургических традициях на других древних языках — сирийском, армянском, коптском.
И вот тогда, в IX веке, святые Мефодий и Кирилл предпринимают поразительное начинание. Они пытаются, создав более или менее полноценный литературный славянский язык, способный вместить в себя богатство греческого языка, перевести на этот язык прежде всего богослужебные книги. Это была титаническая работа, и сами Мефодий и Кирилл, конечно, не смогли бы справиться с ней в одиночку — в процессе этой деятельности им пришлось создать целую школу. У них было немало учеников, которые продолжали их дело сначала в Моравии, потом в Болгарии. И к моменту Крещения Руси уже существовал более-менее полный корпус богослужебных книг, переведенных на язык, который впоследствии назовут церковнославянским. Это был литературный славянский язык, никогда дотоле не существовавший, построенный по принципам греческой грамматики. Который никогда не был разговорным языком и письменность которого — глаголица и кириллица — предполагала зависимость от языка греческого.
При этом Мефодий и Кирилл и их ученики не ставили своей целью перевести на славянский язык весь корпус книг Библии, например Ветхий Завет (все книги Ветхого Завета были переведены на славянский язык лишь к концу XV века) или многочисленные сочинения Святых Отцов. Они мыслили в привычной парадигме, что проникновение в содержание богослужебных книг постепенно откроет для славянских христиан полноту церковного вероучения, не задумываясь над тем, что богословская глубина богослужебных книг может быть доступна лишь человеку, уже имеющему определенный уровень просвещенности и все-таки владеющего греческим языком.
Но в Древней Руси церковная жизнь начиналась не с чтения новообращенными христианами богослужебных книг: подавляющее большинство новообращенных были неграмотны. Православная жизнь на Руси начиналась с храмового богослужения. Попытаемся представить себе древнего новокрещеного славянина в храме. Во-первых, появившиеся на Руси храмы разрушали традиционное представление славян о пространстве. Ведь до этого им не было известно ничего, кроме довольно убогих хижин и более-менее укрепленных деревянных построек в тех многочисленных городищах, которые находились на пути «из варяг в греки». Это была примитивная архитектура. И вот любой храм, построенный по древним канонам, восходившим еще к античности, деревянный, а уж тем более каменный, открывал для обращенного из язычников славянина совершенно особое пространство. Переступив порог храма, славянин видел православные иконы, которые не могли не потрясти его воображение. Что было ведомо ему до Крещения Руси? Довольно примитивные изображения идолов, преимущественно деревянных. Вспомним рассказ о статуе Перуна в Киеве — деревянной, лишь с серебряной головой и золотыми усами. Так вот, на место этого изобразительного искусства языческой Руси через храмы приходила православная иконопись, вбиравшая в себя практически двухтысячелетний опыт античной, эллинистической, восточной и собственно византийской живописи.
Наконец, то, что звучало в храме, тоже было поразительно. Ведь, кроме камланий шаманов, волхвов да скоморошьих дудок и бубнов, славянин не слышал ничего. А здесь в храме звучало пение того самого октоиха, осьмогласника, музыкальные конструкции которого восходили еще к античной музыке, которая вбирала в себя музыкальные открытия целого созвездия народов Средиземноморья. Это была музыка самого высокого уровня, и она воспринималась славянином опять-таки как откровение Церкви.
Наконец, звучавшее слово. Да, оно было, к сожалению, полупонятно для славянина, и это потом будет иметь печальные последствия для развития нашей духовной культуры и в особенности богословия. Но все-таки ощущение приоткрывавшегося Слова Божия посещало христианина Древней Руси. Он ощущал себя в храме как в месте, где звучит все-таки его родной язык. Наконец, имея в виду определенного рода инфантилизм всех вот таких примитивных, не имевших развитой культуры народов, славяне, жившие, в общем, в чаде и смраде своих жилищ, потрясались, как любой ребенок, и ароматом фимиама, который исходил из кадил, и, конечно же, ароматом евхаристии. Действительно, переступив порог храма, славянин открывал для себя целый мир — мир преображенного Христом Божьего творения.
Надо напомнить, что богослужебный устав был очень сложным, богослужение было исполнено глубочайшего символизма, который многим, в
Конечно, проблема пополнения кадров духовенства в православной церкви решалась легче, чем в католической, в том смысле, что приходское духовенство было женато и сыновья священнослужителей занимали их места в храмах, совершая богослужение, с детства им знакомое. Но вот парадокс: для того, чтобы стать священником, ему практически не нужно было учиться, да и учиться было негде. Славянскую грамоту осваивали даже в тех школах, которые стали появляться на Руси, прежде всего читая Псалтирь, Евангелие и «Апостол», и на этом все заканчивалось. Нередки были случаи, когда с детства выраставшие при храмах дети священников наизусть запоминали необходимые тексты и впоследствии становились священниками, даже не владея грамотой. А мог ли такой малограмотный, умевший лишь читать и писать священник быть полноценным проповедником и миссионером, просветителем и учителем для своей паствы? Впоследствии будут проходить века, и русские приходские священники так и не будут получать образования, так и будут воспринимать богослужение как воспроизведение — впрочем, правильное, соответствующее требованиям устава в своей форме — непонятных им самим литургических текстов.
Правда, в Древней Руси появляется институт, который и в самой Византии всегда и задавал тон богословию, — монастырское монашество. И мы встречаем среди древнерусских монастырских монахов людей, не только хорошо знавших переведенную на славянский язык книжность византийской церкви, но и греческий язык, открывавший им всю полноту церковного предания. Но их было очень немного, и судьба их после начала монгольского завоевания будет во многом трагичной. Но ведь это были монастырские монахи, а главным воспитателем, просветителем древних славян, обратившихся ко Христу, продолжал оставаться приходской священник, который из поколения в поколение учился правильно совершать богослужение, но не знал, почему оно совершается именно так.
Мы часто говорим о том, что христианство на Руси распространилось быстро и почти бескровно, о чем свидетельствует практически полное отсутствие мучеников среди православных просветителей и миссионеров. Но связано это было с тем, что оно было воспринято во многом поверхностно. И впоследствии церковная жизнь Древней Руси будет происходить двойственно. Она будет являть собой типичное двоеверие, когда рудименты языческой религиозности будут сосуществовать веками с часто плохо понимаемыми истинами православного вероучения.
Древняя Русь оказалась, по существу, перед проблемой полудоступности ей полноты церковного предания. И нередко приходится задумываться над тем, а может быть, если бы не этот поразительный в своем величии опыт святых Мефодия и Кирилла, если бы русское духовенство с самого начала было обязано изучать греческий язык, чтобы быть способным совершать богослужение, возможно, наше духовенство гораздо быстрее исполнилось бы более глубокого понимания сути православной веры и смогло бы более глубоко привнести ее в сознание своей паствы? Приобщившись к наиболее культурно богатой форме христианства, существовавшей тогда в мире, Русь оказалась перед практически неразрешимой в тех условиях задачей адекватного, глубокого постижения этой культуры. На это должны были потребоваться века, и веками будет происходить мучительный процесс постепенного усвоения не только мирянами, но и духовенством основополагающих принципов церковной культуры.
Монгольское завоевание стало одним из самых страшных испытаний и искушений в русской истории. Речь прежде всего идет о культурном погроме, который сопровождал первые годы завоевания. Мы знаем, что, придя на Русь, монголы не ставили своей целью насадить
Из-за монгольского завоевания мы до сих пор не можем представить себе даже в самых общих чертах, каков же был корпус читавшихся на Руси книг — переведенных с греческого языка и написанных русскими просвещенными священнослужителями. Но уже по одному тому, что митрополит Киевский Иларион пишет свое «Слово о законе и благодати» «Слово о законе и благодати» представляет собой торжественную речь, составленную, по разным данным, между 1037 и 1050 годом., а несколько позже святой Кирилл Туровский пишет свои проповеди, наконец, по тому, что в Древней Руси появляется такой литературный шедевр, как «Слово о полку Игореве», мы можем констатировать, что приобщение Русской церкви к традиции византийской церковной культуры, пусть и переведенной на славянский язык, обусловило довольно раннее появление у нас оригинальной русской литературы. Да, преимущественно церковной, но включавшей в себя выдающиеся жития и проповеди. Тем не менее, оказавшись в условиях тяжелого монгольского завоевания, Русь продолжала жить. И XIV век, ставший веком возрождения русского монашества, может рассматриваться как период нового культурного творчества в истории Русской церкви и Руси как таковой.
С середины XIV века мы можем констатировать начало возрождения монашества. Правда, это было уже иное монашество. Монахи старались созидать свои обители не в городах при помощи государственной власти, как это было в Древней Руси, а в отдаленных местах, в дремучих лесах Северо-Восточной Руси, куда трудно было забрести постоянно расхищавшим Русь монголам и собственным русским ратникам. Ощущение крушения Руси, отрыв ее от византийского корня побуждал энтузиастов, молодых людей, которые особенно остро чувствовали несовершенство мира, уходить из него и творить новую реальность своей души и окружающего мира в отдаленных небольших скитских или келиотских монастырях.
