10 октября 2022Литература, Антропология

Александр Ливергант: «Какая-то муха меня укусила, и за последние 11 лет я написал 10 книг»

Жизнь в правой и левой комнатах, удивительная находка в лондонском букинистическом магазине, поездка по Европе на «жигулях» в 1989 году, частные уроки инженера́м и первые переводы. Писатель, переводчик и главный редактор журнала «Иностранная литература» Александр Яковлевич Ливергант — в новом выпуске «Ученого совета»

Записала Анна Красильщик

Выпускник романо-германского отделения филологического факультета МГУ. В 1984 году защитил кандидатскую диссертацию «Трагикомедии Шона О’Кейси и традиции Ирландского литературного возрождения». Профессор кафедры сравнительного изучения литератур РГГУ, преподает литературный перевод и историю зарубежной литературы. С 2008 года — главный редактор журнала «Иностранная литература». Перевел на русский язык «Дневники» Сэмюэла Пипса, «Письма» Джонатана Свифта, «Письма» Лоренса Стерна, романы «Черная беда» Ивлина Во, «Высокое окно» и «Вечный сон» Рэймонда Чандлера, «Красная жатва» Дэшила Хэммета, «Пасынки судьбы» Уильяма Тревора, «Улики» Джона Бэнвилла, «Жертвы» Юджина Маккейба и другие книги. За перевод, комментарий и подготовку к изданию «Жизни Сэмюэля Джонсона» Джеймса Босуэлла получил премию фонда «Литературная мысль» (1999), за перевод романов «Леди Сьюзен» Джейн Остин и «Сокращения» Малколма Брэдбери — премию журнала «Иностранная литература» (2003). Автор биографий Редьярда Киплинга (2011), Сомерсета Моэма (2012), Оскара Уайльда (2014), Фрэнсиса Скотта Фицджеральда (2015), Генри Миллера (2016), Грэма Грина (2017), Вирджинии Вулф (2018) и Пелама Гренвилла Вудхауса (2021). Лауреат премии «Мастер» (2008).

Научные интересы: английская литература.

Об игрушечной рыбке 

У меня есть очень раннее воспоминание, как я лежу и колочу ручкой по игрушечной рыбке, которую повесили на веревочке над моей коляской. Она то ли пищала, то ли стучала, когда по ней бьешь. Но вполне возможно, что это чистый вымысел.

Я родился в 1947 году, после войны. Родители уже доживали свою совместную жизнь. Жили плохо. Я это хорошо помню. Были не то чтобы скандалы, но крики встречались. Отец, человек, по-видимому, очень способный, был в свое время авиационным инженером. Они с мамой поженились в июле 1941 года. Это был сильный ход: немцы уже приближались к Москве. Отца я плохо помню, потому что редко видел. Со временем его становилось все меньше и меньше, он лишь приезжал ко мне на день рождения. Потом, в середине — конце 50-х годов, он свалился с инсультом: очень много курил, что-то не складывалось с работой. И в 1963 году неполных шестидесяти лет он умер.

О коммунальной квартире в доме «Колбасы» и семье Ливергантов

У Ливергантов была большая семья: четыре брата и старшая сестра, которая ими верховодила. Они ее любили, боялись и очень уважали. Как она скажет, так и было. Они жили в огромной коммунальной квартире в доме, который назывался «Колбасы». Это первый дом, если идти от метро «Маяковская» в сторону «Тверской». В этой квартире жило четырнадцать или пятнадцать семей. И невестки моей тетки, жены четырех братьев Ливергант, мыли посуду в комнате, чтоб другие родственники не видели хорошей посуды. Я, как водится, был влюблен в свою кузину и довольно часто бывал у тетки. Там было вкусно, там было весело, там играли в лото. Время от времени мы с кузиной ездили к одному из дядьев. Он жил в Ленинграде в коммунальной, но малонаселенной квартире с соседями, которые одновременно были друзьями. Эти были дети известного художника Бродского, который написал портрет Ленина, где тот сидит в кресле и гладит котенка. Квартира была прямо против Русского музея и аникушинского Пушкина, по другую сторону Театра музкомедии. Нас там замечательно принимали, кормили, любили. Ко всем этим Ливергантам я был привязан, что не встречало поддержки дома, где я жил с мамой, бабушкой и дедом. Я помню, что как-то спросил деда: «А почему ты со мной не пойдешь туда?» Он только поднял бровь.

