2 апреля 2019История, Литература

Борис Равдин: «Что же, черт возьми, содержится в этом тексте?»

Arzamas начинает новый проект «Ученый совет» — рассказы больших ученых о своей жизни и профессии. В первом выпуске историк культуры и филолог Борис Равдин рассказывает о чтении на шкафу, случайно обнаруженных волосах Ленина и о том, как вытащить из текста историю

Записал Александр Борзенко

Борис Равдин — один из известных рижан-гумани­тариев и специалистов-архивистов по истории стран Балтии и рус­ской эмиграции. Окончил историко-филологический факультет Латвийского университета, где занимался в Пушкинском кружке под руководством про­фес­сора Льва Сидякова. Преподавал и выступал с лекциями в США, Англии, Германии, Австрии, Эстонии, Литве, Польше, Финляндии, Японии. Член правления Латвийского общества русской культуры.

Научные интересы: история культуры, литературы и общества — от пушкин­ской, декабристской эпохи до падения СССР. В работах Равдина затронуты самые разные темы: общественные движения в истории Латвии и Балтийского региона, история русской прессы на окупированных немцами территориях и судьбы отдельных людей.

О портном на фронте

Мой папа был потомственный портной. Он родился около 1900 года в неболь­шом городке в Латгалии под названием Прейли, недалеко от современной границы Латвии и России. Для портных и прочих ремесленников смена общественно-политического строя  В 1918 году Латвия впервые провозгласила независимость от Российской империи. В 1940 году республика была оккупирована Красной армией и вошла в состав СССР. значит не слишком много: у них свои заботы. Помните анекдот про портного? Если бы я был царь, я бы жил лучше, чем царь: я бы еще немножко шил. Вот приблизительно такова портновская психология.

На фронте он был начальником портновского отделения при хозчасти полка. О войне особо никогда не говорил, и только в 1980-х я стал записывать какие-то его рассказы. Сознание его было, естественно, профессиональное, например, он вспоминал: «На фронте было очень плохо с нитками и швейной машинкой». Как-то они остановились у какой-то женщины где-то под Наро-Фоминском, у которой была машинка, и обрадовались: «Хозяйка, дай ниток!» Но она им сказала: «Не дам! Потому что вы немца остановить не можете». Когда они сварили картофельную шелуху и попросили соли, она им и соли не дала — по той же причине. В 1943-м отца демобилизовали из-за ранений.

В 1987 году, приблизительно за два года до смерти, отец вдруг попросил меня купить бутылку водки, хотя никогда не пил. Я его спросил: «Зачем тебе водка?» Он сказал: «Знаешь, придут фронтовые товарищи». Но никто не приходил. Он пил эту водку один, за обедом. Может быть, это было для него каким-то мистическим единением с прошлым, с армейской жизнью. Я ему так несколько раз водку покупал.

О курице и карпах

Праздники дома отмечались, и для меня в самом начале 1950-х годов это была довольно печальная история. Помню, мама приносила с базара курицу и она несколько дней паслась у печки на кухне, кормилась за загородочкой у плиты. Потом мама относила курицу к резнику. Потом эта курица появлялась у нас на столе. Позже на смену этому жертвоприношению пришло другое. Где-то уже в середине 1950-х нам дали горячую воду (вернее, нам поставили колонку, которая нагревалась дровами), так что в ванной, которая долго использовалась как дровяной склад, появилась, собственно, ванна. Так вот в ванну на празд­ники запускали карпов. Они жили там несколько дней, я их кормил, хотя мама просила этого не делать. А потом карпы исчезали из ванны, из них делали рыбу-фиш  Гефилте фиш (идиш) — фаршированная рыба, традиционное праздничное блюдо еврейской кухни.. А я уже к этим карпам успевал привязаться. Тем более что у меня в школе тогда появился аквариум и там плавали вуалехвосты, телескопы — тоже из породы карповых, так что было как-то неловко.

