19 апреля 2024История, Литература

Абрам Рейтблат: «Философия — это не наука»

Как люди пушкинского круга испортили репутацию Фаддею Булгарину? Чем архивист отличается от остальных ученых? Что такое социология литературы и почему текст создает не писатель, а множество других людей? В новом выпуске «Ученого совета» — социолог культуры Абрам Ильич Рейтблат

Записала Катя Ламм

Кандидат педагогических наук. В 1972 году окончил философский факультет Московского государственного университета. В 1972–1975 годах работал в социологической лаборатории ВГИКа и Московского управления кинофи­кации, а в 1977–2002 годах — в секторе социологических исследований чтения Российской государственной библиотеки  С 1924 по 1992 год носила название Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина. (младший, затем старший, потом ведущий научный сотрудник). В 1982 году защитил кандидатскую диссертацию на тему «Методо­логия и методика изучения динамики чтения в массовых библио­теках». С 2002 года по настоящее время — сотрудник Российской государственной библиотеки искусств (главный библиограф фонда редких книг, потом — сектора архивных материалов). С 1995 года по настоящее время — член редакции журнала «Новое литературное обозрение»; создал и вел в издатель­стве «Новое литературное обозрение» книжные серии «Россия в мемуарах» (с 1996 года по настоящее время), «Кинотексты» (2004–2020). Член редкол­легии журнала «Литературный факт».

Автор книг «Как Пушкин вышел в гении: историко-социологические очерки о книжной культуре Пушкинской эпохи» (2001), «От Бовы к Бальмонту и другие работы по исторической социологии русской литературы» (2009); «Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции» (2016) и др.

Научные интересы: историческая социология русской литературы XIX — начала XX века; история цензуры, книгоиздания и журналистики; Фаддей Булгарин как журналист и идеолог; лубочная литература.

О Сахалине и грузинских ветрах

Я родился в 1949 году на острове Сахалин, где служил мой отец. Он окончил Военно-воздушную академию имени Жуковского, успел немножко повоевать с японцами и потом был отправлен служить на этот остров, южная часть которого после только после войны перешла к Советскому Союзу. Я ничего не помню о Сахалине: где-то в год или полтора меня оттуда увезли. Дальше отец служил в гарнизоне недалеко от Тбилиси, в Вазиани, в воинской части, занимавшейся ремонтом самолетов. Там были маленькие одноэтажные и двухэтажные домики, и в таком домике была наша квартира, отапливаемая в основном углем. Зимой в Грузии, конечно, не так холодно, как в Москве, но все-таки с гор дуют сильные ветра, и бывает весьма и весьма прохладно. Сибиряки, служившие там, говорили, что в Сибири не так холодно, как в этих местах. 

Отец, Илья Иосифович, руководил ремонтом пушек, пулеметов и прицелов, стоящих на военных самолетах. Все мое детство проходило на территории воинской части и стадионе, находившемся рядом. Я или рвал туту, как там называли шелковицу, или ходил на свалку в части, где можно было найти разного рода приборы, или элементы этих приборов, или магниты, или еще что-нибудь подходящее, или играл с ребятами в футбол и волейбол на стадионе, много играл в шахматы рядом с домом на скамеечке. Основной проблемой было то, что я был вдвойне маргиналом: во-первых, евреем, во-вторых, сыном офицера. Потому что в основном там жили ребята из неполных семей. Их матери — уборщицы, поварихи и так далее — обслуживали воинские части и рожали от солдат, которые там служили. Как сын офицера я не вызывал у этих ребят особой любви. Но когда я был маленький, это не очень мешало. 