Действительно, киновия — большой общежитный монастырь, каковым была, например, Киево-Печерская лавра, — уходит в это время в прошлое, и такие выдающиеся созидатели русского монашества XIV века, как преподобный Сергий Радонежский и Кирилл Белозерский, начинают свое монастырское служение или просто с отшельничества, или же с создания небольших монастырей без обширного монастырского хозяйства, а наоборот, предполагавшие глубокую аскезу и погруженность в молитвенную жизнь. Конечно, у них уже не было возможностей, которыми обладали монахи Киевской Руси. У них были подчас очень отрывочные сведения о традициях монастырской жизни, какой она была в древности, какой она продолжала оставаться в современную им эпоху, например на Афоне. Но было устное предание, были отдельные сохранившиеся и полагавшиеся в основу библиотек будущих монастырей рукописные книги, опираясь на которые они занимались тем, что, собственно, и составляет суть православного монашества — умным деланием. Конечно, это не способствовало развитию богословия как такового, но духовная жизнь в этих, прежде всего заволжских, монастырях рубежа XIV–XV веков развивалась весьма интенсивно.
Следующим — наряду с первыми оригинальными, написанными уже на славянском проповедями, посланиями, житиями и поучениями — этапом по созиданию русской духовной культуры становится русская икона. Если киевский период предполагал в основном подражательную иконопись, воспроизводившую греческие образцы, то уже с конца XIV — в XV веке мы видим оригинальную русскую иконопись. Впоследствии выдающийся религиозный философ князь Евгений Николаевич Трубецкой назовет ее «умозрением в красках». Это действительно было так. Выдающиеся представители монашества стяжали в тиши монастырских келий на фоне взбудораженной монгольскими завоеваниями и погружавшейся в языческое азиатское варварство Руси колоссальный духовный опыт, и он прежде всего находил воплощение в иконописных образах.
Действительно, для того, чтобы выразить свой духовный опыт на догматическом, богословском уровне, необходим инструментарий и определенная богословская образованность. И ею не обладали даже ни преподобный Сергий Радонежский, ни преподобный Кирилл Белозерский, ни их замечательные продолжатели — преподобные Нил Сорский и Иосиф Волоцкий. У них был опыт духовной жизни, пасторского назидания своих учеников. Но живопись не требует систематического богословского или гуманитарного образования, она требует прежде всего художественного дара, интуиции, образного сознания. Вот эти качества древнерусских иконописцев уже периода Московской Руси (прежде всего преподобного Андрея Рублева) позволяли через икону выразить тот опыт постижения горнего мира, который осмыслялся в Византии и в Западной Европе в категориях отвлеченного рационального богословия.
Мы можем сказать, что монастыри, разбросанные в дремучих лесах Северо-Восточной Руси, в XIV–XV веках сохраняли для нас вот ту высокую церковную культуру, которая могла быть сопоставима с культурой Византии, но которая в богословском отношении была практически безмолвной. И происходило это на фоне того, что было в остальной части Руси. А Русь переживала страшный период опустошения и искушения: князья были низведены до уровня сатрапов, терзавших собственную страну в угоду иноземным и иноверным завоевателям и собственным политическим амбициям. Приходское духовенство пребывало еще в большем невежестве, чем в Древней Руси. Что же касается народа, то, естественно, имея таких несовершенных пастырей, русский православный народ периода Московской Руси не может похвастаться какой бы то ни было значительной формой не то что церковного богомыслия, но церковного благочестия. То двоеверие, которое имело место в Древней Руси, процветало и в период Московской Руси: когда в красном углу можно было найти и икону, и изображение
Весьма показательно, что в этот период русское монашество выдвигает из своей среды двух выдающихся преподобных, которые, будучи людьми окультуренными в той мере, в какой могли быть просвещены люди той поры, поставили перед собой цель не только преобразования монашества, но и преобразования всего социума, который горделиво назовет себя Третьим Римом в конце XV века. Я имею в виду преподобных Иосифа Волоцкого и Нила Сорского. Их принято противопоставлять в исторической литературе, и, надо сказать, неслучайно. Ученики двух преподобных действительно с трудом воспринимали друг друга и видели лишь каждый в своей традиции полноту воплощения традиций монашества. Но для этих двух великих преподобных было характерно понимание монашества как начала, которое призвано не только помочь преобразиться душе монашествующего, но они видели в монастырском монашестве институт, который может повлиять и на развитие жизни как таковой, широкого круга христиан.
Обычно преподобный Нил Сорский воспринимается как отвлеченный созерцатель, хотя и очень возвышенный, высоконравственный монах. Он действительно приобщился к опыту жизни афонского монашества, побывав на Афоне, но, впрочем, так и не выучил греческого языка. Он основал свой монастырь (сначала скит, впоследствии Нило-Сорская пустынь) в убеждении, что монахами могут быть очень немногие люди, что призвание монаха прежде всего молитвенно-аскетическая жизнь, полное отрешение от мира, духовная созерцательность. И с его точки зрения как бы общественный, социальный аспект монашества заключался прежде всего в том, что монашество, являя миру подлинный аскетический идеал христианства, опосредованно, через молитву о мире, может преобразить его и через возможность для немногих избранных аристократов духа, обретающих себя в нестяжательских монастырях, открыть для себя новый образ преображенного человека.
Наверное, такой путь имел право на существование — путь отрешенной от мира созерцательной жизни. Но для преподобного Иосифа Волоцкого он казался небезусловным. Для него было очевидно, что монашество является, пожалуй, единственной социальной силой Руси, которая способна не только помочь преобразиться тем, кто в него вливается, но способна изменить и жизнь страны как таковой. Иосиф Волоцкий был убежден, что в монахи могут прийти очень многие, просто не надо ставить перед ними сверхзадач. Монастыри, конечно же, должны иметь большие хозяйства, большие землевладения. Не для того, чтобы искушаться богатством, а для того, чтобы значительная часть монахов, не способная просто к созерцательной жизни, а нуждающаяся в постоянной физической аскезе, осуществляла эту аскезу, в поте лица добывая не только для самих себя хлеб, но и создавая монастырское богатство, которое для преподобного Иосифа Волоцкого было
Cоздав свою школу последователей, они предложили два пути для развития монастырской жизни, для развития жизни как таковой. И не в конфликте двух этих течений, а в их соработничестве могла бы раскрыться дальнейшая перспектива развития русского монашества, в том числе и в плане перенесения того духовного опыта, который приобретали нестяжатели, посредством той просветительской системы, которую были готовы создать иосифляне, перенесения этого духовного опыта в жизнь православных мирян. Но этому не суждено было случиться. Вовлеченность в политические интриги государства, попытки государства, вмешивавшегося в дела Церкви, превратить ее в свой безгласный инструмент привели к тому, что последователи преподобного Нила Сорского и Иосифа Волоцкого оказались в непримиримом конфликте, и формальная победа сторонников преподобного Иосифа Волоцкого ничего не изменила. Но главное было осуществлено уже тогда. В самый неподходящий для какого бы то ни было культурного развития период, период монгольского завоевания, русское монашество, находясь в тяжелейших условиях культурного, общественного, политического, духовного упадка, смогло предложить очень интересную перспективу развития русской духовной жизни в контексте осмысленной монастырской аскезы, в контексте созидания таких монастырей, характер отношений в которых любого нехристя заставлял задуматься о величии христианства.
Что касается неизбежных при любом богословском развитии искушений, то надо сказать, что это продолжавшееся вплоть до конца XV века абсолютное богословское безмолвие Русской церкви приводило, в частности, и к тому, что и ереси у нас значительные не появлялись. Чем меньше человек мыслит, тем меньше у него возможности впасть в
Нужна была форма культуры, которая могла бы быть доступна очень многим, а не отдельным гениям духовной жизни. И вот здесь нельзя не вспомнить московского митрополита Макария, который, исходя из того, что главной формой сохранения русской церковной культуры является книжность, решается на еще один столь же дерзновенный, как и опыт святых Мефодия и Кирилла, эксперимент. Он пытается в стране, где не было ни одной богословской школы, создать книжное собрание, которое могло бы заменить богословски взыскующим русским христианам вот эту самую богословскую школу. Он исходит из того, что любой книжный благочестивый русский человек читает минеи, то есть богослужебную книгу, в которой содержатся службы на каждый день тем или иным святым. Так вот митрополит Макарий как бы вкрапляет в тексты миней сочинения, жизнеописания этих святых,
Но этот опыт в значительной степени подчеркнул необходимость появления богословской школы, которой не обладала к этому времени православная церковь, но которая развивалась при активном участии византийских богословов на Западе.
Казалось бы, все благоприятствовало этому замыслу. Ведь объявившая о своей автокефалии самочинно в 1448 году Русская православная церковь наконец была признана. Де-факто после признания восточными патриархами Ивана Грозного православным царем, а де-юре — после того, как у нас побывал патриарх Иеремия и возвел в патриархи нашего митрополита Иова. Мы вернулись в мир православной цивилизации как полноценное православное царство и одновременно церковь. Более того, со времен Ивана III, после падения Константинополя, нам казалось, что теперь удел быть новым Римом, Третьим Римом принадлежит нам. И это, конечно, вдохновляло: вчерашний улус монгольского хана, переставший быть таковым лишь в 1480 году В этом году произошло так называемое стояние на реке Угре — военные действия между ханом Ахматом и Иваном III, которые закончились победой русского войска., вдруг становится средоточием православной цивилизации. И вот здесь надо отметить то обстоятельство, что вот уже в XV, XVI веке происходит дальнейшее отчуждение восточного христианства, православного мира от христианства западного. Того самого, которое и создало к XVI веку совершенную систему школьного образования, позволявшую передавать богословскую традицию огромному количеству людей на очень высоком интеллектуальном уровне. И вопрос теперь уже стоял во всей своей остроте: без богословской школы Русская православная церковь, претендующая на то, что она является церковью последнего православного царства, не сможет противостоять осуществлявшейся в ту пору и политической, но самое главное — религиозно-культурной экспансии Запада.
