Лев Турчинский: «Коллекционируйте тех, кто неизвестен и недооценен»
«Холодные» букинисты, черный книжный рынок в Москве
Литературовед, библиограф, филолог. Работал в Музее изобразительных искусств им. Пушкина
Научные интересы: библиография русской поэзии, биография поэтов XX века, жизнь и творчество Марины Цветаевой, поэзия Серебряного века.
О библиографии
Библиография Библиография (от др.-греч. βιβλιογραφία — «переписка книг») — научное описание и систематизация письменных и печатных произведений, их выявление, отбор и каталогизация. Также библиографией называется перечень публикаций по
О детстве
Все началось с детства, которое пришлось на войну. В Нижнем Новгороде, где я родился, книг и книжных почти не было. Но я очень любил читать, и, затерев до дыр семейный однотомник Пушкина, в котором тогда еще не все понимал, я стал читать и собирать детские книжки, которые тогда продавались в киосках «Союзпечати». Это были советские иллюстрированные книги со стихами, вроде «Кота Проши», «Четверти килограмма» Кончаловской — я до сих пор помню строки оттуда. Они тогда стоили дешево — от пяти до двадцати копеек. Карманную мелочь от мамы я тратил на эти книжки. И к концу войны у меня собралась первая коллекция. Собирал я ее не столько для себя, сколько для младших сестер Люси и Веры, и давал сестрам и их друзьям, которые приходили в гости. Я бы теперь многое отдал, чтобы получить эти книжки. Они бы мне и для библиографии пригодились. Детские книги вообще исчезают — их же читают дети, рвут… Чтобы детская книга дожила до нашего времени, особенно с тех пор, должно случиться чудо.
О родителях
Отец был сапожником, мать — портниха, она занималась хозяйством. Папа погиб в сороковом году на Финской войне. Это было ужасно. Помню, в школе во время войны учитель сказал: «Ребята, встаньте, у кого отцы погибли в Великой Отечественной войне». Все встают. Я тоже встал. Он говорит: «А вы что? Когда погиб ваш отец?» — «В сороковом». — «Садитесь, это не Великая Отечественная война». Вот так вот… Не Великая так не Великая, а
О сообществе книжников
Я ушел из школы из восьмого класса — мне там очень не нравилось. Я обожал читать приключенческие романы — Жюля Верна, Фенимора Купера, Пьера Бенуа, Густава Эмара, Луи Жаколио — и начал их собирать. Особенно любил дореволюционные издания, но денег на них не было. Поэтому
Каждый день после работы я ходил в букинистический — ведь днем
В этом же книжном я встретил свою будущую жену Зину Рудницкую. Дело было так. У местного букиниста Богданова я купил сборник Гумилева «Огненный столп» — переплетенный «Переплетенный» значит, что у книги не оригинальный переплет. Среди книжников переплетенные книги ценятся меньше. , но зато лучший у Гумилева. После этого пытался разыскать другие книги Гумилева, но их нигде не было. Гумилев ведь был тогда под запретом — его не переиздавали, и даже упоминать его в печати было нельзя.
Об увлечении библиографией
Библиографией я заинтересовался, когда в конце 1950-х мне в руки попала книжка «100 поэтов» Гусмана В 1923 году Борис Евсеевич Гусман
Библиография Тарасенкова вышла спустя десять лет после его смерти благодаря исключительному упорству его вдовы Марии Иосифовны Белкиной — книга не один год лежала в издательстве, которое боялось ее выпустить из-за упоминаний изданий запрещенного в то время Гумилева. А Мария Иосифовна была железная женщина: у Тарасенкова было полное собрание книг Гумилева, и она настаивала на том, чтобы все они вошли в библиографию. Цензура не хотела пропускать. Но Мария Иосифовна сказала: нет, Гумилев должен быть в библиографии. Воевала с цензорами,
Я измусолил эту книгу вдоль и поперек: она служила мне путеводителем по поэтическим книгам, которые я собирал. Но, поскольку Тарасенков рано умер — ему было всего 46, — он далеко не все сумел найти. И часто я натыкался на книги, которых в ней не было. Более того, из-за политической конъюнктуры в книге Тарасенкова полностью отсутствовал тамиздат Тамиздатом (по аналогии с самиздатом) называли запрещенные в СССР книги и журналы, изданные «там», то есть за рубежом. — ни одной изданной за рубежом книги русской поэзии. И я стал для себя составлять библиографические карточки тех книг, которых в ней не было.
