12 ноября 2024История, Литература

Нина Брагинская: «У меня два полушария: одно сформировано Фрейденберг, другое — Аристотелем»

Героиня нового выпуска цикла «Ученый совет» — филолог, переводчик и комментатор античных авторов Нина Владимировна Брагинская

Записала Лиза Марантиди

Доктор исторических наук (1992), филолог-классик, театровед, переводчик и комментатор греческих и латинских авторов, публикатор наследия российских антиковедов — Ольги Фрейденберг, Якова Голосовкера, Вячеслава Ивановича Иванова. Старший преподаватель кафедры истории и теории мировой культуры МГУ (1991–1993), эксперт фонда «Культурная инициатива» (1991–1994), профессор кафедры истории зарубежного театра ГИТИСа (1994–2000), старший, а затем ведущий научный сотрудник ИВИ РАН (1992–1997), ведущий, а затем главный научный сотрудник Института высших гуманитар­ных исследований РГГУ (1992–2017). Профессор Института восточных культур и античности РГГУ (с 2003 года), профессор и главный научный сотрудник Института классического Востока и античности НИУ ВШЭ (с 2017 года), организатор и руководитель семинаров «Лаборатории ненужных вещей» при Независимом Московском университете (с 2017 года). Автор более трехсот научных публикаций и переводов древних текстов (Аристотеля, Плутарха, Цицерона, Тита Ливия, Четырех Маккавейских книг и др.).

Научные интересы: сравнительная мифология, сравнительное изучение античной иудео-эллинистической и раннехристианской литератур, античная литература, философия и искусство, история отечественного антиковедения.

Об автобиографии 

Нужно говорить о себе, а это не очень просто. Последнее время меня интересует то, что в Античности не было автобиографии. Биография была, а автобиографии не было. Она стала вылезать под видом разных других вещей. Например, «Res Gestae Augusti»  «Res Gestae Augusti» («Деяния божествен­ного Августа») — краткая автобиография первого римского импера­тора Октавиана Августа. были вырезаны на медных досках и поме­щены на мавзолее императора Августа. Он сам составил свое жизнеописание для будущей усыпальницы, но эти медные таблички были разосланы и по империи, а их фрагменты затем нашли прикрепленными на храмах или вырезанными в камне, в том числе в переводе на греческий. Это было громадное расширение того curriculum vitae, какое принято было писать на могилах от имени покойного: я такой-то, был два раза претором, один раз консулом, или я такой-то, побеждал в скачках столько-то раз. Словом, фиксировались достижения, как и сейчас в том, что называется CV.

Можно счесть обычной автобиографией (не на могиле), начинающейся с роди­телей и детства, «Жизнь» Иосифа Флавия. Он, конечно, маргинал, особенно по сравнению с Августом, и носителем античной традиции его считать трудно. Он видел себя на суде истории и писал свою апологию, подводя к ней с рожде­ния. Ему было в чем оправдываться. А Либаний  Либаний (314–393) — греческий ритор, софист, учитель красноречия. решил написать обыкно­вен­ную философскую диатрибу  Диатриба — философское рассуждение по какой-либо этической проблеме. о судьбе, Тюхе, и рассказать, как она действует, на примере собственной жизни. Он дописывал и дописывал десятилетиями, и получилась автобиография. Августин же написал «Исповедь»: в ней большая часть — автобиографическая, а меньшая — богословская. Вот так автобиогра­фия вылезала из разных мест. А само слово появилось где-то в конце XVIII века. Сначала еще было слово self-biography, и Шлегель  Карл Вильгельм Фридрих фон Шлегель (1772–1829) — немецкий писатель и философ. говорил, что только психо­паты, нарциссы и дамочки пишут автобиографии. Потому что неприлично о себе писать. С тех пор прошло много времени, и автобиография стала самым обыкновенным делом. Но все же смутительным: а кто ты такой, чтобы о тебе кому-то нужно было знать?

О честном ленинском в песочнице и Кржижановском в лифте

Я происхожу от двух военных переводчиков, участников войны, окончивших Военный институт иностранных языков. И родилась еще при Сталине. Когда был ХХ съезд, я в песочнице проводила «политинформации» и говорила, что теперь надо говорить не «честное ленинское и честное сталинское», а только «честное ленинское».

Я родилась в Москве, в Доме на набережной, куда некогда были поселены мои прадед с прабабкой, народовольцы, то есть так называемые «старые револю­ционеры», политкаторжане. Но, еще не достигши одного месяца, я перелетела в город Батайск, вернее в военный городок рядом, где мои родители препода­вали иностранные языки в летном училище: мама — немецкий, а папа — военную историю и английский. Потом они демобилизовались, стали учиться в аспирантурах и вернулись в Дом на набережной. Там Кржижановский  Глеб Максимилианович Кржижановский (1872–1959) — советский государственный деятель, один из создателей Государствен­ного плана электрификации России (ГОЭЛРО), ученый-энергетик, близкий друг Ленина. меня возил в лифте. Я до кнопки не дотягивалась, он мне нажимал нужный этаж. В соседнем подъезде жила Катя, моя подружка по прогулочной группе. Сильно позже я узнала, что это была внучка Сталина.

О желании стать археологом и раскопках на Юкатане 

Я хотела быть археологом и потому ходила в кружки — в Музее изящных искусств, в Историческом музее. Читала, как все, Керама — «Боги, гробницы, ученые». К концу школы я пошла на день открытых дверей исторического факультета МГУ и сказала, что хочу вести раскопки на Юкатане. На дворе — СССР. Человек, который со мной разговаривал, прямо-таки обомлел. Нет, говорит, Юкатан — это вы зря, туда вы не поедете. Но в Среднюю Азию поедете, а там тоже очень интересно. Потом меня привели к одной археологине, чтобы она помогла мне сориентироваться в профессии. И она была такая разочаро­ванная, такая скучная: знаете, говорит, археология — это не женская профессия, они же там все время пьют. Но даже не эти слова, а облик человека, который устал и от своей профессии, и от всего вообще, поколебал мои намерения быть археологом. 

