Литература, История

Лев Турчинский: «Коллекционируйте тех, кто неизвестен и недооценен»

«Холодные» букинисты, черный книжный рынок в Москве 1960-х годов, удивительные автографы, открытие Гумилева и Цветаевой, обыск, ужасные пропажи и невероятные находки. Филолог, литературовед и один из главных российских библиографов Лев Турчинский — в выпуске цикла «Ученый совет»

Лев Михайлович Турчинский
(1933–2022)

Литературовед, библиограф, филолог. Работал в Музее изобразительных искусств им. Пушкина (1961–1975) и Государственном литературном музее (1975–2013). Главная область научных интересов — русская поэзия XX века. Специалист по творчеству Марины Цветаевой. Составитель сборника воспо­минаний о поэтессе, автор комментариев к воспоминаниям Ариадны Эфрон. Знаменитый переплетчик самиздатской литературы. В частности, распростра­нял произведения Александра Введенского, Николая Олейникова, Александра Галича и др. Более 40 лет работает над полным указателем произведений рус­ских поэтов XX века, который содержит библиографические описания более 100 000 стихотворных сборников. Автор ставших классическими справочников «Русские поэты XX века. Материалы к библиографии», «Русская поэзия XX века. 1961–1991», «Русская поэзия ХХ века. 1992–2000». Выявил и ввел в научный обиход целый ряд прежде неизвестных рукописных книг, а также книг, сохранившихся в единственном экземпляре.

Научные интересы: библиография русской поэзии, биография поэтов XX века, жизнь и творчество Марины Цветаевой, поэзия Серебряного века.

О библиографии

Библиография  Библиография (от др.-греч. βιβλιογραφία — «переписка книг») — научное описание и систематизация письменных и печатных произведений, их выявление, отбор и ката­логизация. Также библиографией называется перечень публикаций по какой-либо теме. нужна для изучения литературы. Тут ведь неважно, Блок это или Пупкин. Мы не аптекари, чтобы взвешивать и судить, кто больше, кто меньше. Нет, все должны быть одинаковы. И только тогда скла­ды­вается общая картина русской поэзии. Расстановка по величине со временем меняется, а библиография остается. Я, например, застал время, когда Ахматова, Пастер­нак еще были живы, и вы не представляете, как их, ныне классиков, при жизни третировали. Чего только о них не писали… Или вот стихи Мандель­штама, Цветаевой — в 1950-е они ходили только в пере­печатках, а сегодня их можно купить в любом книжном магазине… Библиография просвечивает историю литературы под таким углом, который не зависит от эпохи и нашего отноше­ния. Вот для вас, наверное, Бродский выдающийся поэт, а для биб­лио­графии Бродский обычный. «Такой выше, такой ниже» — для библио­графии этого не существует, для нее существует книга, которая дает представление о времени и о поэте.

Лев Турчинский © Arzamas

О детстве

Все началось с детства, которое пришлось на войну. В Нижнем Новгороде, где я родился, книг и книжных почти не было. Но я очень любил читать, и, затерев до дыр семейный однотомник Пушкина, в котором тогда еще не все понимал, я стал читать и собирать детские книжки, которые тогда продавались в киосках «Союзпечати». Это были советские иллюстрированные книги со стихами, вроде «Кота Проши», «Четверти килограмма» Кончаловской — я до сих пор помню строки оттуда. Они тогда стоили дешево — от пяти до двадцати копеек. Карманную мелочь от мамы я тратил на эти книжки. И к концу войны у меня собралась первая коллекция. Собирал я ее не столько для себя, сколько для млад­ших сестер Люси и Веры, и давал сестрам и их друзьям, которые прихо­дили в гости. Я бы теперь многое отдал, чтобы получить эти книжки. Они бы мне и для библиографии пригодились. Детские книги вообще исче­зают — их же читают дети, рвут… Чтобы детская книга дожила до нашего времени, особенно с тех пор, должно случиться чудо.

