Аудиолекции Мариэтты Чудаковой о «Мастере и Маргарите», игра в персонажей Булгакова, а также удивительная статистика, рекомендации фильмов и рассказов и другие материалы о русском классике
В своем неоконченном романе «Записки покойника» Булгаков рассказывает довольно близко к реальности историю написания и попыток напечатания своего первого романа — «Белая гвардия». А затем в рукописи «Записок покойника» появляются такие слова: «Ну что же, сиди и сочиняй второй роман, раз ты взялся за это дело…» И тут же он говорит о главном препятствии, которое у него было: «…в
Вся суть вопроса в том, что замысел был для своего времени крайне необычный. Сохранилась тетрадь, уничтоженная на две трети автором, с обрывками первой редакции романа, и там страницы в конце — озаглавлены «Материал». Они разграфлены, и одна графа названа наверху «О Боге», а вторая — «О Дьяволе», с большой буквы. Если при этом иметь в виду, что авторская работа в этой тетради идет в 1928 году, на одиннадцатом году советской власти, то становится очень понятным тон разговора Воланда, нам уже известного по последним редакциям, с извлеченным из клиники Стравинского Мастером о его романе. Он говорит: я написал роман. «„О чем роман?“ — „Роман о Понтии Пилате“. …Воланд рассмеялся громовым образом… <…> „О чем, о чем? О ком? — заговорил Воланд, перестав смеяться. — Вот теперь? Это потрясающе! И вы не могли найти другой темы?“».
То есть Воланд всячески подчеркивает то, что для современника должно было быть абсолютно очевидным: более неподходящей для советской печати темы, чем роман о Боге и дьяволе, нельзя было даже и придумать в 1928 году. Это было не менее, если не более смело, чем в 1923 году назвать свой первый роман «Белая гвардия». Мы сегодня уже не можем до конца дать себе в этом отчет. Белогвардейцы — это были враги советской власти;
Отношения Булгакова с религией были достаточно сложные и причудливые на протяжении его жизни. Один из многочисленных детей преподавателя Духовной академии, он не подвергал сомнению бытие Божие. У них каждое воскресенье отец читал сам вслух Библию — были семейные воскресные чтения. Булгаков лишился отца в 16 лет, через полтора года поступил в университет на медицинский факультет. И вот тут резко отошел от религии — еще и отчасти под влиянием своего отчима, тоже врача, второго мужа своей матери, Воскресенского Иван Павлович Воскресенский (1879–1966) — киевский врач-педиатр, второй муж матери Булгакова, Варвары Михайловны. Помог Булгакову избавиться от морфиновой зависимости.. Медики, как правило, в те годы отходили от религии, и это можно объяснить. В сущности, это эпоха младодарвинизма, потому что теория Дарвина только-только начала широким образом применяться в преподавании, в том числе и на медицинских факультетах. Это была новация, и она казалась полностью противоречащей Библии и всему, что знали люди о происхождении человека из Священного Писания. Поэтому у него и у доктора Воскресенского велись дебаты с матерью Булгакова, которая была, как жена профессора Духовной академии, совершенно верующим человеком. У них велись очень большие споры, и, к счастью для биографов Булгакова, следы этих споров остались в дневнике его младшей сестры Надежды. «Миша спрашивает меня: „Христос — Бог?“ Ну я не могу еще ответить так, как он». Подразумевается, что нет.
Проходят годы, и начинается Гражданская война, которая ошеломила и Булгакова, и многих его сверстников. В 1916 году он закончил медицинский факультет, их досрочно выпустили для участия в мировой войне. И через два года, уже в 1918 году, начинает вовсю полыхать Гражданская война, братоубийственная война, в Украине и везде в России. По роману «Белая гвардия» совершенно ясно, что Булгаков мучительно размышляет над тем, почему пошли брат на брата, сын на отца. И он ищет, что хорошо видно в «Белой гвардии», ключ в Священном Писании. И больше всего — в Откровении Иоанна Богослова. «Белая гвардия» вся прошита цитатами оттуда. Он возвращается к религии в поисках ответа на происходящее в реальности вокруг него. Когда спорят, был ли Булгаков верующим, надо перечитать молитву Елены, когда она молится за жизнь старшего брата перед иконой Богородицы. Она говорит: «Мужа ты отняла у меня, но оставь брата». Муж, Тальберг, уже уехал, сбежал вместе с немцами за границу. И она молится. Вот это страстное моление, довольно убедительное, нам говорит, что неверующему человеку трудно написать такое. Хотя на сто процентов мы никогда так не можем сказать.
Во второй половине 1920-х годов Булгаков чувствует себя совсем
Личность Иисуса Христа остается для него очень интересной и важной в течение и молодых лет жизни. Но нужно напомнить, что в 1920-е годы продолжалась, несмотря на огромные перемены в социальной жизни, богатейшая жизнь идей русского романа второй половины XIX века. И в первую очередь романов Достоевского, с напряженнейшим размышлением его героев о бытии Божием. Они ставят на себе эксперименты, вплоть до самоубийства, чтобы проверить, верно ли представление о бытии Божием. Это никуда не делось, хотя и полностью исчезло из печатной литературы. На фоне этого активного вытеснения всей философско-художественной проблематики конца XIX — начала XX века в печатной советской литературе это продолжается в некоторых умах. И вот это сообщило творческой мысли Булгакова особую напряженность.
От работы его над вторым романом остались две тетради с вырванными наполовину или на две трети полностью исписанными листами. Осенью 1969 года я каждый день общалась с Еленой Сергеевной Булгаковой Елена Сергеевна Булгакова (Шиловская) (1893–1970) — третья жена Булгакова., в течение полутора месяцев, в связи с последней частью архива. Я проводила время у нее с одиннадцати утра до одиннадцати вечера. Я спросила ее, что это за странные тетрадки. Она сказала, что это ранние редакции романа «Мастер и Маргарита». И я ее спросила, почему они в таком странном виде. И вот то, что она мне сказала, — это единственный источник, который мы имеем. Я ей верю, конечно, у нее не было необходимости
Поэтому остались две тетради с частью листов у корешка. И вот год спустя, летом 1970-го, Елена Сергеевна после просмотра фильма «Бег» скоропостижно скончалась. Это очень быстро произошло, сильный сердечный приступ дома. Я обрабатывала в это время в течение нескольких лет архив писателя, уже переданный ею в Отдел рукописей Государственной библиотеки имени Ленина. И вот дошла очередь обработки до этих двух тетрадей. А технология обработки состоит в том, что ты заключаешь рукопись в обложку с клапанами из твердой бумаги, похожей на картон. Во всех архивах обрабатывающий писал своей рукой на обложке. Я должна была написать наверху: «Булгаков Михаил Афанасьевич. [„Мастер и Маргарита“. Роман. Первая редакция.]». И если надо было это мне написать своей рукой, то все, я надеюсь, понимают, что это совсем другая мера ответственности. Я должна была стопроцентно быть уверенной, не просто со слов Елены Сергеевны, что это действительно начало «Мастера и Маргариты». А там остались кусочки строк. Я села и стала пытаться понять. В первой же главе на первых же страницах мелькает имя Берлиоза, но имя и отчество его другое, Владимир Миронович. Беседует он на Патриарших прудах с Антошей Безродным. Потом он становится Иванушкой Поповым, потом Иванушкой Безродным. И действительно, в их разговор вторгается странный иностранец. Но надо было более уверенно все это определить. Тогда я посчитала количество букв в уцелевших фрагментах, нарисовала все это на странице, и стала дописывать строки по своему разумению, имея в виду предполагаемое число знаков. Часа через четыре такой кропотливой работы я поняла неожиданно для себя, что занимаюсь реконструкцией романа. Я не собиралась это делать! Я только хотела понять, действительно ли это «Мастер и Маргарита», те ли там герои. И вдруг я вижу, что реконструировала уже две или три страницы. Тогда я решила реконструировать дальше, следуя словам Воланда, что рукописи не горят.
Были обстоятельства, способствующие успеху моей работы. Во-первых, у Булгакова разборчивый и довольно крупный почерк. Очень редкие вписывания на полях и четкие концы строк. У многих строки загибаются в конце, и непонятно, если это оторвано, сколько там было букв. У него — нет. У него четкие концы строк. Когда Булгаков видел, что надо сильно править рукопись, он начинал ее сначала, с новой тетрадки. Во-вторых, я сделала маленькое открытие: у Булгакова очень много таких повторяющихся сюжетно-повествовательных блоков. У него повторяются слова при описании, например очень часто можно встретить в разных его романах: «сказал, дернув щекой». И этого очень много при его разнообразной прозе, его ярком художестве. При этом набор средств достаточно считаемый. Поэтому у него в арсенале речевых средств немало места принадлежит излюбленным словам и оборотам речи. Для описания близких ситуаций нередко привлекаются одни и те же слова. Наконец, третье. В реконструкции первых глав у него встречаются евангельские и апокрифические тексты. Существует апокриф, что по дороге к Христу, с огромными усилиями несущему свой крест, как известно (отсюда и выражение «Каждый должен нести свой крест»), подошла девушка Вероника. Увидев, как течет по его лицу кровавый пот от тернового венца, она утерла его лицо платком, и на этом платке осталось изображение лика Христа. Все это там было, и легко было догадываться, о чем речь, и вставлять эти части. И они способствовали моим догадкам.