О пересказе Дефо и Жюля Верна по дороге из школы

Школа находилась в четырех километрах от дома, в основном городке гарнизона. Утром нас туда отвозили, а обратно приходилось возвращаться пешком, потому что уроки в разных классах кончались в разное время. Минут 40–50, если не подхватит попутная машина, мы шли домой. Идти было скучно, и тут меня выручало то, что я читал больше своих одноклассников и по дороге мог пересказывать им Дефо и Жюля Верна. Достать этих самых Жюлей Вернов было трудно: в воинских частях библиотеки заполнялись в основном пропа­гандист­ской литературой, в лучшем случае — русской классикой, а то, что интересно ребенку, то есть фантастика, детективы и так далее, практически отсут­ствовало. Я записался во все библиотеки, которые там были: библиотеку воинской части, библиотеку полка, библиотеку гарнизона. Кроме того, мы с матерью ездили к ее сестре в город Сумгаит в Азербайджане, а у сестры были Дюма, Жюль Верн и еще кое-какие книги такого типа. И, соответственно, вот этими рассказами я завоевывал популярность у одноклассников. 

О быте и культуре военного гарнизона 

Офицеров снабжали продуктовыми пайками: в магазине в военном гарнизоне была пустота. Иногда женщины из местных грузинских деревень что-то продавали. Вольнонаемные, работавшие в части, жили в маленьких домах, обмазанных глиной, — в части это называлось Шанхай. В этом Шанхае можно было купить гуся, разделить с соседями и питаться. А по воскресеньям можно было поехать в Тбилиси на базар и купить там овощи, фрукты, еще какие-то продукты. 

Два раза в неделю, в субботу и воскресенье, в солдатском клубе показывали фильмы. Это были фильмы о войне, производственные фильмы или еще с какой-нибудь скучной тематикой. Но, помню, вдруг привезли «Расёмон» Куросавы — эта картина меня поразила. А в другой раз «Человека-амфибию» — экранизацию романа Беляева. Сбежался весь городок: фильм цветной, яркий, с песнями — прорваться в зал было трудно. Иногда приезжали гастролеры третьего ряда. Когда я стал постарше, мы с родителями начали ездить в Тбилиси, в Театр имени Грибоедова. Ну, вот, пожалуй, и все развлечения того времени, которыми я располагал. Возможно, поэтому — от скуки — меня потянуло к философии. 

О томе Фейербаха, учебнике логики и решении поступать на философский факультет

Родители мои были технари: отец окончил Военно-воздушную академию, а мать — Высшее техническое училище имени Баумана, защищала диплом по котлам. Непонятно, каким образом я вдруг вырулил совсем в другую, не техническую сторону. В библиотеках мне попался толстенный том Людвига Фейербаха «Сущность христианства». Я его внимательно прочел и что-то законспектировал. В Тбилиси, где в магазинах русских книг было очень мало, мне попался учебник логики, который я тоже внимательно прочел. И почему-то решил после школы идти на философский факультет. Но посту­пить после школы на философский факультет тогда нельзя было. По крайней мере, так было написано в правилах поступления. На другие факультеты — пожалуйста, а на этот факультет или после нескольких лет работы, или после армии. Тогда я пошел работать в радиоцех, в ту же часть, где служил отец, а потом подал заявление в Московский университет и, как ни странно, поступил на заочное отделение. 

О глупости и переводе на дневное отделение

Тогда на заочном отделении учились шесть лет. Нас обеспечили учебниками, и я добросовестно стал осваивать учебную программу. На сессии ездил в Москву: там можно было ходить в букинистические магазины, покупать книги классиков философии на русском языке. Два года подряд я успешно сдавал сессии и по глупости решил перевестись на дневное отделение. Но добиться этого не мог. Тогда я пошел к проректору университета по фамилии Хлябич: мол, так и так, меня не переводят, хотя других, у кого оценки ниже, переводят. Он говорит: «Ты где работаешь?» А к тому времени отец демобилизовался, мы переехали в Электросталь, и я работал ассистентом в школе. Он говорит: «Вот ты пойди на завод, поработай год, а если не пере­ведут, я тебя переведу». Я поступил на Электростальский завод тяжелого машиностроения, работал там техником по КИП и автоматике (КИП — это контрольно-измерительные приборы). Проработал год, опять сдал сессию, результат тот же — не переводят. Я пришел к этому Хлябичу: «Вот, так и так, вы мне год назад то-то и то-то сказали». Он оказался честным челов­еком, и месяца через два меня перевели. Но я быстро понял, какую сделал глупость, потому что ничего хорошего в этих лекциях и семинарах не было. Един­ственное светлое, что я помню из учебы на философском факультете, — это спецкурс по Канту, который вел философ Бородай. И еще курс по истории и психологии Древней Индии философа Пятигорского. 

