3 июня 2019История

Виктор Храковский: «Я грядки люблю копать. В это время иногда приходят интересные идеи»

Красноармейцы на волейбольной площадке в июне 1941 года, необычный профессор в поношенном пиджаке, Алма-Ата второй половины 1950-х и возникновение Ленинградской типологической школы. Герой нового выпуска цикла разговоров с учеными — петербургский лингвист Виктор Самуилович Храковский

Подготовили Юлия Тарнавская, Мария Храковская

Лингвист, доктор филологических наук, профессор. Главный научный сотрудник лаборатории типологического изучения языков Института лингвистических исследований РАН. Преподает на восточном и филологи­ческом факультетах Санкт-Петербургского университета. Член правления Петербургского лингвистического общества, входит в состав Грамматической комиссии при Международном комитете славистов. Обладатель премии имени С. Ф. Ольденбурга в области филологических наук за 2014 год. 

Во время учебы на арабском отделении восточного факультета Ленинградского государственного университета познакомился с Александром Алексеевичем Холодовичем — основоположником Ленинградской типологической школы, увлекся типологией и посвятил ее изучению всю жизнь.

Научные интересы: типология глагольных категорий, изучение грамматиче­ской природы залога, императива и вида.

О первом походе в булочную, четырех одинаковых машинках и первой дружбе

Из раннего довоенного детства я отчетливо помню один смешной эпизод. Мне, наверное, было лет шесть или семь. Праздновался мой день рождения. Пришли гости и подарили мне четыре одинаковые машинки. Это было время, когда с игрушками было плохо, и я запомнил этот случай на всю жизнь. А еще я помню, как мне в первый раз разрешили сходить в булочную в нашем доме и купить пачку печенья «Мария». Очень я был тогда счастлив.

Наша с родителями квартира в Ленинграде находилась в доме на углу улицы Глинки и Театральной площади. В этом самом доме прошла моя довоенная и какая-то часть послевоенной жизни. Я учился в мужской школе на Крю­ко­вом канале, напротив Николы Морско­го  Имеется в виду Морской собор Святителя Николая Чудотворца и Богоявления на Никольской площади в Санкт-Петербурге.. Я поступил туда в шестой класс, когда после войны мы вернулись из эвакуации, и учился там по десятый. Классы были маленькие, не больше 25 человек. Учителя — разные. Были так себе, а были очень хорошие. Я запомнил Софью Давидовну Кроль, которая препода­вала в старших классах немецкий язык. В свое время она была хорошо знакома с Лилей Брик и Маяковским и много о них рассказывала. А еще она препода­вала в Пединституте имени Герцена и приводила к нам в школу на практику студентов. Один из них, Владимир Михайлович Павлов, который проводил уроки в нашем восьмом классе, очень мне понравился. И надо же, через много лет мы вновь с ним встретились в Ленинградском отделении Института языкознания Академии наук СССР. Я пришел в Институт работать, а он был там ученым секретарем.

А еще школа подарила мне дружбу на всю жизнь. В шестом классе меня посадили на вторую парту в среднем ряду. За ней сидел мальчик Юра Пара­шин: он стал моим самым близким другом. Мы вместе готовили уроки, гуляли, ходили в кино и театры. Его родители были музыканты: отец — первая скрипка в оркестре Мариинского театра, а мама играла на арфе в оркестре филармонии. Благодаря им мы много бывали и в Мариинке, и в филармонии. Мы продол­жали дружить и во взрослой жизни и дружили до мая прошлого года, когда Юрий Владимирович Парашин, много лет проработавший в атомной промыш­ленности, ушел из жизни.