Таким образом, в течение двух лет были восстановлены триста страниц сожженного текста. Там было 15 глав, это был незаконченный роман, но тем не менее очень многое было понятно. Первая глава кончалась разговором иностранца с Берлиозом и Иванушкой. Он говорит: «Как, вы не верите? Это очень интересно! Тогда пожалуйста». Воланд нарисовал прутиком на песке изображение Иисуса Христа и сказал: «Наступите ногой на это изображение Христа». И тут разворачивается целая драма. Они оба отказываются и говорят: да, мы не верим, но мы не будем доказывать свое неверие таким глупым образом. Да нет, говорит, вы просто боитесь, интеллигенты вы, больше никто. И тогда Иванушка чувствует себя глубоко оскорбленным: «„Я — интеллигент?! — прохрипел он, — я — интеллигент“, — завопил он с таким видом, словно Воланд назвал его по меньшей мере сукиным сыном…» И он стирает рисунок своим, как пишет Булгаков, скороходовским сапогом. И сразу после этого довольно быстро разворачивается картина гибели Берлиоза, как будто этим кощунственным жестом Иван Бездомный, тогда еще Безродный, привел к этой катастрофической ситуации.
Глава вторая называлась «Евангелие от Воланда», затем — «Евангелие от дьявола». И она вмещала, в отличие от того, что мы знаем в поздних редакциях, все, что относится к истории Иешуа. Она не была растянута через весь роман, как это произошло в последующих редакциях. В этой первой редакции отсутствует резкая отделенность новозаветного материала от современного. В известных нам последних редакциях Воланд произносит только первую фразу, а дальше идет глава в Иерусалиме, в Ершалаиме. И в следующей главе — последняя фраза. А здесь, в этой главе, все было перемешано. Воланд говорит: «Ну вот я вам дальше расскажу…» — и так далее. Идет совсем
В этой редакции были герои, которые потом не встречались. Например, глава «На ведьминой квартире» рассказывала о знаменитой поэтессе Степаниде Афанасьевне, которая проживала в большой благоустроенной квартире вдвоем с мужем-невропатологом: «Страдая
И поразительная глава «Марш фюнебр», «Траурный марш», которая дает совсем неизвестный нам по другим редакциям вариант похорон Берлиоза. Гроб везут на колеснице, бежавший из лечебницы Иванушка отбивает гроб с телом друга у похоронной процессии, вскакивает вместо кучера, бешено настегивает лошадь, за ним гонится милиция. Наконец, на Крымском мосту колесница вместе с гробом обрушивается в Москву-реку. Иванушка прежде этого успевает свалиться с козел и остается жив. И снова возвращается в лечебницу. А отсюда в следующей черновой редакции, также сожженной, — там кусочек был ее, всего несколько глав, — Берлиоз предполагает, что его после смерти сожгут в крематории, а инженер-консультант возражает: «„…как раз наоборот: вы будете в воде“. — „Утону?“ — спросил Берлиоз. „Нет“, — сказал инженер».
И самое интересное — в одиннадцатой главе появляется герой, который потом полностью исчезает. Под детским именем Феся. Это человек, кончивший историко-филологический факультет Москвы, занимавшийся демонологией, и совершенно ясно — он огромный эрудит, занимавшийся очень серьезно Средневековьем, медиевист, — что именно ему предназначалась роль второй встречи с Воландом, после берлиозовой. Как бы противопоставление: Берлиоз, который даже не узнал, что перед ним сатана, и Феся, который должен прекрасно узнать Воланда. Я не скрою, что горжусь восстановлением названия этой главы. От нее осталось две буквы от одного слова и полностью последнее слово — «…ое эрудиция». Долго размышляя, я пришла к выводу, что в данном случае однозначно читается «Что такое эрудиция». Других вариантов предложить нельзя. У Феси была диссертация «Категория причинности и каузальная связь…» и так далее.
И в этой редакции 1928/29 года нет ни Мастера, ни Маргариты, уже это необычайно важно. Сначала я думала, как осторожный источниковед, что, может быть, их нет в этих пятнадцати главах, а они могли появиться дальше. И я осторожно написала об этом в своей работе 1976 года, но, когда работа уже печаталась, поняла, что осторожничала зря. И сейчас, я думаю, многие со мной согласятся. Мастер в последующих редакциях перед Иванушкой появляется в том самом месте, где находилась композиционно глава о Фесе. Представьте себе типографскую кассу, прежнюю, с буквами. Автор вынимает одну букву из ячейки, он вынимает одного героя и на его место вставляет другого. Феся находился на том месте, на котором должен был появиться и появился Мастер. Там рассказывается, как он преподавал в разных местах. И вдруг появляется в одной «боевой газете» статья. В ней Фесю, бывшего помещика, называли Трувер Рерюкович: «…будучи в свое время помещиком, издевался над мужиками в своем подмосковном имении. А когда революция лишила его имения, он укрылся от грома праведного гнева в Хумате…» Хумат — это Вхутемас Вхутемас — Высшие художественно-технические мастерские, учебное заведение, где готовили архитекторов, художников и скульпторов. Вхутемас был создан в 1920 году после слияния Первых и Вторых ГСХМ (Государственных свободных художественных мастерских). Те, в свою очередь, возникли на базе Строгановского училища. Во Вхутемасе преподавали Владимир Фаворский, Павел Флоренский, архитекторы Жолтовский, Мельников и Шехтель., где он преподавал разные дисциплины. «И тут впервые мягкий и тихий Феся стукнул кулаком по столу и сказал (а я забыл предупредить, что
У Булгакова сняли с постановки все пьесы в 1928/29 году. А у него с большим успехом шли не только «Дни Турбиных», но и «Зойкина квартира», готовился «Багровый остров», уже была генеральная репетиция. Все было снято, и он решил вообще покончить с литературной работой, потому и сжег роман. Но до этого, как мне удалось установить, его работа шла по двум линиям. Первая — сугубо автобиографическая, что отражено прямо в названиях произведений: например, «Записки на манжетах». И я поражалась: когда я только с ними столкнулась, еще мало зная биографию, то думала, что это у него такой литературный прием — подделываться под автобиографию. А впоследствии я убедилась, что там довольно точные автобиографические детали. Например, «Записки юного врача»: его жена — первая жена, «венчанная», как она говорила, — подтверждала что все эти операции действительно были, что все описанные случаи реально происходили в его врачебной жизни в селе Никольском. Он обладал таким особым свойством: он очень остро чувствовал литературность своей жизни. Он жил непосредственно, он не подделывал свою жизнь под литературу, но как бы со стороны взирал на свою жизнь и олитературивал ее в процессе. Когда кончался один этап, он ясно это понимал и описывал его. Так было в «Записках врача» — это его первое произведение, между прочим. Он назвал его «Наброски земского врача», ранняя рукопись не сохранилась, но он писал ее еще в Вязьме в 1917 году. Затем он попал во Владикавказ — это «Записки на манжетах»; потом попадает в Москву — вторая часть «Записок на манжетах»; и, наконец, он описал в «Записках покойника» историю попыток публикации «Белой гвардии» и
Вторая линия творческой работы — совершенно другая. Ни капли автобиографического — и, в отличие от линии автобиографической, участие гротеска. Это «Дьяволиада» и особенно «Роковые яйца» и «Собачье сердце». И вот я предполагаю, что первая редакция «Мастера и Маргариты» — она была названа «Консультант с копытом», «Копыто консультанта» — должна была продолжать эту линию. Ему был нужен герой, он появляется в «Роковых яйцах» — профессор, который придумывает, как быстро увеличивать животных и птиц. Он сам гибнет, но дальше, в «Собачьем сердце», — как бы инкарнация этого героя. Перед нами устойчивый тип всемогущего героя. Профессор Преображенский не просто может из собаки сделать человека, но и, когда она себя не так повела, превратить его обратно в собаку. Я пришла к выводу, что в состав поэтики Булгакова, в состав его литературной работы, его особенностей входила победительность. В этих неавтобиографических повестях описывается жизнь советской Москвы. Если бы он был таким сугубым реалистом, то должен был бы описать, как расплющивает интеллигентного человека советская жизнь. Это ему претило. В его натуре была победительность, и он не мог этого описать. Булгаков не мог рассказать о современной Москве, противопоказанной интеллигентному человеку, профессору. Он не мог сделать так, чтобы он погибал, подобно тому, как в «Дьяволиаде» погибает ее герой, маленький человек. Он сделал одну, первую — и она же последняя — попытку изобразить маленького человека. Он хотел изображать других.
И вот вслед за профессором Преображенским он хотел изображать это всемогущество. Ему было нужно существо, которое расправляется с современниками, не устраивающими его, с нынешними властителями. Началось это у Преображенского, а Воланд должен был это завершить. Недаром даже в письме Булгакова правительству Письмо правительству СССР было написано 28 марта 1930 года и разослано, по свидетельству Елены Сергеевны Булгаковой, семи адресатам: Сталину, Молотову, Кагановичу, Ягоде, Калинину, наркому просвещения Андрею Бубнову и заведующему сектором искусств Наркомпроса РСФСР Феликсу Кону. В письме Булгаков указывал, что его произведения запрещены и сочтены антисоветскими, а сам он находится на грани нищеты: «Невозможность писать для меня равносильна погребению заживо. <...> Я прошу правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР в сопровождении моей жены Любови Евгеньевны Булгаковой. Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу». В качестве альтернативы он просит дать ему работу режиссера, если не режиссера, то статиста, если не статиста, то рабочего сцены. и в позднейшем дневнике Елены Сергеевны Елена Сергеевна Булгакова (Шиловская)(1893–1970) — третья жена Булгакова. этот роман называется «Роман о дьяволе». До поры до времени дьявол здесь главенствовал. Дьявол посещает Москву и вершит свой суд. Всемогущее существо. А дальше происходят изменения.
