19 августа 2019Литература

Георгий Левинтон: «Постструктурализм — просто абсолютная чушь»

В новом выпуске цикла «Ученый совет» филолог, фольклорист, автор работ о Мандельштаме, Блоке, Гумилеве, Пушкине, Достоевском, Набокове, открывший межъязыковые подтексты и каламбуры и научивший по-новому читать многие тексты русских модернистов, рассказывает об аресте отца, Тарту конца 1960-х, структурализме и знакомстве с Бродским

Записала Юлия Тарнавская

Литературовед, фольклорист, кандидат филологических наук, профессор факультета антропологии Европейского университета в Петербурге. Преподает и выступает с лекциями и докладами в России, Великобритании, Израиле, Италии, Нидерландах, США, Финляндии, Франции, Эстонии, Японии.

В 1970 году опубликовал первые работы  Г. Левинтон. Некоторые общие вопросы изучения свадебного обряда // Тезисы докладов IV Летней школы по вторичным моделирующим системам. Тарту, 1970.
Г. Левинтон. Свадебный обряд в сопоставлении с другими // Тезисы докладов IV Летней школы по вторичным моделирующим системам. Тарту, 1970. в сборнике летней школы в Тарту, а год спустя закончил ЛГУ. Написал кандидатскую диссер­тацию о лингви­стических аспектах славянского свадебного обряда под руко­водством одного из основателей Московско-тартуской семиотической школы Владимира Николаевича Топорова. Автор одной книги  Г. Левинтон. Статьи о поэзии русского авангарда. Helsinki, 2017. и более 350 статей.

Научные интересы: русский и славянский фольклор, этнология, поэтика, русская литература, взаимоотношения литературы и фольклора, семиотика, лингвистика.

О родителях, детстве не во дворе и «Танских новеллах»

Мои родители оба одесситы, но познако­мились они в Ленинграде, в ЛИФЛИ  Ленинградский институт философии, лингвистики и истории — гуманитарный вуз, существовавший в Ленинграде с 1931 по 1937 год.. Папа был студентом-германистом, мама училась на восточном факультете. Мамин отец был адвокатом, присяжным поверенным: в 1924 году он переехал в Ленинград и получил квартиру в Басковом переулке. Женившись на матери, отец тоже въехал в эту квартиру. Я родился в ноябре 1948 года, а в феврале 1949-го папу арестовали (за «антисоветскую агитацию и пропа­ганду»). Следователь сказал отцу: «Телеграфному столбу я не могу намотать дело, а человеку могу любому». А потом добавил: «Ваши остроты повторяет вся страна»  В 1947 или 1948 году переводчик Ахилл Григорьевич Левинтон (1913–1971) написал песню «Жемчуга стакан», ставшую очень популярной и считающуюся едва ли не первым образцом авторской песни. Ее текст приводится ниже.. И тогда единственным, кто в семье зарабатывал, оказался дед. До папиного ареста у него было несколько работ: после удалось удержаться только на одной — в Гослитиздате, где он был юрисконсультом. Его отстоял его друг, директор Гослитиздата Сергей Львович Горский.

По-видимому, жили мы довольно бедно, но я этого не помню. Мама делала какие-то переводы с китайского для Торговой палаты, пока году в 1950-м ее учитель, китаист Василий Михайлович Алексеев, не пошел на прием к брату Николая Вавилова — Сергею  Сергей Иванович Вавилов (1891–1951) — советский физик; в 1945–1951 годах был президентом Академии наук СССР.. Он добился, чтобы маме заказали перевод книги для серии «Литературные памятники», которая была под прямым академическим контролем. И вот в 1955 году вышли «Танские новеллы» в мамином переводе.

Во двор меня не пускали — и не только из снобизма, но и в общем из сообра­жений, что в нашей ситуации это может быть небезопасно. Тем более в 1950-е годы со всеми антисемитскими сюжетами. Я дружил с соседом, который был на два года старше меня. Теперь он гроссмейстер, шахматист. Остальные друзья моего детства — дети родительских друзей, их коллег.