О случайной встрече на Московском кинофестивале и поступлении на классику

Где-то в 12 лет, когда родители на кухне бурно обсуждали «Один день Ивана Денисовича», я спросила маму: «Я что-то не понимаю, вы против советской власти?» Они мне все объяснили, и дальше я поняла, что надо спрятаться. Я решила заниматься чем-то таким, что не связано с советской действи­тельностью, где слабее давление хозяев жизни. Про классику я даже не думала, потому что туда принимают всего пять человек: как я могу выдержать такой конкурс? Тем более что, когда я оканчивала школу, конкурс был удвоенный: переходили с 11-летки на 10-летку и выпускали сразу и 10-й, и 11-й классы. Я оканчивала английскую школу (трое друзей оттуда остались на всю жизнь) и подала документы на английское отделение. 

Тем летом мама пошла на Московский кинофестиваль и встретила там Симона Маркиша, переводчика Плутарха и не только, редактора античной серии в «Художественной литературе» и в «Литературных памятниках». Он спросил маму (знакомы были по худлиту), как дела. «Дочь поступает в университет». — «Куда?» — «На английский». — «А зачем? Пусть идет на классику». Матушка пришла и сказала: «Поступай на классику, все равно же не поступишь, так хоть не стыдно провалиться при таком конкурсе». Я поступила. И никогда об этом не пожалела.

Об университете

Это были неплохие годы, такие еще постоттепельные. Правда, прямо после нашего курса что-то изменилось: произошло вторжение в Чехословакию и студенты перестали задавать вопросы на лекциях. Моя однокурсница и друг Ольга Седакова по болезни осталась на второй год. И она свидетель­ствовала: наш курс задавал вопросы, а следующий — нет. Тем не менее дух еще был не застойный: люди не сразу сознают, что на них опускается.

Со мной в одной группе учились Александр Васильевич Подосинов, известный историк антич­ной географии, а еще автор школьных учебников латинского языка и многие годы обожаемый школьный учитель латыни; лингвист, хеттолог Гали­на Келлерман, ныне Аккерман, ученица Вячеслава Всеволодовича Ива­нова  Вячеслав Всеволодович Иванов (1929–2017) — лингвист, семиотик, антрополог, переводчик; доктор филологических наук, академик РАН. Один из основателей Московской школы сравнительно-истори­ческого языкознания., живет в Париже, перевела на французский целый шкаф совре­менной русской прозы; Надежда Федоровна Каврус, ученица выдающегося палеографа и кодиколога  Кодикология — вспомогательная истори­ческая дисциплина, которая изучает рукописные книги. Бориса Львовича Фонкича. Надя давно живет в США и составляет каталоги греческих рукописей, разбросанных по универ­ситетам. Не имея «места работы», она за три десятилетия объездила почти все библиотеки, и скоро всем станут доступны хранящиеся там рукописи. Это большое дело! На первом курсе с нами учился Валентин Асмус — ныне митро­форный протоиерей, патролог и византолог. Еще был такой замечательный человек Самсон Затеишвили, который стал настоятелем храма в женском православном монастыре в Литве, в Игналине. 

Мы изрядно зубрили, потому что Николай Алексеевич Федоров задавал выучивать двести латинских слов в день. Это было не очень просто. Я даже пыталась наговоривать на магнитофон и спать под запись, чтобы слова сами собой проникали в голову. Мы были изможденные первокурсники, от зубрежки потерявшие и вес, и облик. Мы вместе готовились к экзаменам и обсуждали свои курсовые работы, делились чем-то интересным — книгами, лекциями, научными событиями. Кажется, этого нет у современных студентов. Так они говорят. То мы ходили слушать Жолковского, например лекции о Пастернаке. То на семинары Михаила Викторовича Панова  Михаил Викторович Панов (1920–2001) — лингвист, литературовед, специалист по русской фонетике, орфографии и орфо­эпии, а также по русской морфологии и синтаксису, истории русского языка, социолингвистике, языку русской поэзии и так далее.. Мы прогуливали многие обязательные лекции, но посещали разные другие. В частности, лекции Аверинцева  Сергей Сергеевич Аверинцев (1937–2004) — культуролог, историк культуры, философ, литературовед, библеист. Специалист в области изучения истории античной и средневековой литературы, поэтики, философии и культуры.. Первый его цикл был посвящен средневековой западноевро­пейской эстетике. Туда ломилось столько народу, что невозможно было войти. Я однажды пришла не заранее, а ко времени и вижу, что двери аудитории запружены толпой, а Сергей Сергеевич Аверинцев безуспешно пытается войти на собственную лекцию. Я не решилась проталкиваться. Но все-таки два курса я прослушала — про античную и про византийскую эстетику. «Эстетика» была словом, которое покрывало собою все то, что Аверинцев хотел рассказать, а звучало как-то идеологически безвредно. Эти лекции были восхити­тельные, расширяли горизонты и представления обо всем.

Об ограниченном пути и Тюхе

Моим университетским руководителем была Аза Алибековна Тахо-Годи  Аза Алибековна Тахо-Годи (р. 1922) — филолог-классик, переводчик, философ., и она хотела, чтобы я оставалась в аспирантуре. И тут передо мной открывался нормальный путь: ты оканчиваешь университет, потом — аспирантура, потом 40 лет преподаешь пять склонений одного языка, три склонения другого языка, читаешь античных авторов и, в общем, ничего другого не видишь. Хороший путь, но очень ограниченный. Мне это не было суждено: вспомним Либания и Тюхе, которая, давая, отнимает, а отнимая, дает. 

В аспирантуру меня не захотели брать из-за неблагонадежности, партком отказал. Это было связано с моей перепиской с заграницей и с какими-то высказываниями. Я оказалась предоставлена самой себе и попыталась посту­пить на работу преподавать эти самые склонения и спряжения в Институт иностранных языков. Я даже провела пару занятий по латыни на каком-то заочном отделении, после чего выяснилось, что меня не могут зачислить. Это был 1972 год — время массовой репатриации в Израиль. И моя фамилия не понравилась отделу кадров — якобы я потенциальный отъезжант.