Вот парадоксальный момент, который наступил в истории Русской церкви. Для того чтобы сохраниться как самодостаточная церковь, ей нужно было обрести традицию богословского творчества, воплощенную в конкретных формах школ, а не просто черпавшуюся эклектично энтузиастами церковной книги из собрания подчас разнокачественно переведенных церковных книг. Именно в решении этой задачи прошло служение митрополита Макария, так и не увенчавшееся позитивным результатом. Проблема необходимости полноценного существования Русской православной церкви, имеющей в своем составе подобного рода богословскую школу, станет ключевой проблемой в XVII веке, который открывает прелюдию к целой новой эпохе русской церковной истории — эпохе Российской империи.
Русская православная церковь вступила в XVII век, так и не состоявшись как церковь богословствующая. Богомыслие привлекало очень многих энтузиастов веры, и многие находили отдохновение от своих богословских исканий в русской иконописи. Но уже в середине XVI века начинают раздаваться голоса о том, что иконы, в частности новгородские и псковские, по образцу которых пишутся потом иконы и в храмах Московского Кремля, не являются подлинно православными, исполнены
И надо сказать, что необходимость эта была не просто осознана, а побудила начать процесс ту часть Русской церкви, которая в это время находилась под омофором Константинопольского патриарха и располагалась в составе Речи Посполитой: именно на Юго-Западной Руси православные братства во Львове, Луцке начинают создавать школы, которые стремятся разработать православное богословское образование для православного духовенства. Все это разрешается в середине XVII века созданием в Киеве под руководством выдающегося митрополита Петра Могилы духовной академии, получившей впоследствии название Киево-Могилянской коллегии Создана в 1631 году и 1701-м переименована в академию..
Что представляла собой эта духовная академия? В условиях, когда православная церковь Юго-Западной Руси, находясь в составе католического польского государства, вынуждена была противостоять богословской экспансии Римско-католической церкви, митрополит Петр Могила, будучи сам прекрасно образован, происходя из аристократии православного вероисповедания, решает создать богословскую школу, которая бы воспроизводила по своим методическим принципам иезуитские коллегии, но готовила православных богословов. Это была нелегкая задача, и в
Размышляя о расколе, нельзя не задуматься вот над чем: все эти века основной формой передачи русской церковной традиции была богослужебная книга. Но проходили века, общий уровень богословской просвещенности в Русской церкви не повышался. Достаточно сказать, что в Москве веками почти невозможно было, например, найти людей, знавших греческий язык, а без знания греческого невозможно было сохранить должный уровень текстов. Потому что когда книги переписывались, в них, естественно, вкрадывались ошибки, описки, которые могли изменить вообще смысл написанного, и не обладавшие должной просвещенностью переписчики не замечали несуразностей, которые множились из века в век. Когда на рубеже XVI–XVII веков в Русской церкви утверждается книгопечатание и книги становятся унифицированными, когда берется та или иная неисправленная книга с неотредактированным текстом и печатается во множестве экземпляров, то ошибки начинают унифицироваться, попадая в другие книги, — они начинают казаться правильными. И происходит нечто совершенно неприемлемое для благочестия: мы молимся, мы славим Бога по неправильным книгам.
Вот эта проблема неправильности русского обряда, который как бы исходит из текстов книг, начинает обсуждаться в Русской церкви в кружке ревнителей благочестия, в который входит и будущий патриарх Никон. И вот, собственно, еще в качестве новгородского митрополита, а потом уже московского патриарха Никон и ставит вопрос о том, а правильными ли книгами мы пользуемся. Чтобы ответить на него, он отправляет сначала русских книжников в Грецию, а затем в общении с приезжающими в Москву, как правило, за милостыней восточными патриархами выясняет, что тексты русских книг действительно во многом отличаются от греческих. Иногда это просто орфографические и синтаксические ошибки. А иногда это связано с тем, что в комментариях русских книг даются рекомендации совершать богослужения так, как оно совершалось
Здесь необходим был, конечно, очень осторожный подход. Безусловно, нужно было сличать греческие и русские книги разных периодов и при обнаружении ошибок — исправлять. Но в том, что касается особенностей русского богослужебного обряда, здесь, наверное, не нужно было идти по пути унификации. Но патриарх Никон, как и многие его современники, мыслил в достаточной степени шаблонно. Если наши книги отличаются от греческих, а от греков мы получили нашу веру, то, значит, мы славим Бога неправильно — какой же мы Третий Рим? Мы должны срочно уподобить наши книги греческим, чтобы наконец начать славить Бога правильно. Оппоненты Никона рассуждали диаметрально противоположным образом: если мы Третий Рим, если мы средоточие вселенского православия, могут ли наши книги быть неправильными? Тем более что по этим неправильным книгам молился сонм русских святых. Или же они тоже неправильно славили Бога и не могут считаться святыми? Тогда вся Русская церковь превращается в
Так возникает очень мощное, вобравшее в себя много выдающихся по своему благочестию представителей русского церковного народа, и духовенства прежде всего, старообрядческое движение. Движение, которое, к сожалению, весьма жестоко подавляется при участии государственной власти, но потом продолжает существовать и по сей день существует как довольно оригинальное проявление русской духовной культуры. Но главным в старообрядческом расколе было то обстоятельство, что его богословская составляющая была практически ничтожной. Стороны спорили о том, как совершать богослужение, не задаваясь вопросом почему; спорили о том, что нужно делать священнослужителю, мирянину, участвующим в службе, но не пытались ответить на вопрос, а что по существу означает то или иное действие, тот или иной текст.
Раскол произвел тяжелые последствия: он обескровил церковную жизнь и выявил то обстоятельство, что дальнейшее пребывание в богословском невежестве обрекает нашу Церковь на поражение перед во многом уже сформировавшим свою очень развитую богословскую культуру западным миром. То, что было осознано на Юго-Западной Руси митрополитом Петром Могилой несколько ранее, постепенно стало осознаваться и в Москве. Но патриарх Никон, а затем государь Алексей Михайлович решились на создание у нас духовной академии не сразу: не хотелось воспроизводить в ней опыт Киево-Могилянской академии, где преподавание велось на латинском языке, где, собственно, и
Вот с этого самого времени мы можем говорить о появлении у нас богословской школы — конец XVII века. А ведь это означает, что на протяжении более чем семи веков Русская православная церковь, восприняв во многом блистательную византийскую культуру, так и не смогла придать этой культуре богословски сформулированный характер. А значит, говорить о воспитании у нас, и у нашего народа, и даже у нашего духовенства
Царствование императора Петра Великого, его синодальная реформа, хоть и ликвидировавшая в Церкви соборы, патриаршество — на самом деле Петр I лишь формально признал то, что имело место веками в истории Русской церкви, полную зависимость от светского государства, — привело к тому, что в России стала создаваться единообразная, охватывавшая всю страну, с классической системой трехступенчатого образования — низшая, средняя и высшая школа — система богословского образования. И уже к концу XVIII века русская богословская школа будет насчитывать три академии, около 30 семинарий и духовные училища. Так к концу XVIII века у нас произойдет то, что должно было бы произойти, наверное, в первые века. У нас, например, исчезнут неграмотные священники: с этого времени каждый священник будет не просто грамотен, но еще и в той или иной степени образован. Следует признать, что русское духовное сословие в конце XVIII — начале XIX века формально было образованно даже лучше, чем русское дворянство. Вот почему когда император Александр I начнет создавать русские университеты, то вот в этих новооткрытых университетах профессорами будут оказываться в основном либо иностранцы, либо поповские дети, то есть сыновья священников, закончившие духовные академии. Ну, назову имя, пожалуй, наиболее известного из них, правда, не как профессора впоследствии, а как государственного деятеля, — Михаила Михайловича Сперанского, реформатора России в царствование Александра I и Николая I.
Весь XIX век в России будет развиваться система богословских школ. И вот что примечательно. С одной стороны, она будет развиваться под влиянием католической богословской школы, затем к этому влиянию добавится влияние протестантской системы образования. Но постепенно начнет формироваться и собственно русский тип школы, позволявший русским богословам, заимствуя подчас наиболее интересные открытия как католической, так и протестантской богословских наук, развивать свою науку, опиравшуюся прежде всего на знание творчества Святых Отцов Византии, которые и создали православное вероучение.
По существу, мы стали узнавать лежащее в основе богослужения православное святоотеческое Предание лишь в XIX веке, когда у нас появится целая плеяда профессоров-богословов, владевших в совершенстве греческим языком, профессоров-библеистов, глубоко изучавших Библию, чего не было на Руси вплоть до XVIII века. Я напомню, что последний отвечавший как бы требованиям современности полный текст Библии у нас появляется только в царствование Елизаветы Петровны, в XVIII веке. Главным образом постижение святоотеческого богословия начнется у нас тогда, когда среди нашего духовенства будет сформирована популяция священнослужителей, которые, получив свое образование в духовных училищах, в духовных семинариях, а затем в духовных академиях, окажутся в состоянии изучать на уровне современной науки то, что является средоточием православного Предания, — святоотеческое учение.
