27 ноября 2025История, Антропология

Леонид Крысин: «Это была атмосфера свободы и интеллектуального блеска»

Детство в Подмосковье, эвакуация на Урал, экзамен по географии, дружба с Чуковским, работа в «Информэлектро», Красная площадь утром 25 августа 1968 года. В новом выпуске цикла «Ученый совет» — воспоминания лингвиста Леонида Петровича Крысина

Записала Анна Занадворова

Лингвист, доктор филологических наук, профессор, главный научный сотрудник, заведующий отделом современного русского языка Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН, глава Московской школы функциональной социолингвистики.

С 1997 года заведует отделом современного русского языка ИРЯ РАН. Автор более 400 публикаций — монографий, словарей, учебников для вузов, статей, рецензий. Автор идеи создания Толкового словаря русской разговорной речи, один из его составителей, ответственный редактор.

Научные интересы: лексикология, семантика, стилистика, лексикография, социолингвистика, разговорная речь.

О собаке на веревочке 

Я помню себя, наверное, лет с трех. Жили мы тогда в Подмосковье, на станции Плющево (сейчас это Москва). Из игрушек у меня была одна только матерчатая собака, набитая опилками. Я ее по полу возил за веревочку. Иногда, когда приезжали гости, я играл на ней, как на гармошке. Это первое воспоминание о детстве.

6 июня 1941 года мне исполнилось шесть лет, и в тот же месяц началась война. 22 июня над нами кружил самолет. Опознавательных знаков не было видно: довольно высоко. Но взрослые говорили, что это разведчик снимает, фотографирует. Бабушка Евдокия Терентьевна выскочила из дома в панике, что сейчас начнут бомбить, но ее успокоили.

Об эвакуации на Урал и четырех стульях

Отец работал на военном заводе. В начале июля и завод, и семьи работающих на этом заводе были эвакуированы на Урал. Процесс эвакуации был очень длительный, по-моему, мы ехали около месяца. 

Сначала была команда быстро собраться и ничего с собой не брать. В Перове стояли вагоны. Они почему-то назывались теплушки, но это были просто вагоны с раздвигающимися дверями. В каждый вагон садилось несколько семей. По железной дороге в первую очередь пропускались военные поезда с бойцами или с вооружением. Отец даже успел сходить домой, рискуя, что состав отправится без него, и принес четыре стула. У нас с собой ничего не было, только одежда.

О маслобойне и ссылке

Семья состояла из шести человек: мама, отец, двое братьев, сестра, я маленький. Отец работал токарем на заводе. У него был высший, седьмой разряд, но зарплата все равно была маленькая, и на шесть человек ее не хватало. 

Отец происходил из большой крестьянской семьи и был четырнадцатым ребенком. После него родились еще двое, причем пятнадцать — это мальчики, а последняя — единственная девочка, тетя Шура. Отец очень рано начал помогать взрослым, чуть ли не с семи лет. А с 12 лет просто работал наравне с ними. 

Уже после революции, в 20-е годы, у него вместе с братьями была маслобойня, но чем дальше, тем труднее становилось ее содержать. В декабре 1929 года отец заплатил большой налог — и вдруг приходит бумажка, что нужно платить еще раз. Он пошел выяснять, в чем дело, начал говорить что-то недовольное по поводу двойного налога. Его задержали, арестовали. Мать осталась с тремя детьми. Старшему было семь лет, моей сестре Лиде — четыре года, три года младшему брату. Отца посадили в теплушку, хотя ничего теплого там не было, и отправили на Урал в ссылку на три года. По тем временам, которые насту­пили потом, это была довольно мягкая мера. 

Их привезли на станцию Чусовская, по названию реки Чусовая, и там он ра­ботал на углежжении — был такой промысел. Через какое-то время к нему приехала мама с детьми, и ей удалось устроиться на кухню посудомойкой.

В 1932 году ссылка кончилась, отец поехал в Подмосковье и нашел работу в сельскохозяйственном институте на станции Плющево. Было много трудностей с получением жилплощади, но в результате все-таки дали две комнаты в коммунальной квартире. И там жили до начала войны. 