Тогда я попала на работу в издательско-полиграфический техникум и там два с половиной года обучала корректоров латинскому языку. Иногда туда приезжали заочники из очень далеких мест, где на тысячу верст кругом нет ни одного латинского словаря. Им было очень сложно: они не могли понять, что такое действительный и страдательный залог. Один юноша никак не мог. Тогда я сказала: «Ну давайте по-русски. Скажите что-нибудь в действительном залоге». Он сказал: «Гроза, ураган». Господи, говорю, а в страдательном? «Когда я плыл по реке, на меня напали хулиганы». Но была и отличница — потом я увидела, что она была корректором в книгах Арона Яковлевича Гуревича  Арон Яковлевич Гуревич (1924–2006) — историк-медиевист, культуролог. Основатель исторической антропологии в России, автор более 500 трудов, в том числе 14 книг, переведенных на десятки иностранных языков..

О семинаре Мелетинского и тунгусах

Через мою однокурсницу Галю Келлерман в 1972 году я попала к Елеазару Моисеевичу Мелетинскому  Елеазар Моисеевич Мелетинский (1918–2005) — филолог, историк культуры, основатель исследовательской школы теоретической фольклористики.. Он предложил мне две вещи. Первое — это поехать в Петербург и заняться архивом Фрейденберг  Ольга Михайловна Фрейденберг (1890–1955) — филолог, двоюродная сестра Бориса Пастернака., а второе — участвовать в подготовке коллективной работы по архаической мифологии сибирских народов. Дескать, у зарубежных этнологов есть Полинезия, или Мезоамерика, или Африка, куда они могут ездить собирать древние мифы. Давайте мы будем заниматься изучением сибирских народов. Мы поделили Сибирь: кому-то достались нганасаны, кому-то — коряки, а мне отвели тунгусов. 

Я очень серьезно этим занялась: ходила по букинистическим и находила редчайшие книжки по тунгусоведению, читала все это, мне страшно нравилось. Даже язык начала учить, но не очень далеко продвинулась. Семинар этот длился несколько лет, его основные участники — Елена Новик, Сергей Неклюдов, Елеазар Моисеевич. Вместе с Дмитрием Сегалом они написали коллективную работу в продолжение «Морфологии волшебной сказки» Проппа (это еще до моего «присоединения к Сибири»), а в сибирском семинаре — по большой книге: Неклюдов — о монгольском эпосе, Новик — о шаманах, Мелетинский — о сибирском трикстере, вороне. А у меня никакого продукта не получилось. До сих пор стоит большая коробка с карточками, куда я что-то выписывала. Но даже статей по тунгусам в «Мифы народов мира» я писать не стала. Потому что те, кто их писал, пусть немного наивно, были в поле, за их текстами стоял реальный опыт, а у меня опыт был только книжный. Но зато я исключительно много получила от этой литературы: понимание древнего человека и оптику этнолога. Тео­ретические статьи я писала для этой энциклопедии и мифом занималась всю жизнь, сейчас стараюсь поддерживать семинар по сравнительной мифологии в «Лаборатории ненужных вещей». И архивом Фрейденберг занимаюсь по сей день, публикую, не все еще опубликовала, к сожалению.

О безумном предложении, испарениях и дружбе

Следующий семинар, в котором происходили мои вторые, а потом были третьи и четвертые университеты, — это домашний семинар Ивана Дмитриевича Рожанского, историка античной науки. Как я туда попала? Когда Аза Алибе­ковна поняла, что с аспирантурой ничего не получится, она попыталась пристроить меня в Институт истории естествознания и техники. С работой и тут ничего не вышло, но я позна­комилась с Рожанским, и он пригласил меня сначала на семинар в институте, а потом на свой домашний. Вскоре Иван Дмитриевич предложил мне пере­водить «Метеорологику» Аристотеля для собрания сочинений. Это был с его стороны совершенно безумный поступок. Я не имела никакого опыта, никакого знания для того, чтобы переводить Аристотеля, причем книгу, которую никто до этого не переводил на русский язык. Но, как ни странно, я этот перевод сделала.

А еще через некоторое время историк философии Василий Васильевич Соколов вдруг предложил мне отредактировать перевод «Никомаховой этики», сделанный Эрнстом Радловым, очень известным человеком и главой отдела редкой книги в Публичной библиотеке Петербурга. Это весьма сложный и основополагающий текст. На фреске Рафаэля «Афинская школа» Платон стоит с «Тимеем» в руках, а Аристотель — с «Никомаховой этикой».

Отредактировать Радлова было невозможно. Перевод и комментарий заняли несколько лет жизни. Конечно, я чему-то научилась на «Метеорологике», но тут были совершенно другие проблемы. Если εξάτμιση можно всегда переводить «испарение», то φιλία невозможно всегда переводить как «дружбу» — тогда получится дружба матери с ребенком, что нелепо. Если же будешь писать, что αδικία — это и «преступ­ление», и «обида», и «несправед­ливость», то все время будет идти речь о разных вещах, а Аристотель говорит об одном и том же, и надо найти такое слово, которое бы это передавало.

«Никомахову этику» я переводила строго терминологически и не приспосаб­ливала каждый раз перевод к конкретному контексту, чтобы по-русски было складно. Это не общее правило для переводов — переводить одни и те же слова оригинала одними и теми же русскими словами. Но если вздумаете перево­дить, скажем, логические трактаты, разнообразя терминологию, получится ерунда. Для Аристотеля такое правило — «Не разнообразь!» — распростра­няется почти на все.

О работе лифтершей и переводе «Никомаховой этики» 

В результате загадочных событий и невероятных стечений обстоятельств я поступила в аспирантуру по античному театру в Институт истории искусств (ныне искусствознания) на место, которое было предназначено совсем не мне, а кому надо. Моим руководителем стал Александр Абрамович Аникст  Александр Абрамович Аникст (1910–1988) — литературовед-шекспировед, председатель Шекспировской комиссии АН СССР. Автор работ в области теории и истории западно­европейской литературы, театра и эстетики, книг о Шекспире и Гёте., светлая ему память, он всячески мне помогал, а руководить не пытался. Правда, диссертацию за отведенное мне время я так и не написала. Задумала такую задачу, которая заняла не три года, а лет пятнадцать. Но три года в секторе истории западноевропейского искусства я слушала обсуждения работ в основном прекрасных искусствоведов. Это тоже было важной школой, я обретала при этом не профессиональные знания — понимание искусства.