О родителях

Отец был сапожником, мать — портниха, она занималась хозяйством. Папа погиб в сороковом году на Финской войне. Это было ужасно. Помню, в школе во время войны учитель сказал: «Ребята, встаньте, у кого отцы погибли в Ве­ли­кой Отечественной войне». Все встают. Я тоже встал. Он говорит: «А вы что? Когда погиб ваш отец?» — «В сороковом». — «Садитесь, это не Великая Оте­чест­венная война». Вот так вот… Не Великая так не Великая, а погиб-то всё равно… Его, сапожника, призвали, без подготовки сразу бросили на фронт, дали винтовку в руки — иди стреляй. За неделю до официального перемирия с Финляндией нам пришло письмо о его смерти.

О сообществе книжников

Я ушел из школы из восьмого класса — мне там очень не нравилось. Я обожал читать приключенческие романы — Жюля Верна, Фенимора Купера, Пьера Бенуа, Густава Эмара, Луи Жаколио — и начал их собирать. Особенно любил дореволюционные издания, но денег на них не было. Поэтому по-настоящему собирать я смог только с 1951 года, когда поступил на работу. Времена в начале 1950-х были страшно антисемитские, евреев никуда не брали. Единственное мес­то, куда я смог устроиться, потыкавшись везде, — учеником в переплетную артель, и через полгода стал переплетчиком. Тогда у меня появились свои деньги. Во время обеда я ходил гулять и любил захаживать на книжный развал перед Московским вокзалом и в единственный букинистический Горького на другой сто­роне Оки. Помню, с первой зарплаты купил сборник стихов Дми­трия Мина­ева  Дмитрий Дмитриевич Минаев (1835–1889) — русский поэт-сатирик, переводчик, критик, журналист.. И постепенно, помимо приключен­ческих романов, увлекся собиранием книг поэзии. Как-то в нашем единственном букини­стическом купил большой синий однотомник Блока — и был раздавлен Блоком. Полюбил все, что он писал, и стал собирать все его издания, которые мог найти.

Каждый день после работы я ходил в букинистический — ведь днем кто-то мог сдать хорошие книги вышедшему из лагерей после XX съезда приемщику Михаилу Марковичу. Я знал всех, кто туда ходил, со многими мы подружились, и у нас сложилось сообщество друзей-книжников: художник Лева Виноградов, адвокат Вадим Сеславинский, рабочий Леня Безруков, судья Михаил Беспалов, сын известного советского писателя Артема Веселого, расстрелянного в 1938-м, Лева Борисевич. Позже к нашей компании присоединился поэт Юра Адрианов. Я так дружил с продавцами, что однажды меня даже пустили разбирать книж­ные завалы на складе. Там я нашел четвертое издание «Двенадцати» Блока с иллюстрацией Замирайло  Виктор Дмитриевич Замирайло (1868–1939) — русский художник, иллюстратор, специализировавшийся на книжной графике. на обложке — она есть у меня до сих пор.

В этом же книжном я встретил свою будущую жену Зину Рудницкую. Дело было так. У местного букиниста Богданова я купил сборник Гумилева «Огненный столп» — переплетенный   «Переплетенный» значит, что у книги не ори­гинальный переплет. Среди книжников пере­плетенные книги ценятся меньше. , но зато лучший у Гумилева. После этого пытался разыскать другие книги Гумилева, но их нигде не было. Гумилев ведь был тогда под запретом — его не переиздавали, и даже упоминать его в печати было нельзя. Как-то Зина, переехавшая по распределению из Москвы работать инженером на Горьковский завод шампанских вин, зашла в букини­сти­ческий и спросила: «Есть ли у вас Гумилев?» А я незадолго до этого тоже спрашивал Михаила Марковича о Гумилеве, и он показал Зине на меня: «Вы спрашиваете Гумилева, он спрашивает Гумилева — спрашивайте друг у друга». Так мы и познакомились. И в том же году поженились. А еще через год, в 1961-м, переехали в Москву. Там мне помогли друзья, и я устроился в Пушкинский музей переплетчиком.