О жизни в Симе, хлебе и соли

Нас эвакуировали на Урал, в Сим. Сейчас это небольшой город, а тогда это был поселок — довольно большой. Через него шла узкоколейка.

Отец работал на том военном заводе, с которым эвакуировался, и довольно быстро к нему присоединились дети. Старшему, Юре, было семнадцать. Лиде, наверное, пятнадцать. Вите четырнадцать лет. 

Отец был тысячником, то есть рабочим, который выполнял тысячу норм. Для меня это загадка: что это за нормы, которые можно было в тысячу раз превысить? Может быть, гипербола какая-то? Но дело в том, что он дома почти не бывал. 

Население этого поселка к эвакуированным относилось враждебно. Очень не хотели, чтобы им подселяли эвакуированных. Мы несколько раз меняли квартиру из-за того, что с хозяевами никак не удавалось дружно жить. Потом как-то наладилось.

Главная трудность в первый год заключалась в том, что у местного населения были посевы, посадки. А мы приехали в середине июля и уже не могли ничего посадить: даже если бы нам дали землю, не успели бы. Это лето и осень 1941 года, а потом зима и уже весна 1942-го — жуткое было время, очень голодное. Но как-то справились. Пища были скудная, никакого разнообразия, в основном хлеб. Вспоминаю, что соль очень трудно было добыть. Почему не было соли в стране, в которой есть Соликамск? 

Уже в 1942-м нам дали землю, мы посадили картошку и дальше питались вволю. Картошка была основной едой. Мама почему-то чистила картошку ночью и начищала два небольших ведра. Эти два ведра мы съедали в сутки. Жили мы там до конца войны.

О 1 сентября 1943 года

Я пошел в школу в восемь лет, в 1943 году. Причем я пошел в буквальном смысле: меня никто не провожал, потому что всем было некогда. Я просто знал, что 1 сентября начинается учебный год, и пошел из дома в школу. Меня встретила директор и спрашивает: «А ты с кем пришел?» Я несколько обалдевши говорю: «Ни с кем, я пришел учиться». Она была удивлена, что со мной нет никакого провожатого. Но меня зачислили, и я проучился там до весны 1946 года. Я оканчивал четвертый класс, но не окончил, потому что мы уехали. 

О жизни в бараке 

Мы жили в Мытищах, на Тайнинской (есть такая станция перед Мытищами), в одноэтажном бараке. Отцу выделили комнату, довольно большую — метров тридцать, наверное. Посреди комнаты стояла печь с плитой, на которой можно было готовить, она отапливалась дровами. От этой печи шла труба через половину комнаты, чтобы дым выходил наружу.

Эта барачная комната была замечательна тем, что уже с начала зимы стены в ней промерзали примерно сантиметра на два. Вот такая снежная корка. 

О школе в Мытищах и учителях

Я ходил в мытищинскую школу № 1 — в ней я проучился с конца 1946 года до самого начала 1950-го. У меня было два замечательных учителя литературы и русского языка: Петр Афанасьевич Дубровский и Александр Андреевич Лапицкий. Первый учил меня вплоть до седьмого класса, а второй — с восьмого по десятый. Замечательные люди — и как учителя, и в человеческом смысле. Когда мы переехали из Мытищ в Люберцы и я стал учиться в любе­рецкой школе, я был в переписке с Дубровским. В девятом или в десятом классе я написал ему, что я хочу поступить на филологический факультет в МГУ. Он прислал мне панический ответ: «Куда ты устремился? Филологи — это самые нищие люди, им платят копейки. Что ты будешь делать, когда у тебя будет семья? Как ты будешь кормить семью?» И так далее. Я поблагодарил его, все-таки остался при своем мнении и в 1953 году поступил на филологический факультет МГУ.

О кудряше, долгунце и птичьем помете

Был очень большой конкурс — 14 человек на место. Администрация факуль­тета, а может быть, даже всего МГУ придумала такой ход: добавить еще один экзамен, на котором возможен провал. И добавили географию. Вопросы, которые задавал мне географ, были довольно трудными. 