О деде

В сущности, моим отцом был дед — отец матери — Михаил Ефимович Айзенштадт. Они с бабушкой были мне самыми близкими людьми. Дед имел гимназическое образование, учился за границей. Вообще говоря, он был математиком, но последнюю часть своей жизни, уже в 50–60-е годы, работал в библиографическом отделе «Советской энциклопедии». Он хорошо знал древние языки, что не мешало ему знать и новые.

Дед был совершенно замечательным человеком, скромным, очень знающим, назидательным, и он многое в меня вложил. И конечно, я ему доставил своим детским и подростковым легкомыслием много хлопот. Он мне подсовывал хорошие книги, а меня тянуло к плохим. Например, он мне давал Фенимора Купера, а я любил просталинскую книжку «Андрюша идет в школу». Он мне подсовывал Пушкина, но я в основном смотрел картинки, а читал книжку «Васек Трубачев сражается». Конечно, я не очень ему подходил в смысле развития своего интеллекта.

О правой и левой комнатах

Мама — Инна Михайловна Айзенштадт. Все всегда путали и называли ее Нина. И даже гранильщики на кладбище, когда мы пришли принимать работу, написали «Нина». Пришлось все переделывать. Она была художницей — прекрасной, по-моему. Писала всегда цветы. У нас были прекрасные отношения, но посуше, чем с дедом и бабушкой, потому что она редко бывала дома. Она была человеком светским, у нее бывали увлечения, и она мало общалась с так называемой правой комнатой. Дело в том, что у нас была прекрасная большая квартира на Студенческой улице (тогда она называлась Извозная) с двумя двадцатитрехметровыми комнатами в разных концах коридора. Правая комната была бабушки, деда и, в сущности, моя тоже. А что делалось в левой комнате, я долгое время не знал. 

Эту квартиру они получили в 1938 году, а до этого жили в Соймоновском проезде. И переехали очень вовремя, потому что в 1941 году в их старый дом угодила бомба. Будь они в этот момент там, то, скорее всего, погибли бы. 

О гражданском муже мамы

Где-то в конце 50-х годов мама граждански вышла замуж за очень достойного человека — искусствоведа Николая Васильевича Власова. Он сделал мою мать счастливой, притом что они жили трудно и врозь. Николай Васильевич занимался русским искусством, русским авангардом. Он очень плохо ходил: потерял ноги в затемнении во время войны, у него были протезы. Вместе они не жили, он оставался жить у себя в квартире на Сретенке, а она, соответственно, дома. Помимо того, что он был искусствоведом и развешивал картины на выставках в ЦДРИ  Центральный дом работников искусств в Москве., у него была замечательная коллекция русского искусства конца XIX — начала XX века: Григорьев, Коровин, Куприн, даже, кажется, Петров-Водкин, мирискусники, ну и так далее. И больше всего на свете его родственники — дочь и сестра — боялись выпустить эти картины из рук. Он умер довольно скоро, у него было плохое сердце. 

Об отношениях в семье 

Как я уже теперь понимаю, деда не устраивала та жизнь, которую вела моя мать. Ему не нравилось, что у нее гражданский муж, притом что у Николая Васильевича не было к тому времени жены — она умерла. Дед считал, что, если ты любишь женщину, ты женишься на ней, и не рассыпался в любви к Николаю Васильевичу, который всегда был необычайно с ним приветлив и почтителен.

