История православной культуры

Расшифровка

Христианство — одна из крупнейших мировых религий — возникло более 2000 лет назад на территории Иудеи. Это историческая религия, то есть осно­ванная на вере в конкретные события, описанные в книгах, носящих название Еванге­лие. Эти четыре книги (точнее, четыре редакции одной и той же книги, назва­ние которой с греческого переводится буквально как «благовестие» или «благая весть») рассказывают о рождении, жизни, гибели и чудесном воскресе­нии Иису­са Христа. По-русски — Помазанника, Мессии, Царя, поскольку пома­за­ние — это именно царский эпитет. «Иисуса Царя» — так это звучало по-гре­че­­ски и на латыни.

Собственно, известие о воскресении Христа и есть самая главная «хорошая но­вость», добрая весть, о которой рассказывали первые христиане, так называ­емые апостолы — посланцы, направленные уже воскресшим Иисусом ко всем народам для крещения и научения. Воскресение Христа служит главным гаран­том верности указанного Им пути, цель которого — преодоление смерти и дос­ти­жение некоего особого блаженного состояния, которое обычно называется «жизнь будущего века».

Многие религии и философские школы учили, что смерть не является финалом существования человека, но уникальность христианства проявляется в том, что оно говорит не просто о бессмертии души, но предполагает и воскресение тела, что было своего рода переворотом в философском сознании. Само по себе теле­сное воскресение не означает еще дальнейшего блаженства, потому что воскре­сение произойдет абсолютно со всеми, но далеко не все будут удостоены права продолжить жизнь с Богом в Царстве Небесном. Туда их отведет лично Иисус через Страшный суд после второго пришествия. Целью Страшного суда будет вовсе не наказание недостойных, но их отбор, отбраковка. Ведь в том и состоит главная проблема нынешнего мира, века сего, что человек далеко не соверше­нен, делает много глупого, злого, недостойного того божественного образа, по которому он был создан в начале творения.

И суть, и ступени этой человеческой деградации образно описаны в первой кни­­ге Ветхого Завета — Книге Бытия, где Адам и Ева не просто ослушались Бога, но попытались свалить вину на другого, за что лишились красивой рай­­ской жизни. Сын Адама и Евы Каин из зависти убил родного брата и вновь сол­гал Богу: «Разве я сторож брату моему?»  «И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему?» (Быт. 4:9) — то есть сделал вид, что вообще ни при чем. Короче говоря, человечество покатилось по наклонной плоскости, так что в какой-то момент даже пришлось радикально сократить численность людей в ходе Великого потопа.

Не желая силой принуждать людей к исправлению, поскольку человек создан свободным, Бог то и дело посылал людям подсказки. Но ни послушание Авра­ама, ни законы, данные Моисею, ни основание царства Израильского и строи­тельство Храма в Иерусалиме — ничто из этого не помогло радикально испра­вить ситуацию. Израиль — народ, избранный Богом для исправления всего чело­вечества — то и дело впадал в заблуждения, увлекался языческими рели­гиями, а в конце концов вообще подменил праведность, то есть искреннюю любовь к Богу и стремление к совершенству, простой формальной системой соблю­дения ритуалов — то, что в Новом Завете описывается через понятие фари­­сейства. Пророки неустанно обличали Израиль, но и обнадеживали при­ше­ствием истинного Царя, который установит всемирное господство бого­избран­ного народа.

Наступило тяжелое для всех иудеев время, которое обычно называют ожида­нием Мессии. Вокруг политических событий, которые тогда происходили, было очень много религиозных чаяний иудейского народа. Дело в том, что рели­гия, которая основана на Пятикнижии Моисея и основателем которой в полном смысле слова можно назвать Авраама, учит о том, что в конце времен, когда иудеи будут претерпевать очень тяжелые унижения со стороны языч­ни­ков, явится Мессия. Он спасет Израиль и восстановит его величие, его могу­щество. И ожидания Мессии основаны в значительной степени и на Книге про­рока Даниила, где был указан примерный срок, когда случится это событие: через семьдесят седмин, то есть 490 лет, после восстановления разрушенного Иерусалима, а это случилось в середине V века до н. э. при Артаксерксе I.

И вот в начале века, который мы считаем I веком н. э., семьдесят седмин исте­кали, и все с ужасом и надеждой ждали прихода этого загадоч­ного, мистиче­ского Царя. К этому времени в Иудее уцелело от древнего Изра­иля только одно колено — Иудино, и еще несколько останков других колен. Но именно Иудей­ское царство в это время выражало собой Израиль, его чая­ния, но в это время оно переживало тяжелые времена, клонилось к упадку. Дело в том, что на пре­стол Иудейского царства сел царь Ирод, который был идумеем  Согласно Библии (Быт. 27), идумеи (едоми­тяне) считаются потомками Исава (брата Иакова и дяди Иуды), прозванного Едомом. по происхо­жде­нию, а после его смерти Иудея оказалась вообще расколота и подчинена могущественной Римской империи. И трудно было найти менее подходящие условия для установления господства Израиля, но все иудеи ждали чуда и гото­вились к наступлению решающей битвы добра и зла.

Многие для этого уходили в пустыню; люди массами собирались вокруг бродя­чих проповедников, учителей. Обеспокоенные официальные религиозные лиде­­ры во главе с первосвященником и местные царьки, подчиненные Риму, пытались контролировать ситуацию, избавляясь от наиболее популярных народных вождей. Одним из представителей этого типа бродячих проповед­ни­ков, очень популярных среди простонародья Израиля, был Иоанн Крести­тель. После казни Иоанна Крестителя прошло почти незамеченным выделение из числа его последователей (которые верили в то, что для того, чтобы Израиль вновь обрел могущество, необходимо очищение от грехов и от преступлений, символом которого было крещение — омовение в водах реки Иордан) неболь­шой группы во главе с Иисусом, сыном Иосифа, жителем города Назарет в Гали­лее.

Галилея была в Израиле достаточно отдаленной дикой областью: это горная провинция, славившаяся прежде всего своими разбойниками. Но вскоре Иисус из Назарета заставил говорить о себе весь Иерусалим. Его необычные способ­ности (в первую очередь целительский дар) привлекали все больше и больше людей, его проповеди собирали тысячи слушателей. И когда Иисус приходил в Иерусалим на Пасху, вокруг него собирались целые толпы последователей.

Надо сказать, что проповедь Иисуса была, по обычаю пророческих речений, достаточно сложна для восприятия. Это были притчи, иносказательные рас­сказы, наполненные многими уровнями смыслов и зашифрованные таинст­вен­ными кодами. Слушатели понимали в проповедях Иисуса не всё. Многие плохо понятны нам и теперь, после многих веков толкований и разъяснений. Но все-таки основа нового учения, сформулированная в Нагорной проповеди  Ключевая проповедь Христа на холме на бе–регу Генисаретского озера, во время которой ученикам были даны Заповеди блаженства, то есть счастья: блаженны смиренные, плачущие, кроткие, милостивые, чистые сердцем и так далее., пре­дельно ясна. По сути, это развернутый и усиленный вариант знаменитых запо­ведей Моисея, где планка ставится еще выше: не просто не убий, но и не гне­­вайся; не просто не прелюбодействуй, но даже не смотри на жен­щину с похо­тью; не просто помогай людям, но делай это тайно; не просто люби бли­жнего, но люби и дальнего, не только друга, но и ненавидящего тебя. Таким образом, получается, что те заповеди, те жизненные принципы, которые уста­навливает Иисус для своих последователей, оказываются весьма тяжелы для исполнения. И, по сути дела, люди того времени воспринимали их как запо­веди последних времен, то есть заповеди, исполнять которые в обычной жизни невозможно. Но поскольку явление Мессии связывалось в представлениях того времени еще и с какими-то космическими событиями, с неким концом времен, то такое ду­ховное напряжение казалось, в принципе, вполне возможным. 

И подлинным счастьем, подлинным блаженством в христианстве обладают вовсе не те, кому улыбается судьба, но люди, которые в обычном обществе отнюдь не считаются счастливцами: нищие, плачущие, кроткие, правдоиска­тели, милостивые, миро­творцы. И самое важное, что сами последователи Хри­ста Его проповедями под­го­тавливаются к тому, что их будут поносить и пре­сле­довать. Вот такая мак­си­малистская и как бы асоциальная программа (некий вызов обществу и гос­под­ствующим нравам, моральным ценностям) оказалась удивительным обра­зом востребована в то время. И не только многие из иудеев, но даже и так назы­ваемые язычники (то есть, попросту говоря, ино­странцы, иноверцы, пре­жде всего греки с философским образованием, люди высокораз­витые), узнав о такой этической программе, о таком большом не про­сто рели­гиозном, но и со­циальном проекте, усмотрели в ней спаситель­ную дорогу для того, чтобы вытащить мир из того омута проблем, в котором он оказался на рубеже двух эр.

Но нельзя забывать, что христианство — это не просто учение, но и религия, то есть убеждение в божественности Христа как Сына Божия. Тут следует ска­зать, что для правоверного иудея не было более нестерпимого богохульства, чем утверждать, что единый и всемогущий Творец, невидимый всесильный Бог, может иметь сына и послать его на землю. Обычно такого рода фантазии любили распространять язычники, греки: это у них мифические боги то и дело сходили с Олимпа, принимали человеческий облик и даже рождали детей-полубогов. И во времена эллинизма, то есть после Александра Македонского, эллинистические монархи и римские императоры часто примеряли на себя этот божественный антураж и, начиная с самого Александра, воображали себя или сыновьями богов, или даже просто богами. Так что, например, император Август, которого римляне обожествили и назвали по-латыни еще достаточно скромным эпитетом divus («божественный»), как и его отца, уже по-гречески называется просто богом, и мы видим на эпиграфике Августа — «Бог, Сын Божий». И вот такой цинизм религиозного почитания политиков, доведенного до обожения пресмыкательства перед властителями мира сего, был глубоко чужд иудейской религии с ее строгим, жестким монотеизмом и глубоким пре­зрением к политике вообще, тем более к политике языческой и римской. Пра­воверный иудей мог назвать Бога отцом, но лишь в переносном смысле — как Творца всего рода человеческого. Тем не менее Иисус из Назарета в своих про­поведях шел дальше. Он, конечно, не называл себя напрямую Богом, но вот его слова из Евангелий: «Видевший Меня видел Отца», «Я и Отец — одно», «Отец во Мне, и я в Нем». И когда на вопрос «А вы за кого почитаете Меня?», адресо­ванный ученикам, Симон Петр ответил: «Ты — Христос, Сын Бога Живаго», Иисус сказал: «Не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Сущий на не­бе­­­сах». Для иудеев, осо­бенно укорененных в традиции — книжников, фари­сеев, — это было уже слиш­ком. Ревнители чистоты учения и религиозные официальные власти начали охоту за проповедником.

Между тем слава Иисуса росла не по дням, а по часам, и накануне очередной Пасхи — дата которой до сих пор остается спорной: это или 30, или 33 год, — во время, когда вся Иудея от мала до велика стекалась в Иерусалим, Иисус снова заставил говорить о себе. Во-первых, в субботу за неделю до Пасхи он, по слухам, воскресил умершего несколько дней назад Лазаря из Вифании. В понедельник устроил настоящий разгром на территории Иерусалимского храма, бичами разогнав расположившихся там накануне праздника торговцев. В этот момент чаша терпения переполнилась, и в среду на совете у перво­свя­щенника было принято решение устранить ставшего опасным проповед­ника. Вечером в четверг Иисус был схвачен, преданный одним из своих уче­ников, Иудой, а в пятницу казнен: по иудейским законам — за богохульство, по рим­ским — за мятеж и провозглашение себя Царем. Вспомнили о его имено­вании помазанником, то есть царем, а ревнивый император Тиберий очень не любил мятежников, поэтому римский наместник Иудеи Понтий Пилат, который соби­рался было отпустить показавшегося ему совершенно невинным пропо­вед­ника, попал в очень сложную ситуацию: когда он заколебался, иудеи мягко намекнули ему, что друзья кесаря так не поступают и что «нет у нас другого царя, кроме кесаря». Пилат попытался предоставить право отпустить Иисуса самим иудеям, поскольку такая традиция существовала на праздник Пасхи, но народ иудейский предпочел отпустить разбойника, а об Иисусе кричал: «Распни, распни его!» Таким образом, Иисус Христос, пришедший к Израилю как его Царь, был отвергнут Израилем, но, как это ни удивительно, его уче­ние было воспринято за пределами Иудеи, в эллинистическом мире.

Проповедь Евангелия ­(благовестия о воскресении Христа, которое произошло на третий день после его распятия) быстро захлестнула весь римский Восток, а потом и всю Римскую империю. И идеальной почвой для такого распростра­нения оказалась эллинистическая культура.

Вот об этом феномене стоит сказать несколько слов. Дело в том, что элли­низм — явление, которое политически связывают с империей, с державой Александра Великого и его наследников, государствами диадохов  Диадохи — полководцы Александра Вели­кого, которые после его смерти в 323 году до н. э. в результате долгих войн разделили между собой империю., — в куль­турном смысле распространяется и на римское время, так называемую позд­нюю Античность. ­­В чем феномен эллинизма? Это первая в истории челове­чества массовая культура, главные элементы которой — всеобщая образован­ность, школа, наука, грамотность. Это прежде всего культура, связанная с пи­саными текстами.­­

По мере развития эллинизма и его проникновения за пределы собственно гре­ческого мира (а проник он на огромные пространства — от Гибралтара до Па­ми­ра и Индии) на всей этой территории распространялся греческий язык, греческий алфавит и само увлечение литературой, книгами. Но вся эта колос­сальная школьная и научная система, вся эта технология культуры базирова­лась на весьма архаичных текстах, которые можно проследить через поэмы Гомера к древним греческим мифологическим сказаниям об олимпий­ских богах. И вот как раз в эпоху поздней Античности существовал огромный запрос на то, чтобы восполнить лакуну смыслов, чтобы в систему, которая прекрасно умела распространять знание, поместить само это знание, сами смыслы, то есть истину. А философские школы, которых было достаточно много в элли­ни­стическом мире, предлагали эту истину каждая свою. Это привело к агно­сти­цизму, представлению о том, что истина как таковая — вещь относитель­ная, что она у каждого своя. Знаменитый вопрос Пилата Христу «Что есть исти­на?» как раз и показывает нам такого человека античного мира — высоко­культурного, но разуверившегося в возможности постижения истинного зна­ния, истины о мире. Как раз именно этот запрос оказался в уди­ви­­тельном сопряжении с проповедью Евангелия.

Евангелие, или, по-гречески, «благая весть», — это то, что рассказывали апо­сто­лы по всем странам, куда они отправлялись для проповеди, рассказывали о воскре­сении Христа и о Его заповедях. И, по сути дела, благая весть состояла в том, что истина существует, что уже во многих религиозных школах и фило­софских системах постулирующееся бессмертие человеческой души — это не какие-то отдаленные и достаточно абстрактные идеи, а совершенно дока­зуемый и, более того, не только на душу, но и на тело распространяющийся феномен. То есть воскресение Христа демонстрирует как историческое событие истину бессмер­тия человека, то, к чему стремились и древние религии, и все философские школы, — обретение истинной жизни в веках, жизни, на которую не распро­стра­няются недостатки, недуги и несовершенства мира сего. Но для обретения этой жизни, жизни будущего века, согласно христианскому учению, необхо­дима очень серьезная внутренняя работа.

Апостолы направили свои стопы не только в Грецию и Рим, но и в Египет, Си­рию, Армению, Грузию, Персию, Индию, и к III веку христианство можно было без преувеличения назвать одной из самых популярных религий всей ойкуме­ны, как называли тогда культурное пространство. Римское государство сразу же приняло христианство в штыки. Римляне мало интересовались тради­циями покоренных народов и проводили довольно толерантную религиозную политику, но христианские общины были больше похожи на общественные объединения, чем на религиозные союзы, а вот здесь раннеимперское законо­дательство было неумолимо. Христианство воспринималось как социально опасное явление, тем более что христиане собирались втайне, ночами, по ката­комбам, среди могил, и сквозь закрытые двери до случайных слушателей дохо­дили смутные возгласы о взаимной любви, о вкушении Тела и Крови, и бурное воображение римских обывателей охотно достраивало душераздирающую картину кровавых оргий. Но самое главное — христиане отказывались почитать императора.

Культ императора был стержнем римской государственной системы, а от хри­стиан — хотя они и уважали власти всех уровней, соблюдали гражданские зако­ны и были, можно сказать, образцовыми гражданами — нельзя было добиться никакими пытками, чтобы они оказывали императору религиозное поклоне­ние, приносили ему жертву как некоему божественному гению. И надо сказать, что иудеи, как представители древней религии, пользовались приви­легией не совершать религиозное поклонение императору, но поскольку хри­стиане не могли сослаться на древность своей традиции, то римляне запрещали им испо­ведовать свое вероучение, запрещали их богослужение и, более того, подвергали их преследованиям.

Главных волн гонений было две. Одна связана с именем императора Деция, строгого ригориста, бывшего цензора, поставившего целью искоренить хри­стианство под корень и с этой целью устроившего настоящую ревизию всего населения империи. Все до единого, включая женщин и молодых людей, должны были принести справки о совершении священнодействий в честь императора; отказавшихся ждала смертная казнь. При этом человеколюбие императора предписывало всеми способами пытаться сохранить жизнь рим­ским гражданам, что привело к распространению самых изуверских пыток, поскольку христиан пытались вразумить и привести к послушанию, к послу­шанию главной имперской добродетели. Эффект гонений оказался неожи­данным: христиане массами шли на казнь и изумляли своей стойкостью пала­чей и зрителей. Более того, сам Деций кончил достаточно плохо: в одной из воен­­ных кампаний он просто утонул в придунайских болотах.

Продолживший его дело Валериан вообще попал в плен, что было еще более унизительно для римского императора. Это первый в истории император, кото­рый живым попал в плен к персам и до конца дней своих прислуживал шахиншаху, подсаживая его на коня. То есть гонения на христиан не вызвали очевидной радости среди олимпийских богов, Юпитер и Виктория от этого не стали благоволить римлянам больше. А вот отношение к христианам со сто­роны простых граждан резко изменилось, поскольку стойкое перенесение пы­ток все рассматривали примерно так же, как рассматривают поведение свиде­те­лей на суде: если человек под пытками дает показания, значит, показания верны. И неслучайно по-гречески древних мучеников христианской веры назы­вают «мартирос» — свидетелями. А свидетельствовали они как раз об истине своей веры.

Время от пленения императора Валериана до следующего, последнего боль­шо­го гонения, начавшегося при Диоклетиане (вторая половина III века), можно назвать эпохой настоящего бума христианства. Гонения утихли, некоторые императоры даже почитали Христа — правда, не как Бога, а как мудрого фило­софа; христианами становились торговцы, ремесленники, ученые, юристы, военные и гражданские чиновники; оно проникало во дворец.

К началу IV века христиан в империи стало так много, а положение их в армии и государстве — в элите общества — оказалось столь влиятельным, что сопра­ви­тель Диоклетиана, цезарь Галерий, уговорил его начать гонения и «очи­стить» империю от этой «опасной заразы». Результатом стало самое жестокое массовое гонение, так называемое Великое гонение Диоклетиана, охватившее главным образом восточные провинции, но и проникшее на западные. Погибли многие тысячи мучеников. Но гонение захлебнулось. Историк Церкви Евсевий Кесарийский, современник этих событий, пишет, что сами власти были выну­жде­ны подвергаться гонениям, поскольку многие губернаторы, градоначаль­ники, военные сами оказывались христианами, и эти жестокие меры вовсе не помо­гли навести порядок в империи. А инициатор гонения, сам Галерий, смертельно заболел, слег, пораженный некой формой гангрены, и на смертном одре он своим эдиктом разрешил христианам быть. Прямо так и записано: «Пусть будут христиане». И в 311 году, после трех столетий нелегального суще­ство­вания на территории Римской империи, христианство стало наконец дозволенной религией — religio licita. А уже через год преемник Галерия Флавий Валерий Константин (август, которого мы знаем как императора Константина Великого) уже сам обратился в христианство и своим эдиктом, изданным в 313 году в Медиолане, объявил в империи полную религиозную свободу, что в условиях того времени означало ни много ни мало одно — победу христиан­ского учения над Римским государством, над языческими религиями, и откры­ло новую эпоху в истории не только Римской империи, но и в истории всей европейской, а может быть, и мировой цивилизации, эпоху христианства.  

Расшифровка

В 312 году от Рождества Христова римский император Константин вел борьбу за столицу империи, Вечный город — Рим. Всю империю, еще недавно так успеш­но восстановленную императором Диоклетианом, лихорадила гражда­нская война. Красивая идея коллективного руководства государством из двух авгу­стов и двух цезарей, сменявшихся каждые 20 лет, оказалась утопичной. Как только Диоклетиан добровольно вышел на пенсию, его наследники и со­пра­­­ви­тели тут же рассорились и принялись делить власть. В западной части империи соперничали два сына бывших августов: 40-летний Кон­стан­тин, за кото­рым шли легионы Британии и Галлии, и Максенций, владевший Ита­лией и Афри­кой. Историки, ссылаясь на слова самого Константина, расска­зы­вают, что перед решающей битвой за Рим император (в то время поклонник солнечного культа, как и многие военные люди в Римской империи) увидел в небе знаме­ние — знак в виде солнечного креста. Очень суеверный, как и все римляне той эпохи, импе­ратор истолковал это как знак покровительства со сто­­роны христианского Бога: именно с христианством ассоциировался в то время крест. Монограмма, увиденная императором в виде букв «хи» и «ро» (☧), была изображена на знаменах Константина, на щитах его воинов, а после слав­ной победы над императором Максенцием и взятия Рима стала своего рода гер­бом Рим­ской империи: ее можно видеть на многих саркофагах, зданиях и укра­ше­ниях церквей того времени и будущих, уже христианских веков.