— Что из технических культур сеется в лесной полосе Европейской части СССР?

Я отвечаю:

— Лен, конопля.
— Где?
— В Калининской, Смоленской областях, на северо-востоке Белоруссии.
— Почему там сеют лен?
— Там влажный климат.
— Ну и что?
— Лен нуждается в большом количестве влаги.
— Почему?
— Потому что толстый стебель льна питается почвенной и дождевой влагой.
— Верно. А какой лен там сеют, кудряш или долгунец?
— Долгунец.
— Чем отличается лен-кудряш от льна-долгунца?
— Не знаю.
— Ну ладно, это уже ботаника. Где самые богатые месторождения селитры?
— В Южной Америке.
— Где именно?
— В Перу.
— Почему?
— Там на прибрежных скалах очень большие гнездовья птиц.
— Ну и что?
— Птичий помет со временем превращается в селитру. 

На этой географии подорвалось много народу. А я прокололся, как ни странно, на литературе, то есть на моем любимом предмете. Меня экзаменовал молодой преподаватель, как выяснилось потом, студент третьего курса филфака — видимо, преподавателей для экзаменов не хватало. И вот он со мной начал беседу о Тургеневе. Мне достался билет «Образ Базарова». А я до этого про­читал статью Добролюбова как раз на эту тему и стал говорить ему то, чего не было в стандартных учебниках, а он мотал головой: «Что-то вы не то гово­рите». Я пытался сказать, что это одно из мнений о фигуре Базарова. Он мне четверку влепил. Ну, неплохая вроде бы оценка, но она сильно подорвала мои возможности стать студентом, потому что нужны были одни пятерки, то есть надо было иметь 25 баллов. Тех, у кого было меньше 25 баллов, просто не принимали. А если недоставало одного балла, рекомен­довали идти в приемную Клима Ворошилова  Ворошилов Климент Ефремович (1881–1969) — российский революционер и военачальник, а впоследствии государственный и партийный деятель., который в то время занимал какую-то высокую гражданскую должность, — ему можно было пожаловаться, что одного балла не хватает. И вот мы, человек шесть или семь, пришли. Подали заявление — нам сказали, что наше заявление будет рассмотрено. И каким-то образом меня все-таки приняли.

Об «Осином гнезде»

С кем-то я, конечно, подружился. Один из моих друзей Валя Давыдов был, как сейчас бы сказали, хохмач. Золотой медалист, он приехал из Махачкалы, но из-за большого конкурса золотые медалисты проходили собеседование. Не экзамен полностью, а только собеседование. И вот ему достался, как и мне, Тургенев. Он отвечал довольно бойко, а потом экзаменатор спросил:

Ну а какие еще вы знаете произведения Ивана Сергеевича Тургенева? 
— «Осиное гнездо».
— Что?
— Ой, извините, «Осиновое».

Имелось в виду «Дворянское гнездо». В общем, это, конечно, развеселило экзаменатора, и Валя был принят.

Не помню, на каком курсе нас переселили из общежитий со Стромынки на Ленинские горы, в высотное здание. Это были такие блоки, рассчитанные на двух жильцов, — небольшая прихожая и две комнаты. Валя был хорошим гимнастом и проделывал такую штуку. Блок был разделен каменной стеной, но снаружи был небольшой бордюр, по которому можно было из одной комнаты перейти в другую, минуя прихожую. Он не один раз это проделывал, хотя я его всячески отговаривал. И потом произошла трагическая ошибка. Он сорвался с этого выступа. Это был седьмой этаж, и он, естественно, разбился. Это был 1957 год. Он погиб в возрасте 21 года.

Об учителях

Первый учитель, который мне приходит на ум, — это Николай Алексеевич Федоров, замечательный и человек, и специалист. Как он проводил уроки, казалось бы, умершего латинского языка! Как он живо, и требовательно одновременно, и весело умел прививать такую любовь к этому языку. «Facilius est dicere, quam agere» («Легче говорить, чем делать») — такая латинская пословица. Прошло уже много лет, а я до сих пор это помню.