После письма правительству раздается звонок Сталина, которого Булгаков не ожидал. Он говорил Елене Сергеевне: «Если мне никто не позвонит, — а они разнесли письма по семи адресам тогдашних правителей, — если никто не откликнется, я покончу с собой». У него был приготовлен браунинг. Позвонил Сталин, и Булгаков поверил. У него есть такое высказывание, через два года, в письме Павлу Сергеевичу Попову Павел Сергеевич Попов (1892–1964) — профессор философии, преподавал в Пушкинском Доме и на философском факультете МГУ.: «В жизни своей я совершил пять роковых ошибок. За две из них я себя не виню — они были следствием налетевшей как обморок робости». Вот первая из этих двух ошибок, я считаю, был ответ Сталину на коварно составленный вопрос в телефонном разговоре. Причем разговор его застал врасплох: он днем лег поспать, Любовь Евгеньевна Любовь Евгеньевна Булгакова (Белозерская) (1895–1987) — вторая жена Булгакова. его разбудила криком: «Скорей, к телефону! Сталин звонит!» Сначала он не поверил. Выматерил звонившего и бросил трубку. Тут же раздался телефонный звонок снова, и ему сказали: «Не бросайте трубку, с вами будет говорить товарищ Сталин».
Что же получилось после разговора Булгакова со Сталиным 18 апреля 1930 года (после похорон Маяковского — считается, что это подействовало на Сталина)? Отказавшись от своей просьбы, ради которой писалось все письмо, Булгаков отдал себя в руки того, кто уже в последние год-полтора был полным, неограниченным властелином страны и судеб всех ее жителей. Но Булгаков не сразу это понял. Он прибежал, как рассказывала мне Елена Сергеевна, к ней на Большой Ржевский, где она жила еще с Шиловским в семье, перевозбужденный, в эйфории. «Он позвонил мне, он позвонил!» Он считал, что переломится его творческая судьба. Ничего подобного! Да, его приняли с распростертыми объятьями во МХАТе, дали ему зарплату, он стал исполнять в
В тот же миг подпольные крысы
Прекратят свой флейтный свист.
Я уткнусь головой белобрысой
В недописанный лист.
То есть очевидное изображение самоубийства. То, что Булгаков продолжал писать, — это не Сталин его к творческой жизни вернул, а тот, кто вдохнул в него творчество, творческую силу. Сталин здесь был ни при чем. Проходит 1930 и 1931 год — и ни одной пьесы на сцене. И только в феврале 1932 года Сталин со свойственным ему коварством, уходя с
В 1931 году, еще до восстановления «Дней Турбиных» на сцене, в состоянии полной прострации — ничего, кроме инсценировки «Мертвых душ», у него не предвидится — Булгаков делает наброски нового варианта романа, в котором появляется автобиографическая тема. Там идет рассказ от первого лица — Мастер потом не говорит от первого лица. Повествователь говорит о
Очертания романа воздействовали на осмысление автором собственных поступков. Я бы сказала, что история Иешуа и Пилата подсказывала ему мысль о необратимости роковых шагов, как Пилат необратимым образом умыл руки и отправил на казнь Иешуа. Он пытается переиграть это, но это уже нельзя сделать. Воланд, получив новую сюжетную функцию, подсказанную разговором со Сталиным, тоже усиливал это ощущение непоправимости. Отказ от просьбы об отъезде все более и более получал значение сделки с дьяволом — то есть с тем, кто год от года все масштабнее вершил суд и расправу над своими все более бесправными подданными. Часто задают вопрос: «Что, с самого начала было задумано, что Воланд — это Сталин?» Я думаю, что нет. До 1929 года у Булгакова появляется такая своеобразная идея, не первая в истории литературы: дьявол посещает столицу, наблюдает ее жителей и
В 1931 году у Булгакова только наметки. В 1932 году у него происходят в жизни два замечательных поворота. Это возвращение «Дней Турбиных» на сцену, и в сентябре 1932 года он встречается с Еленой Сергеевной — есть разные варианты, то ли друзья устроили, то ли сами так попытались, — спустя пятнадцать месяцев, когда он не виделся с ней по требованию Шиловского. С первой минуты, как она мне рассказывала, они поняли, что
У них началась новая жизнь. Они стали отделывать квартиру на Большой Пироговской для этой жизни, а пока там шел ремонт, отправились в Ленинград. И поселились в гостинице «Астория». Елена Сергеевна рассказывала мне, что он в гостинице сказал ей, находясь на подъеме: «Я возвращаюсь к своему сожженному роману». Она возразила: «Но ведь черновики твои в Москве!» На что он дал ей замечательный ответ: «Я все помню». У него была творческая особенность, которая отражена в реплике Воланда «рукописи не горят»: он мог восстановить написанное довольно близко к первому варианту. Поэтому сцена встречи Берлиоза и Ивана Бездомного с иностранцем на Патриарших прудах довольна близка к тому, что мы читаем с вами в окончательной редакции, несмотря на то что он ни в малой степени не обращался к порванной тетрадке.
К 16 ноября 1933 года написано 506 страниц романа, три с половиной толстых тетради. Можно сказать, что новая редакция романа буквально возрождалась из пепла. И теперь, как мы знаем по последней редакции, история Иешуа и Пилата интереснейшим образом разбивалась на части, перемежаясь другими звеньями фабулы. И прочертилась новая фабульная линия, которая была только намечена в набросках 1931 года: линия тайных любовников — как называет он их в разметке глав для себя, «Фауст и Маргарита». То есть это потом появившееся название «Мастер и Маргарита» прямо связано с его любимой оперой «Фауст». В разметке глав — «Ночь Фауста и Маргариты». Воланд, получивший в романе теперь новую сюжетную функцию,
И в октябре 1934 года начерно написана последняя глава. Очень коротко, набросок практически — «Последний путь». И дальше он на время оставляет роман, между тем не забыв на первом листе одной из тетрадей 30 октября 1934 года написать себе завет: «Дописать раньше, чем умереть!» А сам вынужден погрузиться — надо же
Сталин позвонил Пастернаку, хотел узнать его мнение об аресте Мандельштама. Пастернак довольно сумбурно говорил. И Сталин стал припирать его к стенке, надеясь получить
Булгаков готовил роман для печати, хотя это себе трудно представить. Он понимал, что сначала его должен прочитать Сталин, иначе ничего не выйдет. А он верил, что Сталин — поклонник его литературного дара, потому что ходил в свое время на «Дней Турбиных», пятнадцать или семнадцать раз. Просто так не ходят, значит, все-таки, помимо политических задач, ему нравилась пьеса. Собственно, название «Мастер и Маргарита» появляется вскоре после этого; я думаю, что под некоторым влиянием всего этого. Булгаков думает: «А вот ему понравится это название!» Может быть, было
1935/36 год был у Булгакова очень благополучный. Наконец готовилась к постановке во МХАТе написанная в 1930 году пьеса о Мольере. Ему больше нравилось его название — «Кабала святош», но Станиславский заменил «Мольером». Елена Сергеевна Елена Сергеевна Булгакова (Шиловская) (1893–1970) — третья жена Булгакова. считала это шагом к краху, потому что слово «Мольер» уже заставляет думать, что здесь должна быть полная картина жизни великого драматурга. А название «Кабала святош» для него было важнее, это как бы часть истории: к юбилею Пушкина готовилась его пьеса о Пушкине; сначала он писал ее вместе с Вересаевым, а потом они отказались от сотрудничества, и Булгаков только оставил ему гонорар; во время своего второго театрального периода, в 1934–1935 годах, он готовил и пьесу о Пушкине, и пьесу «Иван Васильевич», переделанную из «Блаженства», было полно всего!
И на девятом представлении пьесы «Мольер» появляется статья в «Правде» «Внешний блеск и фальшивое содержание», которую написал глава тогдашнего искусства Керженцев Платон Керженцев (1881–1940) — в 1936–1938 годах возглавлял Комитет по делам искусств при Совнаркоме. В 1937 году в «Правде» была опубликована его статья «Чужой театр» с критикой Театра Мейерхольда. Керженцев указывал на «антиобщественную атмосферу, подхалимство, зажим самокритики, самовлюбленность» театра. В 1938 году по его распоряжению театр был закрыт., но с которой полностью согласился Сталин. Сталин с Булгаковым играл как кошка с мышкой. Это были особенности его личности — так издеваться над людьми. У него были сильные садистические наклонности, недаром он сплошь и рядом приглашал в Кремль людей из Дома правительства, чьи окна были видны из его квартирки в Кремле. Он знал, что ночью отдаст их на пытки. Он их приглашал, беседовал с ними очень даже любезно, потом они уходили, ночью их забирали и отвозили на Лубянку. Это был его стиль.
Когда абсолютно все пьесы Булгакова полетели, было непонятно, что после этого делать. Он оказался снова в вакууме, уже во второй раз. Сотрудники МХАТа писали разгромные статьи о нем. Увы, одна из них принадлежала Яншину Михаил Яншин (1902–1976) — актер, в постановке МХАТа «Дни Турбиных» исполнял роль Лариосика., которого он очень любил. Яншин прекрасно играл в «Днях Турбиных». Я слышала выступление Яншина в 1967 году на вечере памяти Булгакова. Он рассказывал: «Я на другой день позвонил Михаилу Афанасьевичу и сказал, что это мне в газете вставили сами отдельные фразы, не согласовав со мной». Дальше была потрясающая фраза Яншина: «Он молча выслушал и положил трубку». При этих словах Яншин заплакал на наших глазах и ушел с трибуны. Вот такие драмы разыгрывались тогда. И вот Елена Сергеевна записывает в дневнике: «Я в ужасе от всего этого». Булгаков покинул МХАТ совсем и разорвал все рабочие отношения, после того как театр его так предал. Первая статья, в «Правде», от них не зависела. Но разные газетные статьи, где писалось, что Булгаков сам виноват и пьеса плохая, он им простить не мог и ушел.