Следует отметить, что христианство при Константине вовсе не стало официа­ль­­ной государственной религией: и сам Константин, и его многочисленные подражатели из числа военной и гражданской элиты хотя и обратились, то есть уверовали в Христа, но не спешили принимать крещение и по долгу службы нередко участвовали в языческих обрядах. И большинство населения империи, конечно же, в то время не составляли христиане. Но христианство уже стало религией, которой покровительствовала государственная власть, что в Римской империи значило очень много. Тем более что прежняя, языческая религия дер­жалась исключительно на государственном статусе, поскольку римский импе­ратор по должности одновременно являлся главным жрецом, великим понти­фиком (а по-гречески — архиереем). И как только император перешел в другую веру, официальная римская религиозная традиция очень быстро стала сходить на нет.

Но и сам Константин, и другие военачальники и политики того времени далеко не сразу принимали крещение. Это очень важно отметить: крещение восприни­малось в то время как печать, окончательное вхождение в ряды Церкви Христо­вой, которое обязывало соответствовать очень высокому стандарту христиан­ской жизни. И крещеный человек не мог запросто участвовать в войнах, утвер­ждать смертные приговоры, из которых в то время в основном и состояло рим­с­кое законодательство, так что люди, занимавшиеся государственной деятель­ностью, в том числе и сами императоры, откладывали крещение до смертного одра, оставаясь в статусе оглашенных  Оглашенные — люди, не принявшие крещение.. Но это вовсе не значит, что они не бы­ли верующими. И сам Константин Великий, и все его преемники были ревност­ны­ми христианами, хотя и не могли в одночасье искоренить многовековые языче­ские традиции, тем более что с этими традициями связывались военные побе­ды и слава Римской державы (не случайно статуя богини Виктории укра­шала римский Сенат, и как раз вокруг нее впоследствии проходила драматич­ная борьба между императорами-христианами и еще сохранявшими верность старой традиции римскими сенаторами).

Единственным исключением из вот этой череды императоров-христиан, пре­емников Константина Великого, оказался его племянник Юлиан, который, в общем-то, не планировался в императоры — он был крещен в юности, и ему готовили духовную карьеру. Но Юлиан увлекся античной классикой и всеми фибрами души возненавидел христианство, за что впоследствии получил прозвище «апостат», то есть отступник. Характерно, что Юлиан попытался создать нечто вроде языческой альтернативы христианской церкви со своим богословием, основанным на солярном культе, на почитании бога Гелиоса. Он ввел иерархию жречества, храмовое богослужение с песнопениями, уста­новил нечто вроде морального кодекса жреца (который вызвал очень большое недовольство среди языческого духовенства), разрабатывал изощренную тео­логию. Но идея вот такой языческой церкви оказалась несовместимой с теми традициями, на которые опиралась древняя языческая культура. И сами язы­чники высмеивали Юлиана как непонятного чудака. Его авантюрная пер­сид­ская война, которую он начал по примеру любимого им Александра Македон­ского, была, можно сказать, жестом отчаяния. Там, в Персии, он и нашел свою смерть — как говорят, бросив в сторону Гелиоса (то есть солнца) горсть окрова­в­ленной земли и произнеся фразу «Ты победил, галилеянин!» — тем самым как бы приз­нав победу христианства над язычеством. Так к концу IV века, пос­ле провала этой последней языческой реакции, христианство становится фак­ти­­чески официальной религией. То есть, несмотря на то, что закон гаран­ти­рует свободу веры, сами императоры уже христиане, христианами были чинов­ники, и хри­сти­анство становится обязательным для общественной жизни. Мож­но, конеч­но, при этом оставаться язычником, но так, чтобы никто не за­ме­чал. Оказыва­ются запрещены все языческие жертвоприношения, обря­ды, запре­щена пропа­ганда язычества, повсеместно закрываются языческие хра­мы, и впоследствии христианство даже вводится в законодательную систему импе­рии. Это очень важно, потому что перед императорами, ставшими хри­стиа­нами, становилась очень сложная задача: следовало каким-то образом превра­тить Римскую импе­рию, жестокое и суровое государство, в государство, живу­щее по заповедям Христа.

Задача эта не из легких. Строго говоря, христианство вообще запрещает приме­нять принуждение, в том числе и законодательное принуждение, для того, что­бы сделать человека благочестивым. И хотя сам Константин Великий воспри­нимал христианство как закон, то есть как систему, нарушать которую не раз­ре­­ша­ется, закон этот в христианстве именно духовный. Это не закон Моисе­ев, за нарушение которого следовало вполне осязаемое уголовное наказа­ние, это именно моральные нормы, которые верующий человек должен испол­нять добровольно. И это один из главных принципов христианского учения, ибо именно в воле коренится человеческий грех. Если этот грех не исправить вну­три человека, в его собственной воле, то его невозможно искоренить. Тем не ме­нее у государства, кроме законодательных рычагов, никаких других нет, поэтому императоры постепенно стали проводить своего рода христианизацию римского законодательства.

Вообще, христианское учение произвело настоящую революцию в области ре­ли­­гии, права, которое тесно связано с религией, поскольку если оно осно­вано на вере в истину тех принципов, которые в него заложены, то оно гораздо жиз­неспособнее, чем право абстрактное, основанное на некой форме общест­вен­ного договора. В христианстве впервые во главу угла было положено поня­тие благодати (греч. «харизма»), то есть отношения Бога и человека выстраи­вались на совершенно безвозмездной основе. Богу не просто ничего не нужно от лю­дей — с этим были согласны уже и языческие философы, — Бог приносит сам себя в жертву людям, поскольку распятый Иисус Христос есть Сын Божий. И каждое христианское богослужение, евхаристия, есть напоминание об этой жертве. 

Смерть Христа, Бога и Сына Божия, преданного самой унизительной и самой жестокой казни, которую вообще только могло изобрести человечество (ме­ди­ки могут объяснить, что распятие — это когда человек умирает не от ран, а от медленного мучительного удушья), стала одновременно и окончательным разрывом договора между Богом и человеком, который был заключен в Ветхом Завете. В Ветхом Завете (др.-евр. «барит», то есть договор, контракт между Бо­гом и его любимым народом, Израилем) люди как бы говорят: мы почитаем тебя, но ты помогаешь нам. Завет Новый мыслится как взаимный обмен бес­ко­рыстными дарами любви. Бог, возлюбивший человечество до такой степени, что собственного Сына отдает на безвинное заклание ради искупления челове­ческих грехов, дарует людям свою благодать и здесь, на земле, и в вечной жиз­ни. Но что же требует Он от человека? От человека ожидается ответная любовь к Богу, и именно плодами этой любви являются и благие дела, и так называ­емый страх Божий, который совсем не похож на страх грозного начальника, который накажет за непослушание. Он напоминает страх сына обидеть своего отца, страх матери за своего ребенка. И вот этот страх — оказаться недостой­ным, страх несовершенства — как раз и останавливает человека перед соверше­нием грехов. Следствием этого страха вовсе не является робкое смирение — наоборот, он двигает человека к ревностному стремлению к идеалу, который, казалось, недостижим. 

В общем, христианство — это религия максималистов. Оно требует полной самоотверженности, отказа от самого себя, и это самое сложное, что ожидается от человека, — преодоление эгоизма и любой формы ограниченности: нацио­на­льной, культурной, государственной. Это религия пламенной любви к Богу, которая выражается в любви к ближним, к дальним, беззаветной и самоотве­р­женной, выше которой нет вообще никакой добродетели, ни порядка, ни бла­го­­честия, ни мудрости. Все эти ценности ниже, чем любовь. Можно назвать христианство именно религией любви. И несмотря на то, что уже Аристотель учил, что любое общество держится на любви, такой любви, которой ожидает христианство от своих последователей, требовать от людей необычайно сложно. 

Спрашивается: как на таких принципах можно построить государство? Уже упоминавшийся император Юлиан Отступник иронично упрекал христиан: какое же прекрасное у вас требование — продайте имение ваше и подавайте милостыню. А может быть что-то более подходящее для общества? Ну, если все продадут, говорит он, то кто же купит? И вообще, если начнут исполнять ваши заповеди, не останется ни государства, ни города, ни одного нормального домохозяйства. Все превратятся в каких-то таких странных философов, неспо­соб­ных к практической жизни. Но в реальности мы видим, что христианство не только не отвергается римским социумом (в принципе, достаточно прагма­тичным), но, напротив, в течение каких-то двух-трех веков с колоссальным интересом общество начинает впитывать в себя христианство, и в какой-то момент оно становится, можно сказать, единственной общепринятой системой моральных ценностей.

Вот характерен такой пример: в своде законов Римской империи, составленном при Феодосии II в 438 году, целый раздел посвящен законам о Церкви и рели­гии, но он составляет последнюю, 16-ю книгу Кодекса Феодосия. А уже через сто лет, в VI веке, в Кодексе Юстиниана церковный раздел помещен в самой пер­­вой книге, и первая же глава этого законодательного свода называется «О Трои­це и католической вере». Вот здесь стоит поговорить о том, что же та­кое католичество, ибо слово «католикон», или, как обычно это слово приме­ня­ется к Церкви, catholici iglesia, буквально означает «всеоб­щий». В славянском оно переводится как «соборный». Соборная церковь, то есть церковь, собранная из всех религиозных общин империи. Ей противо­стоят те общины, которые по тем или иным причинам порывают с полнотой церковного тела, уходят в рас­­кол. Таким образом, католическая вера — это вера всей Церкви, всеобщая вера. И в этом смысле слово «католический» является полным синонимом сло­ва «православный», ибо православие (ортодоксия, истинная вера, истинное учение) — это догматически правильная система религиозного мировоззрения. И сама по себе правильность догмата оцени­валась именно через его признание всей церковной полнотой, то есть его вселенскостью, всеобщестью. Обычно дог­­маты утверждались на Вселенских соборах, хотя и необязательно. Так вот, в имперском законодательстве с IV века уже записано, что никто не смеет пуб­лично выступать против кафолической веры. И христианство становится не про­сто официальной религией, но госуда­рство берет на себя заботу о чи­сто­те веры и в целом о единстве Церкви. Это тоже надо воспринимать в кон­тек­сте старых римских традиций, где госуда­рство всегда мыслилось как не просто мир­­ское, но отчасти и религиозное уст­ро­ение, ибо Римская империя, создан­ная Цезарем и Августом, носила на себе очень четкий отпечаток сакральности: всё, что было связано с властью, сакра­лизовывалось. Эта традиция перешла и в ви­­зантийскую эпоху. Иногда она нас немножко смущает, но следует пом­нить, что знаменитые нимбы, которые украшают сейчас иконы всех святых, — изначально императорский атрибут, и именно вокруг императорских портре­тов появляется это солнечное излу­чение. В наше время, когда государство и цер­­ковь уже повсеместно разделены, мы уже почти забыли, что вплоть до ХХ века считалось совершенно неестест­венным отстранение государства от религиозной политики. 

В глубокой древности, когда всякая власть была сакрализована и правитель и верховный жрец часто выступали в одном лице, было совершенно естест­венно, что императоры интересовались религией и защищали ее. Вот римские императоры, которые были одновременно и верховными понтификами, став христианами, отказались от этого своего эпитета. И со стороны общества даже было такое предложение: а не могут ли они возглавить и всю христианскую цер­ковь? Но император Константин категорически отказался становиться епи­скопом. И с этого времени в Римской империи устанавливается невиданное доселе уникальное некое двоевластие, когда государство и церковь на равных начинают господствовать в обществе. Но государство господствует традицион­ным образом — через политику, законы и всякого рода институты, прину­ждаю­­­щие к благочестию в рамках закона, — а религия, которая принци­пиально не мо­жет применять насилие, действует через увещевание и опирается на доб­рую волю верующих. Логика простая: главная задача и государства, и Церкви — это благо общества. И если церковь будет недостойна, то Бог, который спосо­бен даровать человеку и добро, и зло, и благо, и тяжелые испытания, может про­­­гне­ваться на христианский народ, и поэтому в интересах самого государ­ства следить за тем, чтобы церковь была свята и едина. 

И вот в этой системе, когда государство уже начинает опекать Церковь и забо­титься о распространении христианства по всему обществу, уже язычники под­вергаются гонениям. Но, правда, сопротивляются язычники достаточно вяло и подвигов мученичества не совершают, поэтому язычество в принципе сходит со сцены, но уходит в своего рода интеллектуальную оппозицию, где оно теп­лится в течение многих веков и в свое время проявит себя.

Парадокс заключается в том, что христианство в принципе религия аполи­тич­ная. Точнее говоря, политика в этой религии играет очень даже сущест­венную роль: все-таки Христос был казнен именно по политической статье. Но поли­тика эта особого рода. Иисус Христос ведь действительно Царь, но царство Его, говоря Его собственными словами, не от мира сего, то есть не имеет ничего общего с привычными нам политическими институтами. Даже напротив, оно противостоит им, так же как узаконенное насилие, глав­ный атрибут государ­ства, противостоит убеждению и вере. Главная идея хри­сти­анства, которая крас­ной нитью проходит через весь Новый Завет, заключа­ется в том, что че­ловека нельзя принудить к праведности, она может быть только результатом добровольного стремления к высшему благу, плодом чис­той любви к Богу. И если страх перед законом или фарисейский формализм примешиваются к этому, то это еще не приводит человека к подлинному спа­сению. Но како­ва же тогда роль государства в такой системе? Значит ли это, что оно вообще не нужно? Действительно, общество святых (а святость, как мы понимаем, для христианина — это нормальное состояние) не нуждается в государстве.

Но где оно, это общество святых? Ни во времена первых христианских общин, бывших крохотными островками в языческом море, ни во времена внешне христианской, но внутренне по большей части всё еще ветхой и далекой от но­во­заветного идеала Римской империи никто не обманывался (как это, кстати, делал сто лет назад Лев Николаевич Толстой), что устранение насилия откроет дорогу добру. Отнюдь нет — оно откроет дорогу злу. И поэтому даже апостолы, жившие под властью далеко не симпатизировавших им импера­торов, прекрас­но понимали, что государственная власть именно преграждает путь злодея­ниям. Поэтому, когда апостол Петр говорит «…будьте покорны всякому челове­че­скому начальству», а апостол Павел — «всякая душа да будет покорна выс­шим властям» (по-церковнославянски — «властем предержащим»), в этом вов­се нет никакого заискивания перед сильными мира сего, поскольку дальше идет разъяснение: правители посылаются от Бога для наказания престу­пников, и всякая власть, всякий порядок установлен Богом для устраше­ния злодеев. Вот это очень важно. Та великая миссия, к которой призван христианин, не озна­чает, что люди в большинстве своем уже готовы к тому, чтобы отменился за­кон. Но при этом христианин всегда свободен. Он слу­шается власть, но не как раб царя, а как раб Божий, и если повинуется закону, то не за страх, а за со­весть. Поэтому возникает двухэтажная система, в которой на первом эта­же за­кона еще допустимо принуждение, удержива­ющее человека от падения в скот­ское состояние, а вторая ступень — ступень благодати, нового совершен­ства, требующая устранения государства. Здесь действует церковь, священно­слу­жители, закон любви.

Но дальше история показывает нам, как сложно оказалось реализовать христи­анские идеалы в реальности, тем более в позднеантичной реальности, глубоко пропитанной языческими традициями. Да, в первые века все увлеклись христи­анством: в IV, V, VI веке по всей империи появляются храмы, образцом для ко­то­рых, кстати, служат прежние здания императорского культа, так называе­мые базилики — это некое подобие таких клубов, клубов поклонников импера­тора — и знаменитые апсиды, которые мы знаем по нашим храмам, — это то ме­с­то, где когда-то возвышалась огромная императорская статуя. Пустыни и го­ро­да наполняются монахами — людьми, которые в условиях прекращения гоне­ний и повсеместного распространения христианства начинают искать особую подвижническую жизнь для того, чтобы испытать истинность своей веры, своей любви. Ведь в новых условиях очень многие люди переходят в хри­стианство вовсе не потому, что искренне верят в Христа, но просто поскольку это общая тенденция и это теперь удобно и выгодно. Сложные богословские вопросы начинают обсуждаться на рынках, в тавернах, на площа­дях и подчас становятся причиной (если не предлогом) массовых волнений, кровавых столк­новений с войсками, пытающимися утихомирить разбушевавшуюся тол­пу. Но как это всё далеко от того, о чем говорится в Новом Завете, от учения Христа.

Впрочем, нельзя сказать, что никакого прогресса не было. Во-первых, серьезно изменяется имперское законодательство. Постепенно устраняется рабство. И равноправие женщины и мужчины — это тоже одно из величайших достиже­ний христианства, поскольку женщина возведена именно в этой религиозной традиции на очень высокую ступень, ибо сам Господь Иисус Христос родился от Девы Марии и именно через женщину человечество удостоилось спасения. Это рассматривалось как искупление греха Евы, ибо раньше, в древней тради­ции, считалось, что грех Евы наложил некое заклятие на весь женский род. И вот теперь через Жену, через Деву Марию, род человеческий спасается, и нет никаких оснований для того, чтобы женщин рассматривать как существ вто­рого сорта. Но наряду с этим император Константин начинает укреплять семью, потому что равноправие женщин в условиях достаточно свободного, рыхлого римского брака приводит к очень нежелательным последствиям: женщины, получая имущество и возможность распоряжаться своим наслед­ством, очень часто выгоняют мужей, и здесь император приходит на помощь институту семьи и устанавливает жесткие запреты для развода. В христиан­ском мире они действовали аж до ХХ века, а в католическом мире суще­ству­ют до сих пор. И как известно, в католи­ческой традиции убийца может быть прощен, а разведенный человек до конца дней своих остается отлучен, за пре­делами Церкви. Развод становится немыс­лимым событием, и семья становится главным институтом римского общества.

Церковь формируется как мощная организация, которой в целом при всех имев­­шихся эксцессах все-таки удается сохранить независимость от государ­ства. Это тоже очень важный аспект. Во всяком случае, церковные каноны, пра­вила, на которых основана внутренняя церковная жизнь (и нарушение которых наказывалось, в том числе и государством, которое рассматривало каноны как закон), категорически запрещали и запрещают вмешательство светских вла­стей любого уровня в избрание епископов, в решение вероучи­тельных вопросов и в другие внутрицерковные проблемы. 

Само устройство Церкви при этом представляет собой весьма любопытный сплав самых разных традиций. Здесь есть элементы античной демократии, по­скольку все церковные должности выборные; восточной деспотии, поско­льку епископ — абсолютный владыка на своей кафедре; есть элементы колле­гиаль­ности, поскольку высший орган власти в Церкви — это собор епископов, собор равных; но есть и монархическое единоначалие, поскольку архиерей — это по­жиз­ненный властитель и представитель поместной церкви, глава под­чинен­ных ему епископов. Тем самым церковное устройство органично соеди­няет эле­мен­ты и сетевой структуры, и вертикальной иерархии. Кстати, само слово «иерар­хия» как раз и означает «священноначалие». Это позволило Церкви пере­жить полномасштабные гонения со стороны Римского государства, пере­жить внут­рен­ние склоки и разногласия, и это один из залогов того, что цер­ковь факти­че­ски в тех формах, в которых она сложилась в IV веке, существует до сих пор. Но самое главное, что позволяет Церкви сохраняться в почти неизменном виде, — это строжайшая система внутреннего контроля, контроля за вероуче­нием и внутренней дисциплиной. 

Первое, то есть вероучение, охраняют так называемые догматы — принципы веры, прописывавшиеся по мере вызревания проблемных вопросов и их кол­лек­тивного, иногда очень драматичного, разрешения, распутывания в ходе богословских дискуссий. В итоге решения фиксировались — обычно в виде фор­мул. Ключом и фундаментом этих формул является так называемый Сим­вол веры, то есть краткая формула, на которой основана христианская вера. В дальнейшем этот символ дополнялся вероопределениями и другими догма­ти­ческими формулами, а государство становилось на стражу этих формул, поскольку после того, как Вселенский собор их вырабатывал и утверждал, их нарушение или критика считались государственным преступлением, а лю­ди, которые шли против Церкви, рассматривались как общественно опасные эле­менты и подвергались ссылкам и другим репрессивным мерам именно как государственные преступники. Заметим: не за свое убеждение, а за свою, если угодно, такую гордость, за свой отказ слушаться мнения большинства. И это тоже очень важно, поскольку внутренний мир, внутренние убеждения человека государство вообще не интересовали. То есть нельзя назвать римское общество этой эпохи тоталитарным. Но под запрет попадали все публичные формы выражения своего несогласия с кафолической верой, поскольку это рассматри­валось как источник смут, мятежей, угрозы общест­вен­­­ному порядку. И такие лица, так называемые еретики (по-гречески это слово означает «предпочи­тающие», «выбирающие»), то есть ставящие себя, свое мнение выше соборного решения, подвергались прежде всего церковному наказанию — но церковное нака­зание может сводиться только к отлучению и к так называемой анафе­ме (анафема — это высшая форма отлучения, то есть некое откладывание суда над человеком до Страшного суда), но в том числе испытывали и репрессии со сто­роны закона. Репрессии, которые вовсе не пре­ду­­сматривали смертную казнь. Это тоже нужно иметь в виду, поскольку то, что мы обычно понимаем под наказаниями еретиков (то есть все эти средневеко­вые аутодафе, казни, пытки и другие формы насилия), категорически не допу­с­калось в эту ранне­хри­сти­анскую эпоху. Более того, часто еретики сами получа­ли прощение, а в случае их искреннего покаяния и полностью воссоединялись с Церковью.

Что же касается поддержания дисциплины, то есть того, что регулируется церковными канонами (аморальное поведение духовенства, взяточничество, то есть продажа церковных должностей, воровство, прочие злоупотребле­ния), то поддерживать эту церковную дисциплину было призвано государство, поскольку у самой Церкви нет карательного механизма. И если человек насто­лько уже потерял совесть, что ему не страшна церковная епитимия, то есть церковное наказание, которое по определению может быть только доброво­льным (епитимию нельзя наложить принудительно), такого человека отдавали гражданским властям и он уже подвергался соответствующим наказаниям за нарушение закона. Таким образом, Церковь и государство образовывали единство.