Петр Саввич Кузнецов, очень известный, очень разносторонний ученый. Он был историк языка, но мог преподавать и многие другие дисциплины. Более того, он даже писал какие-то фантастические рассказы. Но лектор он был такой бубнящий: говорил опустив голову, и, хотя рассказывал какие-то интересные вещи, через этот бубнящий фон надо было прорываться.

Сергей Михайлович Бонди — грандиозная фигура, очень известный литературовед, специалист по Пушкину. Когда он читал лекции в МГУ, приходили не только с других курсов филфака, но и с других факультетов. Он рассказывал о Пушкине с таким мастерством, с таким задором, с таким знанием предмета, что набивалась целая Коммунистическая аудитория: те, кто учился в старом здании МГУ, знают, что она довольно вместительная.

О Сталинской стипендии и распределении в Хабаровский край

Как-то вышло так, что я оканчивал каждый курс с полным отличием и на четвертом и пятом курсе получил Сталинскую стипендию. Она так называлась, несмотря на то, что это был уже год пятьдесят седьмой — пятьдесят восьмой, когда Сталина не было, но стипендия все еще официально называлась Сталинской. Причем эту стипендию получил я и Андрей Зализняк. Надо бы произнести в обратном порядке, потому что Андрей Зализняк — гениальный человек без всяких оговорок. 

Обычная стипендия, даже повышенная, была 290 рублей, а сталинская — 830. Когда я, окончив университет, пришел на работу в Институт русского языка, у меня зарплата была меньше, чем стипендия. Эта стипендия была серьезным подспорьем для нашей большой семьи со скудным обеспечением. 

В конце пятого курса было так называемое распределение — термин, который нынешним студентам, возможно, не очень известен, но раньше распределение предполагало обязательную трехлетнюю работу после окончания вуза. Допустим, человек оканчивает МГУ — он никуда не может пойти по своей воле: филологам назначались школы, технарям — заводы, производство. Я был в числе тех, кто был распределен в Хабаровский край, в какое-то довольно глухое место, и совершенно спокойно готовился к этому. 

Но осенью 1953 года был намечен съезд славистов в Москве, и высокое начальство с ужасом обнаружило, что в нашей стране нет института родного языка. Решили, что нужно разделить Институт языкознания, выделив русский язык, и вместо распределения направили группу студентов, окончивших филфак с отличием, в Институт русского языка Академии наук. Нас было 10 человек. Сейчас осталось двое: я и Игорь Степанович Улуханов, мой ровесник. Он родился на шесть дней раньше, чем я, — 31 мая 1935 года, то есть мы оба девяностолетние.

Я стал работать в этом институте, и началась другая эпоха: в профессио­нальном смысле это было изучение всех ипостасей русского языка.

О секторе культуры речи и работе с Ожеговым

Я и мой однокурсник Скворцов попали в сектор культуры речи, которым руководил Сергей Иванович Ожегов. Фамилия Ожегова знакома не только филологам, но и людям негуманитарного образования, потому что известен ожеговский словарь. Мы довольно быстро включились в работу и буквально в первые месяцы появления в Институте русского языка по заданию Сергея Ивановича стали разрабатывать словарь под названием «Правильность русской речи».

С моим появлением именно в здании института связана такая сценка. Я пришел, поднялся на второй этаж. Первый человек, которого я увидел, был Виктор Петрович Григорьев, ученый секретарь института. Он направил меня на третий этаж, в сектор Ожегова. Это была комната номер семь. Я туда поднимаюсь, открываю дверь, вхожу — сидят два старца, бородатые оба, о чем-то оживленно беседуют, смеются. Это были два знаменитых человека — Александр Александрович Реформатский и Сергей Иванович Ожегов. Мне они казались стариками, а им было по 58 лет.