Об увлечении библиографией

Библиографией я заинтересовался, когда в конце 1950-х мне в руки по­пала книжка «100 поэтов» Гус­мана  В 1923 году Борис Евсеевич Гусман (1892–1944) — советский музыкальный деятель, театральный критик, писатель и собиратель книг — издал книгу «100 поэтов. Литератур­ные портреты» с приложением библиогра­фического указателя русской поэзии за по­след­нее десятилетие. Это была первая биб­лиография поэзии XX века. с краткими литературными биографиями. В ней в конце была приложена библиография. А вскоре я увидел антологию «Русская поэзия XX века» Ежова и Шамурина (1925): она открыла мне стихи многих замечательных поэтов, и библиография в ней была подробнее. Опи­ра­ясь на эти библиографии, я стал собирать маргинальные книжки — редкие книги, книги, которые выходили малыми тиражами, которые уничто­жались советской властью или просто были утеряны. Так я собирал-собирал, а потом в 1966 году вышла книжка Тарасенкова  Анатолий Кузьмич Тарасенков (1909–1956) — литературовед и литературный критик, поэт — был одним из крупнейших советских библиофилов. Тарасенков собрал огромную коллекцию изданий русской поэзии первой половины XX века. Материалы этого собрания легли в основу библиогра­фического труда Тарасенкова «Русские поэты XX века», который вышел уже после его смерти, в 1966 году. Из-за особенностей коллекции и цензурных ограничений в книге отсутствовали упоминания об огромном пласте поэзии русской эмиграции. Впоследствии вдова Тарасенкова Мария Белкина предложила Льву Турчинскому стать редактором переиздания справочника; в результате объем нового издания книги в 2004 году увеличился почти вдвое, в структуру книги были внесены изменения. «Русские поэты XX века». Он был известным критиком и собрал уникальную библиотеку поэзии. Выход его библиографии русской поэзии стал огромным событием для книжного мира: на тот момент она была наиболее полной.

Библиография Тарасенкова вышла спустя десять лет после его смерти благо­даря исключительному упорству его вдовы Марии Иосифовны Белкиной — книга не один год лежала в издательстве, которое боялось ее выпустить из-за упоминаний изданий запрещенного в то время Гумилева. А Мария Иосифовна была железная женщина: у Тарасенкова было полное собрание книг Гумилева, и она настаивала на том, чтобы все они вошли в библиографию. Цензура не хо­тела пропускать. Но Мария Иосифовна сказала: нет, Гумилев должен быть в библиографии. Воевала с цензорами, куда-то бегала, боролась… И добилась: библиография вышла с полным Гумилевым. А вот, например, уже после делали книгу о библиотеке Розанова  Библиотека русской поэзии И. Н. Розанова. Библиографическое описание. М., 1975 и, хотя у Розанова тоже было полное собрание Гумилева, из нее Гумилева выкинули: воевать за него было некому.

Я измусолил эту книгу вдоль и поперек: она служила мне путеводителем по поэтическим книгам, которые я собирал. Но, поскольку Тарасенков рано умер — ему было всего 46, — он далеко не все сумел найти. И часто я натыкался на книги, которых в ней не было. Более того, из-за политической конъюнктуры в книге Тарасенкова полностью отсутствовал тамиздат  Тамиздатом (по аналогии с самиздатом) назы­вали запрещенные в СССР книги и журналы, изданные «там», то есть за рубе­жом. — ни одной изданной за рубежом книги русской поэзии. И я стал для себя составлять библиографи­че­ские карточки тех книг, которых в ней не было.

Много лет спустя, узнав об этом, Мария Иосифовна, с которой мы долго и тесно дружили, подбила меня продолжить дело Тарасенкова и передала мне дезидерату  Дезидерата (лат. desiderata — «желаемое») — предмет, которого недостает для полноты коллекции. и наработки мужа. Изначально я хотел издать книжку дополне­ний к библиографии Тарасенкова, но постепенно я нашел многое, чего у него не было, и в конце 1980-х выступил на Всесоюзной конференции по проблемам книговедения с докладом «Нет у Тарасенкова». Чуть позже одноименную мою статью напечатали в двух номерах замечательного библиографического журна­ла De Visu, который издавал Александр Галушкин.