О тайных кинопоказах

Сначала я был театралом — ходил в театр на Таганке, в другие московские театры, смотрел гастроли «Комеди Франсез», «Берлинер ансамбль» и все прочие. А потом приобщился к кино и стал ходить в «Иллюзион». Там бывали ретроспективы разных режиссеров, в том числе и привозные фильмы. Позднее, когда я работал в Ленинке, у меня появился знакомый киномеханик в Госкино. Когда там были просмотры новых западных фильмов, он мне звонил. От биб­лиотеки до Госкино недалеко было: я приходил, платил ему пять рублей (сумма для того времени немалая), он меня проводил. Бывали просмотры и в разных других местах. Был такой Университет марксизма-ленинизма в помещении Театра-студии киноактера, и там после лекций по марксизму-ленинизму тоже показывали новые западные фильмы. Так что мне удалось довольно прилично познакомиться с историей кино и современным западным кинема­тографом. В «Иллюзионе» я познакомился со своей будущей женой. 

О социологической лаборатории ВГИКа и московском кинозрителе

Я не думал о будущем. Не будучи членом партии и будучи евреем, я вряд ли мог получить место преподавателя в каком-нибудь из вузов, тем более в Москве. Мне было интересно читать книжки и смотреть фильмы — этим я и занимался. Потом я получил красный диплом, и моя научная руково­ди­тельница поговорила с заведующим одним из отделов в ИНИОН, то бишь Институте научной информации по общественным наукам. Он приехал на распределение и взял меня на работу. Это был 1972 год, когда многие уезжали в Израиль, в том числе сотрудники ИНИОН. И директор другим распределенным все подписал, а мне нет. Соответственно, я остался без работы. Уж не помню, каким боком это получилось, но взяли меня на работу в социо­логическую лабораторию ВГИКа, изучавшую московского кинозрителя: что ему нравится, что ему не нравится, какие элементы фильма воздействуют на зрителя, как повысить эффективность этого воздействия и так далее. Где-то год-полтора я работал с этим статистическим материалом и писал отчеты, которые руководитель лаборатории потом издавал под своей фамилией. 

О службе солдатом в желдорбате

А дальше меня забрали в армию, и я год служил солдатом: год, потому что у меня было высшее образование, и солдатом, поскольку я не посещал военную кафедру. Меня отправили в самый презираемый род войск — желдорбат, железнодорожные строительные батальоны. Они считались даже хуже стройбата, где солдаты по крайней мере зарабатывали деньги. Но когда я приехал и замполит части узнал, что у меня философское образование, он сразу же взял меня ассистентом — проводить политзанятия в воинской части. Воинская часть располагалась в Одесской области, рядом с Молдавией, и основные работы велись там. И вот мы с ним частенько ездили по различным строительным точкам. Он проверял морально-политическое состояние — прежде всего шел на кухню смотреть, как кормят солдат. И как-то на кухне я увидел стаи мух на текущем по полу арбузном соке. После этого я не боюсь ничем отравиться. 

О книжных магазинах в молдавских деревнях

Через полгода замполит поехал сдавать сессию: он учился в ленинградской Военно-политической академии. И меня сразу же перевел к себе начальник штаба: с одной стороны, он сделал меня почтальоном, а с другой — библио­текарем. Теперь я мог регулярно читать журналы «Вопросы философии», «Вопросы истории» и так далее. 

