26 июля 2019Литература

Александр Парнис: «Я убил на Хлебникова почти 60 лет»

Как стать ученым, не получив серьезного образования, найти пропавшие архивы и уговорить десятки людей написать мемуары. В новой рубрике цикла разговоров с учеными — филолог и специалист по творчеству Велимира Хлебникова Александр Парнис

Записал Константин Ворович

Александр Парнис — один из известнейших исследователей твор­чества Велимира Хлебникова и русского авангарда. Окончил филологический факультет Ставропольского пединститута. Старший научный сотрудник Института мировой литературы им. А. М. Горького.

С 1960-х годов изучает поэзию Серебряного века. Автор более 200 статей о Хлебни­кове, Владимире Маяковском, Александре Блоке, Борисе Пастернаке, Бенедикте Лившице, Владиславе Ходасевиче, Павле Филонове, Казимире Малевиче, Осипе Мандельштаме, а также других героях русского авангарда. Выступил научным редактором изданий Хлебникова, сборников статей о нем, биографии Маяковского, составителем сборников произве­дений Виктора Некрасова и ряда других книг.

Для изучения творческой биографии Хлебникова уговорил написать мемуары о поэте более 70 современников, знавших его лично, — от Давида Бурлюка до Бориса Зайцева. Установил подлинное место рождения Хлебникова, нашел и атрибути­ровал множество текстов, опубликованных под псевдонимами и анонимно. Разыскал и ввел в научный оборот десятки неизвестных прежде поэтических текстов начала XX века. Благодаря усилиям Парниса в 1960–70‑х годах возродился интерес к творчеству Хлебникова и «малых» футуристов и глава будетлян  «Будетляне» — термин Велимира Хлебни­кова, которым он называл единомышлен­ников-футуристов. вернулся в историю русской литературы после длительного забвения.

О странном пути и о том, как связаны Велимир Хлебников, Джеймс Джойс и Сэмюэл Беккет

В отличие от других филологов, я пошел по необычному и «странному» пути поиска личных связей с моими героями. И мне повезло: я разыскал несколько личных архивов, о которых ничего не было известно, и ввел эти материалы в научный обиход.

В своих штудиях я преимущественно пишу от первого лица и почти всегда двигаюсь от найденного материала. Нередко сам этот материал диктует сюжет, который первоначально совершенно неясен. Например, три года назад я решил найти сведения о Петре Алексеевиче Хлебникове, дяде Хлебникова, старшем едино­кровном брате его отца. Я заинтересовался им, потому что в ответе на вопрос одной из анкет, были ли в роду «выдающиеся люди», поэт назвал своего дядю. 

В 1851 году Петр Алексеевич с отличием окончил физико-математический факультет Казанского университета, а затем в Петербурге получил медицин­ское образование и дослужился до профессора Военно-медицинской академии и заведующего кафедрой физической гео­графии. Во время севастопольской войны  Имеется в виду оборона Севастополя 1854–1855 годов во время Крымской войны. он был помощником знаменитого хирурга Николая Пирогова и вместе с ним оперировал раненых. Он первый в России использовал фотографию в медицине. А в 1873 году, заболев, ушел из академии и уехал за границу. Хлебников, вероятно, лично своего дядю не знал, но интересовался его трудами: в семейной библиотеке сохранилась его книга «Физика земного шара» (1866) с пометками поэта  Теперь эта книга находится в музее Велимира Хлебникова в Астрахани..

Три года я искал его следы, и поиски привели меня в Италию. Тогда я подключил к ним профессора Стефано Гардзонио, которому удалось разыскать потомков Петра Алексеевича в Милане. Оказалось, что они ничего не знают ни о семье Хлебниковых, ни о том, что в них течет русская кровь.

История оказалась фантастическая. Петр Хлебников уехал во Францию. Его дочь Наталья вышла замуж за известного итальянского композитора Микеле Эспозито и поселилась в Дублине. Эспозито возглавлял Музыкальную акаде­мию Ирландии и создал там первый симфонический оркестр. Наталья знала четыре языка, переводила на русский английских и ирландских писателей, переписывалась с Буниным  Письма Натальи Хлебниковой к Ивану Бунину напечатаны в 84-м томе «Литературного наследства».. В доме Эспозито был модный салон, куда приходили литераторы и музыканты, и я предположил, что Хлебникова могла знать Джеймса Джойса, который тоже жил в Дублине, увлекался музыкой и любил петь. О Джойсе написаны тысячи книг, и я стал искать упоминания Эспозито. Оказалось, они действи­тельно были знакомы: Эспозито как-то прослушивал пение молодого Джойса. А дочки Эспозито и Хлебниковой Вера и Бьянка позже даже попали в один из эпизодов «Улисса» (правда, их фамилия там не названа).

Так нашелся русский след в самом знаменитом романе XX века. В русской биографии Джойса, кстати, упоминается, что он был влюблен в Бьянку  Об этом пишет Алан Кубатиев в книге «Джойс».. Но, возможно, это апокриф. Зато точно известно, что кузины Хлебникова также были близко знакомы с Сэмюэлом Беккетом — одна из них обучала его итальянскому языку. И Беккет тоже упоминает ее в романе «Больше лает, чем кусает». Так неожиданным образом в судьбе одной итало-русской семьи пересеклись жизненные пути четырех столпов мировой литературы: Ивана Бунина, Велимира Хлебникова, Джеймса Джойса и Сэмюэла Беккета.