Показательно, что уже в XVIII веке начинается регулярный перевод на славянский, а потом и на русский язык святоотеческих сочинений, а уже к концу XIX века переведено подавляющее большинство Святых Отцов: великие каппадокийцы — святые Василий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский, затем Иоанн Златоуст, преподобный Максим Грек, преподобный Иоанн Дамаскин. Поэтому завершение XIX века в контексте развития русской церковной культуры может быть подытожено одним образом: у нас появилось образованное духовенство, самое образованное в православном мире, способное осмысленно, осознанно нести православное вероучение в среду своих пасомых, а не ограничиваться лишь совершением — более или менее благоговейным — богослужения.
Да, забегая вперед, нельзя не сказать: это произойдет слишком поздно. И одной из причин крушения исторической России, православной Российской империи станет именно то обстоятельство, что у миллионов православных мирян не будет сформировано мировоззрение, которое бы позволяло им давать христиански мотивированные ответы на вызовы времени. И русское духовенство станет одной из первых жертв этих крещеных, но не просвещенных русских людей, вовлеченных в вихрь революции, в этот кровавый хаос, уничтожавший культуру как таковую — и прежде всего культуру церковную. Но к концу XIX века не только русское духовенство, но и русская интеллигенция в лице наиболее выдающихся русских философов, безусловно, обозначит свое обращение к церковной культуре, к церковному Преданию.
Вот почему получивший в культурологии название Серебряный век русской культуры, связанный с рубежом XIX–ХХ веков, надо признать в истории русского богословия началом золотого века, который, в
Но это уже будет история ХХ века. Что же касается XIX века, то мы можем сказать, что, пройдя очень трудный и исторический, и политический путь, наша Церковь, которая привнесла на Русь высочайшую форму христианской культуры в виде культуры византийской, возникшая как необходимое условие вхождения языческой Руси в мир христианской цивилизации, — именно в конце XIX века Русская православная церковь получила возможность не только крестить, но и просветить Русь. Сделать для русского народа доступным то великое наследие, которым одарила в конце Х века наш народ византийская церковь. И конечно же, процесс культурного творчества, искусственно прерванный 70-летними гонениями коммунистического режима, не прекращался в условиях русского зарубежья, породившего созвездие великих русских богословов, он будет продолжаться и в дальнейшем.
Прежде чем начать говорить об истории Русской церкви в ХХ веке, в советский период, нужно сказать несколько слов о том, в каком состоянии Церковь пришла к 1917 году и как завершался имперский период в истории России для Церкви, а с точки зрения церковной истории — как завершался период синодальный.
Основной нерв синодального периода, если мы пытаемся кратко его определить, заложенный еще основателем империи Петром I, заключался в том, что государство подходило к Церкви с позиций пользы, утилитаризма. В начале имперского периода утилитаризм проявлялся достаточно грубо: Петра прежде всего интересовали материальные ресурсы Церкви. Постепенно от такой грубой формы взаимодействия Церкви с государством империя отходила, но вектор этого отношения к религии сохранялся вплоть до революции 1917 года.
В результате к началу ХХ века Церковь и империя находились в состоянии углубляющегося кризиса, который выражался в самых разнообразных формах. Например, проблема бюрократизации церковного организма, которая сложилась в XVIII и XIX веке, заключалась и в том, что патриаршество было ликвидировано и вместо патриарха существовала Духовная коллегия — Синод, и в том, что церковная жизнь на разных уровнях контролировалась светскими чиновниками. Были и проблемы социального характера. Духовенство в России представляло собой духовное сословие, где место и занятия священнослужителей передавались по наследству — от отца к сыну или от тестя к зятю. И соответственно, к концу XIX столетия духовенство представляло собой довольно замкнутый социум, даже некоторые употребляли по отношению к нему слово «каста», что вело к отчуждению духовенства от паствы — не только с образованным обществом, но и, например, с крестьянами, которые составляли большинство верующего населения империи. Иные проблемы можно насчитать около десятка: например, материальное обеспечение духовенства или бесправность православных приходов, в отличие, например, от общин староверов. Ни одна из этих проблем не была разрешена к 1917 году, и в эпоху революции государство и Церковь входили в состоянии достаточно глубокого кризиса.
Февраль 1917 года принес церковную революцию, которая разворачивалась по нескольким направлениям. С одной стороны, речь шла о конфликте между Временным правительством и Синодом. Этот как бы политический конфликт наполнялся разнообразными социальными столкновениями. Прежде всего, столкновениями духовенства в разных епархиях с епископатом. Сословное белое (женатое) духовенство пыталось изменить вопрос о власти в Церкви в свою пользу и в
И еще одной очень важной частью церковной революции была революция приходская, которая выражалась фактически в бунте прихожан, особенно на селе, против старой системы приходского управления и в
В этой ситуации священноначалию нужно было превратить церковную революцию, которая развивалась по многим направлениям, в каноническую реставрацию, воссоздать церковный организм. И эту миссию должен был взять на себя Священный собор Православной российской церкви 1917–1918 годов. Это было эпохальное событие в истории Церкви и в истории нашего отечества. Собор завершал синодальный период истории Церкви и пытался в новых обстоятельствах выработать церковные формы жизни. Речь не шла ни в коей мере о том, чтобы реконструировать, воссоздать те формы церковного управления, которые существовали до Петра, в первую эпоху патриаршества и соборов. Нужно было заново выстроить церковный организм в новых условиях, но по церковным правилам.
Собор был очень представительным органом. Его делегатами были 564 человека. Причем больше половины из них были миряне — 53 %, около трети, 28 %, были представители приходского белого, то есть женатого, духовенства, около 4 % — монашествующие и еще примерно 15 % — епископат. При этом миряне, которые были призваны на Собор, представляли собой буквально всю Россию: здесь были крестьяне, рабочие, служащие, солдаты действующей армии, преподаватели учебных заведений, в том числе профессора академий и университетов. Можно сказать, что Собор представлял собой всю Россию, которая готова была созидать новые формы общественной и церковной жизни. Самым значительным и оставшимся в истории деянием Собора было восстановление русского патриаршества. Первым патриархом после почти двухсотлетнего перерыва с помощью жребия был избран московский митрополит Тихон (Белавин).
Собор занялся вопросом об отношениях с будущим русским государством. Напомню, что в январе 1918 года должно было собраться Учредительное собрание, которое должно было сформулировать новые принципы государственного бытия Российского государства. В преддверии Учредительного собрания Собор принимает специальное определение 2 декабря 1917 года, которое фактически представляет собой проект договора между Церковью и будущим русским государством, своего рода проект конкордата, конституционного пакта между Церковью и властью. Собор, безусловно, мыслит себя уже как часть общества, отдельно от государства, не внутри государственной машины. Но при этом он выражает желание, чтобы за Русской церковью был признан особый статус первенствующей религиозной организации в силу ее исторических заслуг и как религии большинства российского населения.
Другие решения Собора касались внутренней церковной жизни. Здесь был новый, впервые разработанный устав прихода. Здесь были новые проекты организации центрального и епархиального управления. Если очень коротко говорить о сути этих проектов, то Собор пытался выработать баланс между общественным, соборным и иерархическим началами в Церкви.
В тот момент, когда Собор разрабатывал свои проекты, в России происходит еще один переворот — к власти приходит партия большевиков. И здесь нужно сказать несколько слов о том, что с точки зрения религии представляла собой большевистская партия и ее идеология. Фактически коммунизм именно в его большевистском изводе, как проект, восходящий к эпохе Просвещения, полагал, что религия, или, как они часто говорили, религиозные предрассудки, отмирают в обществе естественным образом. Однако большевики, стремясь ускорить процессы общественного преобразования, и в том числе преобразования общественного сознания, стремятся ускорить и отмирание религии и фактически начать насильственную секуляризацию. Сегодня значительная часть исследователей рассматривает советский коммунизм как один из вариантов политической религии. Это понятие ввел итальянский исследователь Эмилио Джентиле, который занимался историей итальянского фашизма. Имеется в виду, что такого рода политическая религия является особой сакрализацией идеологии политического режима и предполагает мифологизацию или обожествление организации, в данном случае партии, и связанных с этой идеологией текстов. Разумеется, политическая религия отрицает иные идеологии и религии, а также автономию индивида. В этом контексте мы должны понимать, что столкновение большевизма как политической религии с традиционными религиями, будь то православное христианство, ислам, иудаизм, буддизм, было неизбежно. Согласно Эмилио Джентиле, политическая религия знает два модуса отношений с религиями традиционными: уничтожение конкурентов и их инструментализация, то есть приспособление под свои нужды.
В январе 1918 года новая большевистская власть открыто заявляет о своих будущих отношениях с религиозными организациями. Издается декрет, который в последующем публиковался под названием Декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви. Главная его идея — это вытеснение любых религиозных организаций, но прежде всего Православной церкви как наиболее крупной и влиятельной организации, из общественной жизни страны. Религия объявляется частным делом гражданина. Никакие внутренние законы религиозных организаций новая власть не признает. Более того, декрет заявляет о национализации церковного и вообще любого религиозного имущества, на что верующие и Церковь реагируют достаточно жестко, потому что заявление о национализации воспринимается как прямое кощунство, как то, что святыни, храмы будут передаваться в руки неверующих. Так начинается прямое противостояние Церкви и советской власти. Иерархи и духовенство становятся жертвами как так называемых эксцессов Гражданской войны, так и красного террора. Духовенство вместе с дворянскими царскими чиновниками оказывается среди заложников, которые расстреливаются в случае
В 1919 году власть пытается осуществить первую антирелигиозную кампанию — кампанию по вскрытию святых мощей. Однако в ходе Гражданской войны начать осуществлять планомерную антирелигиозную политику советская власть, конечно, не может. Для этого наступает момент в 1922 году, когда начинается кампания по изъятию церковных ценностей — ключевой момент для выработки советской репрессивной политики в отношении Церкви, которая будет действовать на протяжении последующих 20 лет.