Тогдашний руководитель Большого театра сказал ему: «Я вас возьму на любую должность, хоть на тенора». И Булгаков пошел туда либреттистом, стал писать одно либретто за другим, но ни одно не превратилось в оперу по самым разным причинам. Он написал либретто «Минин и Пожарский», например, а Сталин распорядился восстановить «Ивана Сусанина». Раньше эта опера называлась «Жизнь за царя», он восстановил ее под новым названием «Иван Сусанин». И сразу, как пишет Елена Сергеевна: «Ну, все ясно, — сказал Миша, — „Минину“ крышка». А «Минин и Пожарский» должна была быть опера Асафьева Борис Асафьев (1884–1949) — композитор, музыковед. В 1921–1930 годах — художественный руководитель Ленинградской филармонии. Автор опер, симфоний и балетов, книг о Прокофьеве, Стравинском и Рахманинове. Написанная им в 1936 году опера «Минин и Пожарский» так и не была поставлена при жизни Булгакова.. Спустя год после всех этих треволнений в Большом театре, 5 октября 1937 года, Елена Сергеевна записывает: «Я в ужасе от всего этого. <…> Надо писать письмо наверх. Но это страшно». «Наверх» означало только одно — Сталину. А что страшно — уже было много случаев, когда люди, знавшие Сталина в юности, люди с Кавказа, из Грузии, напоминали о себе, и от этого их судьба только ухудшалась. Так что слова «но это страшно» очень понятны. И наконец, 23 октября — очень важная запись в ее дневнике: «Это ужасно — работать над либретто. Выправить роман и представить». «Представить» означало на языке эпохи только одно — передать Сталину. Вот эту мерцающую надежду автора на положительное решение его судьбы посредством романа зафиксировали воспоминания Абрама Вулиса Абрам Вулис (1928–1993) — литературовед, исследователь творчества Булгакова. В 1961 году, получив от вдовы писателя рукопись «Мастера и Маргариты», добился публикации романа в журнале «Москва». . Вулис запечатлел слова Елены Сергеевны в их разговоре 1962 года: «Миша иногда говорил: „Вот вручу ему роман, и назавтра, представляешь, все изменится!“». Вот такая вера тогда была в волшебное свойство сталинского слова. Верил ли он сам в такую возможность? Я могу сказать одно — что настроение автора вибрировало: то верил, то не верил. В романе видно, если читать его с определенной целью, под определенным углом зрения, что он избегает любых прямых характеристик советской власти, террора и прочее. То есть по-своему роман автоцензурован — конечно, в меру: все равно все понятно, но прямых выпадов нет. До какого-то момента Булгаков рассчитывал на публикацию.
Летом 1938 года он завершал диктовку редакции, начатую осенью 1937 года. То есть с осени 1937 года до конца лета 1938 года он занят только романом. До этого он отвлекся на «Записки покойника». Покончив со МХАТом, он решил, по своему обыкновению, запечатлеть этот этап в своем очередном автобиографическом произведении. Но когда было принято решение выправить роман и представить в октябре 1937 года, Булгаков все бросил, поэтому роман «Записки покойника» остался недописанным. Он полностью сосредоточился на «Мастере и Маргарите». И завершая диктовку романа сестре Елены Сергеевны, Бокшанской Ольга Бокшанская (1891–1948) — сестра Елены Сергеевны Булгаковой. Больше двух десятилетий работала секретарем Немировича-Данченко. Считается, что она была прототипом Поликсены Торопецкой из «Театрального романа»., прекрасной машинистке, он написал Елене Сергеевне, которая с детьми была в Лебедяни, в бывшем имении Шиловских. Он пишет ей в июне 1938 года очень важные строки: «Если буду здоров, — а чувствовал он себя уже неважно, — скоро переписка закончится. Останется самое важное: корректура авторская, большая, сложная…» Забегая вперед, могу сказать, что смертельная болезнь помешала ему провести эту корректуру до конца во втором томе, поэтому первый том гораздо более выправлен, чем второй. «Что будет, ты спрашиваешь? Не знаю. Вероятно, ты уложишь его в бюро или в шкаф, где лежат убитые мои пьесы, и иногда будешь вспоминать о нем. Впрочем, мы не знаем нашего будущего. Свой суд над этой вещью я уже совершил, и, если мне удастся еще немного приподнять конец, я буду считать, что вещь заслуживает корректуры и того, чтобы быть уложенной в тьму ящика. Теперь меня интересует твой суд, а буду ли я знать суд читателей, никому не известно».
Он заканчивает роман, и фигура Воланда полностью становится спроецированной на Сталина. Когда слушают авторскую читку весной 1939 года, Елена Сергеевна пишет в дневнике: «Последние главы мы слушали почему-то закоченев». Потому что все были парализованы мыслью, что он изобразил Сталина в виде сатаны. Что же будет? «[Один из слушавших] потом в коридоре меня испуганно уверял, что ни в коем случае подавать [Сталину] нельзя — ужасные последствия могут быть». Конечно, это была такая игра ва-банк, трудно просто себе вообразить смелость этого его решения. Он никому не давал в руки роман, только сам читал. Елена Сергеевна записала: «Миша спросил после чтения — а кто такой Воланд? Виленкин Виталий Виленкин (1911–1997) — театровед, автор воспоминаний об актерах и режиссерах МХАТа. Работал секретарем Немировича-Данченко. сказал, что догадался, но ни за что не скажет. Я предложила ему написать, я тоже напишу, и мы обменяемся записками. Сделали. Он написал: сатана. И я написала: дьявол».
Очень важно, как эта линия Воланда проецируется на тогдашнюю советскую жизнь. Вдумаемся в эпиграф к роману, уже тогда появившийся, из «Фауста» Гете: «„Так кто ж ты, наконец?“ — „Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо“». Я вижу здесь глубокое авторское прочтение современности. Дьявол уже здесь! Он среди нас! Он уже правит бал, говоря словами либретто «Фауста», которого Булгаков слушал в юности в Киеве бесчисленное количество раз. Диктатор Советской России, в соответствии с дьявольской сутью, хочет зла. Но при этом именно от него в данной, очень своеобразной, мягко говоря, ситуации следует ожидать блага. Булгаков не в силах забыть ни личного разрешения Сталина на постановку «Дней Турбиных», ни того, что он бесконечно посещал спектакль, ни его трудоустройства в 1930 году во МХАТ и так далее. Была замечательная такая наша современница Вера Пирожкова, она потом долгие годы жила в Мюнхене, а потом вернулась и преподавала в Санкт-Петербурге. Она в воспоминаниях о 1930-х годах пишет: «Хотя диктатора с такой полнотой страшной власти вряд ли можно было найти еще раз в мировой истории, тем не менее у меня, и, вероятно, не у меня одной, было ощущение, что Сталин — что-то вроде робота, за спиной которого
Я долго думала, на что похожа эта в высшей степени необычная сцена: Маргарита у Воланда, когда она просит, чтобы сейчас же ей представили ее любовника, Мастера. Но до того, как появляется Мастер, у Маргариты с Воландом происходят какие-то двусмысленные отношения, очень непохожие на русскую традицию. Я шла однажды по улице и, как в «Медном всаднике»: «И вдруг ударя в лоб рукою, захохотал». И вдруг буквально встала, поняв, откуда это: сон Татьяны в «Евгении Онегине». Кто перечитает его, тот сразу поймет меня, что он взял это именно из сна Татьяны. Он, несомненно, не отдавал себе в этом отчет, потому что классика у них у всех, выпускников русской классической гимназии, была на дне сознания. И вот там: «…Он там хозяин, это ясно. / И Тане уж не так ужасно…» И так далее. «Он засмеется — все хохочут». Евгений Онегин сна Татьяны раздваивается в этой сцене на Воланда и Мастера.
Эта проекция на Сталина сочеталась с тем, что Булгаков давал ему, выпускнику духовной семинарии Сталин учился в духовной семинарии с 1894 по 1899 год и был исключен с последнего курса с мотивировкой «за неявку на экзамены по неизвестной причине». , намек, что он не только Воланд. Потому что Воланд говорит, когда уже они попали наверх и видят Пилата: «Ваш роман прочитали». Кто прочитал? Иешуа. И он отправляет Пилата на встречу с Иешуа. Получается, что существует несколько прочтений прототипов романа. Сталин в подтексте у Воланда, и в то же время автор человеку, учившемуся в духовной семинарии, дает намек, что он прочитал роман — Иешуа прочитал роман, — что «вы немножко Иисус Христос», если говорить грубо. И таким образом, роман в своей последней редакции наполнялся потрясающим содержанием, от которого пришли в ужас все до одного слушатели. Булгаков потерял возможность добиться, чтобы в Воланде видели, среди прочего, сатану. Тут уже всем было не до того. Всеми владела страшная мысль об опасности, которой подвергает себя автор этого романа.