О детстве, школе и антисемитизме

Я родился в еврейской семье в местечке Дунаевцы. Вскоре родители переехали в Винницу, где отец устроился преподавать математику в школу. Мама одно время подрабатывала секретарем в суде, но в основном занималась мной, домом и бытом. Когда отца призвали на фронт, мы с мамой сначала эвакуировались к родственникам в Ставрополь, а потом отправились дальше, в Киргизию. Там мы провели почти всю войну: сначала жили в поселке Рыбачье, а потом два года во Фрунзе (так тогда назывался Бишкек). В 1945-м нас забрал отец — слава богу, он остался жив и даже не был ранен, хотя участвовал в Сталинградской битве. Через Москву мы двинулись на Украину в село Узин, где жила мамина младшая сестра.

Отец долго искал работу, ездил устраиваться в Киев, пытался вернуться в Винницу, но ничего не получалось. Наконец он нашел место в вечерней школе в Киеве. В какой-то момент родители купили жуткую развалюху, пристроенную к другому дому, — сырую, с плесенью на стенах. Прожили там несколько лет, пытаясь это все высушить, но никак не получалось. Мама, бедная, заболела от всего этого ужаса и получила порок сердца.

Сначала я учился в Узине, а в 1950 году  Это время — разгар проводившейся в СССР в 1948–1953 годах антисемитской полити­ческой кампании, известной как «борьба с космополитизмом». поступил в пятый класс в обычную киевскую школу № 63. В школе я столкнулся с лютым антисемитизмом. До сих пор вспоминаю первый день с дрожью. С одеждой было плохо, и я появился в школе в каком-то необычном виде, да еще и картавил, чем сразу вызвал раздражение у всех мальчишек  С 1943 по 1954 год во многих школах СССР было введено раздельное обучение — мальчики и девочки учились отдельно.. К концу уроков я понял, что меня хотят побить. Так и оказалось: после занятий одноклассники собрались на улице и ждали, чтобы я вышел. Пришлось идти к учительнице и просить меня защитить или довести домой, потому что я понимал, что сейчас меня будут избивать просто из-за того, что я не похож на них. К счастью, постепенно отношения выровнялись: я неплохо учился, поэтому ко мне обращались за помощью, и я помогал.

В Киеве я встречался с антисемитизмом везде. На каждом шагу тебе напоминали, что ты «жидовская морда». Но особенно трудно стало, когда я кончил школу: я никуда не мог устроиться на работу. Я мечтал быть кинооператором, но меня не брали даже чернорабочим на киевскую студию Довженко. И это притом что у отца были знакомства: у него в вечерней школе учился шофер известного украинского поэта, отец просил его и других знакомых помочь мне с работой — ни фига.

Я много читал, любил поэзию и хотел поступать на филологический факультет Киевского университета, но евреев туда не принимали. Пришлось пойти на заочное отделение металлургического факультета Политехнического института. Несмотря на нелюбовь к техническим предметам, я как-то дошел до третьего курса, но, не выдержав, бросил. Потом восстановился и снова бросил. В конце концов через несколько лет, когда я уже занимался литературной поденщиной, я все-таки попал на филфак Ставропольского пединститута — тоже на заочное. Я жил с родителями в Киеве и раз в семестр ездил в Ставрополь сдавать экзамены.

О киевских книжниках и знакомстве с поэзией начала XX века

Я всегда любил поэзию. Увлекшись книгами, поначалу я стал собирать современную советскую поэзию (Вознесенского, Окуджаву, Слуцкого, Евтушенко и других) и, как ни странно, драматур­гию. Пьесы выходили в маленьких книжках, стоили дешевле, читались легко и быстро. Классику я почти не покупал. Особенно я не любил собрания сочинений: они ведь тогда были в каждом интеллигентном доме. Входишь, а там стройными рядами стоит весь Чехов, зеленый Тургенев, серый Достоевский, коричневатый Драйзер, часто нечитаные. Унылое впечатление.

Я был любителем, ничего не знал и даже не понимал, что когда-то выходила «другая» литература. Поэзию начала века мне открыли киевские книжники. Каждый вечер эта небольшая группа всезнающих людей собиралась возле книжного магазина на Владимирской улице, чтобы обменяться книгами и мнениями. Постепенно я попал в их круг и познакомился с профессио­нальными книжниками. Помню, например, замечательного музыканта, преподавателя консерватории Моню Ашписа. Он был большим поклонником французской поэзии, читал по-английски и собирал книги на английском и французском языках. От него я впервые узнал, кто такой Джойс, и увидел его книгу «Finnegans Wake» («Поминки по Финне­гану»). Много лет спустя, в 1989 году, оказавшись впервые в Париже, я вновь встретил Ашписа: перед отъездом он продал всю свою библиотеку, но во Франции стал собирать новую на разных языках.

Некоторые букинисты ездили между городами и привозили редкие книги на обмен в Киев. Лет пять я болтался среди этой публики и очень многое узнал. До этого я даже не представлял, что такое Серебряный век. Постепенно я начал собирать Гумилева, которого почти невозможно было найти, Пастернака, чьи книги тогда перестали издавать, Ахматову, Цветаеву, Блока…

О знакомстве с Хлебниковым и начале исследовательского пути

С поэзией Хлебникова я впервые познакомился только в 1960 году, когда мне в руки попал только что изданный сборник его стихотворений, подготовлен­ный профессором Николаем Леонидовичем Степановым. С этого сборника начался мой долгий путь к Хлебникову. Помню, что книжка стоила очень дешево — 5 рублей 20 копеек — и я сразу купил несколько экземпляров. Я про­читал сборник и понял, что ничего не понимаю в этих стихах. Но я был упрямый: ведь так не может быть, чтобы стихи были настолько непонятны, — наверное, за этой герметической поэзией что-то скрыто. Я пытался в них разобраться, и на это ушли многие годы.