О холокосте

Мы вернулись в Ригу из эвакуации, думаю, осенью 1945 года. Евреев в городе осталось около 150 человек. Родители никогда не говорили о том, что евреев не стало  По данным центра «Яд ва-Шем», из 70 тысяч евреев, остававшихся в Латвии на момент немецкой оккупации 1941 года, выжило только 200 человек.. О том, что евреи были убиты, я узнал довольно поздно. Но у меня была двоюродная сестра, племянница отца, у которой погибли родители, братья и сестры, и после войны она несколько лет жила у нас дома. Я тогда не очень задавался вопросом о том, где ее родители и почему она живет с нами. Мама что-то говорила о том, что они умерли, но не объясняла, что именно произошло. Поэтому я приблизительно одновременно и довольно поздно узнал и о депортации 1941 года  Первая массовая депортация из стран Балтии, проведенная советскими властями за несколько дней до вторжения немецкой армии и направленная на ликвидацию бывшей элиты. В ночь на 14 июня были задержаны более 15 тысяч жителей Латвии, более 5 тысяч из них арестованы. Мужчин отправляли в лагеря, многих расстреляли. Женщин с детьми в вагонах для скота увозили в Сибирь и другие труднодоступные регионы, где более 1900 человек из них погибли., и о событиях гетто 1941 года, и о колхозной про­грамме 1949 года  Вторая массовая депортация из стран Балтии. С 25 по 28 марта из Латвии было депортировано больше 44 тысяч человек — в основном семьи крестьян, которых отно­сили к «кулацким». Больше 5 тысяч человек умерли.. Стыжусь ли я того, что об этом не знал и не заду­мывался? Обвиняю ли я кого-нибудь в том, что я этого не знал? Не обвиняю. Мне просто важно понять, почему об этом дома не говорили — ни в моей семье, ни, я знаю, в других семьях.

Об отношениях семьи с советской властью

Отец был человеком довольно молчаливым. Кроме того, после контузии он плохо слышал. И вообще при детях на такие темы не говорили. Дома он гово­рил только «унзере хавейрим» (на идиш — «наши товарищи») и «дер вонц» — «усатый». И вот сейчас, реконструируя ситуацию, я понимаю, что эти выра­жения можно трактовать как его реакцию на происходящее. Работа была, а значит, никаких особых сложностей не было. Жил, правда, один человек у нас на пятом этаже, он считался тюремным надзирателем. Однажды он пришел и попросил отца сшить ему костюм. Помню, был семейный совет, где реша­лось, что делать. Ведь если согласиться — не исключено, что этот надзиратель донесет о частном предпринимательстве. Было такое слово — ОБХСС  Отдел по борьбе с хищениями социалисти­ческой собственности. Спецслужба, создан­ная в 1937 году для борьбы с покушениями на экономическую безопасность СССР.. А если не согласиться, тоже могут быть последствия. В конце концов отец сшил ему костюм, тот расплатился, и никаких последствий не было.

О чтении на шкафу

Читать я любил на шкафу. Залезть туда можно было следующим образом: нужно было встать на отворенную печную дверцу, пока она холодная, заце­питься за заслонку (однажды она в этот момент вывалилась), потом подтя­нуться — и вот я уже там, в собственном пространстве. Шкаф был, наверное, метра два высотой, и еще метра полтора до потолка. Встать нельзя, но лежать или читать на коленках можно.

Я читал все подряд, абсолютно. И книги, и журналы, и газету «Пионерская правда» мы выписывали — я и ее читал. Более того, я не выкидывал газеты, я их подшивал. И «Пионерскую правду», и «Советскую Латвию», которую выписывал отец. И эти стопки за несколько лет лежали у меня на шкафу. Книг у нас было немного, а в газетах каждый раз было что-то, что потом можно было перечитать — особенно в «Пионерской правде». Например, «Зеленые цепочки» — это известная книга о том, как во время блокады шпионы-наводчики пускали над городом зеленые ракеты, привлекая бомбардиров­щиков на те дома, которые надо было разбомбить  «Зеленые цепочки» (1945) — первая часть трилогии Германа Матвеева «Тарантул», рассказывающая о приключениях подрост­ков — участников обороны Ленинграда.. А еще была такая книга — «Над Тиссой», про шпионов, очень интересная. Тоже печаталась из номера в номер. Если что забудешь, верне­шься. По сути, эти подшивки были как книги.