Короче говоря, Церковь молилась о государстве, воспитывала народ, а госуда­р­ство охраняло этот самый народ от злодеев (внутренних и внешних), ну и за­одно оберегало саму Церковь от смут и морального разложения и охраняло законом нормы, выработанные самой Церковью. Это и есть знаменитая симфо­ни́я или симфóния, то есть система согласия, созвучного и стройного пения, действия двух общественных механизмов (политического в лице государства и религиозного в лице духовенства), которые приводят человека, согласно пре­амбуле к шестой новелле императора Юстиниана, к достижению всех, какие только ни на есть, благ. И это тоже очень важный принцип, поско­льку часто говорят о разделении государства и Церкви как о некоем новшестве. Так вот, как раз главным принципом той религиозной системы, которая сложи­лась в Римской империи в христианскую эпоху, то есть в эпоху Вселенских соборов, в IV, V, VI веке, была система, согласно которой церковь и госуда­рство пред­ставляли собой совершенно независимые друг от друга институты. Институты, которые не имели права вмешиваться в дела друг друга: Церковь не имела пра­ва назначать императоров или способствовать политической борьбе, государ­ство не имело права вмешиваться в церковную жизнь, импера­торы не имели возможности назначать епископов или патриархов. Но эти институты тем не ме­нее исполняли одну и ту же задачу, и их служение мысли­лось по метафо­ре пения в хоре. Вот, собственно, то слово «симфони́я», которое использует Юстиниан, «согласное пение», означает, что каждый ведет свою партию, но если он фальшивит, то результата не достигается. Фальшивить же они мо­гут следующим образом: государство — нарушая принцип справедли­вости, а Церковь — нарушая принцип истинной, правильной веры, то есть ортодок­сии, и морального порядка, то есть канонической дисциплины. И вот на этом принципе и началось созидание того большого общественно-полити­ческого здания, которое условно можно назвать проектом Константина и целью кото­рого было построение христианского государства.  

Расшифровка

Римскую империю наследников Константина Великого принято называть Ви­зан­тией в честь ее нового центра, Константинополя, который был построен первым императором-христианином в 330 году на месте городка Византий. Сами жители этого государства и считали, и называли себя римлянами, а свою страну вплоть до XV века называли Романией. Хотя волна варварских втор­же­ний, поднятая гуннами и Великим переселением народов в V веке, затопила всю западную половину, Римская империя не погибла, но даже нашла в себе силы перейти в контрнаступление, отвоевать Рим и подарить миру новое чудо света — собор Святой Софии Константинопольской. Что же касается христиа­нства, то оно не только процветало в самой Римской, или Византийской, импе­рии, но и успешно укоренялось среди новых хозяев Западной Европы: франков, готов, бургундов — и распространилось далеко за пределами импе­рии, от Ир­лан­дии на западе до Тибета и Китая на востоке.

К исходу шестого столетия от Рождества Христова, когда, согласно мудрым ис­числениям хронографов, истекли 6000 лет от сотворения мира и челове­чество вступало в загадочное седьмое тысячелетие (субботнее, по аналогии с седьмым днем творения), казалось, что в ближайшем будущем христианским станет весь цивилизованный мир, вся ойкумена, или вселенная (по-русски — вселён­ная) часть суши. Действительно, какая из религий могла стать в то время со­пер­ницей веры во Христа? Языческие культы окончательно сошли со сцены и оставались либо в глубоких деревенских захолустьях (по-латыни — «пагах», откуда латинское обозначение язычников «пагани» и откуда русское слово «поганые»), либо, что особенно было характерно для Греции, в тайных клубах интеллектуалов, любителей эллинской культуры. Отсюда в греческий язык ви­зантийской эпохи пришло слово «эллины» как обозначение язычников. Так что в грекоязычной и по большей части грекоэтничной Византийской империи сло­во «грек» было чуть ли не оскорблением, ибо обозначало язычника.

Иудаизм — переживший двукратный разгром Иерусалима в I и II веке, репрес­сии в Римской империи, в Парфянской державе, потом сасанидском Иране, внутренние раздоры, рассеяние диаспоры — был сохранен самоотверженными усилиями раввинов, но никоим образом не мог претендовать на роль общеми­ровой религии. Персидский зороастризм, с такой энергией возрожденный Саса­нидами, был слишком архаичен и элитарен, чтобы по-настоящему стать объединяющей разные народы мировой религией. И даже в самом Иране зоро­астризм испытывал серьезные вызовы, в том числе и социальные, свидете­ль­ством чему стало мощное маздакитское движение — подобие стихийного ком­мунизма в VI веке  Названо так по имени Маздака —  идейного вдохновителя и руководителя движения. . И поговаривали, что сами шахиншахи очень интересу­ются христианством, а многие даже подумывали о крещении. Конечно, за рам­ками державы Александра и ее наследницы, Римской империи, Персид­ского царства находились еще Индия, Китай, где были свои религии: буддизм, инду­изм, конфуцианство. Но эти страны были далеко, да и вовсе не обладали тем миссионерским напором, который свойственен христианству, по своему проис­хождению религии апостольской, то есть миссионерской.

Впрочем, идиллия христианского триумфа в VI веке существенно ослаблялась дву­мя моментами. Первый касается социальной напряженности. Как ни про­по­­ве­довала церковь идеалы христианского общежития и любви друг к другу, в подлинном смысле коммуну удалось организовать только в монастырях, при­чем ценой отказа от полноценной семейной жизни. Остальной социум жил, как и прежде, в условиях колоссального имущественного неравенства; росто­в­щичество и рабство процветали, лишь отчасти сдерживаемые имперским зако­нодательством; азартные игры, проституция, пьянство и прочие язвы антич­ного мира никуда не делись, и христианские императоры вынуждены были мириться с этими социальными явлениями, которые отнюдь не соответ­ствова­ли высоким нормам Нового Завета. Но самое главное — между римскими граж­данами вовсе не царила атмосфера любви или хотя бы взаимной терпи­мости. Империю сотрясали массовые волнения — то на религиозной, то на по­лити­че­ской, а иногда и даже просто на спортивной почве, когда между боле­ль­щиками вспыхивали мятежи и драки, как это было во время восстания Ника в 532 году, когда, если верить источникам, погибли десятки тысяч человек. И это не счи­тая войн, которые империя почти непрерывно была вынуждена вести на всех фронтах против агрессивных соседей — германских варваров и гуннов, аваров на западе и севере и иранцев на востоке.

Внутренние раздоры подпитывались богословскими разногласиями, которые в конечном счете привели к распаду единой Кафолической церкви. Из-за неп­риятия Халкидонского собора 451 года, о разногласиях по мотивам которого можно говорить долго, но которые мало что могут прояснить, от общеимпер­ской Кафолической церкви откололись крупные общины в Египте и Сирии, а также армяне и эфиопы. Впрочем, до поры до времени еще сохранялась надежда на примирение, особенно после того, как император Ираклий в 628 го­ду одержал совершенно невероятную, неожиданную победу над могучим Ира­ном и вернул в Иерусалим украденный оттуда персами святой крест — релик­вию, обретенную еще матерью Константина, царицей Еленой (по преда­нию, тот самый, на котором был распят Христос).

В ходе этой войны империя терпела одно поражение за другим — Иерусалим, Сирия, Палестина, Египет попали под власть персов. Но стремительный бросок императора с небольшим войском в самое сердце персидской державы, то мес­то, где был главный храм Зороастра, совершил эффект Кощеевой иглы: Иран­ская империя рухнула, шах был убит, войска, которые находились далеко за пре­делами центра иранской державы, на границах ее разросшейся терри­то­рии, вступили друг с другом в борьбу, и это позволило императору Ираклию выйти победителем из этой кровопролитной и изнуряющей войны.

Церемония возвращения главной святыни христиан (то есть Святого Креста Господня) в Иерусалим была поистине эпическим, незабываемым событием. Ираклий выступил как чудесный спаситель всего христианского мира. Могучая и горделивая Персия лежала у его ног, и, казалось, еще немного — и церковное единство будет восстановлено, христианская империя возродится уже как ве­ли­кое и всемирное царство. И любопытно, что именно в это время старый рим­ский титул «император», который по-гречески переводился как «автокра­тор», официально заменяется новым титулом главы государства — «басилевс». Отныне глава Римской империи начинает зваться тем же термином, которым назывались библейские цари Давид и Соломон. Именно Царем назывался и сам Иисус Христос, и теперь царем стал именоваться владыка всей Римской дер­жа­вы. Впрочем, сам он считал себя лишь земным наместником подлинного Вла­стителя всех царств и всего мира, Царя царствующих и Господа господст­вую­щих Иисуса Христа, и на монетах вскоре появляется даже изображение Христа как верховного правителя империи. Автократия как бы переходила в теокра­тию, а земная империя — в образ Царства Небесного.

Но на самом пике всех этих столь многообещающих захватывающих перемен произошло событие, на века изменившее судьбу мира — и судьбу христианства в том числе. В далекой аравийской пустыне появился проповедник, задумывав­шийся об исправлении, как ему казалось, безнадежно искаженных своими адептами заветов Авраама и Иисуса. Его звали Мухаммад. Не прошло и века, как мекканский посланец, как его называли его последователи, посланец Бога, начал свою активную деятельность, и его последователи, окрыленные идеями новой религии ислама, уже подчинили себе огромные пространства от Атлан­тики до Памира. На своих копьях, своими военными походами они пронесли ислам от берегов Луары до берегов Волги и Инда. Величайшие империи древ­ности, как это было с Ираном, пали к стопам победителей и исчезли, влившись в гигантский Арабский халифат. Византия же ценой неимоверного напряжения сил и утраты большей части своих территорий уцелела, но превратилась в оса­жденный лагерь. Отныне, с VII века, и вплоть до наших времен христиан­ство получило серьезнейшего оппонента (и идейного, и военного, и полити­че­ско­го) в лице ислама.

В чем был секрет такого поразительного военного успеха арабов, окрыленных новой религией? Это загадка, которая до сих пор не имеет однозначного отве­та. Сами мусульмане объясняли это помощью Бога, христиане же — наказа­ни­ем за свои бесконечные прегрешения. Лихорадочные поиски причины этого гнева Божия привели императоров VIII века к иконоборчеству, поскольку имен­но в почитании икон многие усматривали то самое идолопоклонство, за ко­торое столь яростно Бог гневался на Израиль в Ветхом Завете, и парал­лели этому находили в современных событиях. На первых порах казалось, что это тот самый выход. Императоры-иконоборцы действительно смогли перело­мить ситуацию, арабы были с огромными потерями отбиты от Константино­поля, и во­сточная граница, одновременно бывшая линией фронта, медленно, но вер­­но стала отползать обратно — началась так называемая Реконкиста. Но бо­го­словская несостоятельность осуждения икон была для многих очевид­на, и по­сле первого же крупного поражения ярого иконоборца императора Феофила новоявленное учение быстро потеряло популярность, и в 843 году почитание икон было восстановлено. Это событие, которое знаменует собой прекращение богословских споров и победу над последней крупной ересью, иконоборче­ством, вошло в христианскую традицию как Торжество право­славия.

Именно в это время, в IX веке, православная традиция приобретает привычные нам формы. Окончательно складывается литургическая традиция, складыва­ется система христианских праздников и постов, утверждаются дисциплинар­ные каноны, одеяния и облачение священников, иконописный канон, который является своеобразным ответом на обвинения со стороны иконоборцев (кото­рый, кстати, не сложился на Западе, где не было иконоборчества), крестово-купольная храмовая архитектура, которая как раз приходит в Византию в Х ве­ке. Создается полный комплект житий святых, так называемый минологий  Минологий — условное название сборника кратких житий святых, по одному на день, расположенных по календарному принципу. Симеона Метафраста, и многие другие памятники христианской литературы, которые теперь неотделимы от понятия «православие». Собственно, сам фено­мен православия (по-гречески «ортодоксия») имеет два смысла. «Докса» — это одновременно и некое мнение, концепция, суждение, и — слава. И именно это значение было принято, когда искали русский перевод этого слова — «правиль­ное прославление Бога». Связано это с тем, что как раз в эпоху Крещения Руси, в IX–Х веках, особое внимание уделялось не столько богословию, сколько фор­мам богослужения — литургическим обрядам, каноническим образцам ико­нописи, храмового зодчества. То есть формы приобретают все более и более важное значение для определения истинной веры, истинной христианской традиции.

На этом фоне едва ли не центральным моментом отношений внутри христиан­ского мира становятся отношения между двумя коренными христианскими традициями — греческой и латинской. Особенностью западного христианства стало то, что оно развивалось на территории разрушенной Римской империи. На западе Римской империи с V века начинают возникать так называемые варварские королевства во главе с германскими вождями, и в этих условиях римская цивилизация гибнет, оставляя после себя фактически только одну, но очень мощную традицию — церковную. И именно латинская, или, как мы ее сейчас называем, католическая, церковная традиция становится своего рода мостом между античной цивилизацией и средневековой цивилизацией Запада. Но условия, в которых пришлось действовать западной церкви, оказались весь­ма сложны.

Культурный уровень новых хозяев Европы, германских и других племен, оказа­л­ся намного ниже, чем это было в Римской империи. И главными инструмен­тами воздействия прежде всего на новую германскую элиту стала дисциплина и решительное пресечение всякого рода регионализма как на государственном уровне, так даже и на уровне языка. Западная традиция настаивает на том, что только латынь и только христианство, одобренное в Риме, в центре западного мира, становится допустимой нормой. В VIII веке город Рим окончательно по­литически отделяется от Византийской империи и находит себе покрови­телей в лице франкских королей. В 800 году появляется учрежденная папой римским западная империя, которая мыслится как единственная законная империя, им­перия Карла Великого. В ходе противостояния двух империй, новой западной и старой Византийской, развивается и противостояние двух церковных центров христианского мира — Рима и Константинополя.

Катализатором этого противостояния оказывается Болгария. Болгария в то вре­мя страна языческая, но ее князь уже решил принять христианство. Видя две раз­ные формы христианских традиций, он и его сподвижники со свойственной язычникам прямотой требуют четкого ответа: какая из традиций правиль­ная? Ибо за многие века, которые отделяют IX век от возникновения христиан­ства, римская (то есть латиноязычная) и византийская (грекоязычная) тради­ции шли своими путями и сформировали много отличающихся друг от друга тра­ди­ций, элементов церковного благочестия. Возникает конфликт между папой Николаем I и патриархом Фотием в 60-е годы IX века, который оканчи­вается взаимными анафемами. Болгары в итоге выбрали греческую традицию, конф­ликт удается уладить; Рим признается главным престолом среди пяти патриар­шеств, патриарших престолов Вселенной: Рим, Константинополь, Александрия, Антиохия, Иерусалим.

Но в XI веке папство выходит на новый уровень централизации. Связано это было с тем, что под влиянием варварского окружения сама культура Италии (и прежде всего римская культура) переживает глубокий упадок. Монахи Клю­нийской конгрегации  Клюнийская конгрегация — монашеский союз с центром в монастыре Клюни; ветвь бенедиктинцев, созданная в X веке в ходе Клюнийской реформы, поводом к которой стал протест против падения нравственности монашества и духовенства и вмешательства светских властей в церковную жизнь. ставят перед собой цель очистить церковь от мо­ра­­ль­ного разложения. Но для этого требуется усиление папского авторитета. И лю­бопытно, что даже не сами папы, а стоящие за ними монахи-ригористы тре­буют абсолютного авторитета папского престола, признания папы как не про­сто одного из великих церковных предводителей, предстоятеля круп­нейшей и самой авторитетной церкви, но и как подлинного главы всего хрис­ти­анского мира, наместника Бога на земле. Конечно, такая позиция не могла найти одоб­ре­ния в Константинополе, где по-прежнему придерживались ста­рой, восходя­щей еще к эпохе Вселенских соборов системы воззрений на цер­ковь как на со­об­щество братских, но равных по достоинству престолов. 

К этому моменту западная и восточная ветви христианства уже достаточно сильно отдалились друг от друга. Это касается не только христианских обря­дов, не только форм молитв и литургии, но и особенностей понимания христи­анского учения, которые называются догматами. Это касается некоторых осо­бенностей таинств. Например, на Западе особую роль выполняли епископы, которых было мало, и многие таинства были закреплены именно за епископ­ским служением, тогда как на Востоке, где епископов было много, эти таинства совершали обычные священники. Важным отличием было то, что на Западе всему духовенству запрещалось вступать в брак, тогда как на Востоке этот зап­рет распространялся только на высшее духовенство, на епископат. Ну и нако­нец, догматическим расхождением, камнем преткновения в отношениях между латинским и греческим христианством стал вопрос о филиокве. «Филиокве», по латыни означающее «и от Сына», — слово, которое было включено в Символ веры в западной традиции во фразе, гласящей об исхождении Святаго Духа. «И в Духа Свята, иже от Отца исходящего» — гласит Символ веры в его древней и современной греческой форме. «И в Духа Свята, иже от Отца и Сына исх­одя­щего» — гласит формула, принятая на Западе примерно с конца VI века, но уко­ренившаяся повсеместно лишь к XI веку. Смысл этого включения объяс­няется достаточно просто. Исхождение Святого Духа и от Отца, и от Сына было при­зва­но утвердить равноправие, равночестность Отца и Сына против ереси ариан­ства, распространенной на Западе, особенно в германской среде, вплоть до VI–VII веков. И именно там, на Западе, в Испании, появляется эта добавка, выглядевшая совершенно невинно. Но поскольку эта добавка включалась в Сим­вол веры без какого бы то ни было соборного решения, то на Востоке, в Константинополе и в целом в византийском мире, ее воспринимали как вели­чайшую ересь, как покушение на устои православия, ибо добавление в Символ веры было запрещено делать еще решениями Третьего Вселенского собора. 

Любопытно, что сами римские папы долго колебались в своем отношении к фи­лиокве и в течение многих веков воздерживались от публичного включе­ния этого слова в официальный Символ, тогда как за пределами Италии — в Германии, во Франции — эта вставка приобретала все большую и большую популярность. И только когда германцы стали политическими хозяевами Ита­лии (а произошло это в XI веке), формула Символа веры с филиокве стала рас­пространенной и в самом Риме.

В это время в Византии, к которой оказывается присоединенной значительная часть Армении, разгорается кампания по борьбе с опресночным служением, то есть с использованием за богослужением пресного, а не обычного квасного хлеба. Это старая армянская традиция, восходящая еще к первым векам хри­сти­­анства, воспринималась византийцами как элемент армянской ереси, то есть монофизитства. А оказалось, что именно такая традиция распрост­ранена и на Западе, и меры, принятые против армян, затронули латинских христиан, живших в Константинополе. Узнав об этом, папа требует объяснений. Искры приводят к пожару: летом 1054 года легаты папы Льва IX открыто анафемат­ствовали патриарха Константинопольского Михаила Керулария в соборе Свя­той Софии. 

Это событие, которое сейчас мы называем Великим расколом христианства, в то время вовсе не рассматривалось в качестве такового. Конфликт попыта­лись замять и довольно быстро забыли. Но Запад уже принял решение. В той системе церковной иерархии, которая создавалась в Европе, была совершенно немыслима роль, на которую претендовал Константинополь, — роль самостоя­тельной церковной традиции. Поэтому с этого времени греки рассматриваются в латинском христианском мире как раскольники и схизматики. В свою оче­редь, и сами греки начинают рассматривать Запад как отколовшийся от пол­ноты православия. Страсти накаляются, отчуждение между двумя традициями нарастает, и пика своего оно достигает в 1204 году, когда участники очеред­но­го, Четвертого крестового похода под предлогом вмешательства в полити­че­скую жизнь империи разграбляют и захватывают Константинополь. Этот захват сопровождался не только разрушением византийской государствен­но­сти, на обломках которой была построена Латинская империя, но и началом гонений против греческого православного духовенства, которые приводят к окончательному разрыву между двумя ветвями христианского мира, которые мы сейчас называем католичеством и православием.

В это время сам Константинополь уже воспринимает себя вполне как самодо­­с­таточную традицию. Остальные элементы пентархии, то есть восточные пат­ри­архаты Александрии, Антиохии и Иерусалима, оказываются с VII века под вла­стью мусульман, и Константинополь остается единственной самосто­яте­ль­ной церковью, которая фактически претендует на главенство в христиан­с­ком мире. И здесь конфликт между Римом и Константинополем обнажает ту проблему, которая возникает из политизации христианства. Но если на Запа­­­де эта политизация протекала в форме так называемого папоцезаризма, то есть претензий пап на политическое господство, выражавшееся прежде всего в их праве отлучать от церкви и налагать интердикты  Интердикт — каноническое наказание в Римско-католической церкви, лишающее права или ограничивающее возможность совершения и принятия таинств и других церковных обрядов, но, как правило, не связанное с отлучением от Церкви. на неугодных прави­телей западных государств, то на Востоке церковь все больше и больше политизи­руется, подпадая под императорскую власть.

Основной фронт внутриполитической, внутриимперской борьбы в области культуры в Византийской империи пролегает в это время по так называемому шву внутренней и внешней культурной традиции. Под внутренней традицией понимается христианство, богословие, аскетика; под внешней — те элементы язычества, древней античной традиции, которые остались в греческом культу­р­ном поле и составляли основу школьного и университетского образования. Эта двуслойность византийской культуры приводила к таким любопытным формам, как внешнее господство христианства, сопровождающееся распрост­ра­нением несовместимых с христианством увлечений — магией, астрологией и другими ритуалами, языческой философией Платона, которая была популя­рна не только среди элиты, включая самих императоров, но и среди многих представителей духовенства, в том числе и высшего. Этот своеобразный хри­стианский гуманизм, то есть учение, в котором постепенно вместо Бога выдви­гался человек, — форма возрождения язычества, которая впоследствии проник­нет и в Европу и породит в XV веке феномен философа Плифона  Георгий Гемист Плифон Малатест(ок. 1360 — 1452) — византийский философ, принявший имя Плифон («наполненный») из уважения к философу Платону, чьи взгляды он развивал., который прямо называл апостолов и Христа шарлатанами, морочившими голову наив­ным деревенским людям, обманывая их с помощью магических фокусов. Такое угасание благочестия среди имперской элиты контрастировало с укореняю­щимся христианством в­­ простонародной среде. Особенно болезненно воспри­ни­малось в народе так называемое политическое христианство, когда в поис­ках политической поддержки императоры считали возможным торговать своим православием, заключая так называемые унии — союзы с католическим миром на условиях, диктовавшихся в Риме. Первая такая уния была заключена в Ли­оне в 1274 году, когда император Михаил Палеолог, которому удалось отво­евать Константинополь и восстановить Византийскую империю, оказался перед угрозой нашествия со стороны Запада и решил пойти на союз с папой рим­ским, фактически отказавшись от православной традиции.