Вот эти слова, которые Воланд говорит Мастеру, — «Ваш роман прочитали», — они очень серьезны для замысла романа. То есть навязчивая, колеблющаяся в процессе написания мысль автора о чтении романа Сталиным как решающим судьбу и романа, и самого автора, отрывается, наконец, от всякой прагматики. Факт чтения остается в романе, чтения верховным существом. Но он выводится за границу земной конкретности и передается в иной мир. Роман переадресовывается будущим читателям. Время действия в эпилоге дано так, чтобы оно могло быть совмещено с любым временем будущего чтения. Умирая при помощи Воланда, при помощи Азазелло, но по решению свыше, Мастер отправляется туда, где земная государственная ипостась высшей демонической силы — Пилат (а не он, Мастер, или его альтер эго в романе, Иешуа) — жаждал встречи с тем, с кем он когда-то не договорил. Булгаков стремился поговорить со Сталиным, потому что Сталин закончил разговор с ним в 1930 году словами: «Нам надо бы с вами встретиться, поговорить». И он все мечтал с ним обо всем поговорить. Но это не получилось. И тогда Булгаков передал эту мечту свою Пилату, который мечтает встретиться с Иешуа.
И вот здесь я высказываю такую странную, может быть, для многих мысль, что в романе предложено два равносильных, одновременно существующих прочтения образа главного героя. С одной стороны, для нас всех очевидно, что Мастер — это альтер эго, второе «я» автора. Но есть эпилог с его сильнейшим ощущением опустелости мира, после того как Мастер покинул Москву. Сидят Иван Понырев и тот несчастный, который был боровом, они каждую весну садятся независимо друг от друга и смотрят на луну. Мы видим Пасху без Воскресения. Потрясающе! То есть утрачена параллельность двух временных планов, которая на протяжении всего романа осуществлялась творческой волей автора. Нам предложено второе прочтение, одно из возможных прочтений романа и фигуры Мастера как не узнанного москвичами Второго пришествия. Не только альтер эго автора. Вот это потрясающая мысль, что автор — одна из ипостасей Иешуа.
Роман насыщен бытовыми подробностями тогдашней жизни. Тогда на каждом шагу такого человека, как Булгаков, ожидали осведомители. Когда ФСБ опубликовала, как ни странно, в ксерокопированном виде очень маленьким тиражом донесения сексотов Сексот — сокращение от «секретный сотрудник», осведомитель НКВД., то там непонятно становится, проводил ли Булгаков хоть час жизни без сексотов. Один из них, о чем мне сама сказала Елена Сергеевна Елена Сергеевна Булгакова (Шиловская)(1893–1970) — третья жена Булгакова., был прототип Алоизия Могарыча, Жуховицкий Эммануил Жуховицкий (1881–1937) — переводчик. Расстрелян по обвинению в шпионаже в пользу английской и германской разведки.. Был переводчик Эммануил Жуховицкий, которого Булгаков распознал мгновенно. Он к ним часто приходил и торопился вечером на Лубянку: тогда было положено писать доносы в тот же день, непосредственно на Лубянке. А Булгаков нарочно дразнил его и удерживал. И он любил его дразнить такими словами: «Да, скоро в Европу поеду вместе с Еленой Сергеевной». А тот лепетал: «Ну как же с Еленой Сергеевной?» Он прекрасно знал, что вдвоем никого никуда не пустят. «А может быть, вы один лучше сначала поедете?» — «Не-е-ет, я привык по Европе только с Еленой Сергеевной ездить». Вот он его дразнит, наконец, отпускает и говорит потом Елене Сергеевне: «Ну надо же, кончал Оксфорд для того, чтобы потом…» — и стучал по столу. Стучать. «И потом, — говорит Елена Сергеевна, — проходило недели три, и он мне говорил: „Слушай, позови этого подлеца, а то
Но дальше произошла воистину булгаковская история, через много лет после смерти Булгакова. Я разыскивала людей, следов которых не было видно. Например, вот этого Жуховицкого. Я поняла, что его надо искать в архиве ФСБ, среди расстрелянных. И точно так же в дневнике Елены Сергеевны фигурирует Добраницкий Казимир Добраницкий (1906–1937) — журналист, партийный деятель, сын революционера. Расстрелян по обвинению в шпионаже и участии в контрреволюционной террористической организации.: они не знали до конца, то ли он сверху из высших эшелонов и просто дает им намеки, как себя вести, то ли он осведомитель. Он оказался самым настоящим осведомителем и был, так же как и Жуховицкий, расстрелян. Они своим спуску не давали. Осведомители сами этого не понимали, они не могли этого знать, видимо, они верили. Мы же смотрим ретроспективно на сталинскую, тоталитарную эпоху и многое уже знаем. А они тогда находились внутри нее. Они думали, видимо, что это для них такой отпускной билет, что они не попадут в шестеренки Большого террора. Они прекрасно, увы, попадали. Добраницкого я материалы нашла, все прочитала. А вот про Жуховицкого мне сказали в архиве ФСБ, что не могут ничего выдать, потому что он еще не реабилитирован. А где же надо искать? В военной прокуратуре. Я отправилась искать в военную прокуратуру, к главе отдела реабилитации, полковнику Купцу. Он сказал: «Да, это у нас. Понимаете, в чем дело, у меня очень небольшой штат, поэтому у нас очень многие дела подготовлены почти до конца, но нужно поработать еще несколько дней до завершения. Но мы завершать стараемся те дела, по которым есть просьбы родственников. Потому что родственники получают
Булгаков все время бывал в 1935 году в американском посольстве. Там всегда присутствовал Жуховицкий, Штейгер Борис Штейгер (1892–1937) — в воспоминаниях чрезвычайного посланника Латвийской Республики в Москве Карлиса Озолса описывался как осведомитель ГПУ, специализирующийся на деятелях искусства. В 1937 году Штейгер был расстрелян по обвинению в шпионской и диверсионной деятельности., потом изображенный в романе в лице Майгеля, которого тут же Абадонна убивает на глазах у всех. И там была, увы, известная всей театральной Москве осведомительница, замечательная актриса Ангелина Степанова Ангелина Степанова (1905–2000) — актриса МХАТа. Была возлюбленной драматурга Николая Эрдмана, вела с ним переписку во время его ссылки. В 1936 году развелась с мужем и вышла замуж за Александра Фадеева. После войны во МХАТе занимала должность парторга, организовала собрание для осуждения академика Сахарова.. Я хочу всех предупредить, что обвинять людей, ставших осведомителями в те годы, нельзя, потому что они оказывались сплошь и рядом под страхом расстрела. Так была погублена Вета Долуханова, жена друга булгаковской семьи, ленинградского театрального художника Владимира Владимировича Дмитриева, отца известной нашей теннисистки Ани Дмитриевой, — первая его жена, одна из первых красавиц Ленинграда. Ей предложили: «Вот у вас такой литературный салон дома, вы его расширьте и приходите к нам рассказывать о том, что у вас говорят люди». Она сказала: «Я не могу расширить, у меня не такая квартира». На что ей ответили: «Не беспокойтесь, квартиру мы заменим». Она, имея двойняшек-детей, двух полуторагодовалых дочек, в ужасе едет на Кавказ к родственникам, желая спастись, и проводит там полгода. Это мне рассказывали две ее приятельницы. Я всегда проверяла один рассказ еще через один, как источниковед. Одной из них рассказал следователь. В те времена, до войны, следователи еще шли на
Поэтому я, например, на 95 % процентов уверена, что еще до Булгакова заполучили органы и Елену Сергеевну как жену Шиловского. Иначе трудно объяснить некоторые вещи, а самое главное, трудно объяснить важнейшую черту романа, что важнее всего. Она была красоткой, весьма харизматичной, держательницей салона. Трудно объяснить, почему все до одного сидевшие за столом у Шиловских погибли, а все их жены или были расстреляны, или попали в лагерь. Уцелел один Шиловский и она. Гораздо важнее другие вещи. Булгакова не печатают, не ставят, а он не вылезает из американского и английского посольств. Мало того, он приглашает к себе людей. В дневнике у Елены Сергеевны записано про Ангелину Степанову: «Мы позвали американцев себе в гости, тут подошла Лина С. и сказала: „Я тоже хочу к вам напроситься“». Способы были порой довольно откровенные. Если они уже согласились, то уже надо было
Маргарита пишет мужу: «Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня». Почему она якшается с нечистой силой — для каждого человека, особенно для сына преподавателя духовной академии, здесь не было разночтений. Общаться с нечистой силой нельзя! И наконец, для меня все встало полностью на места: как они ходили в американское посольство, как они приглашали к себе. При таких встречах обязательно должен был быть осведомитель. Иногда был Жуховицкий, иногда
Я пришла к выводу, за который отвечаю. Узнав от нее или
Мы должны понимать, что огромный пласт разговоров Елены Сергеевны и Булгакова нам неизвестен: какие мучения у них были и как они эту драму решали. Например, Маргарита Алигер Маргарита Алигер (1915–1992) — поэтесса, переводчик. Лауреат Сталинской премии 1943 года. мне сказала, что она хорошо знала Тухачевского: однажды, говорит, стоит она, уже в 60-е годы, в очереди в Союзе писателей за
Конечно, шпиономания и все страшные дела того времени отражены очень уверенно в описании бала висельников, которые появляются из камина перед Маргаритой. Там истории, которые многим были известны, как там опрыскивали стены ядами и прочее, это вменяли Ягоде, Ежову и всем на свете. Он очень хотел отразить Большой террор, но не знал, как это сделать, потому что впрямую писать об этом было невозможно. Если бы