В Риге была хорошая типографская база, и она сохранилась после войны — огромное количество книг издавалось. С национальной литературой была сложная ситуация: почти все межвоенные эстон­ские, литовские и латвийские писатели были изъяты из библиотек, переизда­вать их было невозможно, а новая литература прибалтийских стран вся строилась на антибуржуазном дыхании или борьбе со шпионами и пережитка­ми. Была такая книжка, например: «Свет в Коорди»  Повесть Ганса Леберехта о первых колхозах в Эстонии. Опубликована в 1949 году.. Были писатели Якобсон  Аугуст Якобсон (1904–1963) — эстонский писатель и партийный деятель., Эльмар Грин  Настоящее имя — Александр Якимов (1909–1999). Его книга о финской деревне «Ветер с юга» получила в 1946 году Сталинскую премию 1-й степени. и другие. Но в те же годы выходила серия «Клас­сики мировой литературы» — в такой тоненькой серенькой обложке (Драйзер почему-то пользовался большим спро­сом). В серии «Классики русской лите­ра­туры» выходил Толстой, Тургенев. Книги эти были недорогие, шрифт приличный. В бумаге были видны, я бы сказал, древесные стружки, которые в нее впечатывались, зато выходило все это огромными тиражами и распространялось по всему Союзу. Часть этих книг лежала у меня на шкафу. «Собор Парижской Богоматери» я знал, почитай, наизусть.

О смерти Сталина

Время от времени к нам приходил человек по имени Давид Семенович. Он воевал вместе с отцом и был одноногим. Помню, он приезжал к нам в Дубулты на взморье, брал какое-то одеяло, подстилку, шел на пляж и раздевался там до трусов. При этом он отстегивал свой протез и клал рядом. Мне было как-то странно видеть на пляже человека с одной ногой, да еще и на нашей подстилке, так что я делал вид, что мы не очень знакомы. Так вот однажды Давид Семенович пришел к нам и сказал отцу: «Дер вонц ис гипейгерт» — то есть «усатый сдох». Отец плохо слышал, и тогда Давид Семенович повторил это еще раз — громко, уже в виде почти что призыва какого-то.

Недавно я беседовал с одним человеком, который жил в Межапарке  Межапарк — район Риги.. Там был каток, в 1950-е — один из самых модных в Риге. Я туда не ходил, далековато было. Там катались, кружились, вертелись, прыгали и скакали под музыку — все, что и положено делать на катке. Но тут наступили мартовские дни 1953-го. И как мне рассказывал этот человек, когда музыку отключали и из рупора передавали сообщения о болезни Иосифа Виссарионовича Сталина, весь каток замирал, как в игре «Замри-отомри!». Так продолжалось минуту или две, а когда сообщение заканчивалось, снова включалась музыка («Отомри!») и начиналось верчение и кружение.

О выборе факультета

Технических интересов у меня не было никаких. Я ходил в какой-то модельный кружок, но делал все очень плохо. Ни математических, ни физических, ни хими­ческих интересов у меня тоже не было. Единственное, к чему у меня был интерес, — к чтению книг и просто к книгам как к объекту. Поэтому сначала я поступал в Полиграфический институт, филиал Московского поли­графического института, но не набрал нужного для редакторского отделения количества баллов. Потом хотел на исторический, но там преподавали на латышском, а это мне было тяжеловато. Так что я поступил на филологиче­ский факультет. Но вскоре Никита Сергеевич Хрущев сказал, что нечего дурака валять, обучение у вас будет вечернее, а днем надо работать  В 1958 году Хрущев принял закон «Об укреп­лении связи школы с жизнью…», который, в частности, предписывал студентам полу­чать минимальный производственный стаж..

Моя сестра работала в больнице и устроила меня санитаром. Работа заключа­лась в том, что я возил больных из палаты на процедуры, с процедур в палату, с этажа на этаж. И все было ничего, пока я не посадил одну старушку в каталку и не повез ее в кардиологическую, кажется, лабораторию. Привез я ее, а мед­сестра мне говорит: «Что же ты нам мертвого человека привез на кардио­грамму? Ты живых привози!» Это было странное чувство. Поэтому я даже был немножко доволен, когда Никита Сергеич сказал: «А этих всех в армию». Ну и, значит, пошел я служить на три года в армию.

О карбюраторах и филфаке в армии

Попал я в Умань, на Украину. Сначала я должен был стать оператором водородно-кислородных станций на Новой Земле. Потом решили, что для Новой Земли я не гожусь, и отправили на курсы шоферов. Но тут выяснилось, что для меня синий и зеленый цвета — сложная вещь. Поэтому мне сказали — нет, ты, парень, в шоферы не годишься, иди-ка в ремонт автомобилей.