Вторая уния была заключена в 1439 году, когда империя, оказавшись лицом к ли­цу с набиравшей мощь Османской державой, в качестве уже последней на­дежды ухватилась за союз с западным миром. Сам император Иоанн VIII от­правился в Италию для того, чтобы вести переговоры о помощи против турец­кого нашествия, и условием этой помощи был союз с папой и отказ от тех бого­словских расхождений, которые отделяли восточное христианство от запа­д­но­го. На Ферраро-Флорентийском соборе (1438—1445) такой союз был зак­лю­чен, но греческая делегация, вернувшаяся в Константинополь, даже не пос­ме­ла рас­сказать об этом публично — настолько большое неприятие вызывали подобные действия в простом народе.

Против торговли христианскими убеждениями православного мира выступали монахи. Именно монашество в это время — главная оппозиция набирающему силу гуманистическому направлению. Характерно, что представители этой оппозиции не менее образованны, чем те представители византийской элиты, которых можно было бы назвать предтечами гуманизма.

Самой яркой фигурой среди них можно назвать Григория Паламу, которого мы знаем как защитника исихазма. Исихазм — это особая форма молитвы (как ее называли, умнáя молитва), при которой ум безмолвствует, находится в сос­то­янии исихии, молчания. Основная цель этой молитвы — достижение внут­рен­него озарения особым, фаворским светом, тем самым светом, который виде­­­ли апостолы во время Преображения Господа. Богословские споры в ос­нов­ном развивались вокруг природы этого света. Представители платониче­ской рели­гиозной такой традиции, то есть христианской традиции, в значи­тель­ной сте­пени подвергшейся влиянию идей Платона, настаивали, что по­кло­нение свету немыслимо, ибо свет есть творение Божие (34:34). Но пред­ста­вители исихазма во главе с Григорием Паламой учили о том, что свет есть реа­лизация божест­венной энергии, носящей нетварный характер. Речь шла о том, является ли божество абсолютно отчужденным от бытия века сего, встре­чаю­щим человека только после его смерти в духовном мире, или же, в со­ответ­ствии с древней традицией, укорененной в православном учении пер­вых веков, Бог реально присутствует в этом мире и может созерцаться очи­стившимися аскетами в особом монашеском умном делании  Умное делание — внутренний, душевный, подвиг, заключающийся в непрестанной молитве..

Вообще, расхождения православной и латинской антропологии в это время оказываются достаточно существенными. Прежде всего это касается самого статуса святого. Если на Востоке святость считается нормальным состоянием человека, которому препятствуют лишь человеческие грехи, то на Западе, в схоластической традиции, начинает господствовать представление о святости как о состоянии экстраординарном, и человек помещается в некую середину между святостью и греховностью. Из этого учения о нормальном состоянии человека как состоянии между святостью и греховностью черпает свои истоки учение о чистилище — западное учение, аналога которому нет в восточной традиции и согласно которому большинство людей, не совершавших смертные грехи, попадают не в ад и не в рай, а в средостение между ними и там подвер­гаются некоему искупительному очищению. Такое учение было глубоко чуждо восточной традиции, которую иногда называют антропологическим максима­лизмом, то есть убеждением в том, что уже здесь, на земле, человек способен достичь обожения и богообщения.

Именно монашеская культура становится в Византии в XIV–XV веках выраже­нием истинного христианства, тогда как политическое христианство сходит на нет, и после захвата Константинополя в 1453 году Византийская империя погибает. Все представители имперской элиты, которых можно было бы наз­вать предгуманистами или даже гуманистами, эмигрируют на Запад, где вли­ваются в западноевропейское течение, известное нам под названием Возро­ждение. На самой же территории бывшей империи, которая отныне становится центром империи мусульманской и входит в состав Османской державы, хри­стианство остается в форме пусть и гонимого, но оказавшегося под защитой султана православной традиции. Эта традиция, пусть и под турецким игом, сохранялась в Греции и в других странах — в Болгарии, Сербии — многие века и сохраняется по сей день.

Но, говоря о Византии как об эпицентре целого православного мира, нельзя не сказать и о периферии этого мира — о тех государствах, которые, оставаясь политически независимыми от Византийской империи, тем не менее вошли в своего рода духовное содружество православных народов. Складывалось это содружество подчас драматично. Такие страны, как Болгария, Сербия, отчасти Валахия, добивались независимости в противостоянии с имперским центром, и в этой ситуации православие выступало как единственное консолидирующее звено между греческим миром и миром негреческих народов. 

Но совершенно исключительным явлением на этом фоне выступает Русь, кото­рая была привита к православию в Х веке (хотя первое знакомство с право­с­лав­ной традицией и, возможно, даже первые попытки крещения ее относятся к IX ве­ку). Русь на протяжении веков никогда не выступала в качестве полити­ческого оппонента империи, не имея с ней общих границ. Но духовный центр русского христианства, Киевская митрополия, представляла собой всего-навсе­го одну из кафедр Константинопольского патриархата, и в течение мно­гих веков русские князья вовсе не стремились эмансипироваться в церковном отно­шении от греческих учителей. Этот удивительный феномен вызван, на мой взгляд, прежде всего тем, что греки очень аккуратно использовали свои возмо­ж­ности в воспитании русского народа, русских князей, в привитии им хри­сти­а­нских принципов поведения и никогда не использовали при этом поли­­ти­че­ских рычагов.

Следует сказать, что византийское миссионерство было гораздо менее актив­ным, чем миссионерство римское, миссионерство западной церкви. Более того, греки часто рассматривали свою православную традицию как сокровище, при­вилегию, которой вовсе не следует делиться с варварскими народами. Харак­терен в этом смысле пример Руси: и крещение княгини Ольги, и креще­ние князя Владимира были не столько результатом планомерного миссионер­ского усилия со стороны самой империи, сколько инициативой самих русских прави­телей, которые тем самым стремились повысить свой политический и культур­ный статус и приобщиться к авторитетной традиции.

Наиболее эффективным примером византийской миссии можно назвать действия Кирилла и Мефодия, первоучителей словенских. Они были направ­лены в Моравию, которая была уже в это время крещена, но имела западное христианство, запрещавшее переводить богослужение и церковные книги на народные языки. Моравский князь в поисках учителей, которые могли бы перевести христианские книги на понятный большинству людей язык, обра­тился к римскому императору в Константинополь. И в ответ на это обращение из Константинополя в Моравию была направлена миссия, состоявшая из двух братьев — Константина Философа, известного больше под монашеским именем Кирилл, и его брата Мефодия, который стал епископом. Константин-Кирилл и его брат Мефодий перевели Священное Писание на церковнославя­н­ский язык и создали много других книжных памятников, легших в осно­ву русской христианской книжности. И в этом смысле святые Кирилл и Мефодий могут быть названы учителями не только одного моравского народа, но и всех племен, в том числе и Руси. 

Говоря о судьбах христианства в Византийской империи, нельзя не отметить одну парадоксальную вещь. Христианство, распространившись по всей им­перии, укоренившись в народном сознании и войдя, можно сказать даже, в привычку людей, так и не стало основой для их повседневного поведения. Единственными островками в подлинном смысле христианской жизни так и остались только монастыри, в то время как большая часть византийского общества жила в условиях, мало отличимых от поздней Античности. В импе­рии по-прежнему существовало рабство, публичные дома, ссудный процент, ростовщичество и многие другие вещи, которые несопоставимы с требова­ниями христианства. Чем это объяснить? Дело в том, что христиа­нство появ­ляется в эпоху высочайшего развития античной цивилизации. И Христос, и апостолы, и первые апологеты, учителя Церкви и Святые Отцы распростра­няют учение, а первые Вселенские соборы и богословские споры V–VI веков ведутся в эпоху, когда империя и окружающая ее культурная ойкумена напол­нена людьми не просто грамотными, но способными обсуждать мировоз­зрен­ческие вопросы. 

Это цивилизация, которую можно назвать цивилизацией городов, после насту­пления эпохи Темных веков, после наступления Средневековья погибает. На Запа­де ее сменяет средневековая культура западноевропейских государств, существенным образом отличающаяся от античной. На востоке Византия сохраняет многие элементы этой традиции, но в контрастном виде — с остров­ками высочайшей культуры в столице и в немногих крупных городах и с очень отсталой, архаичной культурой крестьянского населения большей части импе­рии. И в этих условиях христианство оказывается существенным образом искажено. В значительной своей части оно сводится к соблюдению некоторых религиозных ритуалов, к культовой практике, тогда как его мировоззренческое ядро остается малопонятным, невостребованным в условиях отсутствия тех вызовов, ответить на которые оно было призвано в античную эпоху. Прежде всего это вызовы богатства, вызовы высокой культуры, которая разлагает человека своими соблазнами, и это вызов, который заставляет человека обра­тить внимание на самого себя, на свое собственное поведение. Христианство требует от человека постоянной авторефлексии, постоянного размышления о своем собственном поведении, а вовсе не исполнения неких предписан­ных ритуалов. Именно поэтому можно говорить о том, что средневековое хри­стианство, как оно существовало в Западной Европе и в Византийской им­пе­рии, это вовсе не аутентичное христианство апостольской эпохи, а хри­­сти­ан­ство, которое, выработав удивительную внешнюю культуру, осталось нево­стребованным по своему внутреннему мировоззренческому содержанию.

Особенно ярко это проявилось на примере русской цивилизации. Но и на запа­де, и на востоке христианского мира произошло определенное смещение ак­цен­­­тов, смещение религиозного смысла с сути на формы. И только теперь, когда в XIX и ХХ веке и западноевропейская, и восточная цивилизации вышли на тот уровень, на котором они находились в эпоху поздней Античности, хри­стиан­ство вновь становится востребованным как мировоззренческая система, как система, которая дает ответы на те вопросы, которые кажутся вечными (вопро­сы о смысле человеческого существования, о борьбе с человеческими слабос­тями), и как система, призванная вывести человека из тупика цивили­зации потребления, цивилизации страсти и греха и привести его к подлинному моральному совершенству во исполнение тех слов, которые сказаны в Новом Завете: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный». Привести человека к обóжению.  

Расшифровка

Крещение Древней Руси святым князем Владимиром можно рассматривать в различных аспектах: в государственно-политическом, в хозяйственно-эконо­мическом. Но как для современников этого события, так и для нас Крещение Руси имеет прежде всего духовно-религиозное и культурно-историческое зна­чение. Именно с этой точки зрения мы попытаемся поразмышлять над исто­рией православной церкви в судьбе нашего отечества.

Если говорить кратко о значении Крещения Руси святым князем Владимиром с культурно-исторической, с цивилизационной точки зрения, то его можно было бы сформулировать следующим образом: святой князь Владимир сумел ввести разноплеменную, языческую и в своем язычестве весьма еще примитив­ную страну в христианскую цивилизацию. В ту цивилизацию, которая суще­ство­вала в Европе уже около тысячи лет и которая, в особенности в юго-вос­точ­ной ее части, в Византийской империи, представляла собой одну из вер­шин в истории христианской цивилизации как таковой. Действительно, Визан­тия сумела не просто воцерковить современную ей культуру, но, бережно вбирая в себя античную, эллинистическую культуру, культуры ряда восточных наро­дов, сумела осуществить синтез самых различных культурных традиций в па­ра­дигме христианского мировоззрения. Вот почему мы можем говорить о том, что выбор князя Владимира предопределил не только религиозную историю, но и культурную историю страны: обширная, но окраинная страна европей­ско­го мира, Русь приняла христианство в форме, которая была наи­более раз­ви­той именно в культурном отношении.

На протяжении многих веков в Византийской империи выработалась очень оригинальная форма сохранения, развития и передачи христианской традиции. Матрицей этой формы был прежде всего православный храм с его очень разви­тым, очень сложным богослужением. Неслучайно ведь и летопись напоминает нам о том, что более всего потрясло послов князя Владимира в Константино­поле богослужение в храме Святой Софии, когда они не могли даже понять, на небе они находятся или на земле. Чтобы понять эту особенность византий­ской, а впоследствии древнерусской культуры, нужно поговорить о предысто­рии Крещения Руси.

В Византии, в особенности после V века, латинский язык постепенно перестает быть государственным — и во всех аспектах жизни утверждается греческий язык, знакомый ромеям, как называли себя византийцы, практически с дет­ских лет. На нем говорили и в афинской Академии, которую закрыл, а правиль­нее сказать — реорганизовал император Юстиниан; на рыночных площадях; в термах, где проводили время ромейские аристократы; и в монастырских кельях, где предавались молитвенно-аскетическим упражнениям византийские иноки. На греческом звучало богослужение, на него давно была переведена Библия, на нем было написано Евангелие, произносились проповеди и писали Отцы Церкви. Образованный византиец — это человек, изучавший в системе византийских школ греческую грамматику (на основе текстов как античных авторов, так и Отцов Церкви) и одновременно с греческим языком философию, литературу, естественные науки, математику, римское право.

Изучив греческий, духовно, интеллектуально взыскующий византиец, кем бы он ни был — государственным чиновником или монахом, церковным иерархом или воином, мог при желании читать в оригинале Отцов Церкви. А именно пра­во­славная догматика I тысячелетия, по существу, была средоточием хри­сти­­анского вероучения — западная догматика на ее фоне была чем-то вторич­ным, хотя и весьма оригинальным. Но наряду со Святыми Отцами православ­ный византиец читал с детства знакомых ему античных писателей и филосо­фов, которые своими изысканными литературными формами в значительной степени влияли и на развитие греческого языка периода Византии, в том числе языка богослужебного.

И здесь возникает вопрос: а при чем же здесь богослужение? Но если мы возь­мем богослужебные книги: наряду с Евангелием и «Апостолом»  «Апостол» — богослужебная книга, содержа­щая части Нового Завета — Деяния и Посла­ния святых апостолов, стихи из Псалтыря и т. д. это Пост­ная и Цветная триоди, октоих, минеи, служебник и требник, — все эти книги, на­пи­­санные по-гречески, ставили перед собой задачу не просто осуществлять бого­служение, преображающее душу человека и мироздание, но и донести основополагающие истины вероучения. Неслучайно в написании этих книг принимали участие многие ведущие богословы византийской церкви, как, например, преподобный Иоанн Дамаскин.

Содержание богослужебных книг представляло собой собрание очень глубоких богословских догматических истин, осмысленных в категориях эллинистиче­ской философии, изложенных в форме изысканной византийской поэзии, вос­хо­дившей еще к античным авторам. И все это было призвано дать возмож­ность византийцу в процессе богослужения через тексты, которые читались или пе­лись, воспринять полноту церковного вероучения. Работа над текстами осуще­ствлялась веками и напоминала лучшие образцы еще античной культу­ры, ко­гда, например, в своих «Диалогах» Платон облекал в поэтические формы самые отвлеченные философские истины. Вот эти богослужебные тексты, доступные всем, были формой сохранения и передачи церковного предания, которая вы­ра­боталась в Византии.

Когда речь шла об обращении к языческим народам — а византийцы не очень отличались миссионерской активностью, — как правило, воцерковление языче­ских народов происходило в контексте ассимиляции их в культуре самой Ви­зан­­тийской империи. Так, мы до сих пор спорим, например, о том, кем же бы­ли святые равноапостольные просветители славянства Мефодий и Кирилл — то ли с детства хорошо знавшими славянский язык ромеями греческого проис­хождения, то ли ромеями славянского происхождения, эллинизировавшимися еще в поколении своих родителей. Но как бы то ни было, с византийской точки зрения, стать христианином означало прежде всего стать ромеем. И вот, когда речь заходит о соприкосновении Византии с только что возникшими варвар­ски­ми государствами славян, открывалась совершенно другая перспектива: ви­зантийцы не ставили перед собой задачу христианизировать славянские народы и, в частности, Древнюю Русь, приобщив ее к традиции греческого языка.

Надо сказать, что, в отличие от западной церкви, где существовало учение о трех священных языках — греческом, латинском и древнееврейском — и толь­ко на этих языках многие века считалось возможным совершать бого­служение и читать Священное Писание, Византия, сосуществуя с другими древними государствами и народами, знала о литургических традициях на дру­гих древних языках — сирийском, армянском, коптском. 

И вот тогда, в IX веке, святые Мефодий и Кирилл предпринимают поразитель­ное начинание. Они пытаются, создав более или менее полноценный литера­турный славянский язык, способный вместить в себя богатство греческого язы­ка, перевести на этот язык прежде всего богослужебные книги. Это была тита­ническая работа, и сами Мефодий и Кирилл, конечно, не смогли бы справиться с ней в одиночку — в процессе этой деятельности им пришлось создать целую школу. У них было немало учеников, которые продолжали их дело сначала в Мо­равии, потом в Болгарии. И к моменту Крещения Руси уже существовал более-менее полный корпус богослужебных книг, переведенных на язык, кото­рый впоследствии назовут церковнославянским. Это был литера­турный сла­вян­ский язык, никогда дотоле не существовавший, построенный по принци­пам греческой грамматики. Который никогда не был разговорным языком и пись­менность которого — глаголица и кириллица — предполагала зависи­мость от языка греческого.

При этом Мефодий и Кирилл и их ученики не ставили своей целью перевести на славянский язык весь корпус книг Библии, например Ветхий Завет (все кни­ги Ветхого Завета были переведены на славянский язык лишь к концу XV века) или многочисленные сочинения Святых Отцов. Они мыслили в при­вычной пара­дигме, что проникновение в содержание богослужебных книг постепенно откроет для славянских христиан полноту церковного вероучения, не задумы­ваясь над тем, что богословская глубина богослужебных книг может быть доступна лишь человеку, уже имеющему определенный уровень просве­щенно­сти и все-таки владеющего греческим языком. 

Но в Древней Руси церковная жизнь начиналась не с чтения новообращенны­ми христианами богослужебных книг: подавляющее большинство новообра­щен­ных были неграмотны. Православная жизнь на Руси начиналась с храмо­вого богослужения. Попытаемся представить себе древнего новокрещеного славя­нина в храме. Во-первых, появившиеся на Руси храмы разрушали тради­цион­ное представление славян о пространстве. Ведь до этого им не было известно ничего, кроме довольно убогих хижин и более-менее укрепленных деревянных построек в тех многочисленных городищах, которые находились на пути «из варяг в греки». Это была примитивная архитектура. И вот любой храм, по­строенный по древним канонам, восходившим еще к античности, дере­вянный, а уж тем более каменный, открывал для обращенного из язычников славянина совершенно особое пространство. Переступив порог храма, славянин видел пра­вославные иконы, которые не могли не потрясти его воображение. Что бы­ло ведомо ему до Крещения Руси? Довольно примитивные изображения идо­лов, преимущественно деревянных. Вспомним рассказ о статуе Перуна в Кие­ве — деревянной, лишь с серебряной головой и золотыми усами. Так вот, на ме­сто этого изобразительного искусства языческой Руси через храмы при­ходила православная иконопись, вбиравшая в себя практически двухтысяче­летний опыт античной, эллинистической, восточной и собственно византий­ской живописи.

Наконец, то, что звучало в храме, тоже было поразительно. Ведь, кроме камла­ний шаманов, волхвов да скоморошьих дудок и бубнов, славянин не слышал ничего. А здесь в храме звучало пение того самого октоиха, осьмогласника, му­зы­кальные конструкции которого восходили еще к античной музыке, кото­рая вбирала в себя музыкальные открытия целого созвездия народов Средизем­номорья. Это была музыка самого высокого уровня, и она воспринималась славянином опять-таки как откровение Церкви.

Наконец, звучавшее слово. Да, оно было, к сожалению, полупонятно для славя­нина, и это потом будет иметь печальные последствия для развития нашей духовной культуры и в особенно­сти богословия. Но все-таки ощущение приот­крывавшегося Слова Божия посе­щало христианина Древней Руси. Он ощущал себя в храме как в месте, где звучит все-таки его родной язык. Наконец, имея в виду определенного рода инфантилизм всех вот таких примитивных, не имев­ших развитой культуры народов, славяне, жившие, в общем, в чаде и смраде своих жилищ, потрясались, как любой ребенок, и ароматом фимиама, который исходил из кадил, и, конеч­но же, ароматом евхаристии. Действитель­но, переступив порог храма, славя­нин открывал для себя целый мир — мир пре­ображенного Христом Божьего творения. 

Надо напомнить, что богослужебный устав был очень сложным, богослужение было исполнено глубочайшего символизма, который многим, в общем-то, из сла­вян был недоступен, и возникает вопрос: а кто же мог совершать это бого­­служение в Древней Руси? На Русь приезжали священнослужители, вла­дев­шие славянским языком, из Византии, из Болгарии — славянского проис­хождения. Но очень быстро и епископат, не говоря о приходском духовенстве и монаше­стве, стал наполняться именно представителями автохтонного насе­ле­ния, которые были объединены именно новым для них, полупонятным, надо ска­зать, церковнославянским языком. Освоить его было не так уж сложно, но мож­но ли было на этом языке понять всю глубину литургического преда­ния? Не владея языком греческим, который, напомним, открывал путь не толь­ко к литургическим текстам, но и к тексту всей Библии, и к сочинениям Отцов Церкви, пока недоступным славянам.