О разговорах на политические темы по-английски и освобождении отца

Что касается политических тем, то я довольно долго, лет до десяти, держался, так сказать, школьной ортодоксальности: советское детское чтение довольно сильно располагает к этому… Когда я был совсем маленьким, папино отсут­ствие мне как-то объяснили, а вернувшись, отец не говорил мне о своем аресте. Но годам к 11–12 я уже сам понял, что он сидел. И про многих родительских знакомых я знал, что они сидели.

Родители строго следили, чтобы я не повторял на людях то, о чем говорили дома. При мне старались не обсуждать политические темы или переходили на английский. Хотя, когда были гости, я мог слушать. Вырабатывалась какая-то интуиция. Я помню, как увидел в газете карикатуру, посвященную «Доктору Живаго», и спросил, что это значит. Родители сказали, что Пастернак написал антисоветский роман (то есть объяснили мне это довольно лояльным по отношению к властям образом). При этом было понятно, что что-то тут не так: нападки на Пастернака они воспринимали очень болезненно.

Отец вышел в 1954 году, а в 1961 году его реабилитировали. И только тогда он мне сказал про свой лагерь. А когда я услышал его песню «Жемчуга стакан», точно не помню. Очевидно, в детстве, но все-таки уже тогда, когда отец считал возможным спеть про де­вочек, которые танцуют голыми.

Вот авторский текст:

О фольклоре и Владимире Яковлевиче Проппе

Изучение фольклора для меня началось с «Морфологии сказки» Проппа. Я прочел ее в 18 лет, на первом курсе, — просто готовился к экзамену. Вообще, первый курс — это чтение ОПОЯЗа  ОПОЯЗ (Общество по изучению поэтического языка) — научное объединение, в которое входили теоретики и историки литературы, лингвисты и стиховеды. Существовало в 1916–1925 годах.. Было очевидно, что «Морфология сказки» — это эпохальное открытие, а фольклористика — ведущая область филологии. И что это просто очень интересно.

На лекциях Владимира Яковлевича Проппа я не бывал (только на спецкурсах в 1968 и 1969 годах) — у нас читала фольклор Ирина Михайловна Колесниц­кая, — но весной 1967 года я подошел к нему и попросил разрешения бывать на семинаре. Мою фамилию Владимир Яковлевич знал, он преподавал немецкий моему отцу, когда тот учился в университете. 

Пропп был очень обаятельным руководителем. Я сам у него ничего не писал, только показывал ему свои первые работы, но манера Владимира Яковлевича говорить со студентами, то, как он вел семинары, — важный для меня урок.

Проппа надо читать, «Морфология сказки» — книга безупречная. А вот с «Историческими корнями волшебной сказки» есть свои сложности. Наверное, если бы я не прочел «Исторические корни», то не занялся бы фольклором. И я знаю коллег, которые могут про себя сказать то же самое. Но советовать эту книгу как учебник рискованно — эволюционистские предпосылки «Исторических корней волшебной сказки» с современной точки зрения заведомо неверны  В 1871 году, через двенадцать лет после открытия Чарльза Дарвина, антрополог Эдуард Тейлор в своей книге «Первобытная культура» применил эволюционистский подход для анализа человеческой деятельности. С точки зрения Тейлора (а также его последователя Джеймса Фрейзера), человеческая культура развивается почти так же, как биологические организмы, — от простого к сложному. Законы эволюции едины для всех, и любое человеческое общество неизбежно проходит определенные стадии эволюционного развития (а на этой лестнице невозможно жульничать и перепрыгивать через ступеньку). Антрополог-эволюционист скажет, что ритуалы, которые кажутся нам дикими, имели смысл в стадиально более раннюю эпоху — просто потом они «были потеряны». Соответственно, с точки зрения эволюционистов, чтобы понять смысл сказки, какой бы нелепой она ни казалось, надо задуматься, какой смысл видели в ней в обществе предыдущей стадии развития.. Конечно, эта книга не исчерпывается эволюцио­низмом, но тот, кто скажет: «Тут все неверно», тоже будет прав  Советский фольклорист Владимир Пропп больше всего известен как автор «Морфоло­гии сказки» (1928) — исследования о струк­туре сказки. Для Проппа исследование структуры было всего лишь вступлением к главным вопросам: как возникла волшебная сказка и зачем люди ее рассказывали? Так появилась вторая знаменитая книга Проп­па — «Исторические корни волшебной сказки» (1946). В своей работе Пропп использовал тот самый эволюционистский подход: сказка для него — не увлекательная история (как считали многие ученые до него), а сильно трансформированный рассказ об обряде инициации, во время которого участник обряда переживает символическую смерть, путешествие по загробному миру и воскрешение. Слабое место такого подхо­да — в его широте. Доказывая связь сказки с ритуалом инициации, Пропп ссылается на очень широкий круг источников из самых разных традиций — от Меланезии до славян. Однако обряды инициации в таком виде, как их реконструировал Пропп, существовали далеко не у всех народов, и теория Проппа о происхождении сказки осталась лишь красивой гипотезой. .