О красноармейцах на волейбольной площадке, или Как началась война

Когда война началась, мне было уже восемь лет, и я до сих пор помню ее первый день. Это было на даче в Токсово. Помню, как по волейбольной площадке вдруг цепью пошли красноармейцы, которые до этого никогда там не ходили. Помню, как дня через два мы уезжали в город, в вагоне, который был весь облеплен людьми, и детей еле-еле втиснули в вагон. Спустя какое-то время наша семья уехала в эвакуацию, и, как я узнал потом, это случилось за два дня до начала блокады Ленинграда. Жили мы в Омске, где моя мама, капитан медицинской службы, работала в военном госпитале. Хорошо помню последний день войны и как я бежал на площадь, туда, где был митинг. Там я услышал, что война кончилась. Вот это я помню. А что такое война на самом деле, я, конечно же, осознал потом.

О случайности и специализации

На восточный факультет я поступил случайно. Сначала я собирался поступать на юридический — наверное, потому что мой отец был юрист, довольно извест­ный в Ленинграде. Но в то время существовали негласные запреты на профессию для лиц, скажем так, еврейской национальности, и юридический факультет оказался для меня закрыт. Это было первое мое разочарование: до этих пор все было как-то очень радужно. И тогда встал вопрос, куда и как поступать. В это время как раз началась великая дружба Советского Союза с Китаем. По школам ходили представители университета и приглашали поступать на восточный факультет, на китайское отделение: были нужны специалисты-переводчики. И я подал заявление на китайское. Сдавать экза­мены было не нужно, потому что я окончил школу с медалью. Весной у меня приняли заявление, а когда я пришел осенью, то, к моему великому удивлению, выяснилось, что я зачислен на арабское отделение. Это был второй удар: мир вокруг перестал казаться таким уж приятным. Так началась моя учеба на араб­ском отделении восточного факультета.

О необычном профессоре в непрофессорских брюках

Уже в самом начале занятий на первом курсе произошло событие, которое неожиданным образом сыграло важную роль в моей судьбе: я заочно познако­мился с профессором Холодовичем. Почему-то я запомнил этот солнечный сентябрьский день, когда в актовом зале университета состоялась первая лекция по введению в языкознание. Я знал, что ее должен был читать профес­сор Холодович, но тогда это имя мне ничего не говорило. Я еще не знал, кто он и что он, но своим необычным видом и манерой держаться он сразу привлек мое внимание. Казалось, он говорит не в аудиторию, а куда-то выше, помимо нас. Я все слышал, но ничего не понимал. Все это русские слова, все как будто очень знакомо, но не понять ничего. Одет он был в поношенный пиджачок, из-под которого виднелся джемпер. Брюки на нем были какие-то непрофессор­ские, а на ногах вроде сапоги, но не сапоги на самом деле — с белым верхом и желтым низом. Не помню, как они называются, но довольно красивые. Кажется, бурки. Потом эта встреча из памяти ушла, и вернулся я к этим воспоминаниям уже на третьем курсе, когда по-настоящему познакомился с Александром Алексеевичем, одним из лучших отечественных японоведов, который, кроме того, успешно занимался корейским и русским языками, плодотворно работал в области теоретического языкознания и типологии и определил мою дальнейшую судьбу.

Об антисемитизме

По образованию я востоковед, а к тому, что я стал еще и русистом, привела цепочка на первый взгляд довольно случайных обстоятельств, хотя на самом деле можно говорить о последовательности закономерно связанных событий. Благодаря лекциям Александра Алексеевича я решил профессионально зани­маться типологией. И когда я в 1955 году окончил восточный факультет Ленин­град­ского университета, руководитель моего диплома, заведующий кафедрой арабской филологии Виктор Иванович Беляев, познакомил меня с еще одним замечательным ученым, профессором Борисом Александровичем Лариным. Борис Александрович в то время заведовал кафедрой общего языкознания и к тому же был деканом филологического факультета. Он очень внимательно выслушал довольно сбивчивый рассказ о моих научных интересах и предложил мне сдавать экзамены в аспирантуру при кафедре общего языкознания. В той же беседе, к моему великому изумлению, Борис Александрович выразил готовность быть руководителем моей будущей диссертации.