Так я попал в Киев в объединенную ремонтную мастерскую, где три года и служил. А так как до этого я два месяца как-то успел поработать в оптико-механической мастерской, то командир части, он же начальник авторемонтной мастерской, решил, что я дока-инструментальщик, и стал требовать от меня каких-то высокопрофессиональных работ — сделай, говорит мне, калибратор. В дизельном моторе есть кулачки, при помощи калибратора нужно замерять, на какую высоту они поднимаются-опускаются. Что-то такое. Я изготовил какую-то загогулину. Начальник смолчал и дал мне другую работу — сделай, говорит, мне пуансон, набивать номера на моторах. Тот же результат. И начальник меня уже стал подозревать в саботаже. Я объяснил, что у меня просто нет в руках того ремесла, которое ему нужно. Тогда меня отправили заниматься карбюраторами и бензиновыми насосами. Но начальник сказал, что этого мне будет мало, так что я еще должен обшивать сиденья, раз у меня отец — портной. Я сказал, что не умею, но он меня научил. И потом разрешил одновременно с армией учиться в Киевском университете.

Я просто перевелся из Латвийского университета — тоже на филологический факультет, ходил на вечерние лекции. Там было несколько хороших препода­вателей, а главное — неплохая компания студентов и студенток, к которым я мог ходить в гости. Сначала, правда, ко мне несколько пренебрежительно относились — ну, как к солдату. На занятия я ходил в форме. После армии я обратно перевелся в университет в Риге.

О Пушкине

Когда я в 1964 году вернулся из армии, в университете уже был создан Пушкин­ский кружок, которым руководил Лев Сергеевич Сидяков  Лев Сидяков (1932–2006) — филолог, пушки­нист, профессор Латвийского университета.. Ему спасибо. Это был семинар, в который входили Тоддес  Евгений Тоддес (1941–2014) — филолог. Наиболее известен как исследователь творчества Мандельштама., Флейшман  Лазарь Флейшман (р. 1944) — филолог, профессор Стэнфордского университета, исследователь творчества Бориса Пастернака., Тименчик и еще несколько мальчиков и девочек. Первая моя курсовая работа была посвящена Пушкину и оде «Вольность». Поскольку в этой «Вольности» всегда ищут скрытые смыслы и имена, то и я пошел по этому пути, и, хотя уже существовал определенный набор людей, кто прячется в этом стихотворении, я предложил свой, абсолютно абсурдный. Я тогда заявил, что возвышенный Галл («Открой мне благородный след / Того возвышенного Галла, / Кому сама…» и так далее) — это не Шенье, это не де Лиль, а такой-то и такой-то. И поиски абсурда, метод, которым я искал доказательство своего начального предположения и позже отказ от него, был важнее результата.

Потом я продолжил заниматься Пушкиным, и даже не столько Пушкиным, сколько тем, как любой персонаж, любое явление аккумулирует вокруг себя множество разных линий, которые на нем сходятся. И понимать, как эти линии сплетаются в клубок, образуя на выходе то, что называется историческим явлением или биографией персонажа — вот это с тех пор для меня самое интересное. Поэтому мне все равно, чем заниматься. Могу заниматься Пушкиным, могу заниматься Фишкиным. Потому что линии — важнее всего. Там для меня сходятся и чувства, и мысли, и ощущения, и осязание, и обоняние…

С третьего курса я стал заниматься «Путешествием в Арзрум» и писал по нему дипломную работу. Тут, видимо, сказался мой интерес одновременно к лите­ратуре, и к истории, и к источниковедению, и к историографии. Этот интерес был не совсем осознанный. «Путешествие в Арзрум» было замечательным материалом. Я мог одновременно отвечать на самые разные вопросы. Зачем Пушкину понадобилось это путешествие? Почему у Пушкина было столько объяснений по поводу этого путешествия? Что такое жанровые особенности? Как создается та или иная строка? Как этот текст анализировался в русском литературоведении? Как на анализ воздействовала мода или биография исследователя? Замечательный текст.

О школе любопытного историка

Существуют две школы. Есть школа Ранке  Леопольд фон Ранке (1795–1886) — немецкий историк, считающийся одним из основопо­ложников современной историографии., которая говорит: мы должны вернуться к архивным документам и на их основе представить картину. А есть другая школа, которая говорит: нет, ребят, представить картину — этого мало; мы должны сказать, что она означает, мы должны выразить свое отношение к этой картине, мы должны научить окружающих, чтобы они или шли по это­му пути, или боялись искушений, которые на нем встречаются. Но когда мы служим государству, то, какой бы школе мы ни принадлежали, мы все равно волей-неволей начинаем осуществлять педагогическую задачу, которая необходима государству — воспитать своих подданных.