Аспирантуру я окончила в 1978-м, вступила в профком литераторов и посту­пила лифтером в кооперативный дом работников кино, где проработала четыре года. Моей обязанностью было закрывать на ночь дверь, открывать ее жиль­цам, не пускать посторонних и не торговать спиртным по ночам. Кроме того, я должна была мыть подъезд и лифт и разносить почту. Почтальон раскла­ды­вал письма по ящикам, а я эти ящики открывала и разносила почту жильцам.

Как раз в лифтерской происходил перевод «Никомаховой этики». Там была довольно большая комната, и я держала под топчаном машинку и неоплато­нические комментарии, которые из Института философии для меня взял Бибихин  Владимир Вениаминович Бибихин (1938–2004) — переводчик, филолог и философ.. Мы вместе работали и основательно ругались. Он числился сверщиком, но на самом деле он редактировал и хотел, чтобы в переводе было все, что потом выросло из Аристотеля, а я — чтобы Аристотель был сам по себе. Бибихин говорил, что у меня «археологическая въедливость». При этом я ему чрезвычайно благодарна за многие важные исправления по смыслу.

Конечно, я бы не выдержала двадцать лет без среды и работы, если бы не поддержка уже упомянутых фольклористов, Рожанского, Гаспарова  Михаил Леонович Гаспаров (1935–2005) — филолог-классик, историк античной литературы, стиховед, переводчик. Один из крупнейших филологов второй половины XX века. Академик РАН., Аверинцева, Иванова, Гуревича, Даниловой — людей, которые приглашали меня в сборники и на конференции. А переводчики Ошеров и Смирин несколько дней вместе со мной обсуждали и редактировали мой перевод речи Цицерона. Два опыт­нейших человека в летах сидели с девчонкой и учили переводить. Причем над этим переводом уже поработали Кнабе  Георгий Степанович Кнабе (1920–2011) — историк, филолог, философ, культуролог и переводчик. и Гаспаров! Их правку эти двое иногда критиковали. Представляете, как относились к делу эти люди, трудясь над переводом вчерашней студентки и считая его моим, а свою работу — есте­ственной помощью старших?

О Михаиле Гаспарове, русском читателе и уроках перевода

Но в основном я научилась переводу благодаря тому, как перемарывал то, что я делала, Михаил Леонович. Он дал мне как пробный перевод десять страниц «Греческих вопросов» и «Римских вопросов» Плутарха и все переписал. Когда я увидела, что там все черно — мелким-мелким бисерным почерком все переписано, — то чуть в обмо­рок не упала. А он мне пишет: вы переводите хорошо, это важное занятие — и для нас, и для русского читателя. Этот «русский читатель» меня совершенно поразил, потому что после университета я думала больше о том, куда себя девать с этим университетским образова­нием, а тут мне говорят, что я должна что-то делать для русского читателя. И надо тренироваться в этом добром умении. Это письмо стоит первым в подборке опублико­ванных мной писем Михаила Леоновича. Оно и было первым в нашей тридцатилетней переписке.

Последующие мои переводы он тоже основательно кромсал. И главное, чему он учил, — не использовать иностранных слов и иностранных корней, и чем короче, тем лучше. Все равно до краткости синтетического греческого или латинского языка не дойдешь, но у нас тоже синтетический язык. Поэтому чем меньше слов, тем лучше. Вот этому я и следую. А почему он тратил свои силы на то, чтобы переписывать пачкотню молодых переводчиков, я не знаю. Взял бы да и перевел сам. Что ему, трудно, что ли? Нет, он пере­писывал наши опыты. 

О двух килограммах мелованной бумаги

Аристотель основательно прочистил мои девичьи мозги. Ты каждый день идешь своей мыслью за его мыслью и никуда не должен сворачивать — только так. Где-то ты останавливаешься и не понимаешь. Я обложилась всеми переводами — итальянским, немецким, французским, двумя английскими и еще комментариями византийских неоплатоников. Но это не спасает, потому что все трактуют по-своему и ты все равно должен выбрать свой вариант. Сначала нужно не перевести, а понять всю связность. Потому что многие переводчики не понимают, что у Аристотеля непрерывно идет рассуждение, а закончив, он говорит: «Об этом сказано». И это не отдельные предложения, не отдельные абзацы — это сплошное рассуждение, и в переводе нельзя отступать от его логики. 

Я составила картотеку и выписывала каждое слово и все однокоренные слова на бумажку. Сейчас, когда есть компьютер и поиск, это простейшее дело. А тогда была машинка и коробка с двумя килограммами мелованной бумаги, на которой выписаны все термины. Зато я сделала лучший в мире указатель терминов. И сейчас в четвертом издании «Никомаховой этики» довела его до блеска. 

О пачке писем Пастернака на дне сундука 

Параллельно шла работа с архивом Фрейденберг. Он лежал в сундуке у Русудан Рубеновны Орбели  Русудан Рубеновна Орбели (1910–1985) — советская писательница, востоковед. под роялем в большой комнате. Когда я ездила в Питер, она приносила мне некоторые работы в Институт востоковедения, где тогда работала. И там я их читала. Потом она привезла в Москву какое-то количество больших рукописей, и с них были сняты микрофильмы. Сидя на даче, я читала через проектор на стене машинопись Ольги Михайловны. На другой год Русудан Рубеновна заболела, и я сама залезла в сундук. С горя­щей головой читала рукописи и в конце концов нашла на дне пачку писем, перевязанных золотой ленточкой — от конфетной коробки, наверное. Это были письма Пастернака — всего 129 штук, теперь их знает весь мир. Потом в Москве у Александра, младшего брата Бориса Леонидовича, были найдены письма Ольги Михайловны Фрейденберг — не все, но многие. И дальше Евгений Борисович и Елена Владимировна Пастернак сделали книгу переписки — в качестве составителя было указано фиктивное имя некоего американского профессора. Это был 1981 год. Она вышла по-русски, ее перевели на английский язык, и в 1982 году в Британии она стала бестселлером. А потом перевели и на многие другие языки. Эта переписка была паровозом, за которым пошла известность Ольги Михайловны за границей. 