1921–1922 годы — это время тяжелейшего, катастрофического голода в Советской России, который стал следствием, с одной стороны, Гражданской войны и разрушения экономики и сельского хозяйства, а с другой стороны — политики большевиков, направленной на реквизицию хлебных запасов у крестьян — так называемую продразверстку. И в контексте голода власть начинает осуществлять принудительное изъятие церковных ценностей из церквей под предлогом помощи голодающим. При этом верующими эта акция воспринимается как новое кощунство, хотя Церковь, иерархи и духовенство, вовсе не против собирать пожертвования и жертвовать
19 марта 1922 года Ленин пишет Политбюро: «Мы должны именно теперь дать самое решительное беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий». С этого момента начинает действовать стратегия, направленная на уничтожение Церкви, которая будет актуальна в течение последующих 20 лет. Среди инструментов власти появляются такие чекистские методы, как попытка организации расколов среди духовенства и верующих. Главным исполнителем этой политики оказываются органы государственной безопасности — ВЧК, ОГПУ, а затем НКВД. Изъятие церковных ценностей выглядит как масштабная провокация, поскольку одной из главных задач власти было спровоцировать сопротивление верующих. Затем в ходе наблюдения за этими актами сопротивления выявить наиболее активных мирян и членов клира и подвергнуть их репрессии. Около 1500 актов более или менее массового сопротивления было зафиксировано за 1922–1923 годы, пока шла эта кампания. В результате властью был организован 231 судебный процесс над духовенством и верующими, и впервые в 1921, 1922, 1923 годах власть начинает расстреливать их по приговорам судов (в эти годы было расстреляно около 2000 человек). В мае 1922 года был арестован патриарх Тихон, церковное управление было серьезно дезорганизовано. Готовился показательный процесс против патриарха, который должен был завершиться его расстрелом. Этого не произошло, власть в
Среди расстрелянных был и петроградский митрополит Вениамин (Казанский). Владыка Вениамин был сравнительно молодым епископом, в 1922 году ему было 49 лет. Он был избран на петроградскую, столичную, кафедру в бурные весенние месяцы 1917 года, избран голосованием представителей духовенства и мирян всей епархии. Уже это показывает, насколько он был популярен в народе. Особенно его любили рабочие Петрограда, работе с которыми, проповеди он уделял много внимания.
Когда до Северной столицы докатилась волна изъятия церковных ценностей, владыка Вениамин сделал все, чтобы в его епархии дело не дошло до кровавых столкновений. На Пасху 1922 года он выступил со специальным обращением к пастве, в котором призывал петроградцев не давать никакого повода для пролития крови и не предаваться чувству мести в отношении тех, кто покушается на церковное достояние.
При этом владыка был готов пойти на максимальные, неслыханные компромиссы. В частности, он предложил местной комиссии по изъятию, чтобы священники сами переплавили священные сосуды в слитки и в таком виде отдали бы их комиссии — в этом случае изъятие ценностей перестало бы быть кощунственным актом. Но советская власть преследовала иные цели. Митрополит Вениамин был привлечен к суду за сопротивление изъятию и после публичного процесса расстрелян в августе 1922 года в Ковалевском лесу к востоку от Петрограда.
В 1920-е годы Церковь оказывается в ловушке, в ситуации двух кризисов — кризиса легальности и кризиса легитимности. С одной стороны, власть не признаёт за Церковью права на законное существование: не регистрирует иерархию и духовенство, а регистрирует только низовые церковные организации — приходы (с точки зрения советской власти все, что не зарегистрировано официально, то запрещено и должно быть подвергнуто репрессии). С другой стороны, в силу своего нелегального статуса Церковь не может созвать новый Собор для того, чтобы избрать нового патриарха после кончины патриарха Тихона в 1925 году. А пока нет патриарха, слабеет внутренняя легитимность церковной власти, церковного управления, начинаются споры о правильности ее преемства, появляются новые расколы. После патриарха, и так будет до 1940-х годов, Церковью управляют местоблюстители, власть которых по определению временна.
Всю эту ситуацию советская власть использует для давления на церковную иерархию с тем, чтобы добиться уступок с ее стороны, заявлений о лояльности, об осуждении заграничного контрреволюционного духовенства. И церковной власти, и священноначалию приходится идти на определенные уступки, потому что есть совершенно четкое понимание того, что, в частности, раскольники-обновленцы Обновленчество (самоназвания: Православная церковь в СССР, Обновленческий раскол, Живая церковь) — раскольническое движение в русском православии, возникшее после Февральской революции 1917 года. Декларировало цель «обновления Церкви»: демократизацию управления и модернизацию богослужения. Выступало против руководства Церковью патриархом Тихоном, заявляя о поддержке нового режима. могут одержать верх, если Церковь и дальше будет сохранять свой нелегальный статус.
К концу 1920-х годов формируются три стратегии отношений Церкви с властью. Одна из них — это стратегия обновленческая. Обновленчество было спровоцировано советской властью в 1922 году в ходе кампании по изъятию церковных ценностей. Обновленцами были в основном представители белого приходского духовенства, которые не были вполне удовлетворены реформами Собора 1917–1918 годов. Они представляли собой прежде всего сословное духовенство, которое еще до революции мыслило о расширении своих прав в управлении Церковью. И, собственно, эти расширенные права они и получают с помощью советской власти в рамках своего движения. Можно сказать, что это была стратегия сословных реформ, которые предполагали, например, введение женатого епископата (в Православной церкви он обычно монашествующий), второбрачие духовенства и так далее.
Другая, противостоящая обновленчеству стратегия отношений Церкви с советской властью была более радикальна и в полной мере оформилась
Но еще нужно сказать, что 1920-е годы были одновременно временем и очень активного приходского возрождения, которому нечаянно помогли сами гонители. Я уже сказал, что вся церковная иерархия не была признана советской властью, была нелегальна. Но приходы продолжали регистрироваться и были единственными органами, которые имели законное существование в Советской России. И в результате начавшихся гонений на Церковь произошла консолидация прихожан вокруг своих пастырей, своих храмов и святынь, которая привела к появлению огромного количества самых разнообразных и интересных церковно-общественных объединений: братств, кружков, союзов приходов, которые, с одной стороны, пытались защитить святыни от посягательств советской власти, а с другой стороны, достаточно быстро брали на себя и другие функции — просвещения, благотворительной помощи, работы с молодежью и так далее.
Великий перелом в церковной политике советской власти произошел в 1929 году. 8 апреля 1929 года был издан новый закон — Постановление ВЦИК и СНК РСФСР «О религиозных объединениях», — который в основных своих чертах действовал до 1 октября 1990 года. Статья 17 этого закона прямым образом запрещала все общественные внебогослужебные формы деятельности религиозных организаций. Было запрещено просвещение в любой его форме, хозяйственная деятельность, различные кружки, работа с детьми и так далее. Религиозным организациям оставлялась только сфера отправления культа, для Православной церкви — сфера богослужения. Вводилась достаточно жесткая процедура регистрации религиозных общин. Те общины, которые были зарегистрированы, должны были пройти перерегистрацию, и многие из них этой регистрации лишились, соответственно, оказались вне легального поля деятельности. От 40 до 90 % существовавших к началу коллективизации церквей за 1929–1931 годы были закрыты. В ходе раскулачивания идут репрессии против духовенства, потому что духовенство оказывается одним из самых удобных кандидатов на звание кулаков в деревне. Высылки и репрессии прокатываются по всей стране, 1931–1932 годы были самым катастрофическим временем в судьбе духовенства. Но репрессии в этот момент касаются не только представителей иерархии и священнослужителей. В этот момент власть более-менее впервые обращает систематическое внимание на мирян, на так называемый церковный актив — для них придумывается специальное новое слово: «церковники». И теперь репрессии против активных мирян идут наряду с репрессиями против священников. Если в 1920-е годы антирелигиозная политика советской власти была направлена в основном против православных и католиков, а мусульмане, иудеи и отчасти протестанты находились в более благоприятных условиях, то теперь кампания разворачивается против представителей всех религий и всех конфессий.
Середина 1930-х и так называемый Большой террор — это новый удар по Церкви и по религиозным объединениям страны вообще. По самым общим подсчетам, которые сейчас существуют, в 1937–1938 годах было осуждено по церковным делам около 300 тысяч человек, и примерно треть из них была расстреляна. Но это не все духовенство и верующие, которые подверглись репрессиям в эти годы. Дело в том, что те социальные категории, по которым прокатился каток Большого террора: бывшие кулаки, церковники, сектанты, асоциальные элементы, бывшие белогвардейцы, реэмигранты, — буквально в каждой из этих категорий могли присутствовать верующие или представители духовенства. Например, среди асоциальных элементов достаточно часто можно было встретить монахов закрытых монастырей, которые были изгнаны из своих обителей, но продолжали хранить обеты, жили
Между тем 1930-е годы показали парадоксальным образом, что народная религиозность не была сломлена. В этот момент, когда фактически открытая, легальная церковная жизнь уже не могла существовать, возникают самые разнообразные формы нелегальной церковной жизни: от тайных монашеских общин до паломничеств к разоренным святыням, к закрытым монастырям, к
Наиболее ярким и известным свидетельством несломленной религиозности стали, наверное, результаты переписи января 1937 года. Напомню, что согласно этой переписи, результаты которой были засекречены, объявлены вредительскими, 50,6 % населения страны заявили о себе как о верующих — и из них три четверти, 75,3 %, заявили о себе как о православных. При этом мы должны понимать, что на самом деле верующих было больше: переписчики и другие наблюдатели фиксировали отказы от участия в переписи по религиозным соображениям.