Много лет спустя, узнав об этом, Мария Иосифовна, с которой мы долго и тесно дружили, подбила меня продолжить дело Тарасенкова и передала мне дезидерату Дезидерата (лат. desiderata — «желаемое») — предмет, которого недостает для полноты коллекции. и наработки мужа. Изначально я хотел издать книжку дополнений к библиографии Тарасенкова, но постепенно я нашел многое, чего у него не было, и в конце 1980-х выступил на Всесоюзной конференции по проблемам книговедения с докладом «Нет у Тарасенкова». Чуть позже одноименную мою статью напечатали в двух номерах замечательного библиографического журнала De Visu, который издавал Александр Галушкин.
О первых книгах
С Сашей Галушкиным мы познакомились, когда он делал двухтомник «Литературная жизнь России 1920-х годов» и я
Вскоре после выхода второго издания мой друг, филолог и издатель Александр Соболев, предложил мне издать библиографию поэзии с
О библиотеках, букинистических и аукционах
Я облазил все библиотеки. Ни одной библиотеки в Москве нет, где бы я не был. Поскольку к тому времени я уже работал в Литературном музее, меня допускали в хранилища, где стояли неразобранные книги. Я садился за книги, описывал все, что находил, а потом приходил домой и вносил в библиографию. Библиография — ужасно кропотливый процесс. Ведь ключевой принцип в библиографии — это de visu От лат. «по виденному своими глазами».: очень важно, чтобы библиограф сам видел глазами книгу, которую описывает. Но, к сожалению, это не всегда возможно. Многих книг нет. Но, к счастью, иногда случаются находки. Так, из газеты 1917 года я узнал про книгу Евгения Венского «Конец Касьяна Камаринского», которую с тех пор никто из книжников не видел. Но долго нигде не мог ее найти. В Ленинке нет, нигде нет. Ездил в Салтыковскую библиотеку, и там тоже не было, но
А кроме библиотек, я был завсегдатаем всех букинистических магазинов и аукционов. Например, другую книжку Венского, «О рыбаке и рыбке», я купил на аукционе, где все книжки продавались за тысячу рублей. В основном там были никакие книги, но там продавалась «О рыбаке и рыбке», без выходных данных: ни года нет, ничего на ней нет. И ни одна библиография до этого ее не описывала. А книжка эта действительно редкая: она была издана в Ростове деникинским издательством ОСВАГ ОСВАГ (Осведомительное агентство) — информационно-пропагандистский орган Добровольческой армии во время Гражданской войны, распространяющий информацию на территориях, подконтрольных Белому движению. и, конечно, потом уничтожалась как «белая литература». И непонятно даже, что ценнее: книга с редким автографом или вот такая книжка, которая вообще мало где существует.
Ну и, конечно, без помощи коллег и друзей ничего бы не получилось. Мне все помогали с библиографией, указывая на редкие книги, которых в ней еще не было, и особенно много помогали друзья-книжники и филологи: Вадим Козовой, Габриэль Суперфин, Роман Тименчик, Александр Соболев…
О черном рынке Москвы 1960-х годов
Вскоре после моего приезда в Москву я хорошо освоил черный рынок книг, стал там своим: знал всех книжников, всех «холодников» «Холодными» в советское время называли букинистов, которые занимались торговлей книгами преимущественно дома. . Часто покупал у них книги, менял и продавал свои. Сначала основной торг шел перед букинистическим в начале улицы Горького Сейчас Тверская., прямо там, где «Националь». Потом, когда книжный снесли для строительства гостиницы, книжники стали собираться у «Академкниги» на углу Горького и Камергерского переулка, но вскоре «Академкнигу» перенесли, и черный рынок переехал к 14-му книжному магазину, это тоже было на Камергерском, рядом с МХАТом. Там и собирались книжники, чтобы общаться и обмениваться книгами, и стукачи, и сотрудники КГБ. Тогда это все было нелегально, и власти с этим боролись. Несколько раз меня задерживала милиция — на выходе из магазина и рядом с ним, где обменивались книгами на улице, но, поскольку в те разы я покупал советские книги, меня отпускали. Помню, как меня остановили, потребовали показать купленную книгу, а я достаю «Третий снег» Евтушенко с автографом Пастернаку. Ну, что им было делать? Евтушенко же свободно продавался в магазинах. Отпустили.