Вскоре вышли первые филологические работы о Хлебникове, а затем появилась статья Вячеслава Всеволодовича Иванова с подробным анализом стихотво­рения «Меня проносят на слоновых» (теперь это классика хлебниковедения). Прочитав ее, я подумал, что найти свои ключи к прочтению Хлебникова мне не удастся: для этого нужно иметь хорошую филологическую школу. Ахматова как-то говорила: чтобы понять стихи Хлебникова, нужно изучить его биографию. И я решил пойти по другому пути — изучать Хлебникова через его биографию и найти связанных с ним и с футуризмом людей. И поставил себе наивную, пожалуй, даже неподъемную задачу собрать их воспоминания. С начала 1960-х я погрузился в эту стихию и продолжаю заниматься этим до сих пор. Получается, я убил на Хлебникова почти 60 лет.

О первых знакомствах в Москве и удивительном совпадении

Постепенно я начал зарабатывать литературным трудом: писал сценарии для телепередач, сотрудничал с газетами, но никогда не делал карьеры. Когда у меня появились какие-то деньги, я начал ездить в Москву. Знакомых там у меня почти не было, и одним из первых моих друзей стал Лев Турчинский, впоследствии составивший известный справочник «Русские поэты XX века». Нас познакомил поэт и известный диссидент Володя Гершуни (внучатый племянник знамени­того эсера-бомбометателя Гершуни): он привел меня в Музей Пушкина на скандальную выставку Фернана Леже. Тогда я впервые спустился в подвал музея, где Лева реставрировал книги, и с тех пор мы связаны дружбой.

Через несколько дней, в январе 1963-го, я попал на юбилей Виктора Шкловского в ЦДЛ: ему исполнялось 70 лет. Это тоже одно из первых моих московских впечатлений. Я очень любил его книги, у меня до сих пор есть целая полка ранних изданий его трудов. Выступлений на том вечере я, к сожалению, не помню, но там случилась совершенно удивительная история. После вечера мой знакомый, замеча­тельный человек, поэт и переводчик с немецкого Костя Богатырев, спрашивает: «А знаете, с кем вы сидели рядом?» Я говорю — нет. «Это же Лиля Брик с мужем Василием Катаняном». Я обалдел. Вскоре мы познакомились, и я стал часто бывать у них в гостях. Это был замечательный открытый дом, несмотря на все гадости, которые о них любят говорить.

А потом сложилось так, что я профессионально занялся Маяковским: работал в группе Маяковского в ИМЛИ  Институт мировой литературы., стал научным редактором главного труда Катаняна «Маяковский. Хроника жизни и деятельности» и потратил пять лет жизни, проверяя каждый факт. Я человек осторожный, сомневающийся во многом, и перед тем как что-то печатать, десять раз проверю и уточню. Шкловский по моей просьбе написал к ней предисловие. А несколько лет назад я руководил группой исследователей, подготовивших третий том «Описания документальных материалов В. В. Маяковского, находящихся в государствен­ных хранилищах»  Это издание было начато пятьдесят лет назад и по разным причинам, в том числе из-за цензурного запрета упоминать имя Лили Брик, никак не могло выйти.. 

Кстати, недавно в журнале «Наше наследие» вышла моя большая публикация дневника Маяковского 1923 года, посвященного Лиле Брик. Так спустя много лет все неожиданно переплелось. Этот дневник еще ни разу полностью не публиковался — Брик закрыла доступ к нему на 50 лет, и его никому не выдавали. Но время пришло. Из текста этого дневника стало ясно, что одним из визуальных источников поэмы «Про это» был дадаистский коллаж немецкого художника Георга Гросса «Даум выходит замуж…». Кроме того, из дневника следует, что 5 февраля 1923 года у Маяковского была еще одна попытка самоубийства, о которой ранее ничего не было известно.

О кочевой жизни

В 1960-х в Киеве мне было делать нечего: из-за пятой графы  В пятой графе в формуляре личного листка по учету кадров паспортных органов МВД СССР указывалась национальность. Из-за социальных барьеров, с которыми сталкива­лись евреи в СССР, идиома «пятая графа» в разговорной речи часто обозначала именно еврейскую национальность. я не мог устроиться на работу. Поэтому я стал подумывать о том, чтобы перебраться в Москву. Вынужденно сбежал из Киева, но окончательно не переехал. Жить-то мне было негде, и денег тоже не было: на литературные подработки прожить было невозможно. 25 лет я скитался по Москве, не имея жилья, болтаясь по знакомым. Когда деньги заканчивались, я возвращался в Киев. Постоянно кочуя с одного места на другое, я испортил отношения, по-моему, с половиной Москвы. Со време­нем я выработал систему: больше недели ни у кого жить нельзя, иначе наживешь врага.

Лишь в 1980-х с большим трудом и с помощью родителей мне удалось вступить в кооператив и купить однокомнатную квартиру. С очередью на получение жилья тоже была целая эпопея: справиться с ней мне помогла замечательный человек, писательница Лидия Либединская. В конце концов мне досталась однушка на окраине, которая теперь полностью забита книгами. Настолько, что я вынужден жить на кухне.