Однако по существовавшим тогда негласным установкам государственного антисемитизма я не должен был учиться в очной аспирантуре. На экзамене по истории партии экзаменатор приложил много усилий, чтобы поставить мне оценку «хорошо», а не «отлично», и этого было достаточно для того, чтобы меня приняли только в заочную аспирантуру. В соответствии с той же поли­тикой подходящей для меня работы в Ленинграде не нашлось, и я уехал в Алма-Ату.

Об Алма-Ате, средневековых путешественниках и интересных знакомствах

Сейчас я уже не помню деталей своего отъезда. Как-то выяснилось, что там в Институте истории, археологии, этнографии нужен специалист-арабист. Я и поехал. Меня приняли очень хорошо, комнату помогли снять. Там я жил два с лишним года и занимался переводом текстов средневековых арабских путешественников, которые ездили по тем краям. 

В то время Алма-Ата была совершенно замечательным местом. Во второй половине 1950-х начали выпускать из лагерей. Некоторым некуда было ехать, и они оседали в Алма-Ате. Это с одной стороны. С другой стороны, в СССР проводилась кампания по попытке вернуть представителей первой эмиграции. Некоторые возвращались из Китая, им сулили что-то, но дальше Казахстана они не попадали. А еще были люди, которые жили в Западной Европе, которым там давали советские паспорта, сажали в самолет, привозили в Москву, а в Мос­­кве пересаживали в другой самолет и отправляли в Алма-Ату. Там они и оставались. Так что в Алма-Ате собралась очень интеллигентная публика и очень интересные люди, с которыми можно было познакомиться в библио­теке. Другого места общения, по сути дела, там не было.

Параллельно с работой в Институте я писал диссертацию, и через два года первый вариант был готов.

О возвращении в Ленинград

Я взял отпуск и приехал в Ленинград. Борис Александрович позитивно оценил написанное, но сказал, что мне нужно перейти на год в очную аспирантуру, чтобы поработать с литературой, которой в Алма-Ате нет. Но антисемитизм никуда не делся: в отделе аспирантуры со мной даже разговаривать не стали. Я рассказал о своем неудачном походе Борису Александровичу, который, как мне тогда показалось, никак не отреагировал на мой рассказ. Но я оказался глубоко неправ. Примерно через неделю мне позвонили из отдела аспирантуры и с удивлением стали спрашивать, почему я до сих пор не пришел оформ­ляться. Спустя некоторое время я узнал, что Борис Александрович звонил замести­телю министра высшего образования и сказал, что если меня не возь­мут в аспирантуру, то он уйдет с поста декана. В итоге меня приняли на один год в очную аспирантуру. Окончив ее, я успешно защитил кандидатскую диссертацию и принял приглашение профессора Холодовича работать вместе с ним в группе структурно-типологического изучения языков. 

О Ленинградской типологической школе

Лаборатория типологического изучения языков  Первое название — Группа структурно-типологического изучения языков. появилась в 1961 году, когда я только защитил кандидатскую диссертацию. Это был период, когда желез­ный занавес немножечко приподнялся и в верхах начали думать о том, что за занавесом тоже делается наука, и неплохая. Именно тогда Александр Алек­сеевич Холодович написал в Президиум Академии наук СССР докладную записку о необходимости организовать исследовательскую группу для изуче­ния методов структурной лингвистики, которые успешно использовались на Западе. И такая группа была создана в Ленинградском отделении Института языкознания АН СССР. Возглавил ее сам Александр Алексеевич, а в сотрудники пригласил Владимира Петровича Недялкова, впоследствии ставшего ученым с мировым именем, и меня. Втроем мы начали разрабатывать программу иссле­дований. Постепенно знакомясь с тем, что было сделано за рубежом, и вспоминая те наработки, которые были в отечественной лингвистике раньше, нам удалось сформировать направление, которое потом получило название Ленинградской, или Петербургской, типологической школы.