О Владимире Николаевиче Топорове

Где-то в 1967–1968 годах я стал читать структуралистов. Первая структу­ралистская книжка, которую я прочел, — это третья «се­миотика» «Труды по знаковым системам»  «Труды по знаковым системам» — неперио­дическое издание по семиотике, издающееся в Тарту с 1964 года. Коротко его выпуски называли «семиотиками»., а потом «Славянские языковые модели­рую­щие семиотические системы» Вячеслава Всеволодовича Иванова и Владимира Николаевича Топорова.

В полной мере учителем я, конечно, могу считать только Топорова. Не скажу, что мы много времени проводили вместе, но каждый приезд в Москву я один или два раза к нему приходил. Владимир Николаевич очень охотно отвечал на вопросы, охотно говорил и о себе, и об общих вещах. Помню, мы говорили о Данте, потому что моя жена занималась Данте (причем не стихами, а трак­татами). И Владимир Николаевич заговорил о том, что есть область знания, чистого знания, которое, в частности, исключает познание, потому что позна­ние предполагает незнание, и исключает веру, потому что вера тоже предпола­гает незнание. Притом что он был очень верующий человек.

Я недавно перечитывал статью Пятигорского о философии Набокова, и он там пытается интерпретировать рассказ «Ultima Thule»  Речь идет о статье философа Александра Пятигорского «Чуть-чуть о философии Владимира Набокова».. Человек, как трактует Пятигорский, интуитивно знает ответ на любой вопрос, но он его не знает до того, как вопрос сформулирован. И вот это осознание, что Топорову можно задать любой вопрос, действительно любой, и получить на него адекватный ответ, — это очень мучительное чувство. Потому что ведь придумать правильный вопрос невозможно. Такое знание не достигается накоплением.

В одной работе я сравнивал методы Иванова и Топорова. У Иванова пред­ставление о знании кумулятивное — он предполагает, что есть кирпичи знания, из которых можно строить новое. Топоров же скорее не каменщик, а мозаичист: общий рисунок известен заранее — вопрос в том, чтобы прояс­нить наиболее уязвимые (то есть спорные и неочевидные) участки этой картины. И поэтому для постороннего человека возникает эффект неожидан­ности тем Топорова — почему вдруг он пишет именно про это (скажем, про петрушку, или про грибы, или про протоспорт)? Но зная, что за этим стоит общий, неизвестный нам рисунок, можно понять, почему именно про это.

О Тарту

В первый раз я оказался в Тарту на третьем курсе, в 1969 году. О том, что там происходит что-то необыкновенное, было известно из разговоров, из книг, «семиотик», тезисов летних школ, которые все мы читали. Я не успел ни на одну летнюю школу. Они проходили в 1964, 1966, 1968 и 1970 годах. В 1970-м мои тезисы были напечатаны, но поехать я не смог, поскольку был на военных сборах.

Тартуский университет был совсем особым местом. Звездный курс тартуских студентов в значительной мере образовался за счет того, что Борис Федорович Егоров  Борис Егоров (р. 1926) — фило­лог, литературовед, историк, культуролог. Друг и коллега Юрия Михайловича Лотмана и Зары Григорьевны Минц. переехал в Ленинград и нескольким студентам, которые не прошли в Ленинград­ский университет, посоветовал поехать в Тарту. Это были Миша Билинкис  Михаил Билинкис (1945–2007) — филолог, литературовед, специалист по истории русской литературы и общественной мысли XVIII — первой половины XIX века., Сеня Рогинский. В это же время из Москвы приехал Суперфин  Габриэль Суперфин (р. 1943) — историк, филолог, участник правозащитного движения., который не поступил в МГУ.