О первых книгах

С Сашей Галушкиным мы познакомились, когда он делал двухтомник «Литературная жизнь России 1920-х годов» и я чем-то ему помогал через музейную библиотеку. Когда он узнал, что я собираюсь издать книгу, он порекомен­довал меня руководителю издательства «Языки русской культуры» Алексею Кошелеву. Он и издал в 2004 году первый большущий том — «Русские поэты XX века. 1900–1955. Материалы для библиографии». Когда он вышел — через 50 лет после работы Тарасенкова, — весь тираж раскупили в два месяца, ведь никакой другой библиографии за это время не выходило. Но я был недоволен: мы поспешили с выпуском книжки, и там еще не все было найдено. Тогда Кошелев сказал мне: «Давайте еще». И я подготовил второе издание, добавив неописан­ные книги и расширив период библиографии до 1960 года, — оно вышло в 2007-м под заглавием «Русские поэты XX века. Материалы для библио­гра­фии». Но библиография — такое занятие, у которого не может быть конца. Никогда нельзя гарантировать, что библиография абсолютно полная и больше никакая неизвестная книга не отыщется. Так, по ходу работы над второй кни­гой, посвященной уже 1961–1990 годам, нашлось еще столько неизвестных прежде поэтических книг Серебряного века, что пришлось выпустить книгу дополнений ко второму изданию первой библиографии  Книга вышла в издательстве «Трутень» в 2013 году..

Четыре ключевые библиографии русской поэзии XX векаСлева направо: Борис Гусман «100 поэтов: литературные портреты» (1923), Анатолий Тарасенков «Русские поэты XX века. 1900–1955» (1966), Анатолий Тарасенков и Лев Турчинский «Русские поэты XX века. 1900–1955. Материалы для библиографии» (2004), Лев Турчинский «Русские поэты XX века. Материалы для библиографии» (2007). Из коллекции Л. М. Турчинского

Вскоре после выхода второго издания мой друг, филолог и издатель Александр Соболев, предложил мне издать библиографию поэзии с 1961-го по 1990-й. Я собирал поэтические книги этого периода уже давно — с начала 1960-х, когда они стоили очень дешево, 10–12 копеек. И начал описывать эти издания еще во время работы над первой книгой. Так, в 2016 году в издательстве «Трутень» вышла третья моя книга — «Русская поэзия XX века. 1961–1991. Библиографи­че­­ский справочник». Теперь я собираю материал по последнему десятилетию XX века, и с этим периодом работать труднее всего.

О библиотеках, букинистических и аукционах

Я облазил все библиотеки. Ни одной библиотеки в Москве нет, где бы я не был. Поскольку к тому времени я уже работал в Литературном музее, меня допуска­ли в хранилища, где стояли неразобранные книги. Я садился за книги, описы­вал все, что находил, а потом приходил домой и вносил в библиографию. Библиография — ужасно кропотливый процесс. Ведь ключевой принцип в библиографии — это de visu  От лат. «по виденному своими глазами».: очень важно, чтобы библиограф сам видел глазами книгу, которую описывает. Но, к сожалению, это не всегда возможно. Многих книг нет. Но, к счастью, иногда случаются находки. Так, из газеты 1917 года я узнал про книгу Евгения Венского «Конец Касьяна Камаринского», которую с тех пор никто из книжников не видел. Но долго нигде не мог ее найти. В Ленинке нет, нигде нет. Ездил в Салтыковскую библиотеку, и там тоже не было, но как-то поехал туда еще раз и нашел ее в отделе рукописей. А почему ее нигде нет? Оказывается, эта книжка Венского, вышедшая накануне Октябрьской революции, воспевала Февральскую револю­цию. Вот поэтому ее отовсюду изымали, из всех библиотек, уничтожили тираж.

А кроме библиотек, я был завсегдатаем всех букинистических магазинов и аукционов. Например, другую книжку Венского, «О рыбаке и рыбке», я купил на аукционе, где все книжки продавались за тысячу рублей. В основном там были никакие книги, но там продавалась «О рыбаке и рыбке», без выходных данных: ни года нет, ничего на ней нет. И ни одна библиография до этого ее не описывала. А книжка эта действительно редкая: она была издана в Рос­тове деникинским издательством ОСВАГ  ОСВАГ (Осведомительное агентство) — информационно-пропагандистский орган Добровольческой армии во время Гра­жданской войны, распространяющий информацию на территориях, подконтроль­ных Белому движению. и, конечно, потом уничто­жалась как «белая литература». И непонятно даже, что ценнее: книга с редким авто­графом или вот такая книжка, которая вообще мало где существует.