О библиотеках как школе и дебюте Бабеля

Постепенно я стал заниматься не только Хлебниковым. Как на работу я ежедневно ходил в библиотеку украинской Академии наук, в которой в спецхранах  Спецхраны — отделы специального хране­ния в библиотеках СССР; в них хранились издания, доступ к которым по идеологиче­ским соображениям был ограничен. Озна­комиться с книгами из спецхранов можно было, лишь получив ряд официальных разрешений. Ссылаться на документы из спецхранов было запрещено. можно было найти все интересовавшие меня старые издания — от газет и журналов 1920-х годов до редких футуристических сборников. Библиотека стала для меня настоящей школой. Как-то, про­сматривая и изучая киевскую периодику, я случайно наткнулся на рассказ Бабеля, который нигде не был зафиксирован. Даже в автобио­графии Бабель почему-то его скрыл и писал, что впервые дебютировал в 1916 году в «Летописи» Горького  «Летопись» — ежемесячный литературный, научный и политический журнал, издавав­шийся в Петрограде в 1915–1917 годах. Максим Горький был одним из основателей журнала.. А на самом деле еще в 1913 году он опубликовал рассказ «Старый Шлойме» в киевском журнале «Огни» (кстати, в том же журнале был напечатан первый рассказ Константина Паустовского). Публикация дебюта Бабеля была одной из первых моих работ, мне удалось разыскать дочь издательницы журнала, от которой я получил некоторые сведения для предисловия.

О первом обыске и «неизвестном» поэте

С конца 1950-х я вел большую переписку, в том числе и с зарубежными корреспон­дентами. Разумеется, кагэбэшники читали мои письма, но ничего конкретного предъявить мне не могли. В то же время я числился секретарем у Виктора Некрасова. Но это была чистая синекура — фактически я был тунеядцем, и за это мне могли влепить срок.

Не то что они следили за мной, но я постоянно ощущал их надзор и интерес к своей персоне — прежде всего из-за Некрасова, который был под постоянным колпаком. Но я был кочевым человеком: меня искали в Киеве, а я в это время находился в Москве или в других городах. Они наводили справки, расспра­шивали знакомых, чем я занимаюсь, почему разъезжаю по городам. Слава богу, в Москве я к ним в руки так и не попал, но в Киеве они пришли с обыском к моим родителям.

В 1959 году, незадолго до смерти Пастернака, в Киеве появилась разгромная статья об инакомыслящих под названием «Литературная забегаловка», где упоминался мой друг Мирон Петровский. Он входил в литературный кружок, собиравшийся дома у профессора Андрея Александровича Белецкого. В кружке читали свои и чужие тексты, в том числе стихи Пастернака, который был тогда в опале, — за это на них и обрушились. Эта статья дорого обошлась Петров­скому: его перестали печатать. А я, как его приятель, попал под руку. К тому времени я уже читал ходившие в самиздате книжки о том, как вести себя на допросах, как с ними разговаривать, и понимал главное — ни в коем случае не бояться и вести себя с ними нормально.

Первым делом кагэбэшники спросили, где оружие (будто я пулемет дома прятал). Обыск продолжался почти 13 часов. Они перебрали все старые книжки, которые я собирал, искали какие-то материалы, связанные с Пастер­наком, хотя у меня были только перепечатки. Самое удивительное, что прямо на окне лежала книга Троцкого «Литература и революция», за которую мне бы точно дали срок. Но, к счастью, книга была без обложки, и эти дикие люди даже не поняли, что это такое.

Они перерыли все. Забрали машинопись переписки Пастернака с Ренатой Швейцер, которую мне незадолго до этого прислали из Москвы, и еще несколько поэтических сборников, которые им приглянулись. Среди них были напечатанные на машинке стихи Рембо на французском языке, которые в протоколе записали как «стихи неизвестного поэта на неизвестном языке» (подозревали, что это могут быть зашифрованные тексты). Потом меня вызывали и беседо­вали о том, чем я занимаюсь и почему этим интересуюсь. 

О переписке с Давидом Бурлюком и главной книге жизни

До выхода в 1960 году небольшой книги Хлебникова в малой серии «Библиотеки поэта» в истории русской литературы его как бы не существовало. Его изредка упоминали в обзорных статьях о футуризме как учителя Маяковского, а ранние стихи «Заклятие смехом», «Кузнечик», «Бобэоби…» упоминались как какой-то эксперимен­тальный курьез. С этого издания началось второе возрождение Хлебникова. Скажу без ложной скромности, что в этом возвращении главы будетлян в историю поэзии принимал деятельное участие и ваш покорный слуга.

В 1962 году я написал в США Давиду Бурлюку, учителю Маяковского и издателю Хлебникова, и неожиданно получил ответ. И тогда я стал писать всем, кто знал Хлебникова, — поэту Георгию Адамовичу, писателю Борису Зайцеву, одному из столпов литературы начала ХХ века, который жил в Париже, художнику Юрию Анненкову, поэту Илье Зданевичу, композитору Артуру Лурье, немецкому поэту-переводчику, бывшему сотруднику журнала «Апполон» Иоганнесу фон Гюнтеру, поэту и режиссеру Самуилу Вермелю, художнице Ксении Богуславской, в которую был влюблен Хлебников, выдающемуся ученому Роману Якобсону, написавшему в 1921 году первую книжку о поэте, и многим другим. Я выявил практически всех, кто был тогда еще жив и лично знал Хлебникова, и собрал более 70 мемуаров о поэте. К сожалению, никак не могу довести эту рукопись до конца и издать ее. Эта невышедшая книга, как мне кажется, главный труд моей жизни.