Одной из характерных черт истории религий в ХХ веке был их выход за пределы традиционного географического и этнического ареала распространения. Разумеется, это часть процесса глобализации, который так характерен для ХХ века и для нашего времени. Надо сказать, что для таких религий, как буддизм, этот процесс начался со второй половины ХХ века. Но для православия и для русского православия этот выход начался еще в период между двумя мировыми войнами. Однако еще до революции усилиями русских миссионеров была создана своего рода база для такого выхода русского православия из своих географических и этнических границ. Кратко обозначим те регионы, где русское православие присутствовало уже до 1917 года.
В Европе оно присутствовало прежде всего в виде дипломатических миссий, церквей при посольствах, церквей при царствующих домах Европы (для вышедших замуж за европейских монархов великих княгинь российской династии) или в виде храмов-памятников, как, например, на месте Битвы народов в Лейпциге Битва народов, или Битва под Лейпцигом, — одно из сражений Наполеоновских войн, состоявшееся в 1813 году, в котором Наполеон I потерпел поражение от союзных армий России, Австрии, Пруссии и Швеции.. В целом для дипломатического присутствия в Европе, церковного присутствия, были характерны несколько ограниченные контакты с местным населением. Но часто предпринимались и крупные просветительские проекты — обычно усилиями
Немножко иначе обстояло дело в Азии и на Дальнем Востоке. Прежде всего нужно сказать о Святой земле. В этом регионе, который притягивал внимание самых разных держав: Англии, Франции, Германии и, разумеется, России, — была создана Русская палестинская миссия, в большей степени ориентированная на паломников. На Дальнем Востоке, в Китае, — китайская миссия, которая после революции 1917 года была преобразована в епархии, фактически речь шла о проповеди православия местному населению и о создании китайской православной церкви. Аналогичным образом складывалось в Японии и Корее. Здесь русские миссионеры ориентировались именно на местное население, активно переводили священные книги и богослужение на местные языки. Причем интересно, что эта переводческая деятельность касалась не только церковной, но и светской русской литературы. Так было, например, в Японии, где трудами архиепископа Николая Японского, основателя Русской миссии в Японии, было организовано общество переводчиков, которое знакомило японскую публику с русской классической литературой — с Тургеневым, например, и так далее. Здесь уже до революции многие из представителей духовенства были представителями местного населения — китайцами или японцами.
Достаточно давно, до 1917 года, Русская церковь присутствовала и в Америке. И речь идет не только о бывшей русской территории — об Аляске, — но и об основной части Канады и Соединенных Штатов. Причем характерно, что до революции русская епархиальная структура в Северной Америке объединяла все православные народы — русинов, арабов, греков, сербов, албанцев. Здесь также достаточно активно делались переводы на английский язык. Фактически епархия и Американская миссия были двуязычны.
Революция 1917 года, разумеется, не могла не сказаться на жизни русского церковного зарубежья. Здесь характерны два процесса, которые были актуальны для периода между двумя мировыми войнами. Первый процесс: речь шла об отделении территорий от бывшей Российской империи — Финляндии, Прибалтики, Польши. А второй процесс заключался в формировании массовой русской диаспоры, так называемой эмиграции первой волны. Рассмотрим эти процессы по порядку и сначала поговорим об отделившихся территориях. Основные тенденции в истории Церкви в этих странах были такие. Православные оказались меньшинством, но меньшинством значительным — как правило, вторым по численности после представителей титульного вероисповедания (в одном случае лютеран, в другом случае католиков). И это сразу привлекло к ним внимание новых государственных властей. Политика этих властей, что в Финляндии, что в Прибалтике, что в Польше, была примерно одинаковой. Они стремились оторвать своих православных от Москвы и от Русской церкви. Такая политика была частью их утверждения нового национального государства. Они стремились порвать все связи, в том числе церковные и религиозные, которые связывали их с бывшей метрополией, с бывшим имперским центром. Поэтому новые власти активно стимулировали объявление церковной самостоятельности — автокефалии; подталкивали местных православных к переходу в юрисдикцию Константинопольского патриархата — соответственно, к уходу из юрисдикции московского патриарха. Автокефалия означает прежде всего самоуправление этой конкретной Церкви: она сама может создавать органы своего управления, созывать соборы, выбирать своего предстоятеля — патриарха и митрополита. Но, конечно, догматическая, вероучительная и обрядовая сторона у всех православных церквей сохраняется более-менее в единстве.
В Эстонии у государственных деятелей для этой цели даже возникла идея организовать союз — унию с католической церковью. В результате в межвоенный период возникают национальные церкви — в Финляндии, в Эстонии, немножко позже в Латвии. Особую позицию занимает здесь Литва: поскольку для Литвы в большей степени было важно оттолкнуться не от Москвы, а от Варшавы, от Польши, то здесь достаточно благосклонно смотрели на то, что местные православные сохраняли свою связь с Московским патриархатом. Кроме того, усиливалось давление на православных в этих странах, которое следовало по разным поводам и в разной степени. В Финляндии, например, возникла календарная проблема: светские власти принудили православных совершать свои праздники, богослужения по новому календарю, который не был принят тогда еще большинством православных церквей. В Эстонии была проблема унии. Самая жесткая, наверное, ситуация складывалась в Польше: фактически здесь начались если не кровавые, то гонения на православных, прежде всего в восточных частях Польши, украинских и белорусских, закрытие и разрушение церквей.
Перейдем теперь к проблеме формирования диаспоры. Напомним, что речь идет примерно о полутора-двух миллионах русских беженцев, которые оказались за границами бывшей Российской империи после революции и Гражданской войны. Полтора-два миллиона — это самые распространенные оценки: есть и более масштабные, которые говорят о примерно пяти миллионах беженцев.
Среди русских эмигрантов, прежде всего в Европе, уже в 1920 году возник вопрос об организации заграничного церковного управления, подобного тому, которое было создано на отрезанных от Москвы территориях Юга России во время Гражданской войны. Такая идея церковного управления по национальному признаку — только для русских, —
Осенью 1921 года в городе Сремски-Карловци в Югославии прошел Всезаграничный церковный собор и было создано высшее церковное управление за границей, которое через два года было преобразовано в Синод. Так возникла как самостоятельная юрисдикция Русская православная церковь за границей, или Карловацкая юрисдикция (по названию города, где Синод первоначально, в межвоенный период, находился). Первым первоиерархом Зарубежной церкви стал достаточно известный церковный деятель предреволюционной России митрополит Киевский Антоний (Храповицкий). При этом, однако, часть эмигрантского духовенства не признала это новое церковное образование и осталась до поры до времени в юрисдикции Московского патриархата. Хотя нужно оговориться, что, конечно, связь с Москвой была теперь только символическая.
Признавали над собой церковное верховенство Москвы французские эмигрантские приходы, приходы в Англии и часть приходов в Германии, которыми руководил митрополит Евлогий (Георгиевский) — сначала его резиденция находилась в Париже. Однако это единство с Москвой приходов митрополита Евлогия сохранялось только до 1931 года. Тогда после спровоцированного советскими органами конфликта с московской церковной властью митрополит Евлогий перешел в юрисдикцию Константинопольского патриарха, в рамках которого был создан Западноевропейский экзархат русских приходов, а митрополит Евлогий стал его главой, экзархом. Так в церковной эмиграции возникло разделение на так называемых карловчан и так называемых евлогиан. В 1930-е годы в юрисдикции Московского патриархата за границей осталась только Литовская епархия, приход в Париже и несколько десятков приходов в Америке.
Как обстояло дело в Америке? После революции ранее единая епархиальная структура здесь распалась на национальные образования — греческие, сербские, арабские. Оставшиеся русские приходы объединились в фактически независимый митрополичий округ, возглавлявшийся митрополитом Платоном (Рождественским). С 1935 года митрополичий округ признавал формальную связь с Синодом Русской православной церкви за границей.