Ну и, конечно, без помощи коллег и друзей ничего бы не получилось. Мне все помогали с библиографией, указывая на редкие книги, которых в ней еще не было, и особенно много помогали друзья-книжники и филологи: Вадим Козовой, Габриэль Суперфин, Роман Тименчик, Александр Соболев…

О черном рынке Москвы 1960-х годов

Вскоре после моего приезда в Москву я хорошо освоил черный рынок книг, стал там своим: знал всех книжников, всех «холодников»  «Холодными» в советское время называли букинистов, которые занимались торговлей книгами преимущественно дома. . Часто покупал у них книги, менял и продавал свои. Сначала основной торг шел перед букинистиче­ским в начале улицы Горького  Сейчас Тверская., прямо там, где «Националь». Потом, когда книжный снесли для строительства гостиницы, книжники стали собираться у «Академкниги» на углу Горького и Камергерского переулка, но вскоре «Академкнигу» перенесли, и черный рынок переехал к 14-му книж­ному магазину, это тоже было на Камергерском, рядом с МХАТом. Там и соби­рались книжники, чтобы общаться и обмениваться книгами, и стукачи, и сотруд­ники КГБ. Тогда это все было нелегально, и власти с этим боролись. Несколько раз меня задерживала милиция — на выходе из магазина и рядом с ним, где обменивались книгами на улице, но, поскольку в те разы я покупал советские книги, меня отпускали. Помню, как меня остановили, потребовали показать купленную книгу, а я достаю «Третий снег» Евтушенко с автографом Пастер­наку. Ну, что им было делать? Евтушенко же свободно продавался в магази­нах. Отпустили.

Все изменилось, когда вышел «Архипелаг ГУЛАГ». Тамиздатский «Архипелаг» ходил по рукам, и даже такой анекдот существовал: человек приходит и спра­ши­вает «Остров сокровищ», а ему приносят «Архипелаг ГУЛАГ». За черный книжный рынок всерьез взялся КГБ. Многих посадили. В том числе и двух моих знакомых — поэта-переводчика Александра Флешина и Володю — в книжной среде не знали его фамилии и звали Бегемотом за солидность и огромный рост, он работал на скорой помощи. Бегемота я больше никогда не видел. Хороший был человек. А Сашка Флешин лет через пять вернулся и рассказал, что его судили по двум статьям — за спекуляцию и за анти­советчину.

Ко мне еще особенное внимание было, поскольку я в Пушкинском музее работал. А там у нас все время бывали иностранцы, и поэтому был особый контроль. Была даже специальная комната, где сидели работники КГБ. За всеми следили, все телефоны прослушивались — все было на виду, никуда не спрячешься. Меня вызывали, когда посадили Габриэля Суперфина, когда в 1965 году у нас в Пуш­кинском украли картину «Святой Лука» (про это даже фильм потом сняли)… Много раз меня таскали в КГБ на допросы — выяснить, что за книги я переплетаю. А я cотни книг переплел, всего не упомнишь. C точки зрения советской власти, «крамольными» были «Несвоевременные мысли» Горького, «Тьма в полдень» Артура Кёстлера, стихи Осипа Мандель­штама, Иосифа Бродского, рассказы Варлама Шаламова, «Николай Николае­вич» Юза Алешковского, «Август Четырнадцатого» Солженицына, «Москва — Петушки» Венечки Ерофеева…

«Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева, переплетенная Львом ТурчинскимФонд «FSO 01-091 Turchinski» / Forschungsstelle Osteuropa an der Universität Bremen

Раз десять я был на допросах на Лубянке. Как-то для директора мебельного магазина (он коллек­ционировал картины и книги) переплетал «Несвоевремен­ные мысли» Горького, и тогда меня опять вызвали. Спросили, переплетал ли я эту книгу, а я в ответ: «А что, Горького переплетать нельзя? Великий совет­ский писатель у вас тоже антисоветский?» Ну, тут они заглохли и отпустили.

Об обыске

Видимо, на черном рынке, где меня все знали, я уже намозолил глаза не только друзьям, но и стукачам, и кагэбэшникам. И в феврале 1974-го ко мне утром на работу в мастерскую пришли с обыском: лейтенант КГБ, четверо его подчи­ненных и два сотрудника нашего музея — их назначили понятыми. У меня на столе как раз лежал номер недавно начавшего выходить парижского журна­ла «Континент»  «Континент» — русский литературный, публицистический и религиозный журнал, издаваемый в 1974–1992 годах в Париже. Главное издание «третьей волны» русской эмиграции. . Они обрадовались находке, сразу позвонили на Лубян­ку, куда меня и повезли после обыска.