Самым тяжелым временем для моей матери был Новый год. Накрывался стол, деда звали к столу в левую комнату. Он приходил с большим опозданием, и это бы ладно, но он подолгу сиживал за столом, не раскрыв рта, только односложно отвечая на какие-то вопросы. А Николай Васильевич был человеком светским, он знал массу всяких баек, анекдотов, веселых историй, связанных с людьми искусства, художниками, знал всю Москву. Он любил выпить, а дед никогда не пил ни капли. Мне было четырнадцать-пятнадца­ть лет, но хорошо помню, какая тяжелая атмосфера царила за этим новогодним столом. И все, в том числе дед, вздыхали с облегчением, когда Николай Васильевич, опершись на палку, с трудом вставал и уходил к себе.

В сущности, очень любя свою дочь, дед в некотором смысле отравлял ей существование. Не знаю, понимал он это или нет. И притом что большую часть времени я проводил с дедом и с бабушкой, я был на стороне матери. В некотором смысле это было связано с тем, что в левой комнате было интересно, а в правой скучно, в правой была школа, в правой надо было заниматься всем тем, что не нравилось.

О прескверной школе, «шанхае» и стойке столбом

Сначала я учился в школе неподалеку от дома. Школа была прескверная, учителя страшно слабы и очень грубы, и контингент соответствующий. Это сейчас между Кутузовским проспектом и Киевским вокзалом прекрасные места, а раньше там был так называемый шанхай, где ютилась всякая темная публика в маленьких полуразрушенных домишках и трамвай лавировал между ними, с трудом добираясь до Киевского вокзала.

В школе была воинская дисциплина. Если кто-то провинился, — например, Петров опоздал на первый урок или не вовремя что-то написал на доске, — то после последнего урока поднимался весь класс и «стоял столбом». Могли стоять час, могли два, пока учительница не говорила, тыкая пальцем: «Ливергант, можешь идти». По какому принципу, неизвестно.

О конкуренции и унижениях

Перед десятым классом я перешел в уже приличную школу Академии педнаук, находившуюся прямо напротив дома. Я попал в гуманитарный класс, и там мне было интересней, но очень трудно. Потому что в своей старой школе я учился хорошо, не понимая, что на самом деле я ничего не знаю. Когда я попал в новый класс, я понял, что такое конкуренция и насколько мои одноклассники сильнее меня. В первой школе я считался первым по немецкому языку, а тут пришлось нанимать репетитора, потому что я совершенно не тянул. Только к концу десятого класса, а всего классов было одиннадцать, я начал учить английский язык, который потом кормил меня всю жизнь. И в результате перед университетом я сдал в школе три языка: английский, французский, немецкий. 

Я считал, что это мне поможет, но ошибся. Я поступал в университет, набрал восемнадцать баллов из двадцати. Этого было мало, и в результате с большим трудом я попал на заочный. Одновременно я ходил в группы дневного отделения, с чем было сопряжено немало унижений: группы были большие, я был никем, меня не спрашивали и не очень обращали на меня внимание. Но был договор: если я сдам экзамены и там, и там, то смогу перейти на дневное. Так в конце концов и произошло.

О скучной университетской жизни и везении

Жизнь моя в университете была странным образом маловыразительна. Мы с моими соучениками, которые жили в общежитии в так называемом Главном здании, довольно много играли в карты. Девушки из нашей группы были крайне невыразительны, и романы мы особенно не заводили. Выпивать — выпивали, конечно, но какую-то дрянь. Ходили на футбол. В общем, жизнь была неинтересная.

Перед тем как кончать университет, нас отправили на военные сборы, и там мы были спецпропагандистами, писали листовки под заголовком «American Soldiers Surrender». Потом нам раздали военные билеты: каково же было мое удивление, что меня признали (видимо, как еврея) не спецпропагандистом, а военным переводчиком (в те годы начался массовый выезд евреев в Израиль, и таким, как я, «ответственных» дел не доверяли). 

Я окончил английское отделение филфака с записью в дипломе «учитель английского языка». С дипломом мне очень повезло. По непонятной причине мне дали выбрать совершенно запрещенную тему про «Обезьяну и сущность» Олдоса Хаксли, его позднюю антиутопию. И я получил доступ в спецхран. Спецхран — это книжки, на которых изображалась гайка: обыкновенный посетитель Библиотеки иностранной литературы их брать не мог. А я приносил свою бумагу с обозначением темы диплома и имел возможность читать английские газеты, журналы — все что угодно.