Однажды произошел парадоксальный случай. Бурлюк издавал журнал Color and Rhyme, где печатал материалы об авангарде, о себе, свою переписку с разными людьми — и в том числе два моих письма к нему. Эти журналы я получал из Америки, но приходило не все: что-то гэбэшники задерживали. Я постоянно жаловался Бурлюку и просил посылать письма и журналы заказ­ными  При отправке заказного почтового отправ­ления почтовая организация гарантирует его доставку и вручение получателю под рас­писку.. Он мне ответил: «Почему я должен писать вам заказными? У нас в Америке ничего не пропадает». Я объяснил, что имею в виду не США, а нашу страну. А потом он отправил журнал, написав на обложке: «Товарищ цензор, я друг Советского Союза, учитель Маяковского — пропустите этот журнал!» И журнал неожиданно дошел.

Моя переписка с эмигрантами казалась подозрительной не только КГБ. Когда в конце 1980-х стали пускать за границу, я впервые приехал в США на конфе­ренцию в Стэнфорд. Как только выдалось свободное время, я пошел в знаме­нитый Гуверовский архив и заказал опись фонда Глеба Струве  Глеб Струве (1898–1985) — русский поэт, литературный критик и литературовед, переводчик.. И в ней неожиданно увидел его переписку с моим другом Леонидом Чертковым  Леонид Чертков (1933–2000) — поэт, историк литературы, переводчик. После эмиграции из СССР в 1974 году преподавал в Тулузском и Кельнском университетах, выступил редактором собраний сочинений Констан­тина Вагинова и Владимира Нарбута, сотрудничал с «Континентом», «Ковчегом» и другими эмигрантскими изданиями.. Я заказал эти письма и, листая их, вдруг в них наткнулся на свою фамилию. Струве у него спрашивает — кто такой Парнис, почему он печатается за границей под своей фамилией? Может, он стукач? Это подозрение возникло из-за того, что в 1972 году Марков  Владимир Федорович Марков — профессор Калифорнийского университета, автор первой монографии о Хлебникове «The longer poems of Velimir Khlebnikov», вышедшей в 1962 году. в Германии факсимильно переиздал степановский пятитомник Хлебникова и назвал меня редактором третьего тома, к которому я присылал дополнения. Чертков ему объяснил: у них там такой бардак, что никто толком не знает, чем занимается одна рука и что делает другая, — он меня хорошо знает и никакой я не стукач, а человек, который занимается литературой начала века. 

О втором обыске и сорванных марках

Второй раз из-за меня к родителям в Киеве пришли с обыском в январе 1974 года. Я был в Москве, ночевал у знакомых и утром, включив радио «Свобода», вдруг слышу сообщение, что в Киеве проходят обыски у Виктора Некрасова и близких ему людей. В числе прочих называют мою фамилию. Я сразу позвонил родителям. Они были очень напуганы и попросили меня срочно приехать в Киев.

По закону кагэбэшники не имели права проводить обыск без присутствия подозреваемого. Но они плевали на все законы, которые сами и составляли. Во время обыска они изъяли всю мою переписку — более трех тысяч писем. Воспользовавшись тем, что явились к моим родителям незаконно, я написал жалобу на КГБ в прокуратуру, которую мне помог составить известный диссидент Павел Литвинов. Жалоба подей­ство­вала — после нее гэбэшники вели себя со мной предельно корректно, даже на машине приезжали, чтобы везти на допрос. Через какое-то время мне почти все вернули (точно знаю, что зажали некоторые письма профессора Владимира Федоровича Маркова и одно письмо писателя Бориса Зайцева), но в рваных конвертах и без марок. Потом капитан, руководивший обыском и допрашивавший меня, признался, что его сын собирает иностранные марки и он сдирал их с моих писем. С «мясом» срывал эти марки для своего сына, сволочь.

Потрепали мне нервы изрядно. Но особенно они запугали мою бедную маму — после их ухода она уничтожила ряд ценнейших документов. В том числе сожгла годовую подшивку астраханской газеты за 1918 год — Хлебников в этот период жил в Астрахани, сотрудничал с этим изданием, печатался в нем. 

О поисках персидского архива Хлебникова

В статьях первого биографа Хлебникова Николая Степанова упоминается, что Хлебников несколько месяцев провел в Персии — служил в политотделе Волжско-каспийской флотилии. Кроме того, в пятитомнике Хлебникова были напечатаны его стихи о Персии. Но о персидском походе Красной армии практически ничего не было известно. 

Я обратился к профессионалам, специалистам по Ирану, и выяснил, что в 1920 году в Гиляне, северной провинции Ирана, сложилась револю­ционная ситуация. Советская власть решила поддержать местных революционеров, которые начали борьбу с шахом, и направила им на помощь Каспийскую флотилию под командованием Федора Раскольникова. И Хлебников каким-то образом ввязался в эту авантюру. Об этом — персидском — периоде его жизни не было никакой информации, и я стал ее искать.

В первом томе своей книги Степанов благодарил некоего Рудольфа Абиха, который консультировал его по Персии. На мой вопрос об этом человеке Степанов ответил, что не знал его близко и только переписывался с ним и что Абих собирал хлебниковские тексты. И я начал поиски.