В это же время с обыском пришли и домой. Дома была только моя десятилет­няя дочь Ася. При ней они раскурочили всю квартиру и перерыли все мои книги. Ася рассказывала, что лейтенант, который проводил обыск, увидел у меня на стене портрет Мандельштама и несколько раз спрашивал Асю: «Это Галич? Это Галич?» Ася даже украдкой спрятала довоенную книжку Юрия Галича  Имеется в виду книга «Орхидеи» Юрия Гончаренко, который издавался под псев­донимом Юрий Галич. (хотя это был не тот Галич, которого имел в виду лейтенант) и свою детскую Библию, чтобы их не увидели. Но лейтенант это заметил и потом, когда меня допрашивали, говорил: «У вас даже дочка такая-растакая, она тоже прячет книжки».

Перерыли всю библиотеку, но ничего чисто антисоветского у меня не нашли (потому что я интересовался одной поэзией) — только «Континент» на работе. Все мои самиздатские перепечатки и книжки, вышедшие «там», забрали: «Флаги» Бориса Поплавско­го, «Тень и тело» Анны Присмановой, много всего… Оставили только то, что не опозна­ли как тамиздат — например, марсельские книги Бориса Божнева, которые он сам печатал, не указывая место издания. Еще понятые тайком укра­ли впервые без купюр официально изданную «Мастера и Маргариту». Вообще, это было распространено: часто при обысках у книжников понятые воровали книги.

Кстати говоря, некоторые из изъятых книг я покупал в государственных буки­нистических. У нас же тоже такой парадокс был: в магазине купить было можно, а дома держать — нельзя. Так же, как прежде с Гумилевым: его нельзя было даже называть в печати, это строго резалось и выкидывалось, а в книж­ной лавке купить — пожалуйста. И изъятые у меня книжки я потом уже встречал в магазине.

Когда меня с работы привезли на Лубянку, часа на четыре оставили одного в комнате, а потом вызвали на допрос. Поздно вечером меня отпустили. И потом целую неделю каждое утро вызывали на допросы по полдня. К счастью, потом меня все-таки отпустили.

Об увольнении

Меня много раз предупреждала директор Пушкинского Антонова и снова потребовала, чтобы я не таскал в музей антисоветскую литературу. Ну какая антисоветская, это же поэзия… Но у них все тогда было «антисоветское». С одной стороны, она либералка была и, когда Игоря Голомштока судили за связь с Синявским, взяла его на работу. Но она не хотела, чтобы в музее были антисоветские книги, и уж тем более машинописи.

Самиздат, переплетенный Львом Турчинским Из коллекции Л. М. Турчинского

После обыска и допросов за мной следили плотнее. Ведь я тогда общался не только с учеными-филологами, но и был во всех диссидентских компаниях. Дружил с Владимиром Кормером, Вадимом Борисовым, Владимиром Гершуни, отцом Александром Менем, виделся с Александром Галичем, Юликом Кимом. Это были уже не книжники, а более диссидент­ская, с точки зрения КГБ, компания.

Книга Александра Галича с автографом автора. 1975 год Из коллекции Л. М. Турчинского

И как-то мне позвонили из КГБ и вызвали на встречу — предложили быть стукачом. Мол, вы общаетесь там со всякими. А я действительно общался со многими. Вот, что они говорят? Так я им сказал, что я стукачом быть не хочу и не буду, и они ушли. А на следующий день ко мне на работу снова пришли с обыском. Ключи я сдавал охране, и открыть мою мастерскую ничего не стоило. Они знали, что искать: на днях знакомый попросил меня переплести рукописный самиздатский журнал «Евреи в СССР». Я его даже не читал, это была просто халтура — так я зарабатывал деньги на книги. Накануне я пере­плел три экземпляра и положил под пресс, чтобы клей высох. Они точно знали, что им нужно, и забрали только этот журнал.

