2 декабря 2020Литература

Книжная полка Юрия Роста

Скоро Arzamas и Центр «Слово» на ВДНХ откроют библиотеку. Чтобы заполнить книжные полки, мы попросили музыкантов, ученых, поэтов и других людей рассказать о своих любимых текстах и авторах. В новом выпуске рубрики — фотограф Юрий Рост

Записала Ольга Ципенюк

Никакой библиотеки у меня в детстве не было. Ну откуда она у меня могла быть, если я родился в 1939-м, в 1941-м поехал в эвакуацию, а в феврале 1944-го мы вернулись в разрушенный Киев, в абсолютно пустую квартиру. Какая библиотека? Она возникла потом, постепенно. У нас был небольшой книжный шкаф — между прочим, довольно редкая вещь. Читали родители, в основном папа. Поскольку он был актером, то читал драматургию, хотя не могу сказать, что очень много. Вообще, мне кажется, читали мало. После войны как-то не до того было. Выживали. 

Алексей Толстой. «Буратино»

Мне очень нравился Буратино, но главное — нравилась идея, что человеку надо идти в школу, а тут музыка заиграла, он наплевал на школу да и пошел туда, где играет музыка. Так и я живу всю жизнь.

Иосиф Ликстанов. «Малышок»

Была такая странная книжка 1947 года издания, послевоенное чтиво: толстая картонная обложка, на ней мальчик в ватнике. История про сироту, который во время войны потерял в поезде документы, пробрался на уральский завод, где делали «катюши», наврал про свой возраст и начал там работать. Звали его Костя Малышев, и он был небольшого роста, за что и получил прозвище Малышок. Сначала делал ящики для снарядов, и мастерство его заключалось в том, что он одним ударом забивал гвоздь. Потом научил этому делу других ребят и организовал бригаду «Снайперские молотки». 

После войны «Малышок» пользовался огромной популярностью — я потом узнал, что в СССР эта книжка переиздавалась 45 раз. Автора наградили Сталин­ской премией, а потом обвинили в космополитизме… 

Малышок был почти моим ровесником, может, чуть постарше, то есть в армию по возрасту пойти не мог, а смог стать вот таким героем тыла. Хорошо помню, что мне было очень важно всё, что с ним происходило, хотя я всегда твердо осознавал литературу как набор вещей придуманных, сублимацию чего-то важного для автора. То, как она действовала на меня, читателя, я сравнил бы с переходом материала из твердого состояния в газообразное, минуя жидкое.

Эдуард Кочергин. «Крещенные крестами»

Вообще, о том, что делалось в тылу, было написано мало. Лучшая книга о тыловой жизни, которую точно надо ставить на полку, это книга Эдика Кочергина, моего любимого автора. Формально он не писатель, а художник, сценограф, главный художник БДТ имени Товстоногова. «Крещенные крес­та­ми» — его воспоминания о военных и послевоенных годах. У мальчика, героя книги, репрессирован и расстрелян отец, мать, полячка, «матка Броня», сидит в лагерях. Его увозят в Сибирь, в омский детприемник для детей врагов народа, откуда он бежит в свой родной Ленинград. 

Вся книга и есть этот побег, который длится семь лет — со всеми ужасами и скитаниями, с бесконечными тогдашними казенными домами, детприемни­ками НКВД, колониями. Детские воспоминания о первых заработках: у него рано проснулся талант художника, и он из проволоки гнул профиль Сталина на продажу. Потом этот мальчик все-таки возвращается в Ленинград, встреча­ет маму, попадает в среду воров и проституток. Кочергин описывает этих людей с какой-то невероятной, живой точностью, отличным литературным языком, окрашенным простонародным, блатной феней и языком детдомовских шкетов. Читается запоем.

Виктор Некрасов. «В окопах Сталинграда»

Мой папа ушел на фронт 27 июня 1941 года, будучи актером и имея бронь. Мог бы спокойно работать во фронтовых бригадах — это было хорошее, очень нужное дело. Но он выбрал действующую армию. Я знаю в Киеве двух человек, которые так поступили, — это он и Виктор Некрасов. 

Некрасов написал одну из самых честных книг своего времени — «В окопах Сталинграда». Мне хотелось быть одним из героев этой невероятно увлекатель­ной повести, стать частью компании этих достойных людей.

Некрасов и сам был человеком невероятно достойным. И фильм «В окопах Сталинграда» тоже был достойный: благодаря ему мы получили, может быть, самого выдающегося актера последних десятилетий — Иннокентия Смоктунов­ского, который сыграл Фарбера. Такой очень выразительный тип интеллигента на войне: он не очень хорошо умеет командовать, но чувствует огромную ответ­ственность. Именно там его впервые увидел Товстоногов, который соби­рался ставить «Князя Мышкина», и сказал своему завлиту: «Найдите мне этого Сосновецкого» — он даже фамилию точно не запомнил.

Кстати, Смоктуновский тоже под Киевом воевал. Я его знал — они с отцом общались, Киев был маленький город. С Некрасовым для меня на всю жизнь связано детское ощущение доверия. Помню, что в Киеве обсуждались проекты памятника Бабьему Яру — они были выставлены где-то на Новопушкинской. Некрасов меня взял за руку, и мы пошли эти проекты смотреть: он ведь по об­ра­зованию был архитектор и учился у Иосифа Каракиса, автора нереализован­ного проекта мемориала в Бабьем Яру. Проект был выдающийся. Кстати, когда началась борьба с «безродными космополитами» и Каракиса уволили, Некрасов подарил ему экземпляр «В окопах Сталинграда» с надписью: «Иосиф Юльевич, за правду!»

Жюль Верн. «Двадцать тысяч лье под водой» и «Пять недель на воздушном шаре»

В 1950-х годах появились подписные издания. Как инвалид и ветеран войны, отец получал их все. У меня до сих пор стоят и серый Жюль Верн, которого я бесконечно перечитывал, и сиреневый Джек Лондон, и оранжевый Майн Рид. Но Жюль Верн, наверное, был интереснее всех: меня подкупал его футуризм, провидческая фантазия, очень многое из которой, как я с годами понял, оправ­далось. Это же удивительно, если представить, что писал Жюль Верн черт знает когда. И конечно, герои и их благородство — и капитан Немо, замеча­тель­ный человек, — всё это на меня в детстве производило сильнейшее впе­чат­ление. 

Воздушный шар — тоже отдельная тема. Он меня сопровождает всю жизнь, как и подводная лодка. Я же опускался на всех глубоководных аппаратах: и на «Пай­сисе» , и на «Аргусе», и на «Мире», даже на обоих «Мирах». Но на на­стоя­щей подводной лодке, военной, я не был — у меня к оружию вообще отно­шение резко отрицательное. В общем, ставим на полку Жюля Верна, потому что человек, если взять его развитие в историческом филогенезе, всегда путе­шествовал: ходил по свету, занимался собирательством, бортничеством, всё вре­мя перемещался с места на место. Читать про путешествия — дело