Об Ольге Михайловне Фрейденберг

Я вам говорила, что мои девичьи мозги облучил Аристотель. И то же, но совершенно в другом направлении с ними проделала Ольга Михайловна. После семи лет при Аристотеле, вернувшись к Фрейденберг, я вдруг почув­ствовала, что не понимаю ни звука. Вместо неумолимой логики там метафоры и поэтическая образность, рассчитанная на то, что читатель все поймет, гениальные догадки без объяснений. Тут я на время стала тем самым гелертером  Гелертер — ученый, обладающий широкими, но книжными, оторванными от жизни знаниями., тем самым классиком, который брезгливо говорит: что это значит? Это вздор какой-то, это не наука. Так что у меня два полушария: одно сформировано Фрейденберг, а другое — Аристотелем. 

Стало быть, зимой 1972–1973 годов я первый раз поехала в Петербург, чтобы посмотреть архив. И потом ездила каждый год, пока не настал печальный 1985-й — год кончины Русудан. И я повезла сундук в Москву, в свою одноком­натную квартиру, и продолжила публикации. Я публиковала Фрейденберг с некоторым перерывом на Аристотеля в течение многих лет, и сейчас суще­ствует более 100 посмертных публикаций ее работ и переводов — не только моих, но и других исследователей — и порядка 200 исследований о ней.

Фрейденберг — философ культуры. Если бы она вышла замуж в Швеции и осталась бы там, то стала бы одним из крупнейших умов Европы наряду с Леви-Строссом  Клод Леви-Стросс (1908–2009) — французско-бельгийский этнолог, социолог, этнограф, философ и культуролог, создатель структурной антропологии, исследователь мифологии и фольклора. и Кереньи  Карл Кереньи (1897–1973) — венгерский и швейцарский филолог-классик, круп­нейший деятель европейской гуманитарной науки, основатель венгерской школы классической археологии. и стояла бы вровень с этими классиками. Одна девушка из Петербурга написала очень хорошую работу о древнегреческой лирике в представлении Фрейденберг. Когда я показала ей фотографию Ольги Михайловны в форме медсестры Первой мировой войны, она сказала: эта фотография висит на кафедре классической филологии в Петербурге, но никто не знает, кто это.

О фантастических совпадениях

В 1936 году Фрейденберг опубликовала книгу «Поэтика сюжета и жанра», которая тут же была изъята из продажи. В «Известиях» вышла статья Цецилии Лейтейзен «Вредная галиматья» о том, что Фрейденберг не почитает Гомера, которого почитают все комсомольцы. За такой статьей должен был бы следо­вать не только запрет книги, но, кажется, и арест автора. Но последовал только запрет печататься где бы то ни было, кроме малотиражных университетских изданий. 

Египтолог и гебраист Израиль Григорьевич Франк-Каменецкий, работавший с Ольгой Михайловной, решил поехать в Переделкино к Борису Леонидовичу Пастернаку, чтобы тот написал письмо Бухарину в защиту этой книги. Когда он ехал на такси к станции, туда же посадили еще каких-то девиц, возвращав­шихся от писателей. Из их щебета он понял, что везет Цилю Лейтейзен, автора той самой статьи в «Известиях». Причем посадили ее ему на колени. Вот такие бывают истории в науке. 

О связи классики с политикой 

Кроме Ольги Михайловны я занималась архивом Голосовкера, который находился в квартире его племянника Сигурда Оттовича Шмидта. Антиковед и переводчик Голосовкер сидел в лагере и почти не мог публиковаться при советской власти. Это очень интересная личность, очень своеобразная, сильная. Он был вне университетской и академической среды, переводил, писал какие-то предисловия, комментарии, ему удалось опубликовать ставшую очень популярной в 60-х годах книжку «Достоевский и Кант», издательство «Детская литература» издавало его «Сказания о титанах», много лет он состав­лял «Лирику Древней Эллады» и «Лирику Рима» в русских переводах — гигантскую антологию, опубликован­ную в 2000-х. Мне довелось опубликовать его «Логику мифа», фрагменты «Имагинативного абсолюта», «Сожженный роман», в котором оказался пучок мотивов «Мастера и Маргариты», но который, видимо, сложился независимо, и другие произведения.

Занятия судьбами филологов-классиков привели меня к тому, что я стала читать курс «История отечественного антиковедения». Мне кажется, это нужно знать всем, кто вступает в компанию российских антиковедов. Что такое классическая филология в России, как она выглядит, кто в ней есть, сколько классиков было репрессировано в советское время, когда были взлеты и когда падения, как она развивалась и как это связано с политикой. Я шла в классику, чтобы быть на обочине, а оказалось, что классическое образование, как и образование вообще, очень сильно связано с политическим режимом, причем в самых разных отношениях. Иногда реакция означает введение классического образования, иногда — изничтожение классического образо­вания. Вот куда меня вывело занятие архивами и маргинальными для классической филологии людьми.

О создании «Мемориала» и историческом семинаре

В 1987–1988 годах начался «Мемориал». Он возник в клубе «Демократическая перестройка» в Центральном экономико-математическом институте, где работал мой муж Дмитрий Леонов. То есть, вообще говоря, он сложился на конференции неформалов в ДК «Рассвет» в августе 1987 года. Неформалы там были самые разные, в том числе Юрий Самодуров, который предложил проект памятника жертвам репрессий. Вячеслав Игрунов и еще разные люди создали инициа­тивную группу, Дмитрий Леонов в нее вошел. 14 ноября 1987 года они стали собирать на улице подписи за установление памятника. За ними была слежка, их забрали, судили. Но суд не знал, что с ними делать: в итоге присудили штраф и потом отпустили (штраф так и не взыскали!).