Все изменилось, когда вышел «Архипелаг ГУЛАГ». Тамиздатский «Архипелаг» ходил по рукам, и даже такой анекдот существовал: человек приходит и спрашивает «Остров сокровищ», а ему приносят «Архипелаг ГУЛАГ». За черный книжный рынок всерьез взялся КГБ. Многих посадили. В том числе и двух моих знакомых — поэта-переводчика Александра Флешина и Володю — в книжной среде не знали его фамилии и звали Бегемотом за солидность и огромный рост, он работал на скорой помощи. Бегемота я больше никогда не видел. Хороший был человек. А Сашка Флешин лет через пять вернулся и рассказал, что его судили по двум статьям — за спекуляцию и за антисоветчину.
Ко мне еще особенное внимание было, поскольку я в Пушкинском музее работал. А там у нас все время бывали иностранцы, и поэтому был особый контроль. Была даже специальная комната, где сидели работники КГБ. За всеми следили, все телефоны прослушивались — все было на виду, никуда не спрячешься. Меня вызывали, когда посадили Габриэля Суперфина, когда в 1965 году у нас в Пушкинском украли картину «Святой Лука» (про это даже фильм потом
Раз десять я был на допросах на Лубянке.
Об обыске
Видимо, на черном рынке, где меня все знали, я уже намозолил глаза не только друзьям, но и стукачам, и кагэбэшникам. И в феврале 1974-го ко мне утром на работу в мастерскую пришли с обыском: лейтенант КГБ, четверо его подчиненных и два сотрудника нашего музея — их назначили понятыми. У меня на столе как раз лежал номер недавно начавшего выходить парижского журнала «Континент» «Континент» — русский литературный, публицистический и религиозный журнал, издаваемый в 1974–1992 годах в Париже. Главное издание «третьей волны» русской эмиграции. . Они обрадовались находке, сразу позвонили на Лубянку, куда меня и повезли после обыска.
В это же время с обыском пришли и домой. Дома была только моя десятилетняя дочь Ася. При ней они раскурочили всю квартиру и перерыли все мои книги. Ася рассказывала, что лейтенант, который проводил обыск, увидел у меня на стене портрет Мандельштама и несколько раз спрашивал Асю: «Это Галич? Это Галич?» Ася даже украдкой спрятала довоенную книжку Юрия Галича Имеется в виду книга «Орхидеи» Юрия Гончаренко, который издавался под псевдонимом Юрий Галич. (хотя это был не тот Галич, которого имел в виду лейтенант) и свою детскую Библию, чтобы их не увидели. Но лейтенант это заметил и потом, когда меня допрашивали, говорил: «У вас даже дочка такая-растакая, она тоже прячет книжки».
Перерыли всю библиотеку, но ничего чисто антисоветского у меня не нашли (потому что я интересовался одной поэзией) — только «Континент» на работе. Все мои самиздатские перепечатки и книжки, вышедшие «там», забрали: «Флаги» Бориса Поплавского, «Тень и тело» Анны Присмановой, много всего… Оставили только то, что не опознали как тамиздат — например, марсельские книги Бориса Божнева, которые он сам печатал, не указывая место издания. Еще понятые тайком украли впервые без купюр официально изданную «Мастера и Маргариту». Вообще, это было распространено: часто при обысках у книжников понятые воровали книги.
Кстати говоря, некоторые из изъятых книг я покупал в государственных букинистических. У нас же тоже такой парадокс был: в магазине купить было можно, а дома держать — нельзя. Так же, как прежде с Гумилевым: его нельзя было даже называть в печати, это строго резалось и выкидывалось, а в книжной лавке купить — пожалуйста. И изъятые у меня книжки я потом уже встречал в магазине.
Когда меня с работы привезли на Лубянку, часа на четыре оставили одного в комнате, а потом вызвали на допрос. Поздно вечером меня отпустили. И потом целую неделю каждое утро вызывали на допросы по полдня. К счастью, потом меня все-таки отпустили.