Я вхожу, они прекращают свои разговоры, Ожегов недовольно, враждебно даже опускает очки с носа и спрашивает:

— В чем дело?
— Я пришел к вам на работу.
— У нас никакой работы нет.
— Ну как же, меня послал Виктор Петрович Григорьев, ученый секретарь института.
— А! Так вас к нам направили!

И тон изменился.  

Началась наша работа над «Правильностью русской речи»  Правильность русской речи. Опыт словаря-справочника. Составители Л. П. Крысин и Л. И. Скворцов при участии Н. И. Тарабасовой. Под редакцией С. И. Ожегова. М., 1962.. Занимались мы этим три года. Наконец в 1962 году книга вышла и стала известна в институте и за его пределами.

Я недолго работал под руководством Сергея Ивановича Ожегова, потому что он умер в 1964 году, еще сравнительно молодым — ему было 64 года. Еще до этого сектор культуры речи разделился на два сектора.

О русском языке и советском обществе

Виктор Владимирович Виноградов, директор института, примерно в 1961 году пригласил в институт Михаила Викторовича Панова. Это был замечательный ученый, очень оригинально мыслящий, специалист не только в лингвистике, но и в литературоведении, читавший с успехом лекции в МГУ.

Он пришел к нам в институт, и началась работа с уклоном в изучение не культуры речи, а самого языка — современного русского языка. И вот тогда как-то сами собой два этих направления разделились: часть сотрудников остались в секторе культуры речи — ими продолжал руководить Сергей Иванович Ожегов, а часть сотрудников перешли в сектор, которым начал руководить Михаил Викторович Панов.

Ожегов уговаривал меня остаться в его секторе, но я перешел к Панову. Все-таки в секторе под руководством Панова была более богатая, более глубокая, разнообразная исследовательская работа. Тема работы звучала немножко по-советски — «Русский язык и советское общество». Но это было связано с тем, что в 1967 году было 50-летие советской власти, разработка темы приурочивалась к этому сроку. 

Эта работа была закончена в 1966 году, что довольно быстро для исследо­вательской работы, а в 1968-м уже вышла в четырех томах. 

О «массовом обследовании»

После этой монографии мы начали исследование, связанное со статистикой. Михаил Викторович Панов нас надоумил сделать такую работу, которая показывала бы, что существуют варианты произношения. Одни говорят «шыги», другие говорят «шаги», одни говорят «четверьг» — уже почти никто сейчас не говорит, — большинство говорит «четверг». И вот это было такое в основном фонетическое исследование того, как говорят люди из разных слоев, владеющие русским языком.

Мы ходили по разным учреждениям и делали массовые записи. Обычно тема записи объявлялась тому лицу, от которого зависело разрешение. На какие-то совещания, конечно, нас не пускали, а на каких-то вполне можно было присутствовать. 

Однажды мы со Скворцовым были на суде — записывали от руки, конечно. С этим Скворцовым мы потом расплевались, потому что он был секретарем партбюро Института русского языка, которое нас с Юрой Апресяном осудило. 

О дружбе с Чуковским

В течение этой работы произошли некоторые события не лингвистического, не научного характера.

Одно событие такое. 1962 год, август. Я иду по коридору института, дохожу до конца, собираюсь спуститься вниз и вижу Корнея Ивановича Чуковского. Я в некотором обалдении останавливаюсь, он поднимается ко мне и спраши­вает: «Скажите, пожалуйста, где я могу увидеть двух сотрудников под фами­лиями Крысин и Скворцов?» Я еще в большей степени обалдеваю и говорю, что я как раз Крысин. «Ну замечательно, я хотел бы попросить вас обоих написать рецензию на мою книгу „Живой как жизнь. Разговор о русском языке“». Первое издание уже вышло, он готовил второе и хотел, чтобы мы дали отзыв специа­листов. Мы, естественно, согласились и с этого времени стали гостями в Переделкине у Корнея Ивановича. Он хотел общаться с нами, с такой вот филологической исследовательской молодежью, и сам приглашал нас, мы не напрашивались.