Тогда в стране был книжный дефицит, а в Молдавии какой-то умный человек, чтобы построить в деревнях книжные магазины, решил издавать большими тиражами дефицитные книги. И там стотысячными или двухсоттысячными тиражами выпускали Ремарка и Хемингуэя. Они раскупались, давали доход, и на это в селах построили такие стеклянные книжные магазины. Если память мне не изменяет, они назывались «Луминицы» — от молдавского слова «свет». Какие-то книги я покупал, отправлял посылки в Москву жене. Так прошла воинская служба. Вернулся — а мое место в лаборатории ВГИКа уже занято. 

О секторе книги и чтения (СКИЧ), чаепитиях и неординарных людях

Какое-то время я работал инспектором по репертуару в одной из районных кинодирекций, а потом нашел работу в Государственной библиотеке имени Ленина, в секторе книги и чтения, который его сотрудники кратко называли СКИЧ. Там была совершенно замечательная руководительница Валерия Дмитриевна Стельмах, которая, к сожалению, недавно умерла, и вообще собрались яркие, интересные люди. Например, там работал Борис Влади­мирович Дубин, впоследствии известный социолог, переводчик поэзии Борхеса, научных текстов и культурологических эссе. Там работал Михаил Дмитриевич Афанасьев — он сейчас директор Государственной публичной исторической библиотеки. Там работала Светлана Просекова, которая потом была директором Центральной городской публичной библиотеки. И ряд других неординарных людей.

Сектор находился в большой комнате, перегороженной стеллажами и шка­фами, а в центре стояли два больших прямоугольных стола, сдвинутые вместе. В середине дня, во время обеда, все собирались за этим столом. Был общий чай, кто-то приносил торт или мороженое. И в течение часа мы обме­нивались мнениями о том, что происходит в мире политики и культуры, рассказывали анекдоты.

О знакомстве со Львом Гудковым 

Окончив университет, я понял, что философия — это не наука, и с большим интересом стал относиться к социологии. На рубеже 70–80-х к нам в сектор поступил Лев Дмитриевич Гудков, который был профессиональным социо­логом. И вот под его влиянием мы с Дубиным стали осваивать классические труды социологов и заниматься практической работой. Втроем мы подгото­вили указатель зарубежной литературы по социологии — литературы не как корпуса текстов, а как социального института. То есть и цензуры, и издатель­ской деятельности, и библиотечной деятельности, и так далее. И вот мы выпу­стили толстенный том, обрисовывающий рубрикацию всей социологии литературы. И дальше мы стали делать сборники по социологии литературы. 

О социологии литературы

Социология литературы — это научная дисциплина, которая стремится понять и осмыслить литературу как социальный институт. Социальный институт — это, с одной стороны, совокупность социальных ролей, с другой — та идеоло­гия, которая определяет деятельность каждой роли и всего института в целом. Например, возьмем литературный институт в развитом виде. Принято считать, что для литературоведа литература — это то, что пишут писатели. Но ведь пока кто-то не прочтет эти тексты, они будут просто значками на бумаге. Эти значки нужно воспринять и осмыслить, и, соответственно, без читателя литература не существует. Наивно думать, что существует книжка «Евгений Онегин», которая стоит на полке. «Евгений Онегин», прочитанный совре­менниками Пушкина, «Евгений Онегин», прочитанный в начале ХХ века, и «Евгений Онегин», прочитанный в 2024 году, — это разные тексты, которые по-разному осмысляются. А помимо самого текста, который перепечатывается в книжках, существует еще шлейф из иллюстраций и оперы Чайковского. А, скажем, у «Войны и мира» или у «Воскресенья» существуют еще и десятки экранизаций. Все это обуславливает восприятие текста. 