Книга Владимира Гершуни с автографом автора. 1977 год Из коллекции Л. М. Турчинского

На этом и кончилась моя работа в Пушкинском музее. Я сам виноват — дирек­тор не раз меня предупреждала. Но я не унимался потому, что, во-первых, хотя сам не был никаким диссидентом, со многими был знаком, во-вторых же, очень любил читать, а запретный плод всегда слаще. Ну и друзей было полно, которые просили переплетать рукописи, в том числе нелегальные. Меня выперли, и это, конечно, было счастье. Потому что там был драконовский режим. Запрещали приводить людей — а как не приводить, когда пол-Москвы ходили смотреть на выставки, которые там устраивались. Друзья приходили ко мне сбоку, просили провести, я проводил, и мне за это попадало. После того как меня вытурили из Пушкинского, я устроился художником-оформите­лем в Государственный литературный музей. Никаких иностранцев там уже не было, и КГБ наконец оставил меня в покое.

Об удивительных находках

Мне посчастливилось подержать в руках много удивительных и уникальных книг. Расскажу несколько историй. От Эмиля Казанджана  Эмиль Погосович Казанджан (род. 1938) — известный книжный коллекционер, кандидат технических наук, долгое время преподавал в МГТУ им. Н. Э. Баумана. мне досталась книжка Волошина «Иверни» с автографом Бунину. Волошин подарил ее Буни­ну, а Бунин читал и исчеркал: это плохо, это ужас! И до половины дочитал с такими критическими пометками. Или вот у меня была единственная книга стихов Андрея Платонова «Голубая глубина» с автографом редактору. Это, наверное, самая редкая книга Платонова. Жаль, что ее у меня утащили. Была у меня и харьковская книга Тихона Чурилина  Тихон Васильевич Чурилин (1885–1946) — русский поэт. с автографом Велимиру Хлеб­никову 1918 года, которая вышла тиражом всего 150 экземпляров. Мне лично очень дорога книга Марины Цветаевой «Разлука», которую она подарила Пас­тернаку, не только надписав «Борису Пастернаку — на встречу!» на титуле, но и оставив автограф стихотворения «Слова на сон» на последней странице с пометкой «после Сестры моей Жизни».

Книга Марины Цветаевой «Разлука» со стихотворным автографом Борису Пастернаку Из коллекции Л. М. Турчинского

Помню, детскую книжку Мандельштама «Кухня» я поменял у покойного парижского букиниста Андрея Савина на единственную прижизненную книгу Бориса Поплавского «Флаги» с автографом (предыдущие «Флаги» у меня изъяли при обыске в 1974-м). А потом мы с ним еще раз поменялись, и я отдал ему бесценную рукописную книжку Кручёных за то, что он достал для меня книгу убитой немцами в Париже Ариадны Скрябиной (дочери композитора). От Лени Черткова, с которым я познакомился в 1962-м после его выхода из тюрьмы, где он сидел пять лет, попала ко мне единствен­ная книга Василия Комаровского «Первая пристань» с автографом Ивану Тхоржевскому  Иван Иванович Тхоржевский (1878–1951) — поэт, переводчик. — заме­чательная книга. Леня предлагал еще купить «Осенний сон» Елены Гуро  Елена Генриховна Гуро (1877–1913) — русская поэтесса, прозаик и художница. Жена художника-авангардиста Михаила Матюшина. с автографом, за 5 рублей, но у меня не было таких денег. Очень сейчас жалею, что у меня нет ее автографа.

Художница Клавдия Лаврова, падчерица поэта Сокола, подарила мне редчай­шую книгу «Запретная поэма» (1926) врача-гинеколога Григория Ширмана с автографом Соколу. Сейчас этого автора почти никто не знает: в 20-е годы у него вышло штук семь книг, а потом его посадили, выпустили и снова поса­дили. Издатель схитрил и в выходных данных вместо Москвы, где книга на са­мом деле вышла, поставил Лейпциг, чтобы не подавать книгу в Гослит, где ее могли запретить за порнографическое описание: в ней Ширман воспе­вает муж­ские и женские половые органы. К сожалению, и эту книгу у меня украли. Кстати, также и Кузмин за несколько лет до этого указал в своих «Занавешен­ных картинках» (1920) городом издания Амстердам, хотя книга вышла в Санкт-Петербурге.

О коллекции книг

Моя основная коллекция — книги малоизвестных поэтов Серебряного века. Эти книги я собирал и собираю всю жизнь. Из этого, собственно, и возникла моя первая библиография. Собирал я и поэтов-современников, и эта коллекция стала основой второй библиографии поэзии за 1961–1991 годы.