До войны Абих жил в Москве, но в шестидесятые годы, когда я этим занялся, среди восьми миллионов жителей не было ни одного человека с такой фамилией. Стало понятно, что он был репрессирован и погиб в 1930-х годах. Тогда я начал искать других участников персидского похода. Вернувшись, некоторые из них стали историками, переводчиками с персидского, но тема была закрытая, и в печати ничего не появлялось. Кроме того, почти все они были арестованы и погибли. И все-таки кто-то остался жив — в том числе известный диссидент Алексей Евграфович Костерин. Писатель, журналист, он отсидел более 20 лет и вышел абсолютно больным. Разыскал я его через Союз писателей: он находился на отдыхе в Доме творчества в Старой Руссе. Позвонил ему: «Помните ли вы Хлебникова, cможете что-то рассказать?» — «Конечно. Я был редакто­ром газеты, печатал его стихи». Я обалдел от неожиданности и попросил его написать, что он помнит о Хлебникове. Он пообещал и в мой следующий приезд в Москву пригласил меня к себе и дал свои воспо­минания, которые потом напечатал в журнале «Москва». Он рассказал, что уже тогда Абих понимал, что Хлебников — фигура, и собирал материалы о нем для книги. От Костерина я также узнал, что Абих жил в Большом Гнездниковском переулке, напротив дома Нирнзее.

Я пошел туда, нашел этот дом, заходил в каждую квартиру и расспрашивал жильцов. Ничего. Тогда я пошел в домоуправление и попросил довоенные списки жильцов этого дома. Мне дали какие-то пыльные книги, я стал искать и нашел фамилию Абих. Дом 7, квартира 11. Дверь открыл очень недовольный человек. На мой вопрос, есть ли довоенные жильцы, он ответил: «Не приста­вайте ко мне, у меня голова болит, я жду врача», — и захлопнул дверь. Я снова обошел другие квартиры, а потом вернулся в одиннадцатую. Он уже подобрел и пустил меня: «Да, здесь жил такой, но его арестовали». Я, говорит, его почти не знал, но есть еще один сосед, который, кажется, знал его лучше. Я стучу к соседу: «Вы до войны жили здесь?» — «Да». — «А жил ли здесь Рудольф Петрович Абих?» Он говорит: «Они с женой жили в комнате под лестницей. Несколько лет назад она приезжала, хотела здесь прописаться. Я сейчас поищу». Стал кому-то звонить и узнал телефон вдовы Абиха Нины Леополь­довны Левиковой. Оказалось, она живет в Москве, в одном из арбат­ских переулков. Я тут же ей позвонил. Мне ответил прокуренный голос: «Что вы мне голову морочите? Меня арестовали через три месяца после Рудольфа и все, что у меня было, забрали. Приходите завтра в гости — поговорим».

На следующее утро я пришел, и она мне рассказала поразительную историю. Из-за моего звонка она не спала всю ночь и вспомнила, как в 1936 году переписывалась с мужем, который был в лагере (тогда еще были времена, когда разрешали переписываться), и он написал ей, чтобы она спасла рукописи Хлебникова и материалы для книги об Иране. Она отправила все эти документы и архив мужа к родственникам в Баку. С тех пор она ничего об этих родствен­никах не слышала. Но имена помнила, и я снова начал искать.

Из Баку мне прислали довоенный адрес с какими-то непонятными номерами — таких номеров уже и не было. Параллельно я расспрашивал об Абихе многих других людей. Звоню очередному бывшему бакинцу: «А вы фамилию Абих помните по Баку или по Москве?» Он отвечает: «Мне кто-то говорил, что племянница его живет в Москве». И называет мне фамилию и имя. Оказалось, Абихи поменяли фамилию — во время войны так делали многие люди с немецкими фамилиями из страха. Поэтому я не мог их найти.

Племянницу звали Магда Генриховна Сабурова. Я сразу обратился с запросом в адресное бюро, и через десять минут у меня была справка с ее адресом. Она рассказала мне, что в Баку до сих пор живет сестра Рудольфа и что она с ней свяжется. Две недели я сидел как на иголках. Наконец выяснилось, что, возможно, в подвале еще лежит что-то из присланного в 1930-е годы, но в доме нет мужчин, и лезть туда некому. И вот я сижу в Москве и жду, пока кто‑нибудь из мужчин в Баку зайдет в дом и полезет в подвал. Наконец они что-то нашли и отправили вдове две посылки. Через некоторое время звонит Нина Леопольдовна: «Приходите, мы с вами вместе их вскроем». Я приехал. Вскрыв ножницами посылки, я вытащил из них какие-то бумаги, среди которых оказались чудом сохранившиеся персидские рукописи Хлебникова, которые Абих собирал для книги. В том числе неизвестные тексты поэта, которые ни разу не публиковались. Только один текст, видимо, пропал — сохранился только полусожженный огрызок листа.

Нина Леопольдовна отдала мне все найденные материалы, и я поехал работать с ними в Киев. Кроме рукописей Хлебникова Абих собрал воспоминания людей, которые общались с Хлебниковым в Персии. В том числе Костерина: этот первый вариант практически полностью совпал со вторым вариантом, который он через сорок лет написал по моей просьбе. Меня поразила его точная память.

Позже племянница Нины Леопольдовны продала персидский архив Хлебникова в Америку. И через двадцать с лишним лет, впервые приехав в США на конференцию, я узнал, что рукописи Хлебникова, принадлежавшие Абиху, попали в Нью-Йоркскую публичную библиотеку. Круг замкнулся. Спустя много лет я снова работал с архивом, который когда-то лежал у меня на столе в Киеве.