Конечно, проблема пополнения кадров духовенства в православной церкви решалась легче, чем в католической, в том смысле, что приходское духовенство было женато и сыновья священнослужителей занимали их места в храмах, со­вер­шая богослужение, с детства им знакомое. Но вот парадокс: для того, чтобы стать священником, ему практически не нужно было учиться, да и учиться было негде. Славянскую грамоту осваивали даже в тех школах, которые стали появляться на Руси, прежде всего читая Псалтирь, Евангелие и «Апостол», и на этом все заканчивалось. Нередки были случаи, когда с детства вырастав­шие при храмах дети священников наизусть запоминали необходимые тексты и впоследствии становились священниками, даже не владея грамотой. А мог ли такой малограмотный, умевший лишь читать и писать священник быть полно­ценным проповедником и миссионером, просветителем и учителем для своей паствы? Впоследствии будут проходить века, и русские приходские священни­ки так и не будут получать образования, так и будут воспринимать богослуже­ние как воспроизведение — впрочем, правильное, соответствующее требова­ниям устава в своей форме — непонятных им самим литургических текстов.

Правда, в Древней Руси появляется институт, который и в самой Византии всегда и задавал тон богословию, — монастырское монашество. И мы встре­чаем среди древнерусских монастырских монахов людей, не только хорошо знавших переведенную на славянский язык книжность византийской церкви, но и гре­че­ский язык, открывавший им всю полноту церковного предания. Но их было очень немного, и судьба их после начала монгольского завоевания будет во мно­гом трагичной. Но ведь это были монастырские монахи, а глав­ным воспи­тателем, просветителем древних славян, обратившихся ко Христу, продолжал оставаться приходской священник, который из поколения в поко­ление учился правильно совершать богослужение, но не знал, почему оно совершается именно так.

Мы часто говорим о том, что христианство на Руси распространилось быстро и почти бескровно, о чем свидетельствует практически полное отсутствие муче­ников среди православных просветителей и миссионеров. Но связано это было с тем, что оно было воспринято во многом поверхностно. И впоследствии церковная жизнь Древней Руси будет происходить двойственно. Она будет являть собой типичное двоеверие, когда рудименты языческой религиозности будут сосуществовать веками с часто плохо понимаемыми истинами право­слав­ного вероучения.

Древняя Русь оказалась, по существу, перед проблемой полудоступности ей пол­ноты церковного предания. И нередко приходится задумываться над тем, а может быть, если бы не этот поразительный в своем величии опыт святых Мефодия и Кирилла, если бы русское духовенство с самого начала было обязано изучать греческий язык, чтобы быть способным совершать богослуже­ние, возможно, наше духовенство гораздо быстрее исполнилось бы более глу­бокого понимания сути православной веры и смогло бы более глубоко привнес­ти ее в сознание своей паствы? Приобщившись к наиболее культурно богатой форме христианства, существовавшей тогда в мире, Русь оказалась перед прак­тически неразрешимой в тех условиях задачей адекватного, глубокого пости­же­ния этой культуры. На это должны были потребоваться века, и веками будет происходить мучительный процесс постепенного усвоения не только миряна­ми, но и духовенством основополагающих принципов церковной культуры.  

Расшифровка

Монгольское завоевание стало одним из самых страшных испытаний и иску­шений в русской истории. Речь прежде всего идет о культурном погроме, который сопровождал первые годы завоевания. Мы знаем, что, придя на Русь, монголы не ставили своей целью насадить какой-то постоянный режим окку­пации. Но что произошло? Древнерусские города разрушались, их население погибало, а часть, остававшаяся в живых, уводилась в полон. А надо сказать, что именно города были средоточием той, только еще зарождавшейся, русской православной культуры. Да и большая часть монастырей, которые были средо­точием этой культуры — в них переписывались книги, писались иконы, — разрушались вместе с городами, ибо города были средоточием монастырей вплоть до XIII века; вместе с горожанами погибали и монастырские монахи.

Из-за монгольского завоевания мы до сих пор не можем представить себе даже в самых общих чертах, каков же был корпус читавшихся на Руси книг — пере­ве­денных с греческого языка и написанных русскими просвещенными священ­­нослужителями. Но уже по одному тому, что митрополит Киевский Иларион пишет свое «Слово о законе и благодати»  «Слово о законе и благодати» представляет собой торжественную речь, составленную, по разным данным, между 1037 и 1050 годом., а несколько позже святой Кирилл Туровский пишет свои проповеди, наконец, по тому, что в Древней Руси появ­ляется такой литературный шедевр, как «Слово о полку Игореве», мы можем конста­тировать, что приобщение Русской церкви к традиции византийской церков­ной культуры, пусть и переведенной на славянский язык, обусловило доволь­но раннее появление у нас оригинальной русской литературы. Да, пре­имуще­ственно церковной, но включавшей в себя выдающиеся жития и пропо­веди. Тем не менее, оказавшись в условиях тяжелого монгольского завоевания, Русь продолжала жить. И XIV век, ставший веком возрождения русского мона­ше­ства, может рассматриваться как период нового культурного творчества в истории Русской церкви и Руси как таковой.

С середины XIV века мы можем констатировать начало возрождения монаше­ства. Правда, это было уже иное монашество. Монахи старались созидать свои обители не в городах при помощи государственной власти, как это было в Древ­ней Руси, а в отдаленных местах, в дремучих лесах Северо-Восточной Руси, куда трудно было забрести постоянно расхищавшим Русь монголам и соб­ственным русским ратникам. Ощущение крушения Руси, отрыв ее от ви­зан­тийского корня побуждал энтузиастов, молодых людей, которые особенно остро чувствовали несовершенство мира, уходить из него и творить новую реальность своей души и окружающего мира в отдаленных небольших скит­ских или келиотских монастырях.

Действительно, киновия — большой общежитный монастырь, каковым была, например, Киево-Печерская лавра, — уходит в это время в прошлое, и такие выдающиеся созидатели русского монашества XIV века, как преподобный Сер­гий Радонежский и Кирилл Белозерский, начинают свое монастырское служе­ние или просто с отшельничества, или же с создания небольших мона­стырей без обширного монастырского хозяйства, а наоборот, предполагавшие глубо­кую аскезу и погруженность в молитвенную жизнь. Конечно, у них уже не было возможностей, которыми обладали монахи Киевской Руси. У них были подчас очень отрывочные сведения о традициях монастырской жизни, какой она была в древности, какой она продолжала оставаться в современную им эпо­ху, напри­мер на Афоне. Но было устное предание, были отдельные сохранив­шиеся и полагавшиеся в основу библиотек будущих монастырей рукописные книги, опираясь на которые они занимались тем, что, собственно, и составляет суть православного монашества — умным деланием. Конечно, это не способ­ство­ва­ло развитию богословия как такового, но духовная жизнь в этих, прежде всего заволжских, монастырях рубежа XIV–XV веков развивалась весьма интен­сивно.

Следующим — наряду с первыми оригинальными, написанными уже на сла­вян­­ском проповедями, посланиями, житиями и поучениями — этапом по со­зи­данию русской духовной культуры становится русская икона. Если киев­ский период предполагал в основном подражательную иконопись, вос­производив­шую греческие образцы, то уже с конца XIV — в XV веке мы видим оригиналь­ную русскую иконопись. Впоследствии выдающийся религиозный философ князь Евгений Николаевич Трубецкой назовет ее «умозрением в крас­ках». Это действительно было так. Выдающиеся представители монашества стяжали в тиши монастырских келий на фоне взбудораженной монгольскими завоева­ниями и погружавшейся в языческое азиатское варварство Руси колос­сальный духовный опыт, и он прежде всего находил воплощение в иконопис­ных образах.

Действительно, для того, чтобы выразить свой духовный опыт на догматиче­ском, богословском уровне, необходим инструментарий и определенная бого­словская образованность. И ею не обладали даже ни преподобный Сергий Ра­донежский, ни преподобный Кирилл Белозерский, ни их замечательные про­должатели — преподобные Нил Сорский и Иосиф Волоцкий. У них был опыт духовной жизни, пасторского назидания своих учеников. Но живопись не тре­бует систематического богословского или гуманитарного образования, она требует прежде всего художественного дара, интуиции, образного созна­ния. Вот эти качества древнерусских иконописцев уже периода Московской Руси (прежде всего преподобного Андрея Рублева) позволяли через икону выразить тот опыт постижения горнего мира, который осмыслялся в Византии и в За­падной Европе в категориях отвлеченного рационального богословия.

Мы можем сказать, что монастыри, разбросанные в дремучих лесах Северо-Вос­точной Руси, в XIV–XV веках сохраняли для нас вот ту высокую церковную культуру, которая могла быть сопоставима с культурой Византии, но которая в богословском отношении была практически безмолвной. И происходило это на фоне того, что было в остальной части Руси. А Русь переживала страшный период опустошения и искушения: князья были низведены до уров­ня сатрапов, терзавших собственную страну в угоду иноземным и иноверным завоевателям и собственным политическим амбициям. Приходское духовен­ство пребывало еще в большем невежестве, чем в Древней Руси. Что же каса­ется народа, то, естественно, имея таких несовершенных пастырей, русский православный на­род периода Московской Руси не может похвастаться какой бы то ни было значительной формой не то что церковного богомыслия, но церков­ного благо­честия. То двоеверие, которое имело место в Древней Руси, процве­тало и в пе­риод Московской Руси: когда в красном углу можно было найти и икону, и изо­бражение какого-нибудь языческого божества, оберега; когда русский крестья­нин в одних случаях обращался к священнику, а в другом — к кол­дунье; когда потраву для скота соседа разводили на святой воде, чтобы она была действен­нее, а в приворотное зелье могли добавить евхаристию, выне­сенную во рту из храма, — когда христианские святыни воспринимались про­сто как магиче­ские элементы, позволявшие подчас совершать совершенно без­нрав­ственные дела. И часто приходские священнослужители не находили воз­мож­ности про­тивостоять этому и пытались сочетать несочетаемое. Народ пребывал во все большем и большем религиозном невежестве. И в то время как монашество духовно совершенствовалось, мир в лице московских князей, служилых лю­дей и обыкновенных холопов и смердов пребывал в духовном запустении.

Весьма показательно, что в этот период русское монашество выдвигает из своей среды двух выдающихся преподобных, которые, будучи людьми окуль­­туренными в той мере, в какой могли быть просвещены люди той поры, поста­вили перед собой цель не только преобразования монашества, но и преоб­разо­ва­ния всего социума, который горделиво назовет себя Третьим Римом в конце XV века. Я имею в виду преподобных Иосифа Волоцкого и Нила Сор­ского. Их принято противопоставлять в исторической литературе, и, надо ска­зать, неслучайно. Ученики двух преподобных действительно с трудом воспри­нима­ли друг друга и видели лишь каждый в своей традиции полноту воплоще­ния традиций монашества. Но для этих двух великих преподобных было харак­тер­но понимание монашества как начала, которое призвано не только помочь преобразиться душе монашествующего, но они видели в монастырском мона­ше­стве институт, который может повлиять и на развитие жизни как таковой, широкого круга христиан. 

Обычно преподобный Нил Сорский воспринимается как отвлеченный созерца­тель, хотя и очень возвышенный, высоконравственный монах. Он действитель­но приобщился к опыту жизни афонского монашества, побывав на Афоне, но, впрочем, так и не выучил греческого языка. Он основал свой монастырь (сна­чала скит, впоследствии Нило-Сорская пустынь) в убеждении, что монахами могут быть очень немногие люди, что призвание монаха прежде всего молит­венно-аскетическая жизнь, полное отрешение от мира, духовная созерцатель­ность. И с его точки зрения как бы общественный, социальный аспект мона­ше­ства заключался прежде всего в том, что монашество, являя миру подлин­ный аскетический идеал христианства, опосредованно, через молитву о мире, мо­жет преобразить его и через возможность для немногих избранных аристо­кра­тов духа, обретающих себя в нестяжательских монастырях, открыть для себя новый образ преображенного человека.

Наверное, такой путь имел право на существование — путь отрешенной от ми­ра созерцательной жизни. Но для преподобного Иосифа Волоцкого он казал­ся небезусловным. Для него было очевидно, что монашество является, пожалуй, единственной социальной силой Руси, которая способна не только помочь пре­образиться тем, кто в него вливается, но способна изменить и жизнь страны как таковой. Иосиф Волоцкий был убежден, что в монахи могут прийти очень многие, просто не надо ставить перед ними сверхзадач. Монастыри, конеч­но же, должны иметь большие хозяйства, большие землевладения. Не для того, чтобы искушаться богатством, а для того, чтобы значительная часть монахов, не способная просто к созерцательной жизни, а нуждающаяся в постоянной физической аскезе, осуществляла эту аскезу, в поте лица добывая не только для самих себя хлеб, но и создавая монастырское богатство, которое для пре­подоб­ного Иосифа Волоцкого было что-то вроде фондов общественного потреб­ле­ния. Он не верил в то, что государство должным образом будет забо­титься о своих подданных, и видел именно в монастырях ту силу, которая помо­жет людям, живущим вне их, переживать сложные испытания жизни. Он был убежден, что монахи должны активно способствовать просвещению, хотя традиции такой, собственно, ни в византийском, ни в русском монашестве так и не сложилось. Он был убежден, что не только отрешенность от жизни обще­ства и государства, но и право выносить суждения, нравственные сужде­ния о неправых государях и неправом обществе является обязательной частью жизни монастырских монахов. Можно сказать, что Иосиф Волоцкий напоми­нал представителей западного монашества.

Cоздав свою школу последователей, они предложили два пути для развития монастырской жизни, для развития жизни как таковой. И не в кон­фликте двух этих течений, а в их соработничестве могла бы раскрыться дальнейшая пер­спектива развития русского монашества, в том числе и в плане перенесения того духовного опыта, который приобретали нестяжатели, посред­ством той просветительской системы, которую были готовы создать иосифля­не, перене­сения этого духовного опыта в жизнь православных мирян. Но этому не сужде­но было случиться. Вовлеченность в политические интриги государ­ства, попыт­ки государства, вмешивавшегося в дела Церкви, превратить ее в свой безгласный инструмент привели к тому, что последователи преподоб­ного Нила Сорского и Иосифа Волоцкого оказались в непримиримом конфлик­те, и фор­маль­ная победа сторонников преподобного Иосифа Волоцкого ничего не из­менила. Но главное было осуществлено уже тогда. В самый неподходящий для ка­кого бы то ни было культурного развития период, период монгольского завоевания, русское монашество, находясь в тяжелейших условиях культур­но­го, общественного, политического, духовного упадка, смогло предложить очень интересную перспективу развития русской духовной жизни в контексте осмысленной монастырской аскезы, в контексте созидания таких монастырей, характер отношений в которых любого нехристя заставлял задуматься о вели­чии христианства.

Что касается неизбежных при любом богословском развитии искушений, то на­до сказать, что это продолжавшееся вплоть до конца XV века абсолют­ное богословское безмолвие Русской церкви приводило, в частности, и к тому, что и ереси у нас значительные не появлялись. Чем меньше человек мыслит, тем меньше у него возможности впасть в какую-нибудь ошибку, и наоборот. Не­слу­чайно гиперразвитая культурная жизнь Византии породила в свое вре­мя столько ересей. Но на рубеже XV–XVI веков ереси стали проявлять себя, в ча­стности ересь жидовствующих, привнесенная к нам, по одной из вер­сий, ариф­метиком киевского князя Схарией  Жидовствующие — еретическое движение, существовавшее в последней трети XV — начале XVI века в Новгороде и в Москве. Преподобный Иосиф Волоцкий в «Сказании о новоявившейся ереси», представляющем собой предисловие к «Просветителю», назвал имя человека, который начал распро­странять среди православных свои взгляды, «жидовина» — Схария, сообщив, что он был известным астрологом и «чернокнижником».. Она не смогла получить сколь­ко-нибудь значительного развития на русской почве и сошла на нет до­вольно быстро. Но это был опыт, который показал — и показательно, что имен­но преподобный Иосиф Волоцкий первым отреагировал на это, — что богосло­вие необходимо нам не только для того, чтобы осмыслять глубже и полнее свой собственный опыт, но и для того, чтобы уметь противостоять вызовам окружающего мира. Неслучайно преподобный Иосиф Волоцкий и пишет в кон­тексте полемики с жидовствующими первый в русской истории обличитель­ный, полемический трактат «Просветитель».

Нужна была форма культуры, которая могла бы быть доступна очень многим, а не отдельным гениям духовной жизни. И вот здесь нельзя не вспомнить мос­ковского митрополита Макария, который, исходя из того, что главной формой сохранения русской церковной культуры является книжность, решается на еще один столь же дерзновенный, как и опыт святых Мефодия и Кирилла, экспери­мент. Он пытается в стране, где не было ни одной богословской школы, создать книжное собрание, которое могло бы заменить богословски взыскующим рус­ским христианам вот эту самую богословскую школу. Он исходит из того, что любой книжный благочестивый русский человек читает минеи, то есть бого­служебную книгу, в которой содержатся службы на каждый день тем или иным святым. Так вот митрополит Макарий как бы вкрапляет в тексты миней сочи­нения, жизнеописания этих святых, какие-то сочинения, так или иначе по про­блематике связанные с творчеством этих святых. И получается собрание книг, построенное по принципу минеи, которое позволяет человеку из недели в не­делю, из месяца в месяц, читая эти тома, приобщаться ко всей полноте книж­­ных знаний Древней Руси. Это издание оказалось технически неосуще­стви­мым — великие Четьи минеи так и остались свидетельством удивитель­ного опыта по созданию у нас богословской школы без собственно принципов школьного образования.

Но этот опыт в значительной степени подчеркнул необходимость появления богословской школы, которой не обладала к этому времени православная церковь, но которая развивалась при активном участии византийских бого­словов на Западе.

Казалось бы, все благоприятствовало этому замыслу. Ведь объявившая о своей автокефалии самочинно в 1448 году Русская православная церковь наконец была признана. Де-факто после признания восточными патриархами Ивана Грозного православным царем, а де-юре — после того, как у нас побывал патри­арх Иеремия и возвел в патриархи нашего митрополита Иова. Мы вернулись в мир православной цивилизации как полноценное православное царство и од­но­временно церковь. Более того, со времен Ивана III, после падения Кон­стан­ти­нополя, нам казалось, что теперь удел быть новым Римом, Третьим Ри­мом принадлежит нам. И это, конечно, вдохновляло: вчерашний улус монголь­ского хана, переставший быть таковым лишь в 1480 году  В этом году произошло так называемое стояние на реке Угре — военные действия между ханом Ахматом и Иваном III, которые закончились победой русского войска., вдруг становится средо­то­чием православной цивилизации. И вот здесь надо отметить то обстоя­тель­ство, что вот уже в XV, XVI веке происходит дальнейшее отчуждение восточ­ного христианства, православного мира от хри­стианства западного. Того са­мого, которое и создало к XVI веку совершенную систему школьного образо­ва­ния, позволявшую передавать богословскую тра­ди­цию огромному количе­ству людей на очень высоком интеллектуальном уровне. И вопрос теперь уже стоял во всей своей остроте: без богословской школы Русская православная цер­ковь, претендующая на то, что она является церковью последнего право­слав­ного царства, не сможет противостоять осуще­ствлявшейся в ту пору и по­ли­тиче­ской, но самое главное — религиозно-куль­турной экспансии Запада. 

Вот парадоксальный момент, который наступил в истории Русской церкви. Для того чтобы сохраниться как самодостаточная церковь, ей нужно было обре­сти традицию богословского творчества, воплощенную в конкретных формах школ, а не просто черпавшуюся эклектично энтузиастами церковной книги из собрания подчас разнокачественно переведенных церковных книг. Именно в решении этой задачи прошло служение митрополита Макария, так и не увен­чавшееся позитивным результатом. Проблема необходимости полно­ценного существования Русской православной церкви, имеющей в своем со­ставе подоб­ного рода богословскую школу, станет ключевой проблемой в XVII ве­ке, кото­рый открывает прелюдию к целой новой эпохе русской церков­ной истории — эпохе Российской империи.  

Расшифровка

Русская православная церковь вступила в XVII век, так и не состоявшись как церковь богословствующая. Богомыслие привлекало очень многих энтузиастов веры, и многие находили отдохновение от своих богословских исканий в рус­ской иконописи. Но уже в середине XVI века начинают раздаваться голоса о том, что иконы, в частности новгородские и псковские, по образцу которых пишутся потом иконы и в храмах Московского Кремля, не являются подлинно православными, исполнены каких-то сомнительных образов, аллегорий. Это, конечно, свидетельствовало о том, Русь находилась в своего рода изоляции и необходимость в наличии богословского образования не ощущалась так остро. Но вот сейчас, когда в XVI веке Россия, претендуя на преемство второго Рима, став Третьим Римом, стремилась утвердить себя в мире как таковом, а значит, вступить с ним в какое-то взаимодействие, в том числе богословское и культурное, необходимость сформулировать принципы своей веры побуж­дала Русскую церковь задумываться о богословской школе. 

И надо сказать, что необходимость эта была не просто осознана, а побудила начать процесс ту часть Русской церкви, которая в это время находилась под омофором Константинопольского патриарха и располагалась в составе Речи Посполитой: именно на Юго-Западной Руси православные братства во Львове, Луцке начинают создавать школы, которые стремятся разработать православное богословское образование для православного духовенства. Все это разрешается в середине XVII века созданием в Киеве под руководством выдающегося митрополита Петра Могилы духовной академии, получившей впоследствии название Киево-Могилянской коллегии  Создана в 1631 году и 1701-м переименована в академию.. 

Что представляла собой эта духовная академия? В условиях, когда православ­ная церковь Юго-Западной Руси, находясь в составе католического польского государства, вынуждена была противостоять богословской экспансии Римско-католической церкви, митрополит Петр Могила, будучи сам прекрасно образо­ван, происходя из аристократии православного вероисповедания, решает создать богословскую школу, которая бы воспроизводила по своим методиче­ским принципам иезуитские коллегии, но готовила православных богословов. Это была нелегкая задача, и в какой-то мере ему удалось с ней справиться. Созданная им в Киеве духовная академия, в которой обучение происходило в течение восьми лет, стала первым опытом полноценного богословского учебного заведения в Русской церкви, соответствующего требованиям своего времени. Но должно было пройти несколько десятилетий, церковь в Москов­ском государстве должна была пережить старообрядческий раскол, чтобы идея богословской школы утвердилась в самой Москве. 