Когда я впервые приехал в Тарту, ленинградцы уже отучились и вернулись в Ленинград, где я с ними и познакомился. Суперфин и Алик Байбурин все еще были студентами; Никиту Охотина  Никита Охотин (р. 1949) — историк, филолог, автор более 60 научных работ по истории русской литературы, истории политических репрессий в СССР и др. вскоре выгнали — он был типичный языковского типа студент  Поэт-романтик Николай Языков (1803–1846) был известен как «поэт радости и хмеля», который не смог окончить философский факультет в Дерпте из-за романов и любви к пирушкам.. Этому студенческому кругу покровительствовал один профессор математики. Он овдовел за несколько лет до моего появления в Тарту, и у него по вечерам собиралась студенческая компания. Среди прочего он писал песни, обычно адресованные конкретным людям. Про Никиту он написал:

О потерянном спьяну портфеле с «Хроникой текущих событий» и Наталье Горбаневской

В 1968 году была Прага. Эти события стали для меня сильным потрясением, но еще сильнее на меня подействовало сообщение о демонстрации на Красной площади. Это сразу же стало известно, так что узнал я об этом точно не из «Хроники текущих событий». 

Я видел один из первых номеров «Хроники», но на всякий случай все-таки не буду говорить, кто ее мне показал, — пусть даже этот человек давно за границей. 

Вполне возможно, что одна из причин моей незащиты в 1976-м — то, что я спьяну потерял портфель, в котором была «Хроника». Мне его вернули в КГБ. Наталью Горбаневскую я хорошо знал, но про де­мон­страцию я, конечно, услышал не от нее. Мы познакомились в Москве летом 1973 года, когда она уже вышла из психушки  После «демонстрации семерых», которая прошла 25 августа 1968 года на Красной площади, одну из ее участниц, поэта Наталью Горбаневскую, отправили на прину­дительное лечение в психиатрическую больницу с диагнозом «вялотекущая шизофрения». Подробнее об этом можно узнать в материале Arzamas «Как лечить инакомыслящих»..

О первых работах и первой попытке защитить диссертацию

Окончив филфак, я полгода работал помощником библиотекаря в Институте востоковедения, так сказать, по маминому блату. Потом поступил в заочную аспирантуру Института славяноведения в Москве (об этом я рассказывал здесь — мое выступление предпоследнее). Следующей осенью я стал также стажером-исследователем в Ленинградском институте театра, музыки и кинематографии. Там тогда был научно-исследовательский отдел c фольклорной секцией. Я провел там два года, занимаясь темой свадьбы и свадебным фольклором. Было сразу ясно, что меня там не оставят. Руково­дителем фольклорной секции был Виктор Евгеньевич Гусев, автор книг «Эстетика фольклора» и «Русские революционные демократы о народной поэзии». Его книжка «Песни и романсы русских поэтов» была вполне дельная, но идеология у Виктора Евгеньевича была советская, и мои взгляды его не устраивали.

Потом я полгода работал в Музее этнографии, бывшем этнографи­ческом от­деле Русского музея: зарабатывал себе отношение для защиты диссертации  Бумага с места работы, которая требовалась для защиты диссертации.. Но в 1976 году моя защита в Институте славяноведения сорвалась: ее отменили в последний момент — кажется, за два дня меня предупредили, что не будет кворума. Полагаю, это было сделано по «анти­советским» причинам. 