О поисках настоящего места рождения Хлебникова

В биографических очерках о Хлебникове с указанием места его рождения происходила какая-то путаница. В 1914 году поэт писал в автобиографии, что он родился в степи, среди монгольских кочевников, «исповедующих Будду». Он считал, что это особый знак, и гордился тем, что провел детство (пять с половиной лет) среди калмыков-буддистов. В первых статьях о поэте, написанных Степановым и Харджиевым, указано, что Хлебников родился в селе Тундутово, в Калмыцкой автономной республике. Видимо, эти сведения были получены от его родителей.

В метрической выписке Хлебникова, которая хранится в фонде поэта в РГАЛИ, отмечено, что его крестили 1 августа 1886 года в Вознесенской церкви села Тундутово, но почему-то точное место рождения не было названо. Родители также не указывали, где они проживали и где родились их дети. Сам Хлебников указывал в автобиографиях только метафорическое название места, где он родился: «Ханская ставка». Поселков с таким названием в калмыцкой степи не было, и я долго не мог расшифровать эту загадку.

Гете писал: чтобы лучше понять поэта, нужно побывать на его родине. В 1971 году я поехал на малую родину Хлебникова — в Калмыкию. В селе Городовиково (нынешнее название Тундутова) я обратился в сельсовет с вопросом: «В XIX веке здесь жила семья Хлебниковых. Здесь родился выдающийся русский поэт Велимир Хлебников, а его отец был улусным попечителем. Вы что-нибудь о них слышали?» Но никто не знал ни этой фамилии, ни даже что такое улусный попечитель. Тогда я решил найти церковь, где крестили Хлебникова, и местных старожилов.

Нашелся замечательный человек Павел Михайлович Цибанев, который вызвался мне помочь. На своем мотоцикле он возил меня по большому разбросанному селу в поисках старых жителей. Выяснилось, что церковь закрыли еще в двадцатых годах и переделали в кинотеатр. Куда передали церковные книги — неизвестно. Но обнаружилось важное, неожиданное: Тундутово — русское село, и в нем калмыки никогда не жили. Оказалось, они жили в соседнем селе, Малые Дербеты.

Мы поехали туда, но в этом селе не было никого старше шестидесяти лет. Почему? В ходе поисков я впервые узнал, что в декабре 1943 года калмыков по приказу Сталина депортировали за Урал, в Сибирь и Среднюю Азию, якобы за сотрудничество с немцами во время войны. Многие старики умерли по дороге и в ссылке.

И все же я разыскал в Малых Дербетах пожилую жительницу Б. С. Матышеву, которая показала мне дом попечителя, куда ее в детстве приглашали на елку. К сожалению, этот дом, который простоял более ста лет и в котором родился Хлебников, через год сгорел, и я не успел его сфотографировать.

Оставалось еще много вопросов, в которых нужно было разобраться. Я долго работал в архивах и библиотеках, изучал документы по истории Калмыкии и пытался понять, почему Хлебников нигде не указывал точного места своего рождения. Дело в том, что ставка — это не административное понятие, а временное поселение, где калмыки собирались, чтобы прожить зиму оседлым образом. А летом все разъезжались, и только попечитель с семьей оставался жить в этом единственном доме, где и родился поэт. Таким образом, выяснилось, что Хлебников родился не в Тундутове, как считалось ранее (его там только крестили), а в улусной ставке в степи — там, где теперь находится калмыцкое село Малые Дербеты.

Я написал о поиске этого места и о калмыцкой теме в творчестве Хлебникова несколько статей — впервые в газете «Советская Калмыкия» от 19 марта 1974 года и подробнее в 1976 году в элистинском альманахе «Теегин герл», что в переводе с калмыцкого означает «Свет в степи». Теперь в Калмыкии издают книги Хлебникова и гордятся тем, что он жил среди калмыков… Можно сказать, что я подарил калмыкам великого русского поэта. Но не получил от них ни благодарности, ни даже элементарного уважения — до сих пор в краеведческой литературе о Калмыкии, где идет речь о Хлебникове, меня не упоминают. И более того, меня не пригласили на открытие первого памятника поэту в декабре 1992 года в Малых Дербетах. Обычная история — нет пророка в своем отечестве.

О случайном знакомстве в поезде и неизвестном рассказе Хлебникова

В моих поисках мне посчастливилось разыскать одного литературоведа, который близко знал Хлебникова до революции. У нас завязалась длительная переписка, но мы никогда не виде­лись. Его звали Янко Лаврин: словенец, он был профессором Ноттингемского университета, жил в Лондоне и умер, не дожив четырех месяцев до ста лет. У Лаврина была замечательная память. До революции он жил в России и был профес­сиональным журналистом, сотрудничал с разными газетами и был тесно связан с деятелями русской культуры. В 1917 году он уехал из России и занялся преподавательской деятельностью. В Англии он издал несколько десятков книг на английском языке по истории русской литературы — о Гоголе, о Жуковском, о Толстом, о Пушкине. 

С Хлебниковым Лаврин познакомился случайно. В конце 1912 года в Киеве он сел в поезд, идущий на юг. Попутчиками по купе оказались два футуриста — Маяковский и Давид Бурлюк. Они познакомились и разговорились. Прощаясь, Бурлюк сказал: «Есть такой поэт, наш друг и единомыш­ленник Велимир Хлебников — советую вам с ним познакомиться». Оказавшись в Москве, Лаврин пришел по адресу, который ему дал Бурлюк: «Вот я в поезде познакомился с вашими друзьями». Хлебников пришел в восторг, узнав, что Лаврин — словенец: он всегда увлекался южными славянами. Они разгово­рились. Лаврин, который тогда жил в Петербурге, предложил Хлебникову остановиться у него, когда тот приедет в столицу. Вскоре Хлебников приехал в Петербург и прожил у Лаврина около двух месяцев. Новый знакомый поэта свел его с редактором газеты «Славянин», в которой Хлебников вскоре стал печататься.