О работе учителем английского языка в физико-математическом интернате Колмогорова

Я защитил диплом, ушел из университета, открепился от комсомола (это важно для будущей истории). Но я совершенно зря считал, что ухожу из универ­ситета, потому что меня направили в математическую и физическую школу-интернат при МГУ. Это замечательное заведение для замечательно талантливых молодых людей со всего Советского Союза — забитых, крошечных, несчастных — придумал знаменитый математик Колмогоров. 

Таких школ в Советском Союзе тогда было, если не ошибаюсь, три, и там учились очень любопытные дети. Я им преподавал английский язык, пользовался, надо сказать, большим успехом, и некоторое время мне все нравилось. Потом в школу пришел новый комсорг, стал разбираться с делами и увидел, что моего дела нет и что я самовольно ушел из комсомола. Меня вызвали в то самое Главное здание, где я когда-то играл в преферанс, и с треском выгнали из комсомола. И это тоже была бы не беда, но какой-то негодяй встал и сказал, мол мы не можем просто так обойти это дело: Александр не должен преподавать идеологическую дисциплину в школе, о чем мы и сообщим директору. Но вместо меня брать было особенно некого, никто туда не рвался, и все замялось. Меня вынудил уйти малоприятный случай, теперь он может показаться смешным и даже диковатым. У нас родилась первая дочь, и, когда жена немножко встала на ноги, мы договорились с ее родителями, что поедем дней на десять в Болгарию. Она, детский психиатр, мгновенно получила справку, что мы можем ехать, а мне партийный комитет школы отказал. И я тут же написал заявление об уходе. С тем бо́льшим удовольствием, что уже начал понемножку переводить и набирать известность. 

О частных уроках «инженера́м» и диссертации

Но постоянной работы у меня не было. Я ушел из школы в 1979 году и только в 1991-м через своего приятеля, редактора журнала «Иностранная литература» Виктора Ашкенази, получил место — и не какое-нибудь, а главного редактора маленького издательства, которое тогда находилось в Киноцентре. А что же было с 1979 года по 1991-й? За это время родилась наша вторая дочь, и, не имея возможности устроиться на работу, я бесконечно давал уроки. Уроки эти были необычайно тяжелые, потому что я учил так называемых отказников. Эти немолодые инженеры (как они сами говорили — «инженера́») ждали, когда их выпустят в Израиль, и учили английский язык. И конечно, научить их было трудно, они ничего этого не знали, и я очень мучился.

В 1978 году умерла моя мать, причем в тот момент, когда я в соседней, той самой правой комнате давал урок. Три дня в неделю я ходил в школу, потом возвращался, обедал, до вечера давал уроки и уже после этого жил. Таким образом, советская власть отобрала у меня очень много лет продуктивной, творческой, какой угодно жизни. 

В те двенадцать лет, что я не работал, без всякого толку и смысла для будущей жизни я писал диссертацию по Ирландии. Я всегда почему-то очень увлекался этой страной, писал про ирландскую драматургию. В начале XX века было такое явление, как Ирландское возрождение — литературное и не только. Вот про это я и писал диссертацию. И в начале 1985 года защитился. 

О курсе по литературному переводу в РГГУ

Когда я стал работать в издательстве, меня пригласили в РГГУ читать курс по литературному переводу. К тому времени я уже довольно много перевел. Слово «известный» для переводчика слишком сильное, но про меня знали, и замечательная германистка Нина Сергеевна Павлова пригласила меня на кафедру зарубежной литературы. Потом в РГГУ появилась кафедра перевода, которую возглавляла Наталья Рейнгольд: она меня тоже позвала, и там я тоже преподавал. В последние годы я преподаю только на кафедре зарубежной литературы, веду и перевод, и много курсов по зарубежной литературе для магистрантов. И вот тут-то мне пригодилась моя диссертация, которая лежала под спудом без всякого толку: теперь я являюсь профессором РГГУ и читаю несколько курсов.