Когда мы приезжали в Переделкино, нас иногда встречали с шутливым издевательством. Кабинет был на втором этаже. И когда мы входили, снизу кто-то кричал наверх: «Корней Иванович, лингвисты пришли!» — «Скажите им, что я умер!» Шутливо, конечно. Мы подымались к нему наверх, разговаривали о чем-то.

Чуковский рассказывал такую историю. Гуляет он по дорожкам, идет вдоль забора. Мальчишки какие-то заглядывают в щели:

— Дядь, а чё такое здесь на этой территории?
— А это дом сумасшедших.
— Как дом сумасшедших?
— Ну так, дом. Вот видите человека, который рыбу удит? Он утвер­ждает, что он Ворошилов. А вот того видите? Это… — Корней Иванович еще кого-то называет.

Такой вот был шутник. С ним было очень интересно и разговаривать, и что-то делать. И у меня остались самые радостные воспоминания о нем.

Позже я познакомился с его дочерью. Лидия Корнеевна жила на этой же территории, но в отдельном помещении. Она занимала домик, который юмористически называла «Пиво-воды», потому что было похоже на палатку, где продавали пиво. Но она была строга относительно того, чтобы мы долго не занимали Чуковского своими разговорами.

О знакомстве с Юрием Апресяном

В 1960 году в Институте русского языка я познакомился с Юрием Дерени­ковичем Апресяном. Для меня он был Юра, и наше знакомство длилось до его кончины в 2024 году, то есть 64 года. Замечательный. Замеча­тельный — даже это слабо сказанное слово. Мудрый, умный, продуктивный, новаторский. Он обладал очень многими свойствами исследователя, замечательными.

Он был старше меня на пять лет и пришел к нам из Института Мориса Тореза. Он был англист, окончил факультет английского языка, и сюда его пригласили одновременно и Виноградов, и Панов. Апресян работал в другом секторе, но мы довольно быстро подружились вот на какой почве. Юра написал друг за другом две книги, и они как-то долго с трудом проходили издательскую стадию. Он пришел ко мне и говорит: нельзя ли фрагмент одной из этих книг опубликовать в «Русском языке в школе»  «Русский язык в школе» — научно-методический журнал, основан в 1914 году, посвящен проблемам преподавания и изучения русского языка. в популярной форме, написать о чем эта книга. Я в то время был членом редколлегии. Я говорю: «Да, конечно, попробую поговорить с главным редактором». Главным редактором тогда был такой Николай Максимович Шанский, кстати, он был и моим университетским учителем, и статью опубликовали. А в 1966 и 1967 годах вышли и обе книжки  Ю. Д. Апресян. Идеи и методы современной структурной лингвистики. Краткий очерк. М., 1966.
Ю. Д. Апресян. Экспериментальное исследование семантики русского глагола. М., 1967..

Но за это время произошли определенные события, не имеющие отношения к научной работе Института русского языка.

О подписании писем и увольнении

Апресян вместе с несколькими другими людьми подписал письмо в защиту Даниэля и Синявского. И вскоре после этого были еще люди, подписывавшие письма в защиту уже других правозащитников — Гинзбурга и Галанскова  «Процесс четырех» — один из советских политических процессов против диссиден­тов. В январе 1967 года КГБ арестовал четырех москвичей по обвинению в антисо­ветской агитации и пропаганде. Централь­ным пунктом обвинения против Александра Гинзбурга было составление и публикация за границей сборника «Белая книга» по делу писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэ­ля. Юрию Галанскову инкриминировалась помощь Гинзбургу в подготовке «Белой книги» и составлении второго тома альмана­ха «Феникс», «Феникс-66», Алексею Добро­вольскому — авторство одного из текстов альманаха, Вере Лашковой — участие в подготовке «Белой книги» и «Феникса-66» в качестве машинист­ки. Процесс начался 8 января 1968 года. Мосгор­суд приговорил Гинзбурга к пяти годам лишения свободы, Галанскова — к семи, Добровольского — к двум, Лашкову — к одному.. Свои подписи поставили и некоторые сотрудники нашего института, в том числе я. Партбюро института и дирекция, конечно, начали преследовать этих людей, прорабатывать их и угрожать, что они будут уволены.