Размышляя о расколе, нельзя не задуматься вот над чем: все эти века основной формой передачи русской церковной традиции была богослужебная книга. Но проходили века, общий уровень богословской просвещенности в Русской церкви не повышался. Достаточно сказать, что в Москве веками почти невоз­можно было, например, найти людей, знавших греческий язык, а без знания греческого невозможно было сохранить должный уровень текстов. Потому что когда книги переписывались, в них, естественно, вкрадывались ошибки, опис­ки, которые могли изменить вообще смысл написанного, и не обладавшие должной просвещенностью переписчики не замечали несуразностей, которые множились из века в век. Когда на рубеже XVI–XVII веков в Русской церкви утверждается книгопечатание и книги становятся унифицированными, когда берется та или иная неисправленная книга с неотредактированным текстом и печатается во множестве экземпляров, то ошибки начинают унифициро­ваться, попадая в другие книги, — они начинают казаться правильными. И происходит нечто совершенно неприемлемое для благочестия: мы молимся, мы славим Бога по неправильным книгам. 

Вот эта проблема неправильности русского обряда, который как бы исходит из текстов книг, начинает обсуждаться в Русской церкви в кружке ревнителей благочестия, в который входит и будущий патриарх Никон. И вот, собственно, еще в качестве новгородского митрополита, а потом уже московского патри­арха Никон и ставит вопрос о том, а правильными ли книгами мы пользуемся. Чтобы ответить на него, он отправляет сначала русских книжников в Грецию, а затем в общении с приезжающими в Москву, как правило, за милостыней восточными патриархами выясняет, что тексты русских книг действительно во многом отличаются от греческих. Иногда это просто орфографические и синтаксические ошибки. А иногда это связано с тем, что в комментариях русских книг даются рекомендации совершать богослужения так, как оно совершалось когда-то в византийской церкви. Ну, напри­мер, со временем византийское служение Божественной литургии на семи просфорах изменилось и теперь происходило на пяти.

Здесь необходим был, конечно, очень осторожный подход. Безусловно, нужно было сличать греческие и русские книги разных периодов и при обнаружении оши­бок — исправлять. Но в том, что касается особенностей русского богослу­жебного обряда, здесь, наверное, не нужно было идти по пути унификации. Но патриарх Никон, как и многие его современники, мыслил в достаточной степени шаблонно. Если наши книги отличаются от греческих, а от греков мы получили нашу веру, то, значит, мы славим Бога неправильно — какой же мы Третий Рим? Мы должны срочно уподобить наши книги греческим, чтобы наконец начать славить Бога правильно. Оппоненты Никона рассуждали диа­метрально противоположным образом: если мы Третий Рим, если мы средо­точие вселенского православия, могут ли наши книги быть неправильными? Тем более что по этим неправильным книгам молился сонм русских святых. Или же они тоже неправильно славили Бога и не могут считаться святыми? Тогда вся Русская церковь превращается в какое-то самочинное сборище еретиков. С этим нельзя было примириться.

Так возникает очень мощное, вобравшее в себя много выдающихся по своему благочестию представителей русского церковного народа, и духовенства прежде всего, старообрядческое движение. Движение, которое, к сожалению, весьма жестоко подавляется при участии государственной власти, но потом продолжает существовать и по сей день существует как довольно оригинальное проявление русской духовной культуры. Но главным в старообрядческом рас­коле было то обстоятельство, что его богословская составляющая была практи­чески ничтожной. Стороны спорили о том, как совершать богослужение, не зада­ваясь вопросом почему; спорили о том, что нужно делать священнослу­жи­телю, мирянину, участвующим в службе, но не пытались ответить на воп­рос, а что по существу означает то или иное действие, тот или иной текст.

Раскол произвел тяжелые последствия: он обескровил церковную жизнь и вы­явил то обстоятельство, что дальнейшее пребывание в богословском неве­же­стве обрекает нашу Церковь на поражение перед во многом уже сфор­мировав­шим свою очень развитую богословскую культуру западным миром. То, что было осознано на Юго-Западной Руси митрополитом Петром Могилой несколько ранее, постепенно стало осознаваться и в Москве. Но патриарх Ни­кон, а затем государь Алексей Михайлович решились на создание у нас духов­ной академии не сразу: не хотелось воспроизводить в ней опыт Киево-Моги­лянской академии, где преподавание велось на латинском языке, где, собствен­но, и учебники-то были часто католического происхождения. Но иного пути не было, и уже в конце XVII века, в царствование Федора Алексеевича, у нас появляется проект создания духовной школы, написанный Симеоном Полоц­ким, приехавшим к нам с Юго-Западной Руси, воплощенный в жизнь игуменом Сильвестром Медведевым и окончательно состоявшийся под руководством двух греков, первых преподавателей — братьев Иоанникия и Софрония Лиху­дов, приехавших к нам по благословению восточного патриарха и имевших образо­вание, полученное в итальянских университетах. В Москве открывается акаде­мия, которая войдет в историю как Славяно-греко-латинская академия.

Вот с этого самого времени мы можем говорить о появлении у нас богослов­ской школы — конец XVII века. А ведь это означает, что на протяжении более чем семи веков Русская православная церковь, восприняв во многом блиста­тельную византийскую культуру, так и не смогла придать этой культуре богословски сформулированный характер. А значит, говорить о воспитании у нас, и у нашего народа, и даже у нашего духовенства какого-то развитого мировоззрения, которое бы позволяло давать людям в разных условиях их жиз­ни христиански мотивированные ответы на искушения, на вызовы окружаю­щего мира, у нас так и не сложилось. Вопрос стоял очень остро: либо русская церковная культура наконец воплотится в формах рационального богослов­ского знания, либо мы рисковали превратиться в церковь православных коптов и эфиопов, которые утратили постепенно понимание собственной богослужеб­ной традиции.

Царствование императора Петра Великого, его синодальная реформа, хоть и ликви­­ди­­ровавшая в Церкви соборы, патриаршество — на самом деле Петр I лишь формально признал то, что имело место веками в истории Русской церкви, полную зависимость от светского государства, — привело к тому, что в России стала создаваться единообразная, охватывавшая всю страну, с класси­ческой системой трехступенчатого образования — низшая, средняя и высшая школа — система богословского образования. И уже к концу XVIII века русская богослов­ская школа будет насчитывать три академии, около 30 семинарий и духов­ные училища. Так к концу XVIII века у нас про­изой­­дет то, что должно было бы произойти, наверное, в первые века. У нас, например, исчезнут негра­мотные священники: с этого времени каждый священник будет не просто гра­мотен, но еще и в той или иной степени образован. Следует признать, что рус­ское духовное сословие в конце XVIII — начале XIX века формально было обра­зован­но даже лучше, чем русское дворянство. Вот почему когда император Алек­сандр I начнет создавать русские универ­ситеты, то вот в этих новооткры­тых универ­ситетах профессорами будут оказываться в основном либо ино­странцы, либо поповские дети, то есть сыно­вья священников, закончившие духовные акаде­мии. Ну, назову имя, пожалуй, наиболее известного из них, правда, не как профессора впоследствии, а как государственного деятеля, — Михаила Михай­ловича Сперанского, реформатора России в цар­ствование Александра I и Николая I.

Весь XIX век в России будет развиваться система богословских школ. И вот что примечательно. С одной стороны, она будет развиваться под влиянием католи­ческой богословской школы, затем к этому влиянию добавится влияние проте­стантской системы образования. Но постепенно начнет формироваться и соб­ственно русский тип школы, позволявший русским богословам, заимствуя под­час наиболее интересные открытия как католической, так и протестантской богословских наук, развивать свою науку, опиравшуюся прежде всего на знание творчества Святых Отцов Византии, которые и создали православное вероуче­ние.

По существу, мы стали узнавать лежащее в основе богослужения православное святоотеческое Предание лишь в XIX веке, когда у нас появится целая плеяда профессоров-богословов, владевших в совершенстве греческим языком, про­фессоров-библеистов, глубоко изучавших Библию, чего не было на Руси вплоть до XVIII века. Я напомню, что последний отвечавший как бы требованиям совре­менности полный текст Библии у нас появляется только в царствование Елизаветы Петровны, в XVIII веке. Главным образом постижение святоотече­ского богословия начнется у нас тогда, когда среди нашего духовенства будет сформирована популяция священнослужителей, которые, получив свое образо­вание в духовных училищах, в духовных семинариях, а затем в духовных акаде­миях, окажутся в состоянии изучать на уровне современной науки то, что является средоточием православного Предания, — святоотеческое учение.

Показательно, что уже в XVIII веке начинается регулярный перевод на славян­ский, а потом и на русский язык святоотеческих сочинений, а уже к концу XIX века переведено подавляющее большинство Святых Отцов: великие каппа­докийцы — святые Василий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский, затем Иоанн Златоуст, преподобный Максим Грек, преподобный Иоанн Дамаскин. Поэтому завершение XIX века в контексте развития русской церков­ной культуры может быть подытожено одним образом: у нас появилось обра­зованное духовенство, самое образованное в православном мире, способ­ное осмысленно, осознанно нести православное вероучение в среду своих пасомых, а не ограничиваться лишь совершением — более или менее благо­говейным — богослужения. 

Да, забегая вперед, нельзя не сказать: это произойдет слишком поздно. И од­ной из причин крушения исторической России, православной Российской импе­рии станет именно то обстоятельство, что у миллионов православных мирян не будет сформировано мировоззрение, которое бы позволяло им давать христиански мотивированные ответы на вызовы времени. И русское духовен­ство станет одной из первых жертв этих крещеных, но не просвещенных рус­ских людей, вовлеченных в вихрь революции, в этот кровавый хаос, уничто­жавший культуру как таковую — и прежде всего культуру церковную. Но к кон­цу XIX века не только русское духовенство, но и русская интеллигенция в лице наиболее выдающихся русских философов, безусловно, обозначит свое обра­щение к церковной культуре, к церковному Преданию. 

Вот почему получивший в культурологии название Серебряный век русской культуры, связанный с рубежом XIX–ХХ веков, надо признать в истории рус­ского богословия началом золотого века, который, в общем-то, состоится в ХХ веке и породит в Русской церкви целую плеяду великих богословов, до сего времени считающихся одними из самых авторитетных в православном мире.

Но это уже будет история ХХ века. Что же касается XIX века, то мы можем ска­зать, что, пройдя очень трудный и исторический, и политический путь, на­ша Церковь, которая привнесла на Русь высочайшую форму христианской культу­ры в виде культуры византийской, возникшая как необходимое условие вхо­ждения языческой Руси в мир христианской цивилизации, — именно в кон­це XIX века Русская православная церковь получила возможность не только кре­стить, но и просветить Русь. Сделать для русского народа доступным то вели­кое наследие, которым одарила в конце Х века наш народ византийская цер­ковь. И конечно же, процесс культурного творчества, искусственно пре­рван­ный 70-летними гонениями коммунистического режима, не прекращался в условиях русского зарубежья, породившего созвездие великих русских бого­словов, он будет продолжаться и в дальнейшем.  

Расшифровка

Прежде чем начать говорить об истории Русской церкви в ХХ веке, в советский период, нужно сказать несколько слов о том, в каком состоянии Церковь при­шла к 1917 году и как завершался имперский период в истории России для Церкви, а с точки зрения церковной истории — как завершался период синодальный.

Основной нерв синодального периода, если мы пытаемся кратко его опреде­лить, заложенный еще основателем империи Петром I, заключался в том, что государство подходило к Церкви с позиций пользы, утилитаризма. В начале имперского периода утилитаризм проявлялся достаточно грубо: Петра прежде всего интересовали материальные ресурсы Церкви. Постепенно от такой гру­бой формы взаимодействия Церкви с государством империя отходила, но век­тор этого отношения к религии сохранялся вплоть до рево­люции 1917 года.

В результате к началу ХХ века Церковь и империя находились в состоянии углубляющегося кризиса, который выражался в самых разнообразных формах. Например, проблема бюрократизации церковного организма, которая сложи­лась в XVIII и XIX веке, заключалась и в том, что патриаршество было ликвиди­ровано и вместо патриарха существовала Духовная коллегия — Синод, и в том, что церковная жизнь на разных уровнях контролировалась светскими чиновни­ками. Были и проблемы социального характера. Духовен­ство в России пред­став­­ляло собой духовное сословие, где место и занятия священнослужителей передавались по наследству — от отца к сыну или от тестя к зятю. И соответ­ствен­но, к концу XIX столетия духовенство пред­ставляло собой довольно замкнутый социум, даже некоторые употребляли по отношению к нему слово «каста», что вело к отчуждению духовенства от паствы — не только с образо­ванным обществом, но и, например, с крестья­нами, которые составляли боль­шинство верующего населения империи. Иные проблемы можно насчитать около десятка: например, материальное обес­печение духовенства или бесправ­ность православных приходов, в отличие, например, от общин староверов. Ни одна из этих проблем не была разрешена к 1917 году, и в эпоху революции государство и Церковь входили в состоянии достаточно глубокого кризиса. 

Февраль 1917 года принес церковную революцию, которая разворачивалась по нескольким направлениям. С одной стороны, речь шла о конфликте между Временным правительством и Синодом. Этот как бы политический конфликт наполнялся разнообразными социальными столкновениями. Прежде всего, столкновениями духовенства в разных епархиях с епископатом. Сословное бе­лое (женатое) духовенство пыталось изменить вопрос о власти в Церкви в свою пользу и в какой-то степени потеснить монашествующий епископат. Но кроме этого, то же самое духовное сословие разрывали и другие внутренние конфлик­ты. Например, конфликт младших членов клира, псаломщиков и дьяконов, которые чувствовали себя в приниженном состоянии по сравнению со священ­никами.

И еще одной очень важной частью церковной революции была революция при­ходская, которая выражалась фактически в бунте прихожан, особенно на селе, против старой системы приходского управления и в каком-то смысле и против духовенства. Прихожане, которые очень долго ждали того, что импе­рия разре­шит им участвовать, например, в управлении храмовым имуществом (которое было создано их трудами и на их пожертвования), или которые ждали того, что­бы империя и церковные власти в какой-то степени допустили их до реко­мендаций своих кандидатур в члены причта, — эти прихожане в условиях слома всей политической и социальной системы старого порядка явочным образом взяли власть в приходах в свои руки: начали распоряжаться церков­ным и храмовым имуществом, изгонять неугодных священников и осуще­ствлять собственные выборы духовенства.

В этой ситуации священноначалию нужно было превратить церковную рево­люцию, которая развивалась по многим направлениям, в каноническую ре­ставрацию, воссоздать церковный организм. И эту миссию должен был взять на себя Священный собор Православной российской церкви 1917–1918 годов. Это было эпохальное событие в истории Церкви и в истории нашего отечества. Собор завершал синодальный период истории Церкви и пытался в новых об­стоя­тельствах выработать церковные формы жизни. Речь не шла ни в коей мере о том, чтобы реконструировать, воссоздать те формы церковного управ­ления, которые существовали до Петра, в первую эпоху патриаршества и собо­ров. Нужно было заново выстроить церковный организм в новых условиях, но по церковным правилам.

Собор был очень представительным органом. Его делегатами были 564 челове­ка. Причем больше половины из них были миряне — 53 %, около трети, 28 %, были представители приходского белого, то есть женатого, духовенства, около 4 % — монашествующие и еще примерно 15 % — епископат. При этом миряне, которые были призваны на Собор, представляли собой буквально всю Россию: здесь были крестьяне, рабочие, служащие, солдаты действующей армии, пре­по­даватели учебных заведений, в том числе профессора академий и универ­си­тетов. Можно сказать, что Собор представлял собой всю Россию, которая го­това была созидать новые формы общественной и церковной жизни. Самым значительным и оставшимся в истории деянием Собора было восстановление русского патриаршества. Первым патриархом после почти двухсотлетнего пе­ре­рыва с помощью жребия был избран московский митрополит Тихон (Белавин). 

Собор занялся вопросом об отношениях с будущим русским государством. Напомню, что в январе 1918 года должно было собраться Учредительное соб­рание, которое должно было сформулировать новые принципы государствен­ного бытия Российского государства. В преддверии Учредительного собрания Собор принимает специальное определение 2 декабря 1917 года, которое фак­ти­­чески представляет собой проект договора между Церковью и будущим рус­ским государством, своего рода проект конкордата, конституционного пакта между Церковью и властью. Собор, безусловно, мыслит себя уже как часть об­щества, отдельно от государства, не внутри государственной машины. Но при этом он выражает желание, чтобы за Русской церковью был признан особый статус первенствующей религиозной организации в силу ее историче­ских заслуг и как религии большинства российского населения.

Другие решения Собора касались внутренней церковной жизни. Здесь был но­вый, впервые разработанный устав прихода. Здесь были новые проекты орга­низации центрального и епархиального управления. Если очень коротко гово­рить о сути этих проектов, то Собор пытался выработать баланс между обще­ственным, соборным и иерархическим началами в Церкви. 

В тот момент, когда Собор разрабатывал свои проекты, в России происходит еще один переворот — к власти приходит партия большевиков. И здесь нужно сказать несколько слов о том, что с точки зрения религии представляла собой большевистская партия и ее идеология. Фактически коммунизм именно в его большевистском изводе, как проект, восходящий к эпохе Просвещения, пола­гал, что религия, или, как они часто говорили, религиозные предрассудки, отми­рают в обществе естественным образом. Однако большевики, стремясь уско­рить процессы общественного преобразования, и в том числе преобразова­ния общественного сознания, стремятся ускорить и отмирание религии и фак­ти­чески начать насильственную секуляризацию. Сегодня значительная часть исследователей рассматривает советский коммунизм как один из вариантов политической религии. Это понятие ввел итальянский исследователь Эмилио Джентиле, который занимался историей итальянского фашизма. Имеется в виду, что такого рода политическая религия является особой сакрализацией идеологии политического режима и предполагает мифологизацию или обоже­ствление организации, в данном случае партии, и связанных с этой идеологией текстов. Разумеется, политическая религия отрицает иные идеологии и рели­гии, а также автономию индивида. В этом контексте мы должны понимать, что столкновение большевизма как политической религии с традиционными религиями, будь то православное христианство, ислам, иудаизм, буддизм, было неизбежно. Согласно Эмилио Джентиле, политическая религия знает два модуса отношений с религиями традиционными: уничтожение конкурентов и их инструментализация, то есть приспособление под свои нужды.

В январе 1918 года новая большевистская власть открыто заявляет о своих бу­ду­щих отношениях с религиозными организациями. Издается декрет, который в последующем публиковался под названием Декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви. Главная его идея — это вытеснение любых религиозных организаций, но прежде всего Православной церкви как наиболее крупной и влиятельной организации, из общественной жизни страны. Религия объявляется частным делом гражданина. Никакие внутренние законы религи­озных организаций новая власть не признает. Более того, декрет заявляет о на­ционализации церковного и вообще любого религиозного имущества, на что верующие и Церковь реагируют достаточно жестко, потому что заяв­ление о национализации воспринимается как прямое кощунство, как то, что святыни, храмы будут передаваться в руки неверующих. Так начинается прямое проти­во­стояние Церкви и советской власти. Иерархи и духовенство становятся жер­твами как так называемых эксцессов Гражданской войны, так и красного тер­рора. Духовенство вместе с дворянскими царскими чиновниками оказывается среди заложников, которые расстреливаются в случае каких-то покушений на лидеров нового Советского государства.

В 1919 году власть пытается осуществить первую антирелигиозную кампа­нию — кампанию по вскрытию святых мощей. Однако в ходе Гражданской войны начать осуществлять планомерную антирелигиозную политику совет­ская власть, конечно, не может. Для этого наступает момент в 1922 году, когда начинается кампания по изъятию церковных ценностей — ключевой момент для выработки советской репрессивной политики в отношении Церкви, кото­рая будет действовать на протяжении последующих 20 лет.

1921–1922 годы — это время тяжелейшего, катастрофического голода в Совет­ской России, который стал следствием, с одной стороны, Гражданской войны и разрушения экономики и сельского хозяйства, а с другой стороны — полити­ки большевиков, направленной на реквизицию хлебных запасов у крестьян — так называемую продразверстку. И в контексте голода власть начинает осуще­ствлять принудительное изъятие церковных ценностей из церквей под предло­гом помощи голодающим. При этом верующими эта акция восприни­мается как новое кощунство, хотя Церковь, иерархи и духовенство, вовсе не против соби­рать пожертвования и жертвовать какие-то ценные церковные предметы для того, чтобы закупать за границей хлеб. Однако эти первые столкновения, которые приходятся на весну 1922 года, власть использует для того, чтобы начать масштабную кампанию наступления на православную церковь. 

19 марта 1922 года Ленин пишет Политбюро: «Мы должны именно теперь дать самое решительное беспощадное сражение черносотенному духовенству и по­давить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в те­чение нескольких десятилетий». С этого момента начинает действовать стратегия, направленная на уничтожение Церкви, которая будет актуальна в течение последующих 20 лет. Среди инструментов власти появляются такие чекистские методы, как попытка организации расколов среди духовенства и ве­рующих. Главным исполнителем этой политики оказываются органы государ­ственной безопасности — ВЧК, ОГПУ, а затем НКВД. Изъятие церков­ных цен­ностей выглядит как масштабная провокация, поскольку одной из глав­ных задач власти было спровоцировать сопротивление верующих. Затем в ходе наблю­дения за этими актами сопротивления выявить наиболее актив­ных ми­рян и членов клира и подвергнуть их репрессии. Около 1500 актов более или менее массового сопротивления было зафиксировано за 1922–1923 годы, пока шла эта кампания. В результате властью был организован 231 судебный процесс над духовенством и верующими, и впервые в 1921, 1922, 1923 годах власть начинает расстреливать их по приговорам судов (в эти годы было рас­стреляно около 2000 человек). В мае 1922 года был арестован патриарх Тихон, церковное управление было серьезно дезорганизовано. Готовился показатель­ный процесс против патриарха, который должен был завершиться его расстре­лом. Этого не произошло, власть в какой-то момент ослабила натиск, но наме­ре­ния были вполне определенные.