Со временем количество сотрудников лаборатории увеличилось. И мы зани­мались тем, что изучали определенные синтаксические конструкции на мате­риале очень разных языков. Наша задача заключалась в том, чтобы установить, как на исследуемых конструкциях отражаются общеязыковые закономерности, ареальные закономерности, генетические закономерности и особенности отдельных языков. Наша работа проходила в виде семинаров: на каждом высту­пал кто-то из сотрудников и рассказывал о том, что он сделал по своей проблематике.

Александр Алексеевич Холодович активно занимался и издательской деятель­ностью. Он опубликовал многие работы, которые в России до него не были известны. В частности, Холодович перевел и издал «Основы фонологии» Тру­бецкого — книгу, без которой заниматься фонологией  Фонология — раздел лингвистики, изу­чающий структуру звукового строя языка и функционирование звуков в языковой системе. и сейчас невоз­можно. Перевел Александр Алексеевич и полное собрание сочинений Соссюра  Фердинанд де Соссюр (1857–1913) — швей­царский лингвист, заложивший основы семиологии и структурной лингвистики..

В это время стали возможными и личные контакты с зарубежными коллегами. Правда, потом, где-то в начале 1970-х, опять наступил период, когда начали бороться с космополитизмом, и снова появились разнообразные препятствия. Возникали ситуации, когда нам говорили: вот на такого автора ссылаться нельзя, и на этого автора нельзя ссылаться. Я это хорошо помню, потому что именно в это время возникла проблема с защитой моей докторской диссер­тации. Защититься не мог не только я, но и многие другие люди, о которых говорилось, что «они протаскивают не те идеи».

О Михаиле Викторовиче Панове

С выдающимся московским лингвистом Михаилом Викторовичем Пановым, который оказал большое влияние на формирование моих научных взглядов, я познакомился уже после того, как защитил кандидатскую диссертацию и выпу­стил первую и единственную свою книжку по арабскому глаголу. Панов при­слал мне письмо, в котором написал, что прочел мою книжку и хотел бы обсудить некоторые вопросы. Я, конечно, ему сразу ответил, а лично познако­мился, приехав в Москву. И потом, когда я бывал в Москве — а это случалось довольно часто, — всегда приходил к нему, и мы обсуждали различные вопросы лингвистики.

Это было замечательное время. Я многому научился у Панова и извлек большую пользу из нашего общения. Он был замечательным человеком, очень много знающим, очень радушным, по-московски хлебосольным. Когда я к нему приходил, всегда были чай, баранки и разговоры. Вокруг Михаила Викторовича группировались известные московские лингвисты, в основном специалисты по рус­скому языку. Поскольку он уже был не молод (хоть и моложе, чем я сейчас), семинары, на которых обсуждались различные вопросы грамматики, проходили прямо у него дома. Однажды он пригласил меня выступить: это было очень интересно и полезно.

О защите докторской и замечательных людях

Для того чтобы защищать уже готовую докторскую диссертацию, я должен был получить справку от секретаря партийной организации Института языкознания Ореста Петровича Суника, что парторганизация не возражает (не важно, что я был беспартийный). Но Орест Петрович мне такой справки не давал, ничем это не мотивируя. И за границу меня тоже не пускали. Но когда секретарь парторганизации ушел в отпуск, его заместительница Дмитриева сама ко мне пришла и написала эту справку по собственной воле. Я ее даже не просил и очень ей благодарен. Это очень важная для меня вещь: притом что внутренняя политика нашего правительства в то время была именно такой, в то же время было много замечательных людей, которые, несмотря на эту политику, преодолевали запреты и помогали избавляться от неприятностей.

О том, что такое типология

Чтобы объяснить, что такое типология, надо читать большую лекцию. Не уверен, что коротко будет понятно, но попробуем. Когда мы говорим о языках, то выделяем, с одной стороны, родственные языки, языки из одной семьи. Они происходят, как считается, из одного праязыка, и поэтому у них много общего. С другой стороны, бывают закономерности, связанные с ареаль­ным бытованием языков. Известно, что у языков разных семей, которые в течение значительного периода времени сосуществуют в одном ареале, появляются общие закономерности. Скажем, известен балканский ареал, в котором присутствуют романские языки, и славянские языки, и греческий язык, и совершенно отдельный, не имеющий никаких родственников албан­ский язык. И у всех у них появляются некоторые общие черты — например, утрачивается инфинитив. Это и есть ареальные закономерности.