Итак, важнейшее отличие межвоенного периода — это рост русского православного присутствия в мире. При этом на волне формирования новой русской диаспоры возникли не только перечисленные церковные структуры, но и многочисленные просветительские центры, центры русской церковной мысли, истории, богословия. Один из самых известных центров был Свято-Сергиевский институт — богословский институт в Париже, в котором преподавали выдающиеся русские церковные деятели: историки, литургисты и философы. Например, такой философ и богослов, мыслитель, как протоиерей Сергий Булгаков. Но были и другие центры — в Праге и в Берлине. В этот период присутствие вот этой очень мощной интеллектуальной составляющей в русской диаспоре межвоенного периода обеспечило интенсивные философские, богословские, культурные контакты русской культурной диаспоры с западным христианским миром. Фактически в этот момент произошла встреча западного мира с православием как живой религиозной и богословской традицией. При этом, отвечая на вызовы западной философии, западного образа мысли, и само русское православие формулировало новые богословские подходы. Так возник, например, так называемый неопатристический синтез в православном богословии на Западе, который заключался, с одной стороны, в апелляции к новому прочтению основополагающих богословских текстов — текстов Святых Отцов, а с другой стороны — в апелляции к таким категориям, как религиозный опыт, персона, личность, которые очень активно обсуждались в западной (в том числе религиозной) мысли той эпохи. Разумеется, православное богословие на Западе было гораздо свободнее, чем в России, и могло свободно обсуждать
А для самой русской диаспоры в межвоенный период были характерны интенсивные контакты между культурной частью, иногда очень авангардно ориентированной, и собственно представителями Церкви. Очень яркой фигурой, которая иллюстрирует этот процесс, был выдающийся аскет, духовный писатель русской эмиграции архимандрит Софроний (Сахаров). Сам он был художником, в межвоенный период входившим в круг Кандинского, с очень интенсивными художественными и мировоззренческими поисками. И вот уже в эмиграции он переживает духовный кризис, который приводит его снова в лоно Церкви. Он не просто начинает учиться в Свято-Сергиевском богословском институте, слушать лекции Сергия Булгакова, но он понимает, что он хочет
После Второй мировой войны ситуация в русском церковном зарубежье значительно изменилась. В этот период формируется так называемая вторая волна русской эмиграции. Примерно из 8,5 миллиона перемещенных лиц, которые оказались за границами родины в годы Второй мировой войны, около 700 тысяч стали невозвращенцами. Если первая волна эмигрантов хранила свою русскость, мечтала о возвращении в Россию, в Россию без большевиков, и о служении ей, то вторая волна знала, что такое жизнь при советской власти, и уже не собиралась возвращаться в Советский Союз. Их задача была интегрироваться в западную жизнь. Поэтому первые послевоенные годы в эмиграции были отмечены двумя, казалось бы, противоположными процессами. С одной стороны, происходило расширение юрисдикции Московского патриархата, воссоединение с Русской церковью значительного числа церковных образований или восстановление связей с теми, с кем эта связь была разорвана в межвоенный период. А с другой стороны, происходило усиление противостояния между разными центрами русского православия — между Московским патриархатом и Русской православной церковью за границей, что, естественно, вписывалось в контекст противостояния держав, обусловленного ситуацией холодной войны.
Православные церкви Прибалтики после окончания Второй мировой войны возвратились в юрисдикцию Московского патриархата. Русская церковь восстановила церковные связи с Финской и Польской православными церквями. В частности, Польской православной церкви, а также Чешской православной церкви была дана церковная автокефалия — самостоятельность. В 1970 году была восстановлена связь с русской митрополией в Америке, и ей тоже была дана автокефалия — теперь это Православная церковь в Америке. Епархии Русской церкви Московского патриархата были восстановлены в Центральной и Западной Европе и в той же Америке.
Поощряя появление самостоятельных православных церквей, Московский патриархат в определенной степени руководствовался миссионерскими задачами. Делалась ставка на создание местных православных церквей. И ярким примером такой деятельности была проповедническая и организационная деятельность лондонского митрополита Антония (Блума).
Владыка Антоний был выдающимся христианским проповедником. На протяжении полувека он своими проповедями, беседами, радиопередачами показывал, что христианство может быть актуальным и для современного, и в том числе молодого, человека, казалось бы, очень далекого от религии, но всё же находящегося в духовном поиске. Его слова рождались из глубокого личного опыта, которым он щедро делился. И в том числе это был опыт человека, видевшего смерть в лицо, опыт военного врача, хирурга и участника французского Сопротивления в годы Второй мировой войны. Его слова были обращены к людям самых разных наций и культур. Они пересекали национальные и конфессиональные границы. И еще один важный аспект. Его голос воспринимался как голос Русской церкви — церкви, которая вынуждена молчать. Но вот среди ее епископов был человек, который говорил, и говорил о Христе, то есть о самом главном в жизни Церкви.
Центр Русской православной церкви за границей в послевоенный период переместился через Германию (Мюнхен) в Соединенные Штаты — в Нью-Йорк. Здесь был создан новый просветительский центр — семинария и издательство в Джорданвилле, а также несколько монастырских центров, хранивших традиции русского монашества. Однако противостояние между Русской церковью за границей и Русской церковью Московского патриархата усиливалось. Помимо обвинений со стороны Зарубежной церкви в сотрудничестве с безбожной властью, формулируется новое обвинение. Московский патриархат обвинялся в ереси экуменизма, в непозволительном сотрудничестве с христианами других конфессий. Между тем — и это очень важный момент — сохранялись личные контакты между представителями разных юрисдикций, что в итоге было залогом восстановления единства уже в наши дни. Потому что, по сути, никаких существенных догматических различий между двумя направлениями в русском православии — на родине и за границей — не было.
Подчеркнем, что именно в послевоенное время русская церковная диаспора приобрела мировой охват. Это уже была не только Европа или Дальний Восток, как в межвоенный период, но также Северная и Южная Америка, Австралия, Африка. Хотя русское православие полностью исчезло из Китая, например, где в ходе культурной революции православная церковь фактически была разгромлена и де-факто перестала существовать.
После падения советского строя ситуация в церковном зарубежье в очередной раз изменилась. Приходы Московского патриархата, которые к началу 1990-х годов были в основном ориентированы на местных жителей: на немцев, англичан, французов, — опять заполнились новыми эмигрантами — из России, Украины, Молдавии и других бывших республик СССР. Это несколько сотен тысяч человек. Об идеале местных православных церквей, о миссионерском идеале на время пришлось забыть — Русская церковь вне родины снова, как и в межвоенный период, стала в основном эмигрантской. Только теперь это были не политические беженцы, а трудовые, экономические эмигранты. Начало 1990-х годов принесло резкое обострение отношений между Русской церковью за границей и в России в связи с тем, что Зарубежная церковь предприняла попытки открыть свои приходы на территории СССР. Но уже в начале 2000-х годов этот конфликт сошел на нет, потому что новое руководство Русской православной церкви за границей не было настроено столь конфронтационно по отношению к Церкви на родине. Так наметилась тенденция к сближению двух частей Русской церкви, которая завершилась в мае 2007 года восстановлением их общения. Русская православная церковь за границей стала частью Русской православной церкви Московского патриархата.
Повторим: главным делом русской церковной эмиграции стало знакомство западного мира с культурой, мыслью и живой религиозной традицией православия, что, в свою очередь, стало частью глобального тренда ХХ века на выход религий из своих географических и этнических ареалов.
С приближением мировой войны власть постепенно отказывалась от курса на уничтожение Церкви и религии в стране. Нужно сказать, что никакой единовременной директивы, прекращающей репрессии, не было. Не в духе власти было связывать себя
Первые проявления этого нового курса можно увидеть уже в конце 1930-х годов, когда к Советскому Союзу были присоединены по пакту Молотова — Риббентропа так называемые новые территории: Прибалтика, Западная Украина, Западная Белоруссия, Бессарабия. На этих территориях существовали тысячи открытых православных приходов, и власть не перешла сразу к репрессиям против духовенства на новых территориях. Напротив, патриаршей церкви было позволено назначить туда своих епископов, что было абсолютно беспрецедентно для 1930-х годов. Так оказалось, что в Русской церкви существует митрополит в Москве, митрополит Алексий (Симанский) в Ленинграде, митрополит Сергий (Воскресенский) в Риге, Николай (Ярушевич) в Киеве и епископ Алексий (Сергеев) в Молдавии.
Переломным моментом в политике советской власти в отношении Церкви считается 1943 год, когда состоялась знаменитая встреча в Кремле Сталина с тремя митрополитами — и вскоре выборы нового патриарха Московского и всея Руси, которые власть не давала осуществить с 1925 года. Но этот момент, этот рубеж мы должны воспринимать скорее как публичное заявление Сталина о своей новой политике, которая потаенным образом уже осуществлялась с начала Второй мировой войны. Какие цели власть преследует в политике нового курса? И более частный вопрос: какова роль лично Сталина в формировании новой политики, какие были его личные мотивы? Прежде всего мы должны отбросить предположения о возможном религиозном обращении Сталина. Он был прагматик, и во всех документах 1940-х годов — а он внимательно следил за перипетиями церковной политики — мы видим жесткую, четкую руку прагматика, которого интересует прежде всего внешнеполитический потенциал Православной церкви. Но вместе с тем он поощрял и определенную мифологизацию собственной личности, и в том числе когда она исходила от церковных иерархов. Например, от достаточно специфической фигуры митрополита Гор Ливанских Илии (Карами), который неоднократно в этот период посещал Советский Союз и превозносил вождя народов.
Какие цели преследует власть в политике нового курса? Прежде всего, и это главное, это мобилизация религиозного ресурса для целей внешней политики СССР. Напомню, что встреча с тремя митрополитами в Кремле состоялась в преддверии Тегеранской конференции, где должна была обсуждаться проблема открытия второго фронта. Сталину было очень важно показать, что советская власть терпима к проявлениям религиозности и даже в России восстанавливается патриаршество. На следующем этапе развития военных действий 19
Кроме того, еще в ходе войны власть была заинтересована в активизации патриотических настроений верующих и использовала церковную организацию в фискальных целях, поощряя сборы, например в фонд обороны, со стороны религиозных организаций и тому подобное. Но при этом (это была очень важная особенность нового курса) власть понимала, что, привлекая Церковь для решения своих задач, нужно делать шаги навстречу иерархии, навстречу духовенству. Все это позволило Церкви возродиться и фактически воскреснуть из небытия. В этот период действовало около 14 тысяч храмов, несколько десятков монастырей, две духовные академии и девять семинарий. Церковь вышла из изоляции на международной арене, восстановила связи с другими православными церквами, которые были полностью прерваны в 1930-е годы. И в этом выходе Церкви из изоляции было совпадение интересов власти и Церкви в 1940-е годы.