О принципах

Владимир Николаевич Топоров не защищал докторскую принципиально. И он не единственный такой. Я знал людей, которые так себя вели. Кандидат­ская — это необходимое условие, свидетельство грамотности, а докторская — это уже коллаборационизм. Например, у меня был хороший знакомый, который уехал из СССР кандидатом наук, так и не защитив докторскую, хотя он был не просто талантливый, а очень известный математик и в те годы защита для него была бы вопросом нескольких дней. Топоров почти до конца советской власти не был доктором, но к концу 1980-х годов в бюро Отделения литературы и язы­ка Академии наук образовалось какое-то количество своих людей, понимавших его ценность, и они присудили Владимиру Николаевичу докторскую академи­ческую степень (оказывается, такая форма существовала). Потом уже он был выбран в академики и так далее.

О защите

Моими карьерными делами, если можно так назвать бездействие, занималась ученица Владимира Николаевича Топорова — Татьяна Владимировна Цивьян. Она меня всячески подталкивала, а я ссылался на то, что у меня нет нужных бумаг. Впрочем, сама она тоже не защищала докторскую, так как считала, что не имеет права сделать это раньше Топорова. Когда Владимир Николаевич получил степень, я сказал ей ехидно: «Ну и что теперь ваши отговорки?» И тут же понял, что наделал. Татьяна Владимировна уже не оставила меня в покое до тех пор, пока я не защитился. 

Моя защита произошла в Институте славяноведения, там же, где в 1976-м мне защититься не дали. Даже оппоненты в 1989 году остались те же. Первым оппонентом был Никита Ильич Толстой, который в 1976-м был просто докто­ром наук. Тогда Вячеслав Всеволодович Иванов потребовал найти второго оппонента — кандидата, чтобы не было двух докторов. Мы нашли такого лингвиста, Юрия Семеновича Мартемьянова, он был кандидатом наук, у него были семиотические работы, он вполне мог быть моим оппонентом, но защи­ту, как я уже говорил, отменили.

Но я не один такой был. Лева Лурье точно так же не смог защититься. Он уехал куда-то в Горький, но защиту тоже отменили, тоже чуть ли не в последнюю минуту… И вот через 13 лет, в 1989 году, мы все начинаем снова с моей защи­той. Толстой уже академик, чуть ли не заместитель академика-секретаря. А Мартемьянов по-прежнему кандидат. Так все и произошло. 

О самой большой жизненной удаче

Область того, чем я занимаюсь, к моей жизни ни в коей мере не применима. Например, своей свадьбы, то есть праздника, у меня не было. Расписались и поехали с друзьями в ресторан. У меня была идея, что мои занятия свадьбой создают мне некоторый иммунитет, но это тоже до времени только работало.

Наверное, женитьба — самая большая удача в моей жизни. Наш роман с Ларисой Георгиевной Степановой в какой-то мере начался случайно. Она работала в Институте языкознания  Сегодня Институт лингвистических исследований РАН.. Мы пересекались во многих местах — в том числе у ее бывшего мужа, с которым я дружил. Они жили в одном доме, но в разных квартирах. Потом я стал приходить к ней. Нина Александровна Жирмунская как-то сказала моей матери: «Это самое умное, что он сделал». Моя жена умерла от инсульта в 2009 году.

О книгах и интернете

Одно время у меня была привычка: со студенческих лет я ходил еженедельно на две выставки новых поступлений в библиотеки — в БАН  То есть в Библиотеку Академии наук. и в университет. То, что было действи­тельно интересно, я заказывал, а что-то читал прямо на выставке. И у меня был прием — читать до первой выписки. Потому что, если я не делал выписки, значит, я читал зря. На вопрос, прочел ли я все это, я отвечал, что для того и покупаю, чтобы не читать, чтобы книга была под ру­кой, когда понадобится. Надо прочесть то, чего у меня нет.

Когда я пытался заниматься этимологией, это были дилетантские занятия, но они в значительной мере проходили в листании собственной библиотеки. Неизвестно, в какой лингвистической книжке найдется вдруг нужный факт. Если книга к тому же имеет указатель слов, то можно довольно многое извлечь просто так, без всякой мысли, подходя к полке и снимая по очереди книжки. Сейчас это все сильно изменилось благодаря интернету. Хотя думаю, что интернет дает очень много неожиданных сведений, но и пропускает многое. 