Параллельно с этим развивались мои отношения с журналом «Иностранная литература». Я стал очень частым автором. В 2003 году умер заместитель главного редактора, замечательный американист и литератор Алексей Матвеевич Зверев, и меня пригласили на его место.

О первых работах с переводами

Отец моей близкой приятельницы был главным редактором журнала «Вопросы литературы», и я предложил им перевести изречения Свифта. Причем все это от начала до конца была абсолютная чушь: Свифт никаких афоризмов не писал. Кто-то просто собрал его изречения из разных писем и книг. Я набросал коротенькое предисловие, перевел три-четыре странички, и журнал «Вопросы литературы» их напечатал. Мне был тридцать один год, так что начинал я поздно. И у меня не было такого человека, который читал бы мои переводы, говорил, что в них не так, продвигал их по возможности. Я учился этому сам, так что я часто стараюсь оказать помощь начинающим переводчикам. Тогда же к молодым переводчикам относились очень осторожно, а молодым переводчик считался лет до пятидесяти. Ничего, кроме какого-нибудь рассказика, мне не доставалось, потому что большие и интересные переводы отдавали мэтрам. Такая была политика. И долгое время я переводил всякую ерунду. 

По этому поводу есть смешная история. Примерно в 1978 году я пришел в журнал «Иностранная литература», дрожа от восторга перед этим колоссом, с двумя очень симпатичными рассказиками современного ирландского писателя. Я пришел к редактору юмористической рубрики, которая называлась «В шутку и всерьез». Конечно, не с улицы — с улицы туда и не пустили бы, — а по чьей-то рекомендации. И редактор сказала: «Да, очень хорошо, оставьте, мы с удовольствием напечатаем». Дальше это превратилось в трагифарс. Раз в месяц я исправно звонил редактору и спрашивал: «А что мои два рассказа?» — «Да-да-да. У нас сейчас что? У нас с вами июль. Ну вот, наверное, в октябре напечатаем». И так шел год за годом, и ничего они не печатали. Когда я рассказываю эту историю, то я ее заканчиваю, несколько лукавя, тем, что эти рассказы не опубликовали до сих пор. Но на самом деле их все-таки напечатали. 

Так что дело с переводом шло очень-очень медленно. По сути дела, меня в профессию ввела новая власть. А что было бы, если Советский Союз продолжал бы жить? Наверное, я все-таки стал бы переводить более серьезное, но без больших успехов.

Об ошибках, неверных разгадках и хвостах

Когда переводишь, часто что-то бывает непонятно. Потом нередко приходит разгадка, и нередко разгадка неверная. Любой переводчик, и я в том числе, оставляет за собой массу недочетов и хвостов, которые так с ним и остаются. Всегда считалось, что советская художественная школа перевода — лучшая и передовая. А вот сейчас, в эру переперевода, когда заново переводятся старые вещи, видишь, как неточно, плохо, с ошибками переводили тогда. Многое переводили хорошо, но ошибок всегда было много. В свое время было очень сложно связаться с иностранцами. Словарей толком тоже не было, интернета не было. В общем, ошибок мы все наделали немало. Особенно в книгах, совсем мало связанных с классикой, с описаниями неизвестных тебе спортивных игр, неизвестных тебе туалетов, неизвестных тебе обрядов, неизвестных тебе человеческих отношений. То есть в тексте большого романа, даже нетрудного, встречается масса вещей, которые нам неизвестны. И конечно, прежде чем взять какую-то книжку для перевода, ты должен посмотреть, во что этот перевод выльется. Я, например, много перевожу классику и стараюсь не переводить современных книг, хотя их у меня тоже набралось немало. Потому что я плохо знаю современную жизнь, плохо чувствую этот язык. Я даже его понимаю, но понимать-то мало — надо как-то почувствовать, как говорят эти персонажи.

Сейчас, когда я пытаюсь разгадать эти загадки, я иногда звоню своим английским друзьям. Например, Роберту Чандлеру, замечательному переводчику русской литературы, который переводил и Платонова, и Гроссмана, и русскую прозу XIX века, и Пушкина — и написал о Пушкине книжку. И происходит странная вещь: очень часто, когда ты не понимаешь какое-то место и обращаешься к носителю языка, он тоже его не понимает. 