А потом в какой-то момент, ближе к концу XIX века, возникает история, кото­рая находится на службе не у государства, а у чистого любопытства. И тогда получается, что есть несколько параллельных историй: одна — общества, другая — государства, третья — Церкви и так далее. И наконец, история любопытного человека, который хочет понять: а что же там, в конце концов, происходило? Ты берешь документ и видишь, что он касается какого-то важного для тебя сюжета. Прежде чем прочесть, ты его обнюхаешь, посмо­тришь на материал, на фактуру, на почерк, на то, где он лежит, на то, какие складки, какие уголки обрубленные. То есть попытаешься сперва представить себе биографию этого документика, а уже потом начинаешь читать текст.

О филологии и истории

Хорошо, что я пошел на филологический факультет, хотя у меня очевидная склонность в историческую сторону. Но без филологического анализа исто­рические штудии были бы намного беднее, потому что жанровые представ­ления в филологии, в истории литературы могут многое объяснять в исто­рическом процессе.

И там, и здесь мы имеем дело с неким текстом, только в одном случае это текст, оформленный рукой человеческой, а в другом случае оформленный агентами или пациентами истории. Но и там, и там видна какая-то руко­творность, а одно без другого понять довольно сложно. Я иду по легкому пути — пытаюсь вытащить историю. Значительно сложнее вытащить внутренность текста литературного: там работы куда больше.

Конечно, филолог важнее историка, я бы сказал. Это человек, который особенно не нуждается в костылях. Нужны кое-где какие-то, значит, подпорки, но, в общем, передо мной лежит текст, а дальше нужно пытаться его осмыс­лить. Ну что нам дает, скажем, биография Мандельштама для анализа того или иного текста? В некоторых случаях — просто прямое попадание. А иногда просто разводишь руками: ну ничего нет под рукой, ну никак не подкопаться, ну никак не подвернуться, ну столько вариантов, возможностей для истолко­вания, что никак нельзя остановиться на одном.

О Тарту, Лотмане и Арсении Рогинском

Филология середины 1960-х годов — это что-то такое революционное. Тут тебе и возвращение «формалистов», тут тебе, по словам одной песенки, и «структуральная журналистика», и этнология, и языковедение, и машинный перевод, и Бахтин. В общем, все двигалось каким-то ветром, дуновением.

В 1965-м Тименчик уже завел какие-то отношения с Тарту  То есть с Тартуским университетом., и мы стали туда ездить. Рогинский, Суперфин  Габриэль Суперфин (р. 1943) — историк, филолог, участник правозащитного движения., Лена Душечкина  Елена Душечкина — филолог, профессор кафедры истории русской литературы СПбГУ., Рейфман  Павел Рейфман (1923–2012) — филолог, почетный профессор Тартуского универ­ситета.. Потом лекции Юрия Михайловича Лотмана, который приезжал с ними в Ригу. Так начина­лись тартуские конференции, издавались маленькие студенческие сборники.

В 1962 году, когда я был в армии, произошла революция: в Ригу приехал читать лекции Андрей Донатович Синявский и всех потряс XX веком. И еще тогда мои товарищи по университету, оставаясь в пушкинской теме, поделили между собой XX век. Флейшман взял себе Пастернака, Тоддес взял Мандельштама, а Тименчику, как он писал несколько раз, как самому младшему, дали двух женщин, Ахматову и Цветаеву.

Помню, мы занимались декабристами с Арсением Рогинским, и он в какой-то момент пошел в гороно  Городской отдел народного образования. и попал к человеку, который в какой-то степени определил его жизнь. Он сказал Рогинскому: «Ну что вы занимаетесь декаб­ристами? Совремённостью надо заниматься, совремённостью!»

Об исследовании болезни и смерти Ленина

Мне всегда хотелось найти объяснение поступкам и увидеть в действиях злодея предопределенность: рассматривать ситуацию, в которой он оказался перед тем, как совершить злодеяние. Кроме того, мне, как и всякому человеку, небез­различна тема смерти. Так что, когда я обнаружил, что Ленин более смертен, чем я ожидал (то есть совершенно по-человечески смертен), меня эта тема заинтересовала. Это было уже во второй половине 1970-х годов. На ленинской почве я познакомился с Михаилом Яковлевичем Гефтером, который считал, что Ленин реализовал себя как революционер, но не успел реализовать себя как государственный деятель. А я, на примере Ленина, пытался понять, до какой степени смертельная болезнь унижает человека, не сумевшего осуществить свои замыслы и представления, но уже научившегося отступать.