Для того чтобы были книги, которые я мог бы читать без карандаша, я когда-то в молодости твердо себе запретил заниматься детективами. То есть детективы не должны быть предметом исследования: их я читаю просто так, для отдыха. Но только английские. Русский язык в детективах я воспринимаю как стилевую ошибку. Даже Акунина* перестал читать, хотя какое-то время увлекался им.

О теории

В разном возрасте, в разные периоды я занимался очень разными вещами. Скажем, в молодости я осознавал свои литературоведческие занятия как теорию, как чистую поэтику. Сейчас мне не очень хочется думать об этом как о теории. На Тыняновских чтениях  Тыняновские чтения — междисциплинарная международная научная конференция, названная так в честь филолога Юрия Тынянова. Проводилась с мая 1982 года в Резекне (Латвия) и вплоть до 2014 года. неоднократно возникали споры о том, что такое теория и надо ли ей заниматься. Молодые были за теорию, а старшие так или иначе сопротивлялись этому. Я не сразу понял, что проблема не в том, что мы не хотим теории, а в том, что мы их теории не хотим, это другая теория, не наша. Наша — структуралистская. Я считаю, что после структурализма ничего хорошего не было. Постструктурализм — просто абсолютная чушь  Структурализм — междисциплинарный метод, возникший в 1950-е годы и приме­нявшиеся в самых разных областях наук. Структуралисты ставили своей задачей понять, как устроены законы, по которым рождается текст — от детского лепета до «Войны и мира». За созданием каждого текста стоит структура: чтобы ее выявить, нужно проделать некоторые аналитические процедуры. Носитель языка и культуры пользуется набором таких структур бессо­знательно, поэтому люди могут воспроиз­водить повторяющиеся тексты раз за разом, особенно в условиях отсутствия письмен­ности. Эти структуры порождают мифы и сказки, задача которых — поддерживать и передавать дальше правила жизни в обществе. Неудивительно, что «Морфо­логия сказки» Проппа, опубликованная в 1928 году и спустя тридцать лет переве­денная на английский, была с восторгом принята структуралистами. Постструк­тура­листы, в частности Жак Деррида, указывали на то, что бесконечный поиск и выделение структур слишком далеко уводит ученого. В какой-то момент становится непонятно, где границы этих структур, когда они возникают и существуют ли вообще. В качестве аналити­ческого приема постструктуралисты исполь­зуют деконструкцию.. Постмодернизм — в большой мере тоже. Я понимаю, что какие-то вещи заро­дились в нашей среде, в нашем мышлении, но все-таки как социал-демократы европейские с некоторым ужасом пытались доказать, что большевики — это не их порождение, эти постструктуралистские ужасы — это не мы. Но какие-то их идеи начинались у нас, конечно  В СССР быть структуралистом означало не только придерживаться нового научного метода, но и быть сторонником определен­ной политической позиции. Официальная гуманитарная и социальная наука никакой структурализм не признавала: он считался буржуазным лжеучением, идущим вразрез с марксистской теорией. Структуралистов печатали очень мало и неохотно, они были на подозрении у власти. И неудивительно: структурализмом увлекались в диссидент­ских кругах.. 

Дело даже не в том, что главные деятели этого движения первого поколения, то есть французы вроде Барта  Ролан Барт (1915–1980) — французский философ и литературовед, представитель структурализма и постструктурализма, семиотик., Греймаса  Альгирдас Жюльен Греймас (1917–1992) — литовский и французский лингвист, фольклорист и литературовед. Соединил французский структурализм с достижениями русского формализма (работы Владимира Проппа). и так далее, — те же структура­листы в их чудовищной, но эволюции. Это не с пустого места возникло. Другое дело, когда во главу угла ставится идея, что никакого позитивного знания нет, никакой истины нет и быть не может, а есть только некоторый субъективный взгляд, то по таким правилам неинтересно играть. Это как шахматы, где можно поменять цвет фигур. Это для шулеров, а не для игроков. Структурализм — это честная игра по правилам.