Об издателях, редакторах и переводчиках

Очень интересно, как издают переводную научную литературу: книги по эстетике, по истории, по лингвистике. Представьте себе, что вы издатель такой литературы. Кого вы возьмете? Если вы возьмете специалиста, например лингвиста или музыковеда, он абсолютно все поймет в этой книге, но он не профессиональный литературный переводчик. И тогда вам придется вслед за ним брать литературного переводчика, который выправит его текст настолько, что его можно будет читать. Потому что специалист все понимает, а читатель — нет. Или наоборот: вы собираетесь выпускать какое-то художественное произведение. И есть переводчик, который сейчас без работы, специалист по овцеводству, например. И этот специалист по овцеводству берет роман, но он совершенно не умеет расставлять слова, он смотрит в словарь, что-то там переводит. И тогда издателю надо нанимать редактора другого вида.

Сейчас положение редактора очень усложнилось. Я бы даже сказал, что институт редактуры сегодня близок к гибели, к крушению. Потому что если раньше редактор знал языки и имел достаточно времени, чтобы это знание применить, то теперь редактор иностранного текста работает как редактор русского текста, потому что он читает только русский текст, присланный переводчиком. А переводчик, например, ни черта не знает язык и наделал массу ошибок, которых не видно: все шито-крыто и присыпано песочком. И если читателя спросят: «Ну как перевод?» — он ответит, что замечательный. А на самом деле там ошибка на ошибке, и редактор этого не видит, потому что переводчик опытным образом что-то выкинул, что-то чуть-чуть изменил и так далее. 

Бывает ситуация, когда ты хороший переводчик, а у тебя плохой редактор, который накидывает бог весть какие совершенно идиотские предложения, а тебе неудобно их не принимать. Сегодня конечным, а иногда единственным редактором оказываешься ты сам. 

О правилах перевода

Я рекомендую своим ученикам дать переводу «отлежаться». Если это большая книга, то не меньше полутора-двух месяцев. Если рассказ — неделя-две. За это время перевод становится чужим, и ты смотришь на него совершенно новым, особым взглядом. 

Еще одно очень важное правило до всякого перевода: если издатель предлагает тебе перевести книжку, ты обязательно ее должен изучить, прочесть и посмотреть, нравится ли она тебе. Никогда не надо брать то, что не нравится, потому что у тебя не получится. А бывают ситуации, когда книжка нравится, но в ней есть много того, что ты не можешь перевести, того, что ты просто не знаешь. Я таких вещей стараюсь сторониться. А если ты убедился, что книжка хорошая и не таит в себе особо серьезных проблем, тогда можно браться за работу.

Абсолютное знание языка, будь то английский, испанский, греческий, — не панацея. Потому что очень часто бывают люди, которые превосходно знают язык, но плохо переводят. Почему? Потому что в литературном переводе важнее тот язык, на который ты переводишь, то есть наш с вами, а не тот, с которого ты переводишь.

О мухе и любимчиках

Мои открытия заключаются в том, что я действительно впервые перевел некоторых авторов — в основном англичан, но и американцев. И есть авторы, про которых я написал целые книжки. В этом и состоят мои открытия, потому что литературных биографий многих моих авторов до этого не было. Какая-то муха меня укусила, и за последние одиннадцать лет я написал десять книг. А до этого не написал ни одной. Это литературные биографии Киплинга, Сомерсета Моэма, Скотта Фитцджеральда, Генри Миллера, Грэма Грина, Вудхауса, Вирджинии Вулф, Агаты Кристи (она еще не вышла, но выйдет скоро), сестер Бронте, Джейн Остин, Джорджа Элиота. Эти авторы — мои любимчики. Хотя о многих авторах очень интересно писать, но их совершенно не интересно читать. Скажем, Генри Миллер человек был очень любопытный, и про него писать было очень интересно, но не сказать, что от его книг получаешь удовольствие. Но при этом я себя, конечно, считаю переводчиком — я же всю жизнь переводил. А биографии — это увлечение: какой-то, как говорится, стих на меня нашел.