Среди расстрелянных был и петроградский митрополит Вениамин (Казан­ский). Владыка Вениамин был сравнительно молодым епископом, в 1922 году ему было 49 лет. Он был избран на петроградскую, столичную, кафедру в бур­ные весенние месяцы 1917 года, избран голосованием представителей духо­вен­ства и мирян всей епархии. Уже это показывает, насколько он был популя­рен в на­ро­де. Особенно его любили рабочие Петрограда, работе с которыми, пропо­веди он уделял много внимания.

Когда до Северной столицы докатилась волна изъятия церковных ценностей, владыка Вениамин сделал все, чтобы в его епархии дело не дошло до кровавых столкновений. На Пасху 1922 года он выступил со специальным обращением к пастве, в котором призывал петроградцев не давать никакого повода для про­ли­тия крови и не предаваться чувству мести в отношении тех, кто поку­шается на церковное достояние.

При этом владыка был готов пойти на максимальные, неслыханные компро­мис­сы. В частности, он предложил местной комиссии по изъятию, чтобы священники сами переплавили священные сосуды в слитки и в таком виде отдали бы их комиссии — в этом случае изъятие ценностей перестало бы быть кощунственным актом. Но советская власть преследовала иные цели. Митропо­лит Вениамин был привлечен к суду за сопротивление изъятию и после пуб­лич­ного процесса расстрелян в августе 1922 года в Ковалевском лесу к востоку от Петрограда.

В 1920-е годы Церковь оказывается в ловушке, в ситуации двух кризисов — кризиса легальности и кризиса легитимности. С одной стороны, власть не при­знаёт за Церковью права на законное существование: не регистри­рует иерар­хию и духовенство, а регистрирует только низовые церковные организации — приходы (с точки зрения советской власти все, что не зареги­стрировано офи­циально, то запрещено и должно быть подвергнуто репрессии). С другой стороны, в силу своего нелегального статуса Церковь не может созвать новый Собор для того, чтобы избрать нового патриарха после кончины патриарха Тихона в 1925 году. А пока нет патриарха, слабеет внутренняя леги­тимность церковной власти, церковного управления, начинаются споры о пра­вильности ее преемства, появляются новые расколы. После патриарха, и так будет до 1940-х годов, Церковью управляют местоблюстители, власть которых по определению временна.

Всю эту ситуацию советская власть использует для давления на церковную иерархию с тем, чтобы добиться уступок с ее стороны, заявлений о лояльности, об осуждении заграничного контрреволюционного духовенства. И церковной власти, и священноначалию приходится идти на определенные уступки, пото­му что есть совершенно четкое понимание того, что, в частности, раскольники-обновленцы  Обновленчество (самоназвания: Православ­ная церковь в СССР, Обновленческий рас­кол, Живая церковь) — раскольническое движе­ние в русском православии, возникшее после Февральской революции 1917 года. Деклари­ровало цель «обновления Церкви»: демокра­тизацию управления и модерниза­цию бого­служения. Выступало против руко­водства Церковью патриархом Тихоном, заяв­ляя о поддержке нового режима. могут одержать верх, если Церковь и дальше будет сохранять свой нелегальный статус.

К концу 1920-х годов формируются три стратегии отношений Церкви с вла­стью. Одна из них — это стратегия обновленческая. Обновленчество было спрово­цировано советской властью в 1922 году в ходе кампании по изъятию церков­ных ценностей. Обновленцами были в основном представители белого приход­ского духовенства, которые не были вполне удовлетворены реформами Собора 1917–1918 годов. Они представляли собой прежде всего сословное духо­венство, которое еще до революции мыслило о расширении своих прав в управ­лении Церковью. И, собственно, эти расширенные права они и получают с по­мо­щью советской власти в рамках своего движения. Можно сказать, что это была стратегия сословных реформ, которые предполагали, например, введение женатого епископата (в Православной церкви он обычно монашествующий), второбрачие духовенства и так далее.

Другая, противостоящая обновленчеству стратегия отношений Церкви с совет­ской властью была более радикальна и в полной мере оформилась где-то в кон­це 1920-х годов. Она базировалась на представлении, что советская власть — это власть Антихриста, что никакие контакты или взаимоотношения с ней быть не могут, что от нее нужно максимально отгородиться и порвать с нею связи. Можно сказать, что это была стратегия антисоветского эсхатологизма. Радикальное движение среди верующих и духовенства такого характера суще­ствовало вплоть до 1940-х годов, а потом составило часть так называемого ката­комбного движения. Ну и наконец, между обновленчеством и радикаль­ной, эсхатологической стратегией была компромиссная стратегия, которой придерживалась иерархия Православной церкви в 1920–30-е годы. Кратко ее мож­но сформулировать таким образом: да, вы нас гоните, да, мы идем на ком­промиссы, но за нами, за Церковью, история тысячелетий, и мы пере­жи­вем эту временную власть. А чтобы нам пережить ее, нам нужно к ней приспособиться тем или иным образом.

Но еще нужно сказать, что 1920-е годы были одновременно временем и очень активного приходского возрождения, которому нечаянно помогли сами гони­тели. Я уже сказал, что вся церковная иерархия не была признана советской властью, была нелегальна. Но приходы продолжали регистрироваться и были единственными органами, которые имели законное существование в Советской России. И в результате начавшихся гонений на Церковь произошла консолида­ция прихожан вокруг своих пастырей, своих храмов и святынь, которая привела к появлению огромного количества самых разнообразных и интересных цер­ковно-общественных объединений: братств, кружков, союзов приходов, кото­рые, с одной стороны, пытались защитить святыни от посягательств советской власти, а с другой стороны, достаточно быстро брали на себя и другие функ­ции — просвещения, благотворительной помощи, работы с молодежью и так далее.

Великий перелом в церковной политике советской власти произошел в 1929 го­ду. 8 апреля 1929 года был издан новый закон — Постановление ВЦИК и СНК РСФСР «О религиозных объединениях», — который в основных своих чертах действовал до 1 октября 1990 года. Статья 17 этого закона прямым образом запре­щала все общественные внебогослужебные формы деятельности религи­озных организаций. Было запрещено просвещение в любой его форме, хозяй­ственная деятельность, различные кружки, работа с детьми и так далее. Рели­гиозным организациям оставлялась только сфера отправления культа, для Пра­вославной церкви — сфера богослужения. Вводилась достаточно жесткая про­це­дура регистрации религиозных общин. Те общины, которые были зареги­стрированы, должны были пройти перерегистрацию, и многие из них этой регистрации лишились, соответственно, оказались вне легального поля дея­тель­ности. От 40 до 90 % существовавших к началу коллективизации церквей за 1929–1931 годы были закрыты. В ходе раскулачивания идут репрессии про­тив духовенства, потому что духовенство оказывается одним из самых удобных кандидатов на звание кулаков в деревне. Высылки и репрессии прока­тываются по всей стране, 1931–1932 годы были самым катастрофическим вре­менем в судь­бе духовенства. Но репрессии в этот момент касаются не только пред­ста­ви­телей иерархии и священнослужителей. В этот момент власть более-менее впервые обращает систематическое внимание на мирян, на так назы­ваемый церковный актив — для них придумывается специальное новое слово: «церков­ники». И теперь репрессии против активных мирян идут наряду с репрес­сиями против священников. Если в 1920-е годы антирелигиозная политика советской власти была направлена в основном против православных и католи­ков, а мусуль­­мане, иудеи и отчасти протестанты находились в более благопри­ят­ных условиях, то теперь кампания разворачивается против представителей всех религий и всех конфессий.

Середина 1930-х и так называемый Большой террор — это новый удар по Цер­кви и по религиозным объединениям страны вообще. По самым общим под­счетам, которые сейчас существуют, в 1937–1938 годах было осуждено по цер­ковным делам около 300 тысяч человек, и примерно треть из них была рас­стреляна. Но это не все духовенство и верующие, которые подверглись репрес­сиям в эти годы. Дело в том, что те социальные категории, по которым прока­тился каток Большого террора: бывшие кулаки, церковники, сектанты, асо­циаль­ные эле­мен­ты, бывшие белогвардейцы, реэмигранты, — буквально в каж­дой из этих категорий могли присутствовать верующие или представи­тели духо­вен­ства. Например, среди асоциальных элементов достаточно часто можно было встретить монахов закрытых монастырей, которые были изгнаны из своих обителей, но продолжали хранить обеты, жили где-то в деревнях или в неболь­ших городах, работали или, наоборот, не имели постоянного места жительства, скитались от одного дома к другому. Именно они оказывались жер­твами Боль­шого террора по категории «асоциальные элементы». Напом­ним, что всего, по современным подсчетам, в 1937–1938 годах были репрес­си­ро­ваны 1 мил­лион 600 тысяч человек и из них около 700 тысяч были расстреляны.

Между тем 1930-е годы показали парадоксальным образом, что народная рели­гиозность не была сломлена. В этот момент, когда фактически открытая, ле­галь­ная церковная жизнь уже не могла существовать, возникают самые раз­нообразные формы нелегальной церковной жизни: от тайных монашеских общин до паломничеств к разоренным святыням, к закрытым монастырям, к каким-то почитаемым церквам, объектам. Интересно, что иерархи были осве­домлены об этих разнообразных формах потаенной церковной жизни и на личном уровне поддерживали ее. Более того, иногда эта несломленная религиозность проявлялась и в открытых и достаточно ярких формах сопро­тивления власти, прежде всего когда закрывали ту или иную церковь. Но инте­ресно, что также и сопротивление принимало законный, легальный характер. Напри­мер, верующие пытались участвовать в выборах в Верховный Совет СССР по новой сталинской конституции 1936 года. Дело в том, что первоначально в выборах могли участвовать, выдвигать кандидатов могли любые зареги­стри­рованные организации, а, напомню, приходы на какой-то момент еще имели регистрацию и, соответственно, пытались воспользоваться своим правом выд­ви­нуть своего священника в депутаты Верховного Совета и таким образом попы­таться обезопасить свою церковь от последующих репрессий.

Наиболее ярким и известным свидетельством несломленной религиозности стали, наверное, результаты переписи января 1937 года. Напомню, что согласно этой переписи, результаты которой были засекречены, объявлены вредитель­скими, 50,6 % населения страны заявили о себе как о верующих — и из них три четверти, 75,3 %, заявили о себе как о православных. При этом мы должны понимать, что на самом деле верующих было больше: переписчики и другие наблюдатели фиксировали отказы от участия в переписи по религиозным соображениям.  

Расшифровка

Одной из характерных черт истории религий в ХХ веке был их выход за преде­лы традиционного географического и этнического ареала распространения. Разумеется, это часть процесса глобализации, который так характерен для ХХ ве­­­ка и для нашего времени. Надо сказать, что для таких религий, как буддизм, этот процесс начался со второй половины ХХ века. Но для правосла­вия и для русского православия этот выход начался еще в период между двумя мировы­ми войнами. Однако еще до революции усилиями русских миссионеров была создана своего рода база для такого выхода русского православия из своих гео­графических и этнических границ. Кратко обозначим те регионы, где рус­ское православие присутствовало уже до 1917 года.

В Европе оно присутствовало прежде всего в виде дипломатических миссий, церквей при посольствах, церквей при царствующих домах Европы (для выше­д­ших замуж за европейских монархов великих княгинь российской династии) или в виде храмов-памятников, как, например, на месте Битвы народов в Лейп­циге  Битва народов, или Битва под Лейпцигом, — одно из сражений Наполеоновских войн, состоявшееся в 1813 году, в котором Напо­леон I потерпел поражение от союзных армий России, Ав­стрии, Прус­сии и Швеции.. В целом для дипломатического присутствия в Европе, церковного присутствия, были характерны несколько ограниченные контакты с местным населением. Но часто предпринимались и крупные просветительские проек­ты — обычно усилиями каких-то отдельных энтузиастов. Например, протоие­рей Алексий Мальцев, который служил в Берлине, сделал перевод православ­ного богослужения на немецкий язык. И конечно, священники при диплома­тичес­ких миссиях активно поддерживали межконфессиональные контакты с соотве­т­ствующими религиозными традициями в странах своего пребывания и слу­жи­ли своего рода связными между церковной властью в России и соответ­ствующими религиозными традициями за границей.

Немножко иначе обстояло дело в Азии и на Дальнем Востоке. Прежде всего нужно сказать о Святой земле. В этом регионе, который притягивал внимание самых разных держав: Англии, Франции, Германии и, разумеется, России, — была создана Русская палестинская миссия, в большей степени ориентирован­ная на паломников. На Дальнем Востоке, в Китае, — китайская миссия, которая после революции 1917 года была преобразована в епархии, фактически речь шла о проповеди православия местному населению и о создании китайской православной церкви. Аналогичным образом складывалось в Японии и Корее. Здесь русские миссионеры ориентировались именно на местное население, активно переводили священные книги и богослужение на местные языки. При­чем интересно, что эта переводческая деятельность касалась не только цер­ков­ной, но и светской русской литературы. Так было, например, в Японии, где тру­дами архиепископа Николая Японского, основателя Русской миссии в Япо­нии, было организовано общество переводчиков, которое знакомило япон­скую пуб­лику с русской классической литературой — с Тургеневым, например, и так далее. Здесь уже до революции многие из представителей духовенства были представителями местного населения — китайцами или японцами.

Достаточно давно, до 1917 года, Русская церковь присутствовала и в Америке. И речь идет не только о бывшей русской территории — об Аляске, — но и об ос­­­новной части Канады и Соединенных Штатов. Причем характерно, что до рево­лю­ции русская епархиальная структура в Северной Америке объединяла все православные народы — русинов, арабов, греков, сербов, албанцев. Здесь также достаточно активно делались переводы на английский язык. Фактически епар­хия и Американская миссия были двуязычны.

Революция 1917 года, разумеется, не могла не сказаться на жизни русского цер­ковного зарубежья. Здесь характерны два процесса, которые были актуальны для периода между двумя мировыми войнами. Первый процесс: речь шла об отде­лении территорий от бывшей Российской империи — Финляндии, При­балтики, Польши. А второй процесс заключался в формировании массовой русской диаспоры, так называемой эмиграции первой волны. Рассмотрим эти процессы по порядку и сначала поговорим об отделившихся территориях. Ос­новные тенденции в истории Церкви в этих странах были такие. Православ­ные оказались меньшинством, но меньшинством значительным — как правило, вто­рым по численности после представителей титульного вероисповедания (в одном случае лютеран, в другом случае католиков). И это сразу привлекло к ним внимание новых государственных властей. Политика этих властей, что в Финляндии, что в Прибалтике, что в Польше, была примерно одинаковой. Они стремились оторвать своих православных от Москвы и от Русской церкви. Такая политика была частью их утверждения нового национального государ­ства. Они стремились порвать все связи, в том числе церковные и религиозные, которые связывали их с бывшей метрополией, с бывшим имперским центром. Поэтому новые власти активно стимулировали объявление церковной самосто­ятельности — автокефалии; подталкивали местных православных к переходу в юрисдикцию Константинопольского патриархата — соответственно, к уходу из юрисдикции московского патриарха. Автокефалия означает прежде всего самоуправление этой конкретной Церкви: она сама может создавать органы своего управления, созывать соборы, выбирать своего предстоятеля — патри­ар­ха и митрополита. Но, конечно, догматическая, вероучительная и обрядовая сторона у всех православных церквей сохраняется более-менее в единстве.

В Эстонии у государственных деятелей для этой цели даже возникла идея организовать союз — унию с католической церковью. В результате в межвоен­ный период возникают национальные церкви — в Финляндии, в Эстонии, нем­ножко позже в Латвии. Особую позицию занимает здесь Литва: поско­льку для Литвы в большей степени было важно оттолкнуться не от Москвы, а от Варша­вы, от Польши, то здесь достаточно благосклонно смотрели на то, что местные православные сохраняли свою связь с Московским патриархатом. Кроме того, усиливалось давление на православных в этих странах, которое следовало по раз­­­ным поводам и в разной степени. В Финляндии, например, возникла календарная проблема: светские власти принудили православных совершать свои праздники, богослужения по новому календарю, который не был принят тогда еще большинством православных церквей. В Эстонии была проблема унии. Самая жесткая, наверное, ситуация склады­валась в Польше: фактически здесь начались если не кровавые, то гонения на православных, прежде всего в восточных частях Польши, украинских и бело­русских, закрытие и разруше­ние церквей.

Перейдем теперь к проблеме формирования диаспоры. Напомним, что речь идет примерно о полутора-двух миллионах русских беженцев, которые ока­зались за границами бывшей Российской империи после революции и Граж­дан­ской войны. Полтора-два миллиона — это самые распространенные оцен­ки: есть и более масштабные, которые говорят о примерно пяти миллионах беженцев. 

Среди русских эмигрантов, прежде всего в Европе, уже в 1920 году возник воп­рос об организации заграничного церковного управления, подобного тому, которое было создано на отрезанных от Москвы территориях Юга России во время Гражданской войны. Такая идея церковного управления по национа­льному признаку — только для русских, — вообще-то, не вполне согласовыва­лась с церковными правилами, поскольку церковные правила признают прежде всего территориальный принцип формирования местных церквей, местного церковного управления. Поэтому правильнее, наверное, было бы перейти в под­­чи­нение, под юрисдикцию местных православных церквей — Сербской, Константинопольской или Иерусалимской. И некоторые представители рус­ского духовенства так и сделали, но большинство пошло иным путем. 

Осенью 1921 года в городе Сремски-Карловци в Югославии прошел Всезаграни­чный церковный собор и было создано высшее церковное управление за грани­цей, которое через два года было преобразовано в Синод. Так возникла как само­стоятельная юрисдикция Русская православная церковь за границей, или Кар­ловацкая юрисдикция (по названию города, где Синод первоначально, в меж­­­военный период, находился). Первым первоиерархом Зарубежной цер­кви стал достаточно известный церковный деятель предреволюционной России митрополит Киевский Антоний (Храповицкий). При этом, однако, часть эми­грантского духовенства не признала это новое церковное образование и оста­лась до поры до времени в юрисдикции Московского патриархата. Хотя нужно оговориться, что, конечно, связь с Москвой была теперь только символичес­кая. 

Признавали над собой церковное верховенство Москвы французские эмигра­нт­ские приходы, приходы в Англии и часть приходов в Германии, которыми ру­ко­водил митрополит Евлогий (Георгиевский) — сначала его резиденция нахо­дилась в Париже. Однако это единство с Москвой приходов митрополита Евлогия сохранялось только до 1931 года. Тогда после спровоцированного со­ветскими органами конфликта с московской церковной властью митрополит Евлогий перешел в юрисдикцию Константинопольского патриарха, в рамках которого был создан Западноевропейский экзархат русских приходов, а митро­полит Евлогий стал его главой, экзархом. Так в церковной эмиграции возникло разделение на так называемых карловчан и так называемых евлогиан. В 1930-е годы в юрисдикции Московского патриархата за границей осталась только Литовская епархия, приход в Париже и несколько десятков приходов в Амери­ке.

Как обстояло дело в Америке? После революции ранее единая епархиальная структура здесь распалась на национальные образования — греческие, серб­ские, арабские. Оставшиеся русские приходы объединились в фактически неза­висимый митрополичий округ, возглавлявшийся митрополитом Платоном (Рождественским). С 1935 года митрополичий округ признавал формальную связь с Синодом Русской православной церкви за границей.

Итак, важнейшее отличие межвоенного периода — это рост русского право­слав­­­но­го присутствия в мире. При этом на волне формирования новой рус­ской диаспоры возникли не только перечисленные церковные структуры, но и мно­го­численные просветительские центры, центры русской церковной мысли, истории, богословия. Один из самых известных центров был Свято-Сергиев­ский институт — богословский институт в Париже, в котором препо­давали выдающиеся русские церковные деятели: историки, литургисты и фи­ло­софы. Например, такой философ и богослов, мыслитель, как протоиерей Сергий Бул­гаков. Но были и другие центры — в Праге и в Берлине. В этот период присут­ствие вот этой очень мощной интеллектуальной составляющей в русской диа­споре межвоенного периода обеспечило интенсивные философ­ские, богослов­ские, культурные контакты русской культурной диаспоры с запа­дным хри­стианским миром. Фактически в этот момент произошла встреча западного мира с православием как живой религиозной и богословской тради­цией. При этом, отвечая на вызовы западной философии, западного образа мысли, и само русское православие формулировало новые богословские подхо­ды. Так возник, например, так называемый неопатристический синтез в право­славном богосло­вии на Западе, который заключался, с одной стороны, в апел­ляции к новому прочтению основополагающих богословских текстов — текстов Святых Отцов, а с другой стороны — в апелляции к таким категориям, как религиозный опыт, персона, личность, которые очень активно обсуждались в западной (в том числе религиозной) мысли той эпохи. Разумеется, православ­ное богословие на Западе было гораздо свободнее, чем в России, и могло свободно обсуждать какие-то проблемы, что не могло происходить в СССР.

А для самой русской диаспоры в межвоенный период были характерны интен­сивные контакты между культурной частью, иногда очень авангардно ориен­тированной, и собственно представителями Церкви. Очень яркой фигурой, которая иллюстрирует этот процесс, был выдающийся аскет, духовный писа­тель русской эмиграции архимандрит Софроний (Сахаров). Сам он был худож­ником, в межвоенный период входившим в круг Кандинского, с очень интен­сив­ными художественными и мировоззренческими поисками. И вот уже в эми­грации он переживает духовный кризис, который приводит его снова в лоно Церкви. Он не просто начинает учиться в Свято-Сергиевском богослов­ском институте, слушать лекции Сергия Булгакова, но он понимает, что он хо­чет чего-то большего, и уезжает на Афон, становится афонским монахом, где проводит весь период 1930-х и 1940-х годов. Уже после войны он возвращается во Францию, и вокруг него формируется новый кружок европейцев самых разных наций, которые искали истины в православии. И вот сам будущий отец Софроний был, конечно, прекрасным примером такого контакта культурной элиты России с церковной культурной элитой. Тот разрыв культурного обще­ства и Церкви, который существовал в России до революции, в эмиграции после революции был преодолен, и очень хорошо это видно на примере судьбы того же отца Софрония.