В одном из писем Лаврин сообщил мне, что среди текстов Хлебникова в «Славянине» был рассказ о Черногории, который начинался фразой: «Стой, влаше, ми те запопим». В переводе с сербского это означает: «Остановись, влах, я сделаю тебя попом». Я стал искать этот текст, и выяснилось, что он был опубликован под псевдонимом В-кiй. Так благодаря Лаврину мне удалось разыскать неизвестный рассказ Хлебникова — «Закаленное сердце». 

Любопытно, что появление в Рунете «олбанского языка» в определенной степени связано с Янко Лавриным. Поэт-заумник Илья Зданевич, пародируя книгу очерков Лаврина об Албании «В стране вечной войны», издал в Тифлисе в 1918 году пьесу «Янко круль албанскай», написанную на заумном языке, когда слова пишутся так, как они слышатся, пренебрегая правилами. Много лет спустя этот принцип стал основой для языка «падонкофф»  Подробнее см.: А. Е. Парнис. О двух разных подходах к одному информанту (к реконструкции диалога) // Литература как понимание / Literature as World view: festschrift in honour Magnus Ljunggren. Göteborg, 2009. .

О неизвестных стихах Хлебникова

Хлебников был не только поэтом, но и журналистом. Во время Гражданской войны он сотрудничал в газетах и в отделениях КавРОСТа  В 1920-е годы было создано Российское телеграфное агентство — РОСТА. «Окна РОСТА» впервые появились в Петрограде и Москве, а затем и на всей территории советского государства. КавРОСТ — отделение агентства на Северном Кавказе.. В августе 1918 года, когда Хлебников в последний раз приехал к родителям в Астрахань, поэт Сергей Буданцев, знавший его по Москве, пригласил его работать в газету «Красный воин», орган политотдела XI армии, но что Хлебников печатал в этой газете, было неизвестно.

В Москве не было ни одного номера за 1918 год, я много лет разыскивал эту газету во всех городах, где проходила XI армия в 1918–1919 годах: в Баку, Тбилиси, Ереване, Пятигорске. В найденных мною номерах «Красного воина» обнаружились 12 ранее неизвестных текстов Хлебникова, напечатанных под разными псевдонимами — Веха, В. Х., мнимоколлективным «Три поэта». По стилистике эти тексты — «Воля всем», «Открытие художественной галереи», «Открытие краевого университета», «Астраханская Джиоконда», «Освобожденная женщина» и другие — резко отличались от других полупрофессиональных статей, публиковавшихся в газете.

Тщательно изучив и проанализировав эти тексты, а также сопоставив их с подлинными произведениями Хлебникова, я доказал, что они написаны одной рукой. Мои оппоненты (Николай Харджиев, Рудольф Дуганов и Евгений Арензон) долго не хотели признавать, что эти тексты принадлежат Хлебникову. Но теперь они вошли в научный обиход.

Я искал также сотрудников и военкоров этой газеты, где поэт под своей фамилией, под псевдонимами и анонимно публиковал стихи и статьи о культурной и научной жизни своего города. Я изучил биографии всех работников и нашел в Тбилиси корректора «Красного воина». Она даже помнила, как Хлебников впервые пришел в редакцию, и прислала мне вырезку из газеты с прежде неизвестным замечательным стихотворением Хлебникова «Жизнь». Теперь оно входит почти во все собрания произведений Хлебникова.

Об астраханских хлебниковедах

Все дороги к Хлебникову ведут в родной город его предков — в Астрахань. Здесь на православном кладбище находится семейный склеп Хлебниковых, о котором поэт упоминает в поэме «Хаджи-Тархан»:

С 1969 года я постоянно приезжал в Астрахань и неоднократно встречался с профессором университета Николаем Сергеевичем Травушкиным, пытаясь увлечь его хлебниковской темой. В Астрахани я сделал немало своих открытий. В 1985 году Травушкин стал инициатором первых Хлебниковских чтений, на которые стали приезжать ученые из разных стран мира. Затем эстафету подхватил профессор Геннадий Григорьевич Глинин и возглавил эти чтения.

Помню нашу первую встречу с Глининым в Элисте в мой первый приезд в Калмыкию в 1971 году, когда он был директором местного книготорга. Я пришел к нему с предложением издать сборник стихов Хлебникова, рассказал, как он связан с Калмыкией и что его нужно издавать, но об этом тогда можно было только мечтать. Позже Глинин перебрался в Астрахань, защитил диссертацию и стал проректором Астраханского университета. И вскоре стал одним из вдохновителей Хлебниковских чтений и создал школу астраханских филологов-хлебниковедов.

В этом году состоятся XIII Хлебниковские чтения, посвященные не только поэту, но и восьмиде­ся­тилетию Глинина. Боюсь, что это последние чтения. После смерти Глинина в 2010 году в университете не осталось ни одного филолога, который продолжал бы глининскую традицию. Я несколько раз выступал в Астрахани перед студентами и пытался разбудить в них интерес. Но им это не нужно. 

Не хочется кончать нашу беседу на грустной ноте. Я надеюсь, что будет третье возвращение Хлебникова. Кроме того, надеюсь, я успею издать еще две книги о Хлебникове — книгу моих работ, написанных за 50 с лишним лет, и книгу мемуаров о поэте, которые я собирал всю жизнь.