О том, кто делает литературу

Автор не сам приносит читателю свой текст — его нужно доставить. Значит, существуют издатели, которые этот текст соответствующим образом фабрикуют. И тут есть масса нюансов: тираж, оформление, дизайн, возможно, иллюстрирование, реклама и так далее. Но ведь и не издатель доставляет текст читателю — нужны еще книгопродавцы, которые будут продавать этот текст, или библиотекари, которые через библиотеку будут его распространять. А еще существуют критики, которые этот текст определенным образом интерпре­тируют, размечают литературный поток и говорят: вот это хорошее, а это плохое. А еще есть школьные педагоги, которые препарируют этот текст, адаптируют и доносят до учащихся. А еще цензоры — какое воздействие они оказывали в соответствующее время, заставляя изымать фрагменты текста, переписывать их и так далее! И в итоге до читателя доходил не тот «Евгений Онегин», которого мы находим в современных книгах, а совсем другой текст. Все эти люди вместе делают литературу и составляют институт литературы. А вокруг него есть и другие социальные институты: государство, которое влияет на литературу не только через цензоров, Церковь, которая тоже по-своему какие-то книги осуждает, и так далее. 

Помимо взаимодействия всех этих социальных ролей внутри института литературы, взаимодействия с внешними институтами, инкорпорированности этих влияний в текст литературного произведения, сам писатель, когда пишет, имеет в сознании образ читателя и соответственно перестраивает свой текст. 

В «Литературном наследстве» был опубликован ранний вариант одного из лесковских романов. Он был очень сложно построен — со всякими фантасмагорическими видениями, переходом с первого лица на третье и так далее. Если бы Лесков опубликовал этот роман в таком виде, читатели его объявили бы сумасшедшим, а критики съели. И он его сильно переработал, то есть он думал о том, как этот роман будет восприниматься современными читателями и современными критиками. Вот всеми этими аспектами и занимается социология литературы. 

О разнице между социологией литературы и историей литературы, а также невидимых текстах

Российского историка литературы середины ХХ века интересует текст и некоторым образом биография автора — о другом он почти не пишет. В начале своей деятельности я издал сборник лубочных повестей, популярных у русского народа во второй половине XIX — начале ХХ века. Лев Толстой любил спрашивать у собеседников, кто самый известный русский писатель. В ответ кого-то называли, в том числе его самого. Толстой говорил: «Нет. Самый известный — это Кассиров». И действительно, тиражи лубочных книг этого Ивана Кассирова превосходили тиражи любого русского писателя высокого уровня. Но после 1917 года лубочные книжки больше не издавались, потому что интеллигенция — а большевики тоже представляли собой интел­лигенцию — к ним относилась плохо. И все это было забыто, и никакие литературоведы ими не занимались.

Или была мощная русская детективная традиция: этот жанр называли «уголовный роман», в нем главное не раскрытие дела, а понимание психологии и причин, которые привели к преступлению. До революции писались сотни этих уголовных романов — они были чрезвычайно популярны. Хоть один литературовед их изучал? Нет. Но для меня как социолога они важны как литературный факт, как указание на соответствующий уровень читателей. Один уровень — лубочный, другой — иллюстрированные журналы, третий — толстые журналы, и так далее. Эти уровни я выделяю не в оценочном смысле, а в социальном: это то, что отражает социальное положение читателей, уровень их образования. Я уважаю читателей-крестьян и читателей среднего уровня так же, как элитарную публику. Но для литературоведов этот громадный корпус литературы был совершенно невидим. Они его не знали и не писали о нем. 

Или, скажем, такой аспект, как гонорар. Литературоведы упоминают в биографиях, что такой-то писатель получил за эту книгу столько-то денег, но они с этим не работают. А для социолога гонорар — важная штука, которая показывает популярность писателя и его престиж в издательской среде. Если одному платят 100 рублей за печатный лист, а другому — 500, это значит, что читатели больше стремятся читать и покупать книги второго. 