Лицом эпохи был патриарх Алексий I (Симанский), дворянин, еще в молодости принявший монашество по убеждению, по сердечному влечению. Он, с одной стороны, воплощал в себе вот эту осторожную позицию Церкви, а с другой стороны, достаточно дипломатично добивался новых уступок со стороны власти. А для верующих он запомнился как совершенно уникальный служитель Божественной литургии, которая могла воспитывать верующих сама по себе, без слов, поскольку говорить
После смерти Сталина еще некоторое время Церковь пользуется определенной свободой в отношениях с государством. 1954 и 1955 годы были временем особенно активного открытия церквей, которого, кстати, не было в позднесталинский период. Притом что новое, уже более враждебное отношение к Церкви хрущевского руководства начинает проявлять себя с 1954 года. Но в полной мере новое наступление на Церковь начинается с 1958 года.
Предыдущий период, так называемый новый курс в отношениях с церковью, понимается новым советским руководством как отклонение от ленинской политики времен культа личности. При этом новое наступление достаточно хорошо спланировано. Начинается оно с финансовой реформы, которая фактически означала изъятие средств у епархий и патриархии через повышение, единовременное повышение налога на свечи. У Церкви исчезает возможность поддерживать финансово малые приходы, монастыри, семинарии, а у власти появляется предлог для их закрытия: если верующие не могут их содержать, то зачем они нужны.
В 1961 году осуществляется так называемая административная реформа, в ходе которой священника, настоятеля прихода отстраняют от управления хозяйственной деятельностью того же прихода. Существенно возрастает роль старосты, который управляет церковным хозяйством. И это был очень важный шаг советской власти по обретению инструментов контроля над церковным организмом. Достаточно было подобрать кандидатуры для 200–300 наиболее значимых, наиболее богатых церквей, а это прежде всего были соборные и кладбищенские церкви каждой епархии. Староста в этих ключевых церквах очень помогал советской власти контролировать иерархию и Церковь, прежде всего осуществляя надзор за отчислениями этих церквей, приходов в епархию и в патриархию. И таким образом косвенно советская власть могла держать под контролем как епископа, так и центральное церковное управление.
Параллельно шла массированная пропагандистская кампания — и в том числе так называемый парад ренегатов, когда достаточно заметное число церковнослужителей, преподавателей семинарий заявили во всеуслышание с подачи советской власти о своем отречении от веры и Церкви.
В итоге к середине 1960-х годов была закрыта половина церквей, которые действовали в СССР к концу нового курса. Закрыты были также десятки монастырей и шесть из девяти семинарий. Но одновременно власть продолжала использовать церковный ресурс во внешней политике, уже не очень считаясь с ее собственными запросами и нуждами. Ярким примером такого волюнтаризма во внешней церковной политике было то, что Никита Хрущев настоял на том, чтобы Русская православная церковь отправила своих наблюдателей в Ватикан на Второй Ватиканский собор, тогда как предварительно между православными церквами были достигнуты договоренности о том, что они никак не участвуют в этом католическом форуме.
После отставки Хрущева власть не собиралась отказываться от приобретенных инструментов давления на Церковь, хотя давление само было ослаблено. Более того, все попытки со стороны Церкви пересмотреть административную реформу 1961 года были властью блокированы. Продолжалось закрытие храмов, хотя уже не так интенсивно, как в хрущевское десятилетие. Но интересно, что 1970-е и первая половина 1980-х годов стали временем очень важным для внутренней жизни Церкви. В этот период, на рубеже 1960–70-х, появляются новые верующие — молодые люди, выросшие вне традиционной религиозной среды, но искавшие новые формы церковной жизни и церковной деятельности. Одним из таких примеров была община Александра Огородникова, его религиозный семинар. В задачу Церкви входило найти для них новый язык, но, конечно, возможности ее в этом были очень ограниченны. В самиздате появляются адресованные новым верующим художественные произведения, проповеди священников или апологетика, пытающаяся отвечать на вызовы антирелигиозной пропаганды, в частности согласовать новые открытия, научные открытия, с библейской картиной мира.
В частности, примером такой самиздатской апологетики была книга крупного геолога и тайного священника отца Глеба Каледы «Библия и наука о сотворении мира», которая имела подзаголовок: «Опыт естественно-научного толкования Книги Бытия». Речь в ней шла о первой главе первой книги Библии, в которой описываются семь дней творения, и показывалось, что подлинно современные научные данные вполне могут быть согласованы с библейским повествованием. Это было очень важно для эпохи 1960–70-х годов, когда наука ставилась на службу антирелигиозной пропаганде.
Вообще православный самиздат тех десятилетий был исключительно разнообразен. В огромном количестве перепечатывались и распространялись, нередко даже на коммерческой основе, молитвословы и акафистники, жития святых, творения Святых Отцов, в частности сборники изречений Святых Отцов — «Добротолюбие» и «Древний патерик». Эта литература пользовалась широким спросом и была даже достаточно массовой. Но был и, так сказать, элитарный православный самиздат. Статьи, брошюры, в которых обсуждались различные стороны духовной жизни, а иногда и общественно-политической. С одной стороны, в самиздате ходила книга выдающегося отечественного психиатра Дмитрия Евгеньевича Мелехова «Психиатрия и проблемы духовной жизни», в которой он демонстрировал синтез научно-медицинского и религиозного понимания личности. Фактически это был не законченный автором учебник по пастырской психиатрии для студентов семинарий. С другой стороны, в самиздате шла полемика между православными либералами и консерваторами, почвенниками. Выходили, но, как правило, недолго, почвеннические самиздатские журналы «Вече» и «Московский сборник» диссидента Леонида Бородина.
Идейным спорам уделялось большое внимание, но ими вовсе не ограничивалось. Например, Татьяна Горичева издавала журнал «Мария» — православный журнал для женщин, в котором были публикации о литературе, искусстве и роли женщин в православии. Группа упомянутого мною Александра Огородникова стала выпускать журнал «Община», в котором были в том числе материалы исповедального характера о пути молодых членов этой группы к вере.
Новый поворот в религиозной политике советской власти происходит в период кризиса советской социально-политической системы, и в церковной истории он связывается прежде всего с празднованием юбилея — тысячелетия Крещения Руси. Церковь начала готовиться к этому событию почти за десять лет до 1988 года. Она всячески использовала кризис советской политической системы для того, чтобы выйти из гетто и заявить о свом присутствии, так или иначе, в общественной жизни. Торжества, посвященные тысячелетию Крещения Руси, состоялись летом 1988 года. Прошел особый, юбилейный Поместный собор Русской православной церкви, на котором были прославлены девять святых, которые олицетворяли собой весь ее тысячелетний исторический путь. А уже в следующем году на особом Архиерейском соборе Церковь прославила святейшего патриарха Тихона и начала прославлять святых советского периода. Нужно обратить внимание, что патриарх Тихон для советской власти в этот момент был еще контрреволюционером, пререкаемой фигурой, но Церковь уже готова была заявить о нем как о святом, подтвердив то почитание, которое всегда патриарх имел в народе. Прославление новомучеников, которое шло после этого в течение всех 1990-х годов, как бы подводило черту и давало нравственную оценку всему прошедшему столетию. В подвиге новомучеников она прославляла подвиг верности своему призванию, своей вере, который эти люди продемонстрировали в эпоху гонений, когда они жили как христиане вопреки общим условиям, вопреки тому, на чем настаивала власть.
В октябре 1990 года был принят новый закон СССР — «О свободе совести и религиозных организациях», который фактически демонтировал советскую систему контроля, созданную декретом 1918 года и постановлением 1929 года.
Русская церковь в XX веке пережила самые масштабные гонения в своей истории, а пожалуй, и в истории христианской церкви. Несмотря на это, мы можем сказать, что в
Если мы обратимся к сфере церковно-государственных отношений, то увидим, что сегодня церковь, как и сто лет назад, снова находится перед лицом светского государства. Священный собор Русской церкви 1917–1918 годов предлагал будущему Российскому государству заключить правовой договор — конкордат, в котором были бы обозначены взаимные права и обязанности. Советский период прервал этот процесс выработки правовых норм взаимодействия Церкви и государства. Думается, что в обозримом будущем этот процесс будет возобновлен и начнется постепенная кристаллизация правовых, закрепленных в законе форм государственно-церковных отношений. Это нужно оценивать положительно: любое правовое регулирование лучше волюнтаризма для обеих сторон.
С другой стороны, к наследию советского периода относится слабая вовлеченность верующих в деятельность церковных институтов — приходов, братств, различных христианских общественных организаций. Иногда, говоря об этом явлении, употребляют слово «расцерковление». При этом (и это тоже мировой тренд) во многих странах люди часто называют себя верующими, но часто не отождествляют себя с
Обратим внимание. Сегодня в России мы имеем дело не с механическим восстановлением
Оставьте ваш e-mail, чтобы получать наши новости