После Второй мировой войны ситуация в русском церковном зарубежье значи­тельно изменилась. В этот период формируется так называемая вторая волна русской эмиграции. Примерно из 8,5 миллиона перемещенных лиц, которые оказались за границами родины в годы Второй мировой войны, около 700 ты­сяч стали невозвращенцами. Если первая волна эмигрантов хранила свою рус­скость, мечтала о возвращении в Россию, в Россию без большевиков, и о служе­нии ей, то вторая волна знала, что такое жизнь при советской власти, и уже не собиралась возвращаться в Советский Союз. Их задача была интегри­ро­ваться в западную жизнь. Поэтому первые послевоенные годы в эмиграции были отмечены двумя, казалось бы, противоположными процессами. С одной стороны, происходило расширение юрисдикции Московского патриархата, воссоединение с Русской церковью значительного числа церковных образо­ва­ний или восстановление связей с теми, с кем эта связь была разорвана в меж­военный период. А с другой стороны, происходило усиление противостояния между разными центрами русского православия — между Московским патри­архатом и Русской православной церковью за границей, что, естественно, вписывалось в контекст противостояния держав, обусловленного ситуацией холодной войны.

Православные церкви Прибалтики после окончания Второй мировой войны возвратились в юрисдикцию Московского патриархата. Русская церковь восста­новила церковные связи с Финской и Польской православными церквями. В частности, Польской православной церкви, а также Чешской православной церкви была дана церковная автокефалия — самостоятельность. В 1970 году была восстановлена связь с русской митрополией в Америке, и ей тоже была дана автокефалия — теперь это Православная церковь в Америке. Епархии Русской церкви Московского патриархата были восстановлены в Центральной и Запад­ной Европе и в той же Америке.

Поощряя появление самостоятельных православных церквей, Московский пат­риархат в определенной степени руководствовался миссионерскими задача­ми. Делалась ставка на создание местных православных церквей. И ярким приме­ром такой деятельности была проповедническая и организационная деятель­ность лондонского митрополита Антония (Блума). 

Владыка Антоний был выдающимся христианским проповедником. На протя­же­нии полувека он своими проповедями, беседами, радиопередачами показы­вал, что христианство может быть актуальным и для современного, и в том числе молодого, человека, казалось бы, очень далекого от религии, но всё же находящегося в духовном поиске. Его слова рождались из глубокого личного опыта, которым он щедро делился. И в том числе это был опыт человека, ви­дев­шего смерть в лицо, опыт военного врача, хирурга и участника француз­ско­го Сопротивления в годы Второй мировой войны. Его слова были обращены к людям самых разных наций и культур. Они пересекали национальные и кон­фес­сиональные границы. И еще один важный аспект. Его голос восприни­мался как голос Русской церкви — церкви, которая вынуждена молчать. Но вот среди ее епископов был человек, который говорил, и говорил о Христе, то есть о са­мом главном в жизни Церкви. 

Центр Русской православной церкви за границей в послевоенный период пере­местился через Германию (Мюнхен) в Соединенные Штаты — в Нью-Йорк. Здесь был создан новый просветительский центр — семинария и издательство в Джорданвилле, а также несколько монастырских центров, хранивших тради­ции русского монашества. Однако противостояние между Русской церковью за границей и Русской церковью Московского патриархата усиливалось. Поми­мо обвинений со стороны Зарубежной церкви в сотрудничестве с безбожной властью, формулируется новое обвинение. Московский патриархат обвинялся в ереси экуменизма, в непозволительном сотрудничестве с христианами других конфессий. Между тем — и это очень важный момент — сохранялись личные контакты между представителями разных юрисдикций, что в итоге было зало­гом восстановления единства уже в наши дни. Потому что, по сути, никаких существенных догматических различий между двумя направлениями в русском православии — на родине и за границей — не было. 

Подчеркнем, что именно в послевоенное время русская церковная диаспора приобрела мировой охват. Это уже была не только Европа или Дальний Восток, как в межвоенный период, но также Северная и Южная Америка, Австралия, Африка. Хотя русское православие полностью исчезло из Китая, например, где в ходе культурной революции православная церковь фактически была разгром­лена и де-факто перестала существовать. 

После падения советского строя ситуация в церковном зарубежье в очередной раз изменилась. Приходы Московского патриархата, которые к началу 1990-х годов были в основном ориентированы на местных жителей: на немцев, англи­чан, французов, — опять заполнились новыми эмигрантами — из России, Украи­ны, Молдавии и других бывших республик СССР. Это несколько сотен тысяч человек. Об идеале местных православных церквей, о миссионерском идеале на время пришлось забыть — Русская церковь вне родины снова, как и в меж­военный период, стала в основном эмигрантской. Только теперь это были не политические беженцы, а трудовые, экономические эмигранты. Нача­ло 1990-х годов принесло резкое обострение отношений между Русской цер­ковью за гра­ни­цей и в России в связи с тем, что Зарубежная церковь предпри­няла попытки открыть свои приходы на территории СССР. Но уже в начале 2000-х годов этот конфликт сошел на нет, потому что новое руководство Рус­ской православной церкви за границей не было настроено столь конфрон­та­цион­но по отношению к Церкви на родине. Так наметилась тенденция к сбли­же­нию двух частей Рус­ской церкви, которая завершилась в мае 2007 года вос­становлением их обще­ния. Русская православная церковь за границей стала частью Русской право­славной церкви Московского патриархата. 

Повторим: главным делом русской церковной эмиграции стало знакомство за­падного мира с культурой, мыслью и живой религиозной традицией право­сла­вия, что, в свою очередь, стало частью глобального тренда ХХ века на выход религий из своих географических и этнических ареалов.  

Расшифровка

С приближением мировой войны власть постепенно отказывалась от курса на уничтожение Церкви и религии в стране. Нужно сказать, что никакой еди­но­временной директивы, прекращающей репрессии, не было. Не в духе власти было связывать себя какими-то писаными обязательствами. Более того, даже на начальном этапе Великой Отечественной войны репрессии против духовен­ства идут параллельно с проявлениями этой новой, уже более терпи­мой к рели­гии политики. Так постепенно советская власть, большевистская политическая религия переходит ко второму модусу отношений политической религии и ре­ли­гии традиционной — к инструментализации последней. Начи­нается так на­зы­ваемый в историографии новый курс Сталина с Русской право­славной цер­ковью.

Первые проявления этого нового курса можно увидеть уже в конце 1930-х го­дов, когда к Советскому Союзу были присоединены по пакту Молотова — Риб­бентропа так называемые новые территории: Прибалтика, Западная Украи­­на, Западная Белоруссия, Бессарабия. На этих территориях существо­вали тыся­чи открытых православных приходов, и власть не перешла сразу к репрессиям против духовенства на новых территориях. Напротив, патриар­шей церкви было позволено назначить туда своих епископов, что было абсо­лют­но беспре­це­дент­но для 1930-х годов. Так оказалось, что в Русской церкви существует ми­тро­по­лит в Москве, митрополит Алексий (Симанский) в Ленин­граде, митро­по­лит Сер­гий (Воскресенский) в Риге, Николай (Ярушевич) в Киеве и епископ Алек­сий (Сергеев) в Молдавии.

Переломным моментом в политике советской власти в отношении Церкви счи­тается 1943 год, когда состоялась знаменитая встреча в Кремле Сталина с тремя митрополитами — и вскоре выборы нового патриарха Московского и всея Руси, которые власть не давала осуществить с 1925 года. Но этот мо­мент, этот рубеж мы должны воспринимать скорее как публичное заявление Сталина о своей но­вой политике, которая потаенным образом уже осуществля­лась с начала Вто­рой мировой войны. Какие цели власть преследует в полити­ке нового курса? И бо­лее частный вопрос: какова роль лично Сталина в форми­ровании новой по­литики, какие были его личные мотивы? Прежде всего мы должны отбро­сить предположения о возможном религиозном обращении Сталина. Он был прагматик, и во всех документах 1940-х годов — а он внимательно следил за пери­петиями церковной политики — мы видим жесткую, четкую руку праг­матика, которого интересует прежде всего внешнеполитический потен­циал Православной церкви. Но вместе с тем он поощрял и определенную мифоло­ги­зацию собственной личности, и в том числе когда она исходила от церковных иерархов. Например, от достаточно специфической фигуры митрополита Гор Ливанских Илии (Карами), который неоднократно в этот период посещал Со­вет­­ский Союз и превозносил вождя народов.

Какие цели преследует власть в политике нового курса? Прежде всего, и это глав­ное, это мобилизация религиозного ресурса для целей внешней политики СССР. Напомню, что встреча с тремя митрополитами в Кремле состоялась в пред­дверии Тегеранской конференции, где должна была обсуждаться пробле­ма открытия второго фронта. Сталину было очень важно показать, что совет­ская власть терпима к проявлениям религиозности и даже в России восстанав­ли­вается патриаршество. На следующем этапе развития военных действий 1940-х годов речь уже шла не только об отношениях с союзниками, но и о при­вле­чении на сторону СССР православных жителей Восточной Европы — Поль­ши, Прибалтики, Болгарии, Чехословакии, Югославии. На всех этих террито­риях православные верующие составляли значительное число. Наконец, после окончания Великой Отечественной войны речь шла о том, чтобы использовать церковные каналы в сложной дипломатической игре по привлечению на сторо­ну Советского Союза восточных патриархатов. Сталин вступал в условиях хо­лод­­ной войны в борьбу с Соединенными Штатами и Великобританией за вли­я­­ние на Ближнем Востоке, в других регионах мира, и ему там тоже тре­­бо­­валась поддержка церковного ресурса.

Кроме того, еще в ходе войны власть была заинтересована в активизации па­трио­тических настроений верующих и использовала церковную организа­цию в фискальных целях, поощряя сборы, например в фонд обороны, со сторо­ны религиозных организаций и тому подобное. Но при этом (это была очень важ­ная особенность нового курса) власть понимала, что, привлекая Церковь для решения своих задач, нужно делать шаги навстречу иерархии, навстречу духо­венству. Все это позволило Церкви возродиться и фактически воскреснуть из не­бытия. В этот период действовало около 14 тысяч храмов, несколько де­сятков монастырей, две духовные академии и девять семинарий. Церковь вы­шла из изоляции на международной арене, восстановила связи с другими пра­вославными церквами, которые были полностью прерваны в 1930-е годы. И в этом выходе Церкви из изоляции было совпадение интересов власти и Цер­кви в 1940-е годы.

Лицом эпохи был патриарх Алексий I (Симанский), дворянин, еще в молодости принявший монашество по убеждению, по сердечному влечению. Он, с одной стороны, воплощал в себе вот эту осторожную позицию Церкви, а с другой сто­роны, достаточно дипломатично добивался новых уступок со стороны власти. А для верующих он запомнился как совершенно уникальный служитель Боже­ственной литургии, которая могла воспитывать верующих сама по себе, без слов, поскольку говорить какие-то проповеди или издавать литературу у Церкви, конечно, не было никакой возможности. Интересно, что еще одна фигура, которую нельзя не упомянуть в контексте разговора о 1940-х годах, наверное, это был архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий), хирург и одновре­мен­но епископ Русской церкви, прошедший заключение, ссылки, пытки в тюрьме в эпоху Большого террора. Он, удостоенный в этот период Сталин­ской премии за свои медицинские труды, воплощал в себе очень важный модус жизни Цер­кви. Значительное число верующих и духовенства всеми силами продол­жало служить своими знаниями и профессиональными навыками своей стра­не — владыка Лука оперировал в красноярском госпитале для эвакуи­рован­ных — и одновременно несло церковное служение.

После смерти Сталина еще некоторое время Церковь пользуется определенной свободой в отношениях с государством. 1954 и 1955 годы были временем осо­бенно активного открытия церквей, которого, кстати, не было в позднеста­лин­ский период. Притом что новое, уже более враждебное отношение к Цер­кви хру­щевского руководства начинает проявлять себя с 1954 года. Но в полной мере новое наступление на Церковь начинается с 1958 года.

Предыдущий период, так называемый новый курс в отношениях с церковью, понимается новым советским руководством как отклонение от ленинской по­литики времен культа личности. При этом новое наступление достаточно хо­рошо спланировано. Начинается оно с финансовой реформы, которая факти­чески означала изъятие средств у епархий и патриархии через повыше­ние, единовременное повышение налога на свечи. У Церкви исчезает возмож­ность поддерживать финансово малые приходы, монастыри, семинарии, а у вла­сти появляется предлог для их закрытия: если верующие не могут их содержать, то зачем они нужны.

В 1961 году осуществляется так называемая административная реформа, в ходе которой священника, настоятеля прихода отстраняют от управления хозяй­ствен­ной деятельностью того же прихода. Существенно возрастает роль старо­сты, который управляет церковным хозяйством. И это был очень важный шаг советской власти по обретению инструментов контроля над церковным орга­низмом. Достаточно было подобрать кандидатуры для 200–300 наиболее зна­чимых, наиболее богатых церквей, а это прежде всего были соборные и кладби­щенские церкви каждой епархии. Староста в этих ключевых церквах очень помо­гал советской власти контролировать иерархию и Церковь, прежде всего осуществляя надзор за отчислениями этих церквей, приходов в епархию и в па­триархию. И таким образом косвенно советская власть могла держать под кон­тролем как епископа, так и центральное церковное управление.

Параллельно шла массированная пропагандистская кампания — и в том числе так называемый парад ренегатов, когда достаточно заметное число церковно­служителей, преподавателей семинарий заявили во всеуслышание с подачи советской власти о своем отречении от веры и Церкви.

В итоге к середине 1960-х годов была закрыта половина церквей, которые дей­ство­вали в СССР к концу нового курса. Закрыты были также десятки мона­сты­рей и шесть из девяти семинарий. Но одновременно власть продолжала ис­поль­­­зовать церковный ресурс во внешней политике, уже не очень считаясь с ее собственными запросами и нуждами. Ярким примером такого волюнта­ризма во внешней церковной политике было то, что Никита Хрущев настоял на том, чтобы Русская православная церковь отправила своих наблю­дателей в Ватикан на Второй Ватиканский собор, тогда как предварительно между православными церквами были достигнуты договоренности о том, что они никак не участвуют в этом католическом форуме.

После отставки Хрущева власть не собиралась отказываться от приобретенных инструментов давления на Церковь, хотя давление само было ослаблено. Более того, все попытки со стороны Церкви пересмотреть административную рефор­му 1961 года были властью блокированы. Продолжалось закрытие храмов, хотя уже не так интенсивно, как в хрущевское десятилетие. Но интересно, что 1970-е и первая половина 1980-х годов стали временем очень важным для вну­трен­ней жизни Церкви. В этот период, на рубеже 1960–70-х, появляются новые ве­рующие — молодые люди, выросшие вне традиционной религиозной среды, но искавшие новые формы церковной жизни и церковной деятельности. Од­ним из таких примеров была община Александра Огородникова, его рели­гиоз­ный семинар. В задачу Церкви входило найти для них новый язык, но, конечно, возможности ее в этом были очень ограниченны. В самиздате появ­ляются адре­­сованные новым верующим художественные произведения, пропо­веди священников или апологетика, пытающаяся отвечать на вызовы антире­лигиоз­ной пропаганды, в частности согласовать новые открытия, научные открытия, с библейской картиной мира.

В частности, примером такой самиздатской апологетики была книга крупного геолога и тайного священника отца Глеба Каледы «Библия и наука о сотворе­нии мира», которая имела подзаголовок: «Опыт естественно-научного толкова­ния Книги Бытия». Речь в ней шла о первой главе первой книги Библии, в кото­рой описываются семь дней творения, и показывалось, что подлинно современ­ные научные данные вполне могут быть согласованы с библейским повествова­нием. Это было очень важно для эпохи 1960–70-х годов, когда наука ставилась на службу антирелигиозной пропаганде.

Вообще православный самиздат тех десятилетий был исключительно разно­образен. В огромном количестве перепечатывались и распространялись, нередко даже на коммерческой основе, молитвословы и акафистники, жития святых, творения Святых Отцов, в частности сборники изречений Святых От­цов — «Добротолюбие» и «Древний патерик». Эта литература пользовалась широким спросом и была даже достаточно массовой. Но был и, так сказать, элитарный православный самиздат. Статьи, брошюры, в которых обсуждались различные стороны духовной жизни, а иногда и общественно-политической. С одной стороны, в самиздате ходила книга выдающегося отечественного пси­хиатра Дмитрия Евгеньевича Мелехова «Психиатрия и проблемы духовной жизни», в которой он демонстрировал синтез научно-медицинского и религи­оз­ного понимания личности. Фактически это был не законченный автором учебник по пастырской психиатрии для студентов семинарий. С другой сторо­ны, в самиздате шла полемика между православными либералами и консерва­то­рами, почвенниками. Выходили, но, как правило, недолго, почвеннические самиздатские журналы «Вече» и «Московский сборник» диссидента Леонида Бородина.

Идейным спорам уделялось большое внимание, но ими вовсе не ограничива­лось. Например, Татьяна Горичева издавала журнал «Мария» — православный журнал для женщин, в котором были публикации о литературе, искусстве и роли женщин в православии. Группа упомянутого мною Александра Огород­никова стала выпускать журнал «Община», в котором были в том числе мате­риалы исповедального характера о пути молодых членов этой группы к вере. 

Новый поворот в религиозной политике советской власти происходит в период кризиса советской социально-политической системы, и в церковной истории он связывается прежде всего с празднованием юбилея — тысячелетия Креще­ния Руси. Церковь начала готовиться к этому событию почти за десять лет до 1988 года. Она всячески использовала кризис советской политической си­сте­мы для того, чтобы выйти из гетто и заявить о свом присутствии, так или иначе, в общественной жизни. Торжества, посвященные тысячелетию Креще­ния Руси, состоялись летом 1988 года. Прошел особый, юбилейный Помест­ный собор Русской православной церкви, на котором были прославле­ны девять свя­тых, которые олицетворяли собой весь ее тысячелетний истори­ческий путь. А уже в следующем году на особом Архиерейском соборе Церковь прославила святейшего патриарха Тихона и начала прославлять святых совет­ского периода. Нужно обратить внимание, что патриарх Тихон для советской власти в этот мо­мент был еще контрреволюционером, пререкаемой фигурой, но Церковь уже готова была заявить о нем как о святом, подтвердив то почита­ние, которое все­гда патриарх имел в народе. Прославление новомучеников, которое шло после этого в течение всех 1990-х годов, как бы подводило черту и давало нрав­ствен­ную оценку всему прошедшему столетию. В подвиге ново­мучеников она про­слав­ляла подвиг верности своему призванию, своей вере, который эти люди продемонстрировали в эпоху гонений, когда они жили как христиане вопреки общим условиям, вопреки тому, на чем настаивала власть.

В октябре 1990 года был принят новый закон СССР — «О свободе совести и ре­ли­­гиозных организациях», который фактически демонтировал советскую си­стему контроля, созданную декретом 1918 года и постановлением 1929 года.

Русская церковь в XX веке пережила самые масштабные гонения в своей исто­рии, а пожалуй, и в истории христианской церкви. Несмотря на это, мы можем сказать, что в какой-то своей части Россия оставалась христианской страной, потому что сотни тысяч, а возможно, и миллионы наших соотечественников в эту эпоху чудовищных преследований продолжали жить по-христиански. Свя­щенники оставались верны священнической присяге, монахи — обетам, миряне — своей вере. С другой стороны, Церковь долгие десятилетия находи­лась в гетто, подвергалась самым разнообразным изощренным ограниче­ниям. И это не могло не сказаться на ее жизни.

Если мы обратимся к сфере церковно-государственных отношений, то увидим, что сегодня церковь, как и сто лет назад, снова находится перед лицом свет­ского государства. Священный собор Русской церкви 1917–1918 годов предлагал будущему Российскому государству заключить правовой договор — конкордат, в котором были бы обозначены взаимные права и обязанности. Советский пе­риод прервал этот процесс выработки правовых норм взаимодействия Церкви и государства. Думается, что в обозримом будущем этот процесс будет возоб­нов­лен и начнется постепенная кристаллизация правовых, закрепленных в за­коне форм государственно-церковных отношений. Это нужно оценивать поло­жительно: любое правовое регулирование лучше волюнтаризма для обеих сторон.

С другой стороны, к наследию советского периода относится слабая вовлечен­ность верующих в деятельность церковных институтов — приходов, братств, различных христианских общественных организаций. Иногда, говоря об этом явлении, употребляют слово «расцерковление». При этом (и это тоже мировой тренд) во многих странах люди часто называют себя верующими, но часто не отождествляют себя с какой-либо церковной институцией или отожде­ствляют только формально, на деле не участвуя в жизни ее структур, например приходов. В связи с этим для духовенства в нашей стране, как и мире, возни­кает задача начать и постепенно углублять диалог с обществом, со своей па­ствой. Он был крайне затруднен в советские годы, но уже тогда начали дей­ствовать интересные тенденции, которые могли бы ему помочь. 

Обратим внимание. Сегодня в России мы имеем дело не с механическим вос­становлением когда-то утраченного, а с процессом инкультурации, с творче­ским процессом вхождения Церкви в современную, модерную культуру России и всех стран постсоветского пространства. Этот процесс начался еще в 1970-е годы с пробуждением первого интереса к Церкви и к ее культуре у молодых об­ра­зованных горожан. В 1980-е годы, в период празднования 1000-летия Кре­ще­­ния Руси, этот интерес был как бы легализован, а в 1990-е и 2000-е полу­чил дальнейшее развитие. В ходе этого процесса рождается новая церков­ная куль­тура, а также вырабатывается новый язык коммуникации Церкви и обще­ства. Русская церковь впервые в своей истории имеет дело с таким обще­ством — городским, а не сельским, секуляризованным, или «расцерков­лен­ным», доста­точно высокообразованным, информационным. Эти харак­те­ри­стики совре­мен­ного общества являются объективной реальностью, и Церкви придется задействовать весь свой творческий потенциал, чтобы перевести на его язык свое вечное учение. Совершенно очевидно, что инкуль­турация (как и десекуля­ризация) относится к процессам большой длитель­ности, и ее явные плоды мы увидим только через несколько поколений.