Об увольнении
Меня много раз предупреждала директор Пушкинского Антонова и снова потребовала, чтобы я не таскал в музей антисоветскую литературу. Ну какая антисоветская, это же поэзия… Но у них все тогда было «антисоветское». С одной стороны, она либералка была и, когда Игоря Голомштока судили за связь с Синявским, взяла его на работу. Но она не хотела, чтобы в музее были антисоветские книги, и уж тем более машинописи.
После обыска и допросов за мной следили плотнее. Ведь я тогда общался не только с учеными-филологами, но и был во всех диссидентских компаниях. Дружил с Владимиром Кормером, Вадимом Борисовым, Владимиром Гершуни, отцом Александром Менем, виделся с Александром Галичем, Юликом Кимом. Это были уже не книжники, а более диссидентская, с точки зрения КГБ, компания.
И
На этом и кончилась моя работа в Пушкинском музее. Я сам виноват — директор не раз меня предупреждала. Но я не унимался потому, что, во-первых, хотя сам не был никаким диссидентом, со многими был знаком, во-вторых же, очень любил читать, а запретный плод всегда слаще. Ну и друзей было полно, которые просили переплетать рукописи, в том числе нелегальные. Меня выперли, и это, конечно, было счастье. Потому что там был драконовский режим. Запрещали приводить людей — а как не приводить, когда пол-Москвы ходили смотреть на выставки, которые там устраивались. Друзья приходили ко мне сбоку, просили провести, я проводил, и мне за это попадало. После того как меня вытурили из Пушкинского, я устроился художником-оформителем в Государственный литературный музей. Никаких иностранцев там уже не было, и КГБ наконец оставил меня в покое.
Об удивительных находках
Мне посчастливилось подержать в руках много удивительных и уникальных книг. Расскажу несколько историй. От Эмиля Казанджана Эмиль Погосович Казанджан (род. 1938) — известный книжный коллекционер, кандидат технических наук, долгое время преподавал в МГТУ им. Н. Э. Баумана. мне досталась книжка Волошина «Иверни» с автографом Бунину. Волошин подарил ее Бунину, а Бунин читал и исчеркал: это плохо, это ужас! И до половины дочитал с такими критическими пометками. Или вот у меня была единственная книга стихов Андрея Платонова «Голубая глубина» с автографом редактору. Это, наверное, самая редкая книга Платонова. Жаль, что ее у меня утащили. Была у меня и харьковская книга Тихона Чурилина Тихон Васильевич Чурилин (1885–1946) — русский поэт. с автографом Велимиру Хлебникову 1918 года, которая вышла тиражом всего 150 экземпляров. Мне лично очень дорога книга Марины Цветаевой «Разлука», которую она подарила Пастернаку, не только надписав «Борису Пастернаку — на встречу!» на титуле, но и оставив автограф стихотворения «Слова на сон» на последней странице с пометкой «после Сестры моей Жизни».
Помню, детскую книжку Мандельштама «Кухня» я поменял у покойного парижского букиниста Андрея Савина на единственную прижизненную книгу Бориса Поплавского «Флаги» с автографом (предыдущие «Флаги» у меня изъяли при обыске в 1974-м). А потом мы с ним еще раз поменялись, и я отдал ему бесценную рукописную книжку Кручёных за то, что он достал для меня книгу убитой немцами в Париже Ариадны Скрябиной (дочери композитора). От Лени Черткова, с которым я познакомился в 1962-м после его выхода из тюрьмы, где он сидел пять лет, попала ко мне единственная книга Василия Комаровского «Первая пристань» с автографом Ивану Тхоржевскому Иван Иванович Тхоржевский (1878–1951) — поэт, переводчик. — замечательная книга. Леня предлагал еще купить «Осенний сон» Елены Гуро Елена Генриховна Гуро (1877–1913) — русская поэтесса, прозаик и художница. Жена художника-авангардиста Михаила Матюшина. с автографом, за 5 рублей, но у меня не было таких денег. Очень сейчас жалею, что у меня нет ее автографа.