Бенедикт Лившиц. «Волчье солнце». Москва, 1914 год Из коллекции Л. М. Турчинского

Первую мою книгу Цветаевой — «Царь-девицу» — я еще в Нижнем Новгороде купил. Когда я устроился работать реставра­тором книги в Пушкинский музей, переплетного отдела еще не было, и формально меня приписали к архиву, которым ведала замечатель­ная женщина Александра Андреевна Демская. Наш музей основал Иван Цветаев, и она собирала материалы про всю его семью, и про Марину Ивановну тоже. Она меня и познакомила с Анастасией Иванов­ной  Имеется в виду сестра Марины Цветаевой., которая тогда уже вернулась из своей ссылки. Поскольку я дружил с Анастасией Ивановной, работал в музее, основанном ее отцом, и мне очень нравилась ее проза, я стал собирать Цветаеву. И собрал все, что было можно, — все ее прижизненные книги стихов, альманахи, в которых она публиковалась, исследования. Цветаеву же после эмиграции не переиздавали, упоминать ее было нельзя — ее вычеркивали из истории литературы. В 1930-е годы поэта Георгия Оболдуева сослали в Карелию просто за то, что он вслух в компании прочитал ее стихи.

Первую книгу Цветаевой после ее отъезда готовила к выхо­ду в 1957 году Ариадна Сергеевна  Ариадна Сергеевна Эфрон (1912–1975) — дочь Марины Цветаевой и Сергея Эфрона., а предисловие писал Эренбург, но тут на Эренбурга начали нападать (фельетоны в «Крокодиле» и другие газеты), и книжку зару­били. Но оттепель (кстати, это слово пришло в обиход как раз из названия повести Эренбурга) продолжалась, усилиями Тарасенкова ее стихи напечатали в сборнике «День поэзии», потом в «Тарусских страницах» появи­лась проза, и только в 1961 году Гослит наконец издал ее «Избранное». До это­го, несмотря на негласный запрет Цветаевой, обычные ее книжки иногда можно было встретить в букинистических лавках. Но вот вышедших там — «После России», допустим, или «Ремесло», или «Проза», которая вышла в Издательстве Чехова в Нью-Йорке  Нью-йоркское «Издательство имени Чехова» (англ. Chekhov Publishing House of the East European Fund, Inc.) публиковало произведе­ния, которые не могли быть опубликованы в СССР. За время работы (с 1952 по 1956 год) издательство выпустило 178 книг 129 авто­ров. — этого всего не было в магазинах, надо было покупать у «холодных» букинистов.

Так я познакомился с молодым парнем Валей, он жил с женой в жуткой халупе за городом. В этой халупе был книжный шкаф, в котором можно было найти многое, чего не было в магазинах. Он и нашел мне парижскую «После России». Это дорого, конечно, было, но, поскольку у меня было еще много книг из Ниж­него, я многое продал… Продал даже брокгаузовского Пушкина в шести томах. Обычно он в пяти, а у меня был еще и редкий шестой. Все продал и купил.

Помню, когда мне грозил обыск, я отдал нью-йоркскую «Прозу» Цветаевой, которую очень любил, знакомой. Она тоже передала ее знакомой — и так далее. Конечно, ее все читали (еще бы — почему бы не читать, когда к тебе такая книга попадает?) и вернули в страшно потрепанном виде, даже обложки отстали от переплета.

Сегодня коллекционировать старые книги стало безумно дорого. Если в 1960–80-е го­ды в букинистических магазинах можно было купить хорошие книги начала века за 1–3 руб­ля, то сегодня они стоят десятки и сотни тысяч. Поэтому мой совет: руководствуйтесь вкусом, собирайте современные книги, которые вам нравятся, коллекционируйте тех, кто сегодня неизвестен и недо­оценен. И не забывайте брать автографы.

другие герои «ученого совета»
 
Александр Жолковский
Филолог и лингвист — о встречах с Юрием Лотманом и Владимиром Проппом, работе на машине Тьюринга, эмиграции и виньетках
 
Ольга Попова
Специалист по древнерусскому и византийскому искусству — о рождении в Бутырской тюрьме, трех годах в гипсе, томике Бенуа и древнерусских фресках
 
Сергей Неклюдов
Один из ведущих российских фольклористов и монголоведов — о Монголии, встрече с Лотманом в поле и о том, почему у ученого должен быть холодный ум