Раньше звание младшего или старшего научного сотрудника давалось ученым советом на определенный срок, и у Апресяна срок этот кончался в 1972 году. У него была должность младшего научного сотрудника — это у человека, который написал две монографии, и обе были переведены на другие языки. А у меня срок кончался в следующем году.

И вот в 1972 году подходит время аттестации. Апресяна вызывает директор института Филин. А до этого еще была проработка на партбюро, чтобы мы отказались от подписи, хотя мы никогда не были членами партии. Ни он, ни я не отказались. И весной 1972 года Юру не переаттестовали в должности младшего научного сотрудника. Но, слава богу, он нашел место, где его приняли на работу, и продолжал заниматься лингвистикой. А в конце 1972-го меня вызвал к себе Филин и начал говорить: «Зачем, зачем вы связались с этими евреями, — прямым текстом, — дали подпись под письмами протеста; я предлагаю вам отказаться от этих подписей, и тогда вы будете оставлены в институте». Я сказал, что не буду отказываться. «Ну, в таком случае мы не можем вас переаттестовать». А переаттестация была назначена на январь. Я не стал дожидаться и уволился 7 января 1973 года, а 8 января поступил на работу в тот институт, в котором уже работал Апресян.

Об «Информэлектро»

Институт назывался «Информэлектро». Он принадлежал Министерству электротехнической промышленности и занимался разными вещами, очень далекими от лингвистики и тем более от каких-то новых направлений типа структурной  Структурная лингвистика — направление в языкознании, основоположником которого считается Фердинанд де Соссюр. Язык понимается как знаковая система, в которой выделяются структурные элементы (уровни языка — фонетика, морфология, синтаксис, семантика), и изучается с точки зрения формального строения и его организации в целом. Рассматриваются проблемы соотношения языка и речи, синхронии и диахронии, а также строение языкового знака. или порождающей лингвистики  Порождающая (генеративная) лингви­стика — направление в языкознании, основанное Ноамом Хомским в конце 1950-х годов, которое фокусируется на форма­лизации языка с помощью системы правил (порождающей грамматики), способной объяснить, как люди могут создавать и понимать бесконечное число грамма­тически правильных предложений..

Юра обратился к директору этого института Сергею Глебовичу Малинину — такой был замечательный независимый человек — и убедил его, что разработка системы машинного перевода  Процесс автоматического перевода текста или речи с одного языка на другой, который осуществляется искусственным интеллектом без участия человека. Первые системы машинного перевода строились на основе словарей и системы лингвистических правил, более современные — на основе вероят­ностного подхода, это статистический и нейрон­ный методы автоматического перевода. очень перспективна. Начали с перевода технических текстов с французского языка на русский — к тому же французы подарили нам ЭВМ, электронно-вычислительную машину, и она занимала целый большой зал на первом этаже. И на ней можно было осуществлять конкретную работу над созданием системы машинного перевода.

Появились другие исследователи, гораздо более молодые: Леня Иомдин, бывший аспирант Апресяна, Игорь Богуславский, окончивший МГУ, еще какие-то люди. К нам приходили наши друзья, близкие и по духу, и по теме разрабатываемых ими направлений, — Игорь Мельчук, Алексей Гладкий, Александр Жолковский. Это была атмосфера свободы и интеллектуального блеска. Там люди могли спокойно общаться, говорить на любые темы, в том числе на запретные. Можно было шутить, смеяться, затевать какие-то игры и так далее. Очень разнообразная была жизнь.

И продолжалось это — для меня — до 1983 года, то есть в течение десяти лет. Но в конце этой работы по разработке системы машинного перевода я попросил Апресяна меня отпустить туда, где я мог заниматься другими вещами. И хотя душа моя по-человечески принадлежала этому коллективу, мне хотелось изучать социолингвистику (даже работая в «Информэлектро», я написал книгу по социолингвистике и продолжал этим заниматься). И я ушел.