Гонорарам я посвятил соответствующую главу своей книги и выстроил иерархию писателей. Было чрезвычайно интересно, почему Лев Толстой получал в два раза больше, чем Достоевский. С одной стороны, это степень популярности, но есть и другой момент. Дело в том, что у Толстого было поместье и он не зависел от своих гонораров. А Федор Михайлович не мог без них прожить. Поэтому Федору Михайловичу нужно было сразу получить гонорар при сдаче произведения, а еще лучше — аванс. Издатели журналов это понимали. И они могли ему предложить меньший гонорар, а он был вынужден соглашаться. 

О Фаддее Булгарине

В нашем секторе некоторое время числилась Мариэтта Омаровна Чудакова. Однажды она позвала сотрудников сектора на встречу с редакцией словаря «Русские писатели». Этот проект длится с конца 80-х годов, когда готовился первый том. После этой встречи я предложил написать про кого-то из низовых литераторов. И начал писать — одну статью, вторую, третью, четвертую. Людмила Макаровна Щемелёва, которая редактировала статью о Булгарине, предложила мне посмотреть текст и, может быть, что-то дописать с социо­логической точки зрения. Я стал читать статью, потом писать, полез в архивы и увлекся этим сюжетом. Архимед говорил: «Дайте мне точку опоры, и я переверну землю». Вот Булгарин — это та точка опоры, которая позволяет перевернуть традиционные представления о русской литературе пушкинского времени. Он был и писателем, и журналистом, и издателем, и умным человеком, и сам много чего полезного написал о ситуации в литературе того времени. То, как он выстраивал свои отношения с государством через цензуру и Третье отделение, отношения с изда­те­лями и книгопродавцами и, главным образом, отношения с чита­телями, позволяет многое понять в том, что представляла собой литература того времени и насколько она была литературой. 

О «доносах» 

То, что он делал, литературоведы обычно называет доносами. Но семантика слова «донос» с тех пор изменилась. В то время каждый военный чиновник приносил присягу и был обязан доносить обо всем, что против государства, царя, религии и так далее. Слово «донос» не имело резко негативной окраски. 

Булгарин — жертва и своей деятельности, и всего остального. Я долго просидел в архиве Третьего отделения и извлек то, что можно атрибутировать Булга­рину, — не все подписано его фамилией, но есть детали, по которым можно определить, что это исходило от него. По большей части это консультационные записки, в которых нет ничего негативного. 

Например, Булгарин довольно много общался с Мицкевичем, который был сослан в Россию за причастность к неким политико-идеологическим движениям, и на него поступали доносы из Польши. А Булгарин его обелял, и, видимо, благодаря ему Мицкевич смог уехать из России во Францию. Есть там и записка, где он обеляет Пушкина: мол, говорят то-то, а на самом деле он преданный царю и так далее. 

Я все эти записки издал в толстенном томе с комментариями и попытался определить в предисловии, что же делал Булгарин. Негативные характеристики составляют процентов пять — прежде всего они касаются его журнальных противников. 

Об антибулгаринской кампании в пушкинском кругу

Пушкин и близкие ему литераторы ориентировались на культурную элиту. Булгарин же ориентировался на среднего читателя и, соответственно, писал другие тексты. Романов на русском языке в то время вообще не писалось, их не было со времен Хераскова. Булгарин же написал роман «Иван Выжигин», который вызвал гигантский читательский интерес как у высоких, так и у сред­них слоев. Сразу за первым изданием вышли второе и третье, чего никогда не бывало — ни одна книжка Пушкина или Гоголя так не издавалась. Был очень широкий резонанс, появилась масса рецензий, эпиграмм, стихо­творений. В это время происходит литературный слом — переход от культуры стихов к куль­туре прозы, и этот перелом был очень резко негативно воспринят культурной элитой. В том же 1829 году вышла «Полтава» Пушкина, которая провалилась и вместо интереса вызвала кислые отклики. Конечно, так называемый пушкинский круг очень нехорошо воспринял успех булгаринского романа. И как раз в это же время ему стало известно о закулисных контактах Булгарина с Третьим отделением. Уцепившись за это, они начали антибул­гаринскую кампанию. 