Как я уже говорил, меня больше интересовал процесс поиска, а не результат. И поиск материалов именно о Ленине, затрудненный в условиях советской власти, где все было кодифицировано и окончательно закреплено, где не могло существовать никаких отступлений от канонической биографии, где болезнь подавалась исключительно как история преодоления болезни, а не что-то естественное, — весь этот источниковедческий путь очень меня занимал.

И когда я стал искать концы каких-то сведений о болезни Ленина, вдруг выяс­нилось, что при всей закрытости архивов, фондов, при всем страхе людей перед неизвестным собеседником почти все лежит сверху. В Риге был (и сейчас есть) Музей медицины, там хранились воспоминания знаменитого хирурга Розанова, который лечил Ленина, и страшные фотографии его последних лет. Был небольшой Музей Ленина на улице Цесу, они собирали воспоминания старых большевиков и большевичек — приходи, бери. За Юглой  Югла — район Риги. был пансио­нат старых большевиков — там тоже собирали воспоминания. Я туда ездил, а там то телефонистки, то санитарки, то жены чекистов рассказывали, как все было. Помню, нашел я в пансионате довольно традиционные воспоминания какой-то работницы Совнаркома — мол идет она по коридору, а время голодное. Навстречу идет Ленин, увидел ее, вытащил из кармана буханку хлеба и говорит ей: «На, ешь». Статья должна была выйти в сборнике «Память», но пришлось ей выйти в сборнике «Минувшее», а через некоторое время подступила перестройка, и я поехал в Москву в Центральный партархив  С 1999 года — Российский государственный архив социально-политической истории, РГАСПИ..

Там был человек, который в числе прочих сотрудников Партархива занимался составлением двенадцатитомной ленинской Биохроники. На начальном этапе лениноведения, в 1920-х годах, были созданы замечательные в источниковед­ческом отношении ленинские библиографии и биохроники, где старались отметить каждый шаг, каждый вздох Ленина. И в 12 томах Биохроники, при всей маскировке, тоже можно было найти скрытые следы борьбы Ленина с болезнью или, наоброт, его соглашательского поведения в его взаимоотношениях с той же болезнью. Скрыть что бы то ни было довольно сложно, почти так же сложно, как утаить в мешке шило. Начальник этой биохроники помогал, подсказывал, подтал­кивал, а хранительница ленинских документов выдавала мне все, что я хотел. Это был момент перелома, и я еще должен был сдавать на вахте свою тетрадь, показывать выписки (конечно, у меня было на этот случай две тетради).

Как-то я заказал в архиве какое-то дело, и мне принесли небольшой пакетик, а в пакетике — прядь ленинских кудрей. У Ленина был шофер, Космачев, который был при нем еще и брадобреем. И он на память себе срезал волосы Ленина и оставлял себе, и потом они оказались в архиве. Конечно, было желание украсть несколько волосинок. Ведь можно было бы провести анализ и установить, есть ли следы яда, но потом я вспомнил, что Ленина долго пользовали ртутными препаратами, так что там может быть все что угодно. Ну и потом, была какая-то брезгливость: нехорошо воровать, все-таки эти волосинки принадлежат покойнику, который когда-то был живым.

О прорицателе Эйжене Финке

О существовании Эйжена Финка (1885–1958) я узнал из библиографии Юрия Ивановича Абызова «Русское печатное слово в Латвии». Финк — знаменитый в Латвии прорицатель. Якобы он предсказал, что Латвия будет свободна, когда первые две цифры зеркально будут отражаться в двух последних, и 1991 год этому соответствует.

В начале 1990-х годов я работал в журнале «Даугава». Число подписчиков уменьшалось, тираж падал, и нужно было думать, как зарабатывать деньги, потому что брать их у государства уже не получалось. И тогда я решил сделать книжечку про Финка.

В какой-то момент я понял, что Финк — это тот же Ленин. Просто Ленину уходящую в небеса трибуну создали с помощью государственной идеологии, его биографию строила партия, страна, а биографию Финка строит народ. И биографии эти, в принципе, строятся по одним и тем же канонам — как, скажем, жизнеописание князя или житие святого. Только биография Ленина оказалось зыблемой (сегодня ее начинают рассматривать как историю государ­ственного преступления), а биография Финка, созданная народным сознанием о его историческом величии, продолжает существовать в незыблемом виде. Недавно я искал в интернете «финк равдин» и нашел там возгласы о том, как смеет этот Равдин посягать на наше национальное достояние. Так что бороться с общественными представлениями еще сложнее, чем с государственными.