О демонстрации против вторжения советских войск в Чехословакию

Я должен рассказать о знаменательном событии, свидетелем которого я был. 25 августа 1968 года на Красной площади в Москве была демонстрация протеста против ввода наших войск в Чехословакию. Я был свидетелем этой демонстрации.

Как я узнал о ней? Надо пояснить, что я неслучайно туда приехал. У меня был товарищ Виктор Сипачев, который учился в МГУ на филологическом факуль­тете, но курсом младше меня. Когда он учился на четвертом курсе, друзья использовали его машинку для печатания протестных листовок. По почерку машинки определили владельца: Виктора выгнали из университета, сослали в армию. Когда он вернулся, то не стал продолжать учебу, а занялся химией и поступил на химический факультет. Мы были знакомы и до его ссылки и продолжали дружить. Я довольно регулярно бывал у него в доме и там познакомился с людьми, которые организовали эту протестную акцию (естественно, тайно).

Был я у Сипачева и в один из дней после ввода танков в Чехословакию. Вместе с ним и еще несколькими нашими товарищами обсуждали вопрос о том, не надо ли посмотреть со стороны, как будет выглядеть демонстрация протеста, какие меры могут применить к демонстрантам власти. Я вызвался быть таким свидетелем.

25 августа часов в одиннадцать я приехал на Красную площадь, и не один, а с женой Лилей и дочерью Галей, которой было четыре года. Мы сочинили такую версию: если будут спрашивать, чего мы делаем на Красной площади, скажем, что пришли показать ребенку, где лежит дедушка Ленин.

У Натальи Горбаневской незадолго до демонстрации родился второй ребенок. Она была в составе этой группы из семи человек и везла коляску с ребенком, а остальные участники просто шли прогулочным шагом к Лобному месту. Дойдя до него, они сели и только успели развернуть какие-то лозунги типа «Долой вмешательство в Чехословакию» и «Позор оккупантам», как мгновенно подбежали какие-то рослые мужчины и начали их избивать. Народ стал стекаться, спрашивать, в чем дело. Их довольно быстро погрузили в машины и увезли.

Один из этих семерых людей был мой товарищ Костя Бабицкий. Когда их всех погрузили в машину и увезли, мы с Лилей и Галей ушли. Я поехал к Костиной жене — Татьяне Михайловне Великановой, которая впоследствии стала известной правозащитницей. Какое-то время мы сидели и разговаривали, а часа через полтора-два я поднялся, чтобы ехать домой. Вышел из квартиры Бабицкого, спускаюсь вниз, открываю дверь — стоят два человека и с ними Бабицкий. Один из них говорит: «Я следователь, мы сейчас будем делать обыск». Я говорю: «А могу ли я присутствовать при этом обыске?» Он говорит: «Пожалуйста, можете». Поднялись наверх. Следователь стал осматривать комнату, в которой писали лозунги. Лозунги даже не надо было разыскивать, потому что трафареты просто лежали на Костином рабочем столе. Тем не менее обыск длился часа два, и за нами ходил охранник, в том числе на кухню и в туалет. Костя предложил мне гречку с подсолнечным маслом, но я отказался: не хотел есть. А Костя ел. Почему-то это разрешалось, и я не понимал, откуда вдруг такой либерализм. Могли вообще не пустить на обыск. Но потом до меня дошло, что просто уже было принято решение квалифицировать демонстрантов как преступников.

О том, зачем заниматься лингвистикой

Когда практически всю жизнь человек посвящает любимой работе, то ему трудно ответить на заданный вопрос. «Потому что нравится» — первое, что приходит в голову, но такой ответ, видимо, легкомысленен. С другой стороны, если человек начинает всерьез доказывать, что наука, которой он занимается, самая главная из всех наук, это может вызвать усмешку. Лингвистика для меня интересна и захватывает бóльшую часть моей сознательной жизни. Но я с боль­шим уважением отношусь и к тем исследователям, которые занимаются чем-то для меня незнакомым и непонятным. Так устроен мир науки.