Мне было бы очень интересно поговорить с тем же Свифтом или перекинуться словом с Ивлином Во, но думаю, мне крепко досталось бы. Из моих последних героев, конечно, очень интересно было бы поговорить с Вирджинией Вулф. Хотя она тоже была человеком непростым. Вообще, писать о них легче, чем с ними общаться. Гораздо легче.

О чтении дневников Сэмюэла Пипса в лондонском парке

Сэмюэл Пипс был совершеннейший мошенник. Он служил в Морском ведомстве при королевском дворе, брал взятки, изменял своей «старой» жене, которой было пятнадцать лет, и в течение многих лет вел очень интересные дневники, описывая то время и свою интимную жизнь. В 1995 году меня пригласили на семинар в Кембридже. Мало того, что меня пригласили в Кембридж, мне сняли гостиницу в Лондоне, где я жил пару дней до этого семинара и пару дней после. С утра до вечера я бродил по городу, и, как я теперь понимаю, это было абсолютное счастье. Как-то я зашел в букинистический магазин и увидел книгу дневников этого самого Сэмюэла. Я эту книжечку купил, пошел в какой-то сад, читал Пипса и ликовал, что я это переведу.

О подвиге, «жигулях» и охоте на пепси-колу

В 1989 году я совершил подвиг путешественника. Возле дома я сел на «жигули» шестой модели, посадил сзади детей, рядом жену, и мы поехали в Голландию. Мы проехали всю Белоруссию, въехали в Польшу. Потом мы ночевали две ночи в ГДР и оттуда по специальной дороге выехали на территорию Западной Германии. Дети как сумасшедшие понеслись за пепси-колой. Они же не знали, что это такое. В результате мы проделали практически три тысячи километров из Москвы в Лейден и пробыли там полтора месяца. А оттуда еще ездили в другие страны. Когда мы приехали в Париж, меня потрясла эта красота. В первый же день мы проходили мимо Сите, к собору Парижской Богоматери. Там была маленькая автомобильная мастерская, и я услышал, что трудяги обмениваются французскими фразами. Это так было странно. Понимаете, для меня по-французски говорят князь Василий, Анатоль Курагин, Андрей Болконский. А тут выходят два замызганных типа и говорят на прекрасном аристократическом французском языке. 

О работе в «Иностранке»

Мой полноценный рабочий день — это четверг. Утром у меня две пары в университете, потом я дохожу до Ленинградского проспекта, сажусь на автобус и еду в редакцию, сижу тут допоздна, занимаюсь журнальными делами. Другой вид рабочего дня — когда нету ни РГГУ, ни журнала, а есть просто рукопись, над которой ты работаешь: пишешь или переводишь ее.

Я не могу толком сказать, что из этого самое любимое. Если меня сейчас лишить преподавания, мне будет грустно. Но если меня лишить перевода и написания книг, мне будет совсем невмоготу. Это очень помогает жить. Если у тебя нет работы, то хоть в петлю лезь. А когда все так насыщенно, это очень здорово.

Журнал выходит по-прежнему: двенадцать номеров в год. Все говорят, что он неплох, а мне как-то неудобно его хвалить. Мы стараемся, чтобы было побольше всего разного: и романы, и рассказы, и драматургия, и документальная проза, и что-то связанное с переводом, и с перепереводом, и с теорией перевода, и то, что раньше называлось «В шутку и всерьез», а я назвал эту рубрику «Ничего смешного». К сожалению, нередко материалы оправдывают ее название.

По сравнению с другими толстыми журналами тираж в 2000 экземпляров не так мал и по сравнению с книгами, которые сейчас выходят, он тоже не так мал, но жить нам на это очень тяжело. По понятной причине сейчас у нас очень серьезные проблемы с правами. Многие издатели не дают их или молчат. И конечно, нам очень не хватает спонсора. Но мы живы и продолжаем выпускать, надеюсь, очень грамотный и любопытный журнал.