Они были холодные, голодные, стоял ноябрь. Им надо было все обсудить, и они приехали к нам домой и с тех пор стали собираться у нас. Я тоже была принята в инициа­тивную группу «Мемориал» и организовала семинар, из которого потом выросло историко-просветительское общество, а «Мемориал» стал всесо­юзным обществом. Историко-просветительский «Мемориал» по-прежнему существует. Другие структуры стали лауреатами Нобелевской премии мира, но в России ликвидированы. Я отдала «Мемориалу» несколько лет — с 1987 по 1992 год.

О том, как на Лубянской площади появился Соловецкий камень

Я, как и другие, занималась сбором подписей за установление памятника. Приходили дети репрессированных. Часто они вспоминали свое детство, как забирали их родителей, и начинали плакать. Помню девочку-бурятку, которая сидела на руках у Сталина на знаменитом портрете. И вот она пришла уже взрослая — ее родителей погубили  Энгельсина Сергеевна Чешкова (1928–2004) в детстве прославилась тем, что 27 января 1936 года ее сфотографировали на руках у Сталина. Фотография стала символом счастливого советского детства. Ее отец, нарком земледелия Бурят-Монгольской АССР Ардан Маркизов, был расстрелян в 1938 году, а девочка вместе с матерью и братом сослана в Туркестан.. 

Я пересчитывала подписи, которые присылали по обычной почте в «Мемо­риал» со всей страны. Их было около 50 тысяч, и эти 50 тысяч мы собирались передать на партийную конференцию через Юрия Афанасьева, ректора РГГУ. И подписи я ему переда­вала на первом разрешенном митинге, он был 25 июня 1988 года. Меня чуть не сшибли с ног корреспонденты, потому что там впервые после возвращения из ссылки появился на публике Андрей Дмитриевич Сахаров. 

Подписи дошли до Горбачева, и в 1990 году на Лубянке был поставлен камень, привезенный с Соловков. Сначала был огромный конкурс проектов памятника, но все они по тем или иным причинам были негодными. Я написала статью «Слава бесславья» о том, как люди представляют себе прославление жертв террора. Дети репрессированных говорили, что им нужно место, куда они могли бы принести цветы в память о замученных родных, ведь своей могилы у тех нет. Одни говорили, что должен быть крест, другие просили поставить красную звезду, и так далее. Террор, который охватывал все национальности и этносы, все состояния и все сословия, не оставлял места для единого образа. И вот одному из нас, кажется Сергею Владимировичу Кривенко  Сергей Владимирович Кривенко (р. 1962) — общественный деятель, правозащитник., пришла идея поставить камень. Просто камень, привезенный с Соловков: своей тяжестью, бесформенностью, природным безмолвием он выразил все. 

О принце Амлете

В конце 1988-го родился сын Андрей. Гонорар за перевод «Истории Рима»  Речь идет о труде Тита Ливия «История от основания города». Тита Ливия поддержал меня, когда сын был младенцем, а профком литера­торов посчитал средний заработок в год получения этого гонорара и еще год оплачивал мне декретный отпуск. В эти же годы я переводила историю о принце Амлете и размышляла о том, как сюжет об Амлете, записанный Саксоном Грамматиком  Саксон Грамматик (около 1150 — около 1220) — датский хронист, автор латинских «Деяний данов», изложивший в них древ­нейшие скандинавские саги., преобразовался у Бельфоре  Франсуа де Бельфоре (1530–1583) — фран­цуз­ский писатель, автор «Трагических историй», рассказывающих о мести Амлета., а потом и у Шекспира в его «Гамлете».

Я рассматривала миф, стоящий за историзирующей «сагой о древних временах», то есть эпосом, затем превращение эпоса в возрожденческую нравоучительную новеллу и, наконец, превращение новеллы в знаменитую пьесу: что она отбросила, что ввела, как перестроила отношения действующих лиц и даже как реконструировала миф (смерть Офелии), тогда как у Бельфоре он исчез, а уже у Саксона от него остался только анекдот. Переводила, сидя с младенцем, без библиотек, по изданию 1576 года, которое мне щедро одолжил Аникст. Потом я опубликовала две статьи о мифе — саге — пьесе, а перевод и комментарий так и не собралась опубликовать. 

О Сибарисе 

Сибарис — это город на юге Италии, который, по легенде, затопили во время войны кротонцы  Кротон — город, основанный греками-ахейцами в 710 году до нашей эры. В конце VI века до нашей эры был самым могуще­ственным городом юга Италии.. Я заинтересовалась этим Сибарисом и легендой о нем: писали, что он был необыкновенно богатый, что там все были, соответственно, ленивые и изнеженные — сибариты, а потом город затонул, как Атлантида или град Китеж. Я узнала, что его пытаются найти и ведут раскопки, но найти не могут.

Литература была старая. Почитав разные источники, я поняла, где он нахо­дился, и написала в Немецкий археологический институт в Риме. Мне отве­чают: «Фрау Брагинская, вы совершенно правы. Его там и нашли двадцать пять лет тому назад». Потом мне представилась возможность съездить в Сибарис на раскопки, и я собиралась чуть ли не книгу писать, но написала только одну статью. Мысль ее состояла в том, что пифагорейская пропаганда, предста­вившая Сибарис богатейшим городом ленивцев и нечестивцев, оказалась сильнее научных изысканий и архео­логических данных, которые не подтвер­ждают существования богатейшего многолюдного города.

О семинаре в РГГУ и символических повестях

С 1992 года я начала работать в РГГУ и работаю там по сей день. А с 1999-го по 2017-й я вела семинар по античному роману, который был продолжением домашних университетов Мелетинского, Рожанского и др. От обычных семинаров их отличало отсутствие надзора, факультетов, курсов, зачетов. Туда приходили студенты, выпускники и преподаватели из РГГУ, МГУ, ПСТГУ, разных институтов РАН разных специальностей — классики, библеисты, историки, религиоведы, византинисты. Семинар был посвящен сравни­тельному изучению античной, иудео-эллинистической и раннехри­стианской сюжетной прозы. Для меня это было исследование в русле столетней давности работы Фрейденберг о греческом романе, которая выросла из изуче­ния «Деяний Павла и Феклы».