А еще есть общие языковые закономерности, которые не связаны ни с род­ством, ни с ареальной близостью. Например, если есть пара «определяемое и определение», то существует всего две возможности: определение стоит либо перед определяемым словом — «большой дом», — либо после определяемого слова — «дом большой». По-русски мы всегда используем первый вариант («дом большой» тоже можно сказать, но в этом случае слово «большой» будет не определением, а сказуемым). А для некоторых языков, например для арабского, возможен только второй вариант постановки определения. Или, если вы возьмете три основных элемента предложения — глагол, имя, обозначающее субъекта, и имя, обозначающее объект, — то можно легко пересчитать логические возможности их взаимного расположения. Всего шесть таких возможностей получается. Никаких других быть не может. Бывают какие-то контексты, когда порядок нарушен, но в обычной ситуации по-русски мы скажем: «Петя читает книгу», по-арабски: «Читает Петя книгу», а в каком-нибудь тюркском языке получится: «Петя книгу читает». И это нормальный порядок слов. Иначе говоря, есть набор логических возможностей, которые реализуют языки. Одни возможности реализуются чаще, другие реже. Но за эти логические возможности языки уже не выходят. Это общеязыковая закономерность.

О самом сложном

Самое сложное в типологии — это то, что ты никогда не можешь быть уверен, что что-то знаешь до самого конца. Потому что знать, даже очень пассивно, больше некоторого небольшого количества языков не получается. И при этом есть языки, которые устроены совсем не так, как ты привык, и которые ты не изучал, и ты знакомишься с материалом чаще всего из вторых рук. И бывают случаи, когда знакомишься с одним описанием конкретного языка, потом смотришь его другое описание — а там все иначе. Известны случаи, когда грамматика одного языка пишется по образцу грамматики другого. Так, например, первая «Российская грамматика» Ломоносова писалась по латин­скому образцу и была сделана совершенно без учета специфики русского языка. А потом языки народов России, СССР, тоже описывались по типу русских грамматик. Теперь, конечно, так уже не бывает.

При этом когда ты уже в какой-то степени познакомился с языками разных типов, допустим с индоевропейскими, тюркскими, семитскими и другими, то вырабатывается какая-то интуиция. Она помогает определить, что похоже на правду, а что не очень. Тем не менее типологии надо учиться всю жизнь.

О раннем подъеме и категории залога

Я привык вставать в одно время и в одно время ложиться. Раньше вставал ни свет ни заря, сейчас это 8 утра. Но в 11 вечера свет уже должен быть погашен. Cамое рабочее мое настроение — первая половина дня. Я работаю сразу над несколькими темами: прямо сейчас мне нужно написать несколько статей, текст для конгресса, поработать в скайпе над монографией о таксисе в славянских языках с профессором Барентсеном из Амстердама. В последние годы работать получается уже меньше в силу всяких, к сожалению, не лингви­стических обстоятельств. А так я всегда примерно одинаково много работал, часто участвовал в различных конференциях. И уже довольно давно, где-то около 50 лет тому назад, на конференции, посвященной категории залога, я познакомился с Марией Григорьевной. Женитьба на ней — самая моя большая жизненная удача.