Но самое интересное, что меня последние годы волнует: я была уверена, что, не зная советского быта и его деталей, нельзя понять и полюбить роман. События, вернее, взаимоотношения романа с читателем молодым в последние десять, пятнадцать, двадцать лет показали, что ничего подобного. Но любопытно, что многие вещи, которые для нас были крайне важными, исчезли из сознания сегодняшних читателей. Например, начнем с первой главы. Иностранец появляется на Патриарших прудах — и ошеломлены Берлиоз и Иван Бездомный. Теперь, как я пишу в некоторых своих работах, скорее удивит появление русского человека на Патриарших прудах. Второе. В первой же главе речь идет о бытии Божием — и автор на стороне того, что Иисус Христос существовал. Для нас это было ошеломительно. Для сегодняшнего читателя скорее было бы ошеломительно, если бы автор стал доказывать, что Иисус Христос не существовал. Третье — помните эти смешные слова: «А у меня, может быть, полный примус валюты!» Конечно, и сегодня можно над ними посмеяться. Но дело в том, что сегодняшние школьники представления не имеют, что такое было валюта для предшествующих поколений. В 1961 году двух молодых людей расстреляли «Валютное дело» — процесс 1961 года над Яном Рокотовым, Владиславом Файбишенко и Дмитрием Яковлевым, которых признали виновными в незаконных валютных операциях. Рокотов создал масштабную сеть посредников и закупал у иностранцев валюту. При обыске у него нашли 1,5 миллиона долларов. По этому делу было три процесса: на первом их приговорили к восьми годам лишения свободы, на втором ужесточили приговор до 15 лет, а на третьем вынесли высшую меру наказания — расстрел. только за то, что они у иностранцев разменивали валюту на рубли. Доллары на рубли, только за это. Валюта имела совершенно другой смысл. Задаем себе вопрос: как же так, когда столько исчезло для современного молодежного сознания, почему же они так любят роман
Интересная особенность нашего знакомства с Булгаковым заключается в том, что он появился перед нами как бы одномоментно. Дело в том, что к тому моменту, когда начали печатать в 1960-е годы Булгакова, о нем крайне мало знали как о писателе. Практически только знали, что существовала такая знаменитая пьеса «Дни Турбиных», поставленная МХАТом в 1926 году. И только в очень малодоступных журналах, альманахах 1920-х годов, которые я лично читала в аспирантском зале научной библиотеки Московского университета, были повести «Дьяволиада», «Роковые яйца» и напечатанный на две трети роман «Белая гвардия». И вот Булгаков начал появляться перед читателями нашей страны в 1962 году, когда был напечатан роман «Мольер» в серии «Жизнь замечательных людей». И за пять лет, до января 1967 года, появилось все основное, что он написал, то, что советская власть считала возможным напечатать. Например, «Собачье сердце» она напечатать не решалась. Появился «Мольер», затем «Записки юного врача», затем в «Новом мире» — «Записки покойника» под первоначальным названием «Театральный роман». Сегодня ни один человек из молодых не поймет уже, а мы знали как аксиому, что роман под названием «Записки покойника» в советской печати появиться не может. Как замечательно сказал Симонов Константин Симонов (1915–1979) — поэт, прозаик, военный журналист. До 1958 года занимал пост главного редактора журнала «Новый мир», в 1946–1959 и в 1967–1979 годах был секретарем Союза писателей СССР., «лучше напечатать „Театральный роман“, чем не напечатать „Записки покойника“». Эта была первая особенность: мы совсем не знали этого писателя, и он появился одномоментно.
Вторая особенность была в том, что — редчайший случай — появляется писатель через 25 лет после смерти, биография которого нам совершенно неизвестна. Практически так не бывает: она уточняется, расширяется, но она, как правило, известна. Мы знали о Булгакове — не только рядовые читатели, но и литературоведы — несколько вещей. Родился в Киеве, в семье преподавателя духовной академии, кончил Киевский университет, медицинский факультет. Работал земским врачом в Смоленской губернии, затем попал в Москву и поставил знаменитый спектакль «Дни Турбиных», который шел с огромным успехом, потом был с большим шумом снят. Это все, что мы знали. Были живы все три жены и все молчали как партизаны, так же как и его сестра Надежда Афанасьевна, которая прекрасно знала его биографию и тоже молчала. Почему? Потому что достаточно было советской власти узнать, что он был врачом военным в Добровольческой армии, как все публикации прекратились бы одномоментно. Об этом прекрасно знали все, кто молчал, потому и молчали. Насколько это было твердое молчание, насколько была неизвестна биография, вам будет ясно из того, как я обработала в начале 1970-х годов, будучи сотрудницей отдела рукописей Библиотеки Ленина, поступивший туда во второй половине 60-х годов архив Булгакова.
Я стала писать такую обязательную после обработки нового архива работу — обзор архива. Это специфический жанр: если мы описываем архив писателя, то мы должны только описать рукописи, и биографические документы, и переписку, если она есть. То есть полная сосредоточенность на документах. Мы не имеем права, по законам жанра, писать о биографии. Мы должны отсылать под строкой «биографические факты»: «см. там-то», и мы не должны разводить там концептуальные рассуждения, только отсылать к литературоведческим работам. Я была в специфической ситуации: мне не на что было ссылаться, поэтому я написала не три печатных листа, обычные размеры этого обзора, а одиннадцать с половиной, и это стало первым наброском биографии Булгакова. До этого я уже поговорила со множеством людей. Работа вышла в 1976 году, в составе «Записок отдела рукописей». Ну, сама история в высшей степени драматическая, как я пробивала ее в печать, это другое дело. Потому что работа была написана не на советском языке, и никаких формулировок, что Булгаков противоречив и не сумел понять советскую власть, которых от меня требовали, там не было. В результате она была опубликована в том виде, в котором написана. Но дело в том, что Татьяна Николаевна Кисельгоф, первая жена Булгакова, будучи замужем с 1946 года за Кисельгофом, их знакомым 20-х годов, жила в Туапсе. И она не решилась со мною встретиться, когда я написала ей письмо. Она написала, что не хочет вспоминать об этом времени и не может со мной встретиться. Когда умер ее муж, она меня пригласила, это уже был 1977 год. Насколько нам были всем неизвестны важнейшие факты его биографии, вам будет ясно, когда я процитирую фразу, которая у меня была в обзоре архива. «В 1920 году жил во Владикавказе». Я не знала, как он туда попал и что он там делал! 1976 год, осознайте, уже «Мастер и Маргарита» напечатаны! В январе 1967 года была опубликована последняя часть.
Очень много было понятно из писем начала 1920-х годов Булгакова к Надежде Афанасьевне, сестре. Но она два письма передала в машинописном виде с купюрами. Потому что там было ясно, что он собирается из Батума эмигрировать, и она это убрала. Я записывала в течение полутора месяцев за Еленой Сергеевной Елена Сергеевна Булгакова (Шиловская)(1893–1970) — третья жена Булгакова.. Я с ней разговаривала, приезжала домой, память у меня на слова фотографическая до какого-то момента, в течение двух суток примерно. И я все записывала и, конечно, очень много узнала. Но самое главное, конечно, было повидаться. Елена Сергеевна скончалась в 1970 году. С Любовью Евгеньевной Любовь Евгеньевна Булгакова (Белозерская) (1895–1987) — вторая жена Булгакова. я тоже говорила, но самое главное было увидеться с первой женой, Татьяной Николаевной, которая была носителем главных сведений о его раннем периоде, до Москвы. Я к ней попала, я ездила к ней в Туапсе три раза, и записывала, когда жила в ее маленькой квартирке. Она была бесподобно симпатичным человеком. И она прямо говорила, что не помнит, а что помнит, и было ясно, что это правда.
Она рассказала и о морфинизме. Ну, например, я ей задала вопрос — я понимала, что для любого мужчины крайне важно, — может он иметь детей или нет. Она: «Да конечно мог!» — «Так что, у вас были беременности?» — «Конечно, были». И я ей еще такую дурацкую фразу сказала: «И что же, вы от них освобождались?» Она махнула рукой и сказала: «Освобождалась, освобождалась, только и делала, что освобождалась». Короче говоря, он посылал ее из этого села, Никольского Булгаков был направлен в село Никольское Смоленской губернии в сентябре 1916 года для замещения вакансии земского врача. 18 сентября 1917 года Сычевская земская управа перевела Булгакова в Вязьму. За время работы в Никольском, по данным земской управы, у Булгакова было 211 стационарных больных и 15 361 амбулаторное посещение. Среди операций, проведенных земским врачом, — ампутация бедра, удаление осколков ребер после огнестрельного ранения и три акушерских «поворота на ножку»., к своему дядьке, известнейшему гинекологу в Москве, и он ей делал эти аборты. Она говорит, что Булгаков не хотел иметь детей: он считал себя, во-первых, больным, что у него наследственность плохая. А второе — он говорил: «Если мы родим ребенка, так мы вообще тут останемся навсегда. Ты хочешь, что ли, остаться в селе?» Он хотел иметь свободные руки, поэтому у него в результате не было детей.
Некоторые считают, что Булгаков чуть ли не долгие годы болел морфинизмом. Ничего подобного! Это был редчайший случай. К концу 1918 года он полностью избавился от морфинизма навсегда, что бывает очень редко. При ее помощи, потому что она добавляла воду в морфий, и постепенно они общими усилиями свели это полностью на нет. Конечно, она рассказала, как его мобилизовали, как он сумел убежать от петлюровцев, от мобилизации. А когда пришла в начале сентября 1919 года его армия, Добровольческая, в которой были уже два его младших брата в Киеве, в Украине, то он не стал отказываться, она говорит, он вообще не хотел в армии быть, но не счел возможным отказываться от мобилизации в Добровольческой армии. И он поехал, и в Грозном и Владикавказе, вообще на Северном Кавказе, он был военным врачом до какого-то момента, пока не перешел полностью на литературу. И написал сестре в Москву: имей в виду, что я ничего не кончал, никакого медицинского, а вообще журналист, предупреди всех. Потому что человеку с дипломом лекаря, а у него был диплом с отличием, грозила мобилизация любой армии. Во время Гражданской войны это стало страшно опасным. И он попытался сделать так, чтобы все забыли, что он врач.