Через наш семинар прошло больше ста человек. Кто-то оставался на десять лет, кто-то — на пять, кто-то — на год. Кто-то сразу уходил, а кто-то просидел все эти 25 лет, как, например, Марья Сергеевна Касьян  Мария Сергеевна Касьян (р. 1952) — филолог, специалист по античной филологии, истории латинского языка, позднеантичной и раннехристианской литературе, латинской литературе Средневековья. и Анна Ильинична Шмаина-Великанова. Очень много лет провел с нами Андрей Юрьевич Виноградов  Андрей Юрьевич Виноградов (р. 1976) — историк-антиковед, археолог и переводчик, исследователь Византии и раннего христианства.. Тогда он был совсем юный человек, а теперь почтенный доктор наук.

Десятки работ были опубликованы, защищены диссертации. Постепенно стали появляться труды в соавторстве — не сборники, а именно совместные работы. Еще один семинар я завела для перевода трехтомной хрестоматии «Греческие и римские авторы о евреях и иудаизме». Эта работа от начала до выхода последнего тома заняла шесть лет — с 1995-го по 2001-й. Тексты древних авторов перево­дились с оригинала, а комментарии Менахема Штерна  Менахем Штерн (1925–1989) — израильский историк, один из крупнейших антиковедов XX века. — с английского. Мы вместе обсуждали переводы, вырабатывали принципы, потом я все это редактировала.

Работа по ветхозаветному апокрифу «Иосиф и Асенет» вылилась в коллек­тивный перевод и совместные статьи. Дважды мы проводили конференции, на которых выступали только участники семинара — студенты и доктора наук вместе. Одна конференция была посвящена удивительному продолжению любовного романа Ахилла Татия в христианском «Жизни и мученичестве святых мучеников Галактиона и Эпистимы». Другая конференция — по сказке о Купидоне и Психее (почти все доклады опубликованы — теперь надо собрать их в книгу). А в прошлом году уже вне РГГУ прошла конференция по «Страстям Перпетуи и Фелицитаты»  Первый номер научного журнала о религии Studia Religiosa Rossica за 2024 год был целиком заполнен статьями участников семинара по этому памятнику. Несколько материалов вошли и в следующий номер..

Сравнительное изучение повествований рубежа эр  Эпоха рубежа эр — переходное время от раннего железного века к эпохе древнеримских древностей и эпохи переселения народов. привело нас с Анной Ильиничной Шмаиной-Великановой к обобщению: большая часть читанных нами в семинаре текстов  Книга Иудифи, ветхозаветный апокриф «Иосиф и Асенет», история Сусанны и старцев, жизнь Эзопа, сказка о Купидоне и Психее, апокрифические «Деяния Павла и Феклы», «Житие и мученичество святых мучеников Галактиона и Эпистимы», «Сказание отца нашего Агапия». предстала как произведения одного жанра, который мы назвали «символической повестью». Напечатали пока три части этой работы — будем живы, напишем еще три. 

О Четырех Маккавейских книгах

Тринадцать лет заняла наша общая с Анной Шмаиной-Великановой работа над Четырьмя Маккавейскими книгами  Четыре Маккавейские книги — важнейшие источники по истории евреев и иудаизма в дохристианский период. . Инициатором перевода и комментария всех четырех книг вместе был полиглот и филолог-индоевропеист Андрей Николаевич Коваль, который, к сожалению, не дожил до выхода книги в 2014 году. Уже на последнем этапе к нам присоединились как литературный и научный редакторы Андрей Десницкий и Михаил Туваль, помогали с научным аппаратом Павел Лебедев, Татьяна Михайлова и Святослав Смирнов. Получилась книга почти в 70 авторских листов  Авторский лист — 40 000 печатных знаков, включая пробелы., притом что греческий текст занимает семь. Все это — статьи, комментарии, иллюстрации и справочный аппарат.

О (не)свободе

Был период — больше 15 лет, — когда можно было создавать научные коллек­тивы вне рамок учреждений и работать не под грантовый отчет и не за зар­плату. Теперь же безопасность стала религией, все по пропускам, заказ которых требует каких-то несоразмерных усилий. Студент не может просто прийти на семинар, что-то про него услышав, чтобы посмотреть — а потом или уйти или остаться на годы. Это уже исключено. Так что постепенно семинары в РГГУ начали затухать, а в 2017 году мы переехали в «Лабораторию ненужных вещей» и с тех пор проводим семинар в Московском Независимом университете. 

О занятиях греческим с Валерием Савреем, чае с вареньем и кафедре с лучшими учеными

Когда я сидела на даче и ждала ребенка, мне прислали студента классического отделения МГУ, которого собирались отчислить. Хотели, чтобы я его подтя­нула по греческому для закрытия сессии и перевода на философский факуль­тет. Он был слегка затравлен и, начиная говорить, немедленно закрывал рот рукой, боясь, что оттуда выскочит неправильная форма глагола. Чтобы он не закрывал рот, пришлось применить чай с вареньем.

Этот молодой человек, Валерий Саврей, был из шахтерской, если не путаю, семьи. Он хотел создать такое место, где можно учиться у лучших ученых. Страсть была великая, воля могучая, но он не знал, кто эти великие ученые. Я продиктовала ему список, и он — поразительный факт — таки создал кафедру теории и истории мировой культуры на философском факультете МГУ, которую возглавил Вячеслав Всеволодович Иванов. Такие возможности возникают только в особые периоды истории. Потом на этой кафедре я три года — с 1990-го по 1993-й — преподавала древние языки. А Саврей стал доктором наук, профессором. 

Тем же летом после Саврея ко мне пришла дачная соседка, физик Оля Овсян­никова, преподаватель Физтеха. Его ректор Николай Карлов хотел создать гуманитарную кафедру для физиков, и я продиктовала Оле аналогичный список с телефонами. Помнится, хотя я кажусь себе Хлестаковым, что такую же кафедру я продиктовала кому-то для МИФИ, не вставая с дивана.

О теории комментария

После августа 1991 года я пошла в Институт всеобщей истории к Арону Яковлевичу Гуревичу, который велел мне писать диссертацию. В конце года я ее защитила по совокупности трудов, и мне предложили не оформлять кандидатскую степень, а перезащитить диссертацию как докторскую. Так и произошло летом следующего года.