О микрооткрытиях

Гуманитарная наука — дело коллективное: она всегда базируется на том, что делали другие. Ты можешь продвигаться вправо на шажок, влево на три шага, но, с моей точки зрения, открытий не сделаешь. Но какие-то микрооткрытия бывают. К примеру, я писал статью про одного литератора по фамилии Добронравов, о котором никто никогда ничего не писал. Биографической информации почти не было, даже год рождения не был известен. И вот читаю я его повесть «В сумасшедшем доме», которая начинается со слов, что он родился в таком-то году и что, когда ему было 18 лет и он был юнкером, он написал заметку об ограблении часовни в газете «Петербургская сплет­ница». Я поверил в то, что это автобиографическая история, взял указанный год рождения, прибавил к нему 18 лет. Газеты «Петербургская сплетница» не было, но были «Петербургский листок» и «Петербургская газета». Беру «Петербургский листок» — ничего нет. Беру «Петербургскую газету», и там находится заметка об ограблении часовни, подписанная неким юнкером. Таким образом я узнаю — и мир узнает, — в каком году родился Добронравов, в каком году и что он впервые напечатал, ну и так далее. Но насколько важно, когда родился и начал печататься Добронравов — уж судите сами. 

О неизвестных текстах и их атрибуции

Интересно не когда ты можешь прочитать что-то, что лежит в архиве, а когда ты это атрибутируешь. Например, есть произведение, написанное под псевдонимом или вообще не подписанное, а ты доказываешь, что это написано конкретным человеком. Недавно я издал воспоминания такого Бурнашёва. Его репутация — отдельная песня: он лгун, врун и так далее, в значительной степени эта репутация ему создана Петром Андреевичем Вяземским. И вот Бурнашёв вспоминает, как он был у своего начальника и туда приходил Вяземский, который тогда редактировал «Коммерческую газету», издавав­шуюся Министерством торговли. Вяземский служил в этом министерстве, и ему поручили отразить деятельность таможенных служб. И Бурнашёв пишет, что потом в «Коммерческой газете» появилась заметка о том, как таможенники вступили в стычку с контрабандистами, как в дыму что-то рассеялось и так далее. Нигде в литературе о Вяземском о таком тексте никакой информации нету. Беру «Коммерческую газету», смотрю за несколько лет — ничего такого там нет. Ну ладно, что делать. По другим поводам листаю булгаринскую «Северную пчелу» и встречаю там статью про таможенную службу без подписи. И там этот пассаж с дымом и вступлением в стычку. Таким образом я атрибутирую Вяземскому неизвестный текст. 

О мышлении архивистов

У историков и архивистов другое отношение к современности: они докумен­тируют то, что происходит. Например, сейчас я готовлю том писем Булгарина. Сам булгаринский архив погиб: его письма сохранились, а письма ему — почти нет. А в каком случае они сохранились? Если автор оставлял себе копию. А кто оставлял копию? Прежде всего, историки и архивисты. А письма писа­телей, чиновников, знакомых, родственников и так далее почти не сохра­нились. Вот вам пример, чем мышление и привычки архивиста и историка отличаются от привычек других людей. 

О рабочем дне и фильмах

Встал, позавтракал и сел за работу. Поработал, пошел пообедал, вернулся. Поработал, пошел на часик погулять в рощу, которая тут рядом, вернулся, еще поработал. Сел, посмотрел фильм. Кино играет громадную роль в моей жизни. Я до сих пор его смотрю в больших количествах и, соответственно, историю кино очень неплохо знаю, много смотрю старых фильмов, того, что в советское время не удалось посмотреть. Номер один для меня — это Ясудзиро Одзу, японский режиссер, а номер два — американский режиссер Джон Форд и француз Жан Ренуар.