О счастье

Трудно сказать, был ли момент в моей жизни, когда я чувствовал себя абсолютно счастливым (разве что в детстве). Всегда были ограничения, пре­пятствия. В Европейском университете хорошо, но мне не всегда нравились мои собственные курсы. Первые годы я читал поэтику  Имеется в виду курс поэтики. Поэтика — наука, изучающая закономерности структуры литературных текстов. потом перестал: разонравилось. Научить детей тому, что такое поэтика и что с ней делать, как этим заниматься, я, пожалуй, не сумел. 

На вводном занятии я студентам в основном объясняю, чем мой курс фольклора отличается от остальных. Поскольку фольклористика конца ХХ — начала XXI века очень сильно ушла от того, чем я занимаюсь и что я считаю правильным, я объясняю, чем я не буду заниматься.

Я держусь, с точки зрения младших  Имеются в виду фольклористы конца XX и начала XXI века, прежде всего американские., довольно традиционного взгляда на фольклор, не позднее структурализма. И пытаюсь даже находить рациональное зерно в эволюционизме. Не в идеологии эволюционизма, но в каких-то его результатах.

Об учениках

Не уверен, есть ли у меня ученики. У меня были аспиранты, были даже хоро­шие, но я все-таки не вправе их считать своими учениками. Одна девочка, теперь уже вполне взрослая, несколько лет назад напечатала книгу о старо­обрядческих самосожжениях. Я руководил ее диссертацией, но все-таки, конечно, я вполне осознавал ограниченность своих знаний в этой области, в очень большой мере она работала сама.

Другая сейчас сдает книгу, это интересная тема — «Народные распевы пасхаль­ного тропаря „Христос воскресе из мертвых“ в фольклорном бытовании». Я прочел в лучшем случае половину ее диссертации, потому что чисто музыко­ведческую часть я просто не способен читать. Это я называю работы не только защищенные, но доведенные до стадии книг.

О незаконченных работах

У меня есть довольно большая очередь незаконченных работ. Это чаще всего доклады, прочитанные и не превращенные в статьи. Как правило, когда нужно их сдавать в печать, я поспешно за них сажусь, не успеваю к сроку и бросаю в полузакон­ченном виде. Но сейчас уже кажется, что, скорее всего, я к ним вернусь, только если буду собирать в сборник соответствующую часть своих работ. 

По образцу «авангардной» книги  Г. Левинтон. Статьи о поэзии русского авангарда. Helsinki, 2017. я хочу составить не общий сборник работ, а распределить их по темам. Я давно должен был сдать в издательство сборник текстов «О современниках»: это работы о тех поэтах, которых я застал. О Брод­ском, Горбаневской, Киме.

Бродского я знал мало. Мы один раз заговорили на улице, когда мне было лет 15 — это, вероятно, был 1963-й или начало 1964 года. Нас была небольшая группа, и мы подошли к нему. Я читал тогда уже стихи Бродского и «Шествие», в первый раз услышал его в Союзе писателей на устном альманахе «Впервые на русском языке»: он читал переводы Галчиньского  Константы Ильдефонс Галчиньский (1905–1953) — польский поэт, переводчик и драматург.. Содержания этого разговора не помню, он был довольно бессвязным, только помню, что мы вышли на канал Грибоедова и я сказал, что у цветочного ящика на окне первого этажа забавное обрамление (оно изображало решетку Летнего сада). Он сказал: «А, вы тоже это знаете?» Потом я несколько раз видел его до отъезда в разных компаниях, а потом мы встретились в 1991 году в Лондоне на 100-летии Мандельштама. Потом мы должны были встретиться в Америке, но я заболел и не смог поехать к нему. С ним дружила моя жена.

Когда-то мы договорились с «Новым издательством», что я им отдам книжку «Из истории поэтики в России». У меня накопилось довольно много работ по истории поэтики, начиная с Анненского. Потом я много занимался машино­писным журналом «Гермес», который члены Московского лингвистического кружка выпускали в 1922–1923 годах. Чтобы все это довести до приличного состояния, нужно какое-то внутреннее движение, толчок: «Вот сейчас все брошу и напишу вот это». Без этого ничего не происходит, исключительно прокрастинация.

Arzamas благодарит антрополога Александру Архипову** за предоставленные комментарии к материалу.

*Признан иностранным агентом и внесен в список террористов и экстремистов.

**Признана иностранным агентом.