Эту «совокупность трудов» я позже осознала и назвала своей «теорией» — комментарий как механизм инноваций в традиционной культуре. Если кратко, то традиционная культура потому и традиционная, что не стремится к новому. Скорее она должна держаться старого. Но пусть медленно, изменения происходят, и для следующих поколений нужно комментировать, устно или письменно растолковывать то, что передается традицией. Это явление прослеживается во всех культурах мира — от Полинезии до Греции. Например, в греческой трагедии есть хоровой мелос — очень сложный, поэтический язык, — а есть ямбика, которая говорит на другом языке, на языке рацио­нальном и не столь образном. Есть роль гипокрита, который поясняет, что вещает Пифия: это слово означает и «актер», и «толкователь». А гипокриза — это толкование. И мы знаем из «Иона» Платона, что он бранил рапсодов  Рапсоды — профессиональные исполнители гомеровских поэм в классической Греции. за то, что они толкуют содержание своих песен. Ты, дескать, пой, что тебе муза внушила, но не толкуй, ты в этом ничего не понимаешь. Но эти запреты значат, что они толковали и поясняли этот самый эпос! 

Комментарий, оказывается, часто создает нечто новое. Какие формы нового появляются в результате комментариев в разных культурах? Вот об этом моя теория и рассказывает: новые жанры, новые виды искусства — самые разные вещи.

О влиянии мужа-математика и автаркии и странствующем риторе Филострате 

Помимо Аристотеля, Фрейденберг и других на меня оказывал влияние мой муж-математик Дмитрий Николаевич Леонов, потому что задавал мне некондиционные вопросы. Например, откуда известно, что автаркия — термин экономический? И с его подачи я пересмотрела все, что написано об автаркии.

Мы с мужем работали вместе над порядком расположения отдельных описаний в «Картинах» Филострата. Приехавшего в Неаполь ритора Филострата Лемнос­ского попросили описать разные картины в частной галерее. Получилась книга, состоящая из предисловия и этих описаний. Они бывают побольше, поменьше, совсем маленькие, совсем большие. Я обнаружила, что два маленьких или два больших описания никогда не идут подряд — рядом с ними могут быть только средние. Сначала я это определила на глазок, а потом мы пересчитали по буквам, с iota subscriptum и без нее. Iota subscriptum, или йота подписная  Йота подписная — маленькая йота, подпи­сываемая под гласными α, η или ω (ᾳ, ῃ, ῳ), обычно когда они являются последней буквой слова. Эта йота не влияет на произ­ноше­ние, но важна для правильного перевода., не занимает места в строке. Мы же не знали, какая из йот была в авторской рукописи.

Мы расположили описания по возрастанию, затем нарисовали у каждого описания знаки «больше» (>) и «меньше» (<) по отношению к соседу. Получился симметричный узор. Я стала смотреть дальше и обнаружила еще много закономерностей в расположении картин с теми или иными сюжетами и героями и разного рода симметриями. Всех я описывать не буду, но в итоге я поделила 63 картины и предисловие на четыре комплекта. В рукописях «Картины» делятся на две книги, но из книги начала XIX века я знала, что существует и деление на четыре книги. 

Бинго случилось, когда я встретилась с замечательной французской исследо­вательницей Симоной Фолле, палеографом и кодикологом, которая занималась рукописями Филострата всю жизнь. Она прислала мне машинописную копию своего ката­лога рукописей «Картин» Филострата и их описания. И я увидела потрясающую вещь: деление на четыре книги в части рукописей совпадало с тем, как я поде­лила на четыре части эти картины. Я исходила из семанти­ческих соображений, где границы и как все устроено, а это был авторский замысел! Стало быть, я его разгадала, не зная о том, как делятся на четыре части картины в некоторых рукописях. 

О совах

Меня прозвали совой и задарили совами — у меня весь дом в совах: сережки, подвески, картинки, скульптурки. Я всю жизнь работаю ночами до утра — потом я плохо себя чувствую, весь день летит. Но ночью никто к тебе не при­стает. Греки называли ночь εὐφρόνη — «благоумная». В общем, сосредоточен­ность у меня наступает поздним вечером, и я бы очень хотела хотя бы к трем заканчивать эти бесчинства. Неправильно так жить. Иногда мне приходится лечь рано: внуки на мне поездят, я в изнеможении свалюсь в двенадцать и встаю рано. Какой день большой получается, сколько всего можно успеть! 

О том, как сложно довести до конца начатое

Я жалею, что не издала все из архива Фрейденберг, и очень боюсь, что не успею. Да после ее смерти вышло более ста работ на разных языках — не все опубликовано мною, хотя в основном все-таки мною. И примерно двести о ней.

Конечно, я копуша и кунктатор  Кунктатор (лат. cunctator) — медлительный человек. Так называли римского полководца Фабия из-за его неторопливости.. Не могу сделать абы как, а если не абы как, требуется огромное время. И остается очень много работ, не доведенных до печати. Так, свое исследование истории понятия «автаркия», начатое в конце 80-х, я так и не опубликовала, хотя опубликовала статьи в нескольких энциклопедиях.

Еще студенткой я занималась «эоном» (аἰών) от его архаического полузабытого значения «костный мозг» до философской «вечности», а затем наполнением его новыми смыслами при столкновении с ближневосточными и иранскими культами и при переводе Библии на греческий, а также приспособле­нием к христианской историософии. Мне были интересны протеические слова, чья историческая семантика представляет собою драму переосмысления. Таковы μῦθος, λέξις, ῥυθμός, σχῆμα у Аристотеля. Такова αὐτάρκεια.

Уже двенадцать лет я откладываю описать, как μάρτυς — «свидетель» — стал «мучеником». Я делаю 97 %, а потом перескакиваю к другому. Новая идея глянется, и я за ней бегу, а довести до конца начатое у меня не получается. Это очень плохо, меня тяготят незаконченные вещи, все-таки осталось уже мало времени и сил. Кажется почему-то, что я это должна завершить, а почему должна, кому должна — неизвестно.