О связях с Грузией, бацбийском языке и абрикосах

Очень многое меня связывает с Грузией. Во-первых, потому что в моей жизни наряду с Лариным, Холодовичем и Пановым большую роль сыграл грузин­ский ученый Георгий Васильевич Церетели. Когда я уже после Казахстана учился в аспирантуре (а это было время борьбы со структурализмом), в Ленинграде проходила арабистическая конференция. Я сделал доклад. И после моего доклада выступил один относительно известный московский ученый и сказал, что все это структурализм, западные веяния и что это никуда не годится. Потом кто-то еще выступал, а потом слово взял высокий, пожилой очень, интеллигентный человек. Он меня похвалил, сказал, что это образцовый доклад и что это все очень интересно, очень хорошо. После него уже никто не выступал. Мне дали слово для ответа, и я в какой-то момент сказал: «Вот тут последний товарищ выступал…» — а из угла, где сидела грузинская делегация, раздается такое «Ох!» из-за того, что я не знаю, кто это. А откуда мне было знать, что это Церетели, если я его никогда прежде не видел? Фамилию слышал, а в лицо знать не знал. После доклада Георгий Васильевич сам ко мне подошел познакомиться. Это было так неожиданно и так приятно.

Потом, когда мне не давали защищать докторскую ни в Москве, ни в Ленин­граде, он организовал защиту в Тбилиси. И спустя какое-то время рассказал мне, что накануне защиты ему звонил из Москвы директор Института русского языка Федот Петрович Филин и рекомендовал снять мою защиту. Но Церетели не снял, и защита состоялась. Целый час со мной дискутировал профессор Чикобава, который был консультантом Сталина по вопросам языкознания, но потом он проголосовал «за». 

Церетели я по гроб жизни обязан очень многим, потому что он и такие люди, как он, занимали очень твердые гражданские позиции и придерживались их, не глядя ни на что. Например, когда его выдвинули в Академию, он сказал, что не будет баллотироваться, пока членом Академии не станет Виктор Максимо­вич Жирмунский. И сдержал свое слово: баллотировался, только когда Жирмунский стал академиком.

В той же Грузии у меня был коллега и друг Котэ Чрелашвили. Точнее, сначала он был моим информантом по бацбийскому языку  Бацбийский язык — язык, распространен­ный в Кахетском крае Грузии. Быстро вытесняется грузинским языком., а потом мы подружи­лись. Я ездил с ним в экспедицию, поднимался в горы к бацбийцам, учил бацбий­ский язык. Как-то вечером мы приехали в его родное село, легли спать. Я утром встал, вышел в сад, смотрю — весь сад усеян абрикосами, просто на земле валяются. Правда, не крупные желтые, а не очень большие, но мы такие в Ленинграде едим с удовольствием. Я поднял, протер и начал есть. Тут вышла его мать, увидала меня и вдруг начала по-грузински говорить явно что-то тревожное. Я ничего не понял. Она разбудила сына. Я спрашиваю: «Что такое?» Он говорит: «Так у нас эти абрикосы одни свиньи едят».

О яблочном варенье и интересных идеях, которые приходят в неожиданный момент

У нас на даче всего одна яблоня, но урожаи совершенно фантастические, яблок с нее очень много. Они быстро портятся, поэтому нужно немедленно варить варенье. Самое неприятное, самая тоскливая часть процесса — это когда яблоки надо сначала помыть, потом разрезать, потом вынуть косточки. Дальше все просто: 300 граммов сахарного песка на килограмм яблок. Засыпать и оставить на сутки или на ночь. В общем, сегодня сделали, а завтра потрясли, яблоки дали сок, и это уже варится. Мы еще корицы добавляем немножко. Потом я ставлю кастрюлю на электрическую плитку, одной рукой помешиваю, в другой держу книжку и читаю. Сорок пять минут, и все готово.

А еще я грядки люблю копать. Это потому, что в это время иногда приходят какие-нибудь интересные идеи. А когда сидишь за столом, такие идеи приходят совсем редко. Они появляются в самый неожиданный момент, и не всегда есть под рукой бумага, чтобы записать. А записывать надо сразу, потому что память — это тоже такая штука с секретами: то запомнишь, а то и не запомнишь. У меня была всегда очень хорошая память, а теперь я уже могу забывать. Правда, профессиональная память вроде еще ничего, а вот все остальное… Честно говоря, когда читаешь какие-нибудь занудные статьи, то тут же забываешь, о чем читал.