Елена Сергеевна, надо отдать ей должное, советовала мне, с кем поговорить. И я успела поговорить с десятками людей, еще при ней, с москвичами, жителями так называемой Пречистенки. Каждый факт биографии Булгакова восстанавливался после разговора с кем-то. И моих таких встреч была, может быть, сотня. Слава богу, что я хотя бы успела застать его сверстников. Очень много мне дала поездка в 1983 году в Киев для встречи с его одноклассником и однокурсником, врачом Евгением Борисовичем Букреевым. Ко мне вышел строго одетый, с галстучком, 92-летний практикующий врач с полностью ясной головой и рассказал мне массу интересного. Это я процитировала все в своем «Жизнеописании Михаила Булгакова». Хотя он высказывал большие сомнения в том, что мне это удастся. «А что бы вы хотели вообще?» Я говорю: «Я, помимо биографии Булгакова, хотела бы для себя восстановить атмосферу России 1900–1910-х годов». Он твердо сказал: «Нет, вам это не удастся». Как, почему? «Потому что вы воспитаны все иначе. Вы верите в каких-то кухаркиных детей, которых не допускали, Ленин вам внушил, что их не допускали к обучению. Это все полный бред. Наша Первая гимназия была аристократической, в классе было 40 человек, из них восемь — кухаркиных детей, из самых беднейших слоев. Способных детей, которые были казеннокоштные, за которых платило государство. А за других платили богатые купцы. И все эти, я их всех помню, — говорит он, — поименно, все они прекрасно кончили гимназию, один стал инженером-путейцем, другой адвокатом, третий врачом. А вы напичканы этим бредом, что было неравенство. В общем, он мне очень много интересного дал.
Я напичкала свое «Жизнеописание Михаила Булгакова» всеми этими фактами. И сама, считаю, создала некоторую аберрацию. На каждой странице такое концентрированное повествование, потому что я, конечно, стремилась каждый факт, который мне так дорого достался, туда вместить. Создается впечатление, что вроде бы всё знаем о Булгакове. Это далеко не так. Например, вся Россия следила в 1913 году за процессом Бейлиса «Дело Бейлиса» — судебный процесс над киевским евреем Менахемом Менделем Бейлисом, обвиненным в ритуальном убийстве 12‑летнего Андрея Ющинского. Черносотенная пресса и правые депутаты Государственной думы обвинили в преступлении евреев. В защиту Бейлиса выступили ведущие адвокаты России, писатели и общественные деятели, посчитавшие судебный процесс частью антисемитской кампании. После суда в 1913 году присяжные полностью оправдали Бейлиса.. Я допытывалась у Татьяны Николаевны, как относился к этому Булгаков. Это не удалось узнать, хотя за этим все очень следили. Дальше, когда Букреев мне сказал, что Булгаков в гимназические годы избегал евреев, когда я попробовала это доложить в одном своем докладе, то на меня все напустились, что не может этого быть. Когда появился дневник Булгакова, там многое открылось в гораздо более острых формулировках.
Но я пролью свет на это с моей точки зрения. Ни в коем случае нельзя записывать Булгакова в антисемиты, тем более биологические антисемиты, потому что Киев был поделен по конфессиям. Дело в том, что если вы захотите узнать в словаре Брокгауза и Ефрона, какие национальности были в начале ХХ века в Киеве, вы этого не узнаете, а узнаете, какие были конфессии. Там все было по конфессиям. Вы узнаете, сколько было католиков — значит, вы заключаете, это поляки. Сколько протестантов — это немцы. Сколько православных — это русские и украинцы. И сколько магометан — это разнообразные и татары, и кавказцы и так далее. Конечно, там были конфессиональные перегородки. Евреи жили очень замкнуто, очень со своим бытом. Достаточно вам сказать, насколько это охранялось ими самими, на таком примере: был замечательный наш ученый, филолог Борис Михайлович Эйхенбаум. Когда я занималась его биографией, я узнала, что у него был отец еврей, а мать — дочь адмирала Глотова, русская. Когда его отец решил жениться на дочери адмирала Глотова, то родственники обсуждали, как сообщить об этом его матери, то есть бабушке Эйхенбаума. И пришли к решению, что они скажут, что ее сын умер. Ей было легче узнать это, чем то, что он крестился и женился на русской.
Поэтому понятно, что в доме Булгакова гораздо больше было русских. Он общался, конечно, в гимназии и прочее, и поэтому слово «избегал» нужно понять. Теперь о том, почему я говорю, что не может быть и речи ни о каком антисемитизме Булгакова. Самые душераздирающие сцены убийства в его творчестве — это две сцены в «Белой гвардии», когда убивают еврея. В конце, на мосту, безымянного еврея, и когда еврей Фельдман бежит за акушером для рожающей жены — и там душераздирающая сцена, как его убивают петлюровцы. Антисемит не мог написать такого, это абсолютно очевидно всем, кто имеет дело с творчеством и литературой. Но есть довольно ехидные замечания в хрониках московского времени. И сейчас, прежде чем перейти к этому, я еще раз скажу о «Белой гвардии». В романе «Белая гвардия» евреи и русские офицеры находятся в слабой позиции, в позиции возможных жертв петлюровцев. Петлюровцы одинаково враги и русским офицерам, и евреям. Поэтому там это изображено. Когда Булгаков попал в Москву, в 1921 году, он оказался в совсем новой ситуации. Когда еще при Временном правительстве была уничтожена черта оседлости, в Москву поехали многие, кто хотел заниматься или литературой, или юриспруденцией, — евреи, которые не могли до этого в Москве осесть. И он увидел евреев среди победителей. Я написала в одной своей работе, что он приехал в Москву после всех своих историй на Северном Кавказе «жить под победителями». Он был из побежденной армии, которая вся уехала. Все, кто спасcя, уехали за границу. И вдруг он увидел, что евреи совсем в новой ситуации, они среди победителей. Он насмешливо описывает, как в Большом театре из ложи, перегнувшись во время антракта через бархатный барьер, кричит женщина: «Дора, иди сюда, Митя уже здесь!» Я читала доклад на эту тему в Бостоне в так называемом русском кружке, где, как мне сказал Эмма Коржавин Наум Коржавин (р. 1925) — поэт и драматург. В 1947 году приговорен к ссылке во время кампании по «борьбе с космополитизмом». С 1973 года живет в США.: «Ну ты понимаешь, что такое русский кружок? Это в основном эмигранты-евреи, еще с прежних времен». И когда я прочитала, я говорю: «Ну как, по-вашему, я что-то антисемитское говорю?» Они страшно хохотали, говорили: «Нет, наоборот, у вас все очень интересно». Я говорю: «Ну что же делать, если Оболенские, Трубецкие не кричали из ложи вниз: „Дора, иди сюда“. Они по-другому себя вели». И все евреи Бостона согласились, что я очень правильно все это описала, что Булгаков был настроен политически, а не как-то иначе, против евреев в Москве, которые стали рядом с комиссарами и превратились в его врагов.
Лучшие, самые интересные разговоры велись в их доме, уже в Нащокинском, как говорила мне Елена Сергеевна, с драматургом Николаем Эрдманом. Эрдман был в ссылке сначала, далеко, в Сибири, затем его перевели ближе, за сто километров от Москвы, и он приезжал к Булгакову иногда тайком: днем он имел право приезжать в Москву, а оставаться на ночь не имел права. Иногда, говорила Елена Сергеевна, он у них оставался тайно. И еще она мне говорила: «Самые интересные разговоры, которые шли в нашем доме, — это были разговоры Булгакова с Эрдманом. Я себе руки бы поотрывала за то, что не знаю стенографии». Она мне ничего не могла рассказать на эту тему, но я знаю высказывание — неизвестно, чье оно, Эрдмана или Булгакова, но они оба его разделяли, — оно очень важное: «Если бы мы с вами не были литературными неудачниками, — их обоих не печатали и не ставили на сцене в 1939 году, когда они общались, — то мы бы были с вами по разные стороны баррикад». Это очень интересно. Я беседовала с соавтором Эрдмана, Михаилом Вольпиным, соавтором сценария «Веселых ребят». Он говорил: «Да мы Булгакова презирали, это был не наш человек. Мы были вокруг Маяковского, а их мы называли „ротмистры“». То есть белогвардейцы. Это были 1920-е годы. А к концу 1930-х они были друзья не разлей вода. Можете себе представить, как это интересно? Вот что мы никогда не узнаем, могу себе представить, какие там были интересные разговоры.