Художница Клавдия Лаврова, падчерица поэта Сокола, подарила мне редчайшую книгу «Запретная поэма» (1926) врача-гинеколога Григория Ширмана с автографом Соколу. Сейчас этого автора почти никто не знает: в 20-е годы у него вышло штук семь книг, а потом его посадили, выпустили и снова посадили. Издатель схитрил и в выходных данных вместо Москвы, где книга на самом деле вышла, поставил Лейпциг, чтобы не подавать книгу в Гослит, где ее могли запретить за порнографическое описание: в ней Ширман воспевает мужские и женские половые органы. К сожалению, и эту книгу у меня украли. Кстати, также и Кузмин за несколько лет до этого указал в своих «Занавешенных картинках» (1920) городом издания Амстердам, хотя книга вышла в Санкт-Петербурге.
О коллекции книг
Моя основная коллекция — книги малоизвестных поэтов Серебряного века. Эти книги я собирал и собираю всю жизнь. Из этого, собственно, и возникла моя первая библиография. Собирал я и поэтов-современников, и эта коллекция стала основой второй библиографии поэзии за 1961–1991 годы.
Первую мою книгу Цветаевой — «Царь-девицу» — я еще в Нижнем Новгороде купил. Когда я устроился работать реставратором книги в Пушкинский музей, переплетного отдела еще не было, и формально меня приписали к архиву, которым ведала замечательная женщина Александра Андреевна Демская. Наш музей основал Иван Цветаев, и она собирала материалы про всю его семью, и про Марину Ивановну тоже. Она меня и познакомила с Анастасией Ивановной Имеется в виду сестра Марины Цветаевой., которая тогда уже вернулась из своей ссылки. Поскольку я дружил с Анастасией Ивановной, работал в музее, основанном ее отцом, и мне очень нравилась ее проза, я стал собирать Цветаеву. И собрал все, что было можно, — все ее прижизненные книги стихов, альманахи, в которых она публиковалась, исследования. Цветаеву же после эмиграции не переиздавали, упоминать ее было нельзя — ее вычеркивали из истории литературы. В 1930-е годы поэта Георгия Оболдуева сослали в Карелию просто за то, что он вслух в компании прочитал ее стихи.
Первую книгу Цветаевой после ее отъезда готовила к выходу в 1957 году Ариадна Сергеевна Ариадна Сергеевна Эфрон (1912–1975) — дочь Марины Цветаевой и Сергея Эфрона., а предисловие писал Эренбург, но тут на Эренбурга начали нападать (фельетоны в «Крокодиле» и другие газеты), и книжку зарубили. Но оттепель (кстати, это слово пришло в обиход как раз из названия повести Эренбурга) продолжалась, усилиями Тарасенкова ее стихи напечатали в сборнике «День поэзии», потом в «Тарусских страницах» появилась проза, и только в 1961 году Гослит наконец издал ее «Избранное». До этого, несмотря на негласный запрет Цветаевой, обычные ее книжки иногда можно было встретить в букинистических лавках. Но вот вышедших там — «После России», допустим, или «Ремесло», или «Проза», которая вышла в Издательстве Чехова в Нью-Йорке Нью-йоркское «Издательство имени Чехова» (англ. Chekhov Publishing House of the East European Fund, Inc.) публиковало произведения, которые не могли быть опубликованы в СССР. За время работы (с 1952 по 1956 год) издательство выпустило 178 книг 129 авторов. — этого всего не было в магазинах, надо было покупать у «холодных» букинистов.
Так я познакомился с молодым парнем Валей, он жил с женой в жуткой халупе за городом. В этой халупе был книжный шкаф, в котором можно было найти многое, чего не было в магазинах. Он и нашел мне парижскую «После России». Это дорого, конечно, было, но, поскольку у меня было еще много книг из Нижнего, я многое продал… Продал даже брокгаузовского Пушкина в шести томах. Обычно он в пяти, а у меня был еще и редкий шестой. Все продал и купил.
Помню, когда мне грозил обыск, я отдал нью-йоркскую «Прозу» Цветаевой, которую очень любил, знакомой. Она тоже передала ее знакомой — и так далее. Конечно, ее все читали (еще бы — почему бы не читать, когда к тебе такая книга попадает?) и вернули в страшно потрепанном виде, даже обложки отстали от переплета.
Сегодня коллекционировать старые книги стало безумно дорого. Если в