Второе — мы, например, не знаем, что они там говорили с Еленой Сергеевной о Сталине. А мне Виленкин Виталий Виленкин (1911–1997) — театровед, автор воспоминаний об актерах и режиссерах МХАТа. Работал секретарем Немировича-Данченко. обмолвился одной только фразой. Когда печатали «Батум» «Батум» (1939) — пьеса Михаила Булгакова о юности Сталина., целая история вокруг этого была, я писала послесловие. Я там написала, что не надо думать, что он над собой сделал какое-то усилие, описывая Сталина вообще. Все тогдашние советские писатели, кто остался, были так или иначе немножко революционерами. Кто был монархист, тот уехал. Булгаков был единственный в своем роде, и он, конечно, это скрывал. Они не могли Сталину простить автократию, самодержавие, а для Булгакова в этом не было чего-то такого необыкновенного. Он считал, что в России должны быть самодержцы. Другое дело, что он изменил себе в этой пьесе и не мог себе простить: что он положительно описывает революционера. Он, который совершенно с презрением относился к революции, нисколько не ожидая от нее ничего хорошего. В письме правительству в 1930 году он написал: «В моих повестях я высказываю свой глубокий скептицизм в отношении революционного процесса в моей отсталой стране». И он не побоялся об этом заявить в 1930 году. Когда он описывает симпатичного молодого революционера, тут кроется то, про что потом Ахматова написала в посмертных стихах о нем: «И гостью страшную ты сам к себе пустил, и с ней наедине остался». Он говорил Ермолинскому Сергей Ермолинский (1900–1984) — драматург, киносценарист, друг Булгакова. Арестован в 1940 году, в 1942-м отправлен в ссылку., а Ермолинский мне рассказывал: когда запретили пьесу, они ехали в Батум, чтобы думать, как ставить пьесу, смотреть возможные декорации, и телеграмма «Надобность поездки отпала, возвращайтесь в Москву» пришла в поезд. Ермолинский говорил: «Он приходил ко мне, ложился на диван и говорил: „Ну ты же видел, у меня много пьес снимали, и отменяли, и запрещали, но я никогда не был в таком состоянии. А сейчас я лежу перед тобой продырявленный“». Ермолинский мне говорил: «Я очень запомнил это слово — „продырявленный“». То есть он чувствовал, видимо, свою вину именно в этом. Не в том, что изображал Сталина, а в том, что изображал с симпатией революционера, что-то в себе надламывая.
Не принято было как-то вдруг говорить, что Булгаков с какой-то определенной симпатией относился к Сталину. В либеральной среде это было бы принято как какое-то нарушение всего на свете. А Виленкин мне сказал: «Нет, вы не понимаете ничего сегодня. Сталин — это была постоянная тема разговора Булгакова и Елены Сергеевны. Каждый день в их доме о нем говорили». Вот все, что я знаю. Что именно говорили — он рассказать не успел. Мы многого не знаем о его отношении к Сталину. К Большому террору, к убийствам, я абсолютно уверена, он хотя бы как врач должен был относиться плохо. Но мы не можем тоже скинуть с весов, что множество тех, кого Сталин расстрелял, были его враги. И он не считал, что они сами были лучше Сталина. Тут очень сложный заворот, который распутывать трудно.
Я обращусь еще к одной вещи, разговору, который мы тоже не знаем. Но я реконструировала гипотетически одну тему этого разговора, очень важного. К Булгакову, уже умирающему, пришел Пастернак. И Елена Сергеевна очень красочно описывала, как он взял стул, сел у постели Булгакова верхом на стул, лицом к спинке, по-мальчишески, и сразу заговорил. «Я пошла в кухню, поэтому никаких разговоров не знаю. Что они делали, о чем они говорили. Но он сидел у него не меньше двух часов. Я очень дозировала, кого пускать к нему. И когда он ушел, то мне Миша сказал: „Вот этого всегда пускай. Он мне нравится“». Моя гипотеза, в которой я практически уверена: несомненно, Булгаков рассказал ему о романе «Мастер и Маргарита». Умирающий Булгаков был настолько занят этим романом, он диктовал еще до середины февраля Булгаков скончался 10 марта 1940 года. поправки Елене Сергеевне. Он должен был рассказать. И след этого — того, что он рассказал, подтверждение моей гипотезы, — роман «Доктор Живаго».
Пастернак стал его писать в 1946 году. Но интересно, что до войны он к прозе подходил, подходил, но никак не шло. А после войны вовсю пошло. Он так ее повернул. А как он ее повернул? Очень необычно, а прецедент один: «Мастер и Маргарита». Потому что мы видим героя, несомненное альтер эго автора, с этим спорить никто не будет. Хотя там у него он врач, но это в данном случае не важно. Важно, что в фигуру доктора Живаго очень много вложено пастернаковского, несомненно авторского. Но мало этого. Когда я вам говорила, что в «Мастере и Маргарите» одно из прочтений (одно из — это очень важно, не единственное, там пучок прочтений) — в том, что Мастер — не узнанное москвичами Второе пришествие. Что мы видим в романе «Доктор Живаго»: в стихах из романа, вынесенных за пределы романа (но тем не менее это стихи героя, доктора Живаго), он недвусмысленно отождествляет себя с Иисусом. Оба случая практически выходят за пределы нашего умопостижения. Никогда ни один автор в мире не додумался делать себя ипостасью Иисуса Христа. Почему это произошло у обоих? Нажим советской власти на интеллигента, на мыслящего человека был очень велик, после того как основных мыслящих в 1922 году Ленин своим потрясающим решением всех посадил на пароход и отправил. Думал: да чего я с ними буду тут валандаться, спорить тут с ними, с этими философами. Нажим на мыслящую часть страны был столь велик, что он вызвал по физическим законам сильнейшее противодействие, которое в нормальной ситуации просто не могло возникнуть у автора, — сделать героя альтер эго автора и причем еще представить, что он чуть ли не Иисус Христос. Это уже, как говорится в Одессе, за много. Я считаю, что Пастернак под влиянием разговора с Булгаковым, когда уже началась война, размышлял и думал. Но именно этот разговор, который не выходил из его головы — согласитесь, для каждого писателя услышать сюжет «Мастера и Маргариты» — это, конечно, переворот в голове какой-то, — повлиял на формирование замысла «Доктора Живаго». Потому что другого примера вот такого сходства — альтер эго автора и при этом ипостась Иисуса Христа — больше мы в литературе не найдем, не только у нас, но и в другой.
Поэтому я, заключая, хотела бы сказать, что мы немало знаем о Булгакове. Но надо никогда не забывать, что очень многого мы не знаем. Но, к счастью, то, что мы не знаем о его биографии, мы можем при умонапряжении вычитать из его творчества. Сказать сегодняшнему читателю о том впечатлении, которое произвел на нас опубликованный в журнале «Москва» роман «Мастер и Маргарита», практически невозможно. Поверьте на слово, этот роман выбивался в 1966 году из всей литературной и общественной ситуации советской страны. Мы не верили своим глазам. Правда, мы, сотрудники отдела рукописей, несколько человек, читали этот роман вечерами в отделе. Мы оказывались там, на Патриарших прудах, рядом с Берлиозом, с Воландом, и просто, как говорится, у нас ум мутился. Но когда его увидели на печатных страницах, то передать чувства всех москвичей невозможно. Все только об этом и говорили, потому что там были потрясающие новации, о которых я уже упоминала. О том, что запросто идет разговор о бытии Божьем и у автора нет сомнений, что Иисус Христос существовал. Автор в этом смысле согласен с Воландом, когда он говорит: «А не надо никаких доказательств», что это просто аксиома. И такое изображение Большого террора — в несколько гротескном виде, но тем не менее люди исчезают и пропадают.
Как удалось это? Дело в том, что Симонов умолял Елену Сергеевну не читать даже верстку. Там были сделаны огромные купюры цензурой, а потом и самими членами редколлегии. Он говорит: «Вы не трогайте, не обращайте на это внимания. Нам важно напечатать в журнале, а я потом обещаю вам полный текст без купюр напечатать отдельной книгой». Надо сказать, он выполнил это обещание, но через три года после смерти Елены Сергеевны, в 1973 году. Сын Симонова вместе с матерью, сотрудницей журнала «Москва», распечатал все купюры, а Елена Сергеевна их перепечатывала на машинке еще и еще раз, вклеивала своими руками в номера «Москвы» и дарила своим избранным друзьям. Поэтому существует какое-то количество экземпляров с этими вклеенными купюрами.
А дальше произошла поистине булгаковская история. У нас западными изданиями занималось наше советское ведомство «Международная книга». И вот они продали купюры за валюту западным издательствам! Когда я обрабатывала архив, я видела сам документ. Продали, поскольку это не цензурные изъятия (так там было написано), а просто чисто технические сокращения. И Симонов очень старался, чтобы не вскрылось, что это было цензурное. Он тоже в этом участвовал. Для чего? Есть даже письма Симонова, и некоторые люди клюнули на них и поверили, что это правда не цензура, можете себе представить, что у цензуры не было претензий к роману «Мастер и Маргарита» и что это только сам журнал сделал технически. Но в это поверили те, кто не понимает советской ситуации. Симонову надо было зафиксировать, что это не цензурные сокращения, не только для того, чтобы на Западе вышли нормальные полные переводы романа, а чтобы потом в Советском Союзе он сумел издать с этими купюрами роман, поскольку они не цензурные. Он провел замечательную операцию, и она ему удалась. В 1973 году вышел роман без купюр. Правда, множество людей в Советском Союзе никогда не увидели роман без купюр, потому что половина тиража была продана сразу за границу в русскоязычные магазины или продавалась у нас в «Березке» «Березка» — сеть советских магазинов, в которых товары продавались за иностранную валюту. Купить в них что-либо могли почти исключительно иностранцы или советские загранработники.. Нам приносили иностранцы в виде подарка нашего Булгакова! А во всем Советском Союзе больше знали журнал «Москва» с купюрами. То есть получилось так, что полного текста романа многие до смерти своей так и не узнали. Но даже роман с купюрами все равно производил ошеломляющее впечатление на читателей.
Оставьте ваш e-mail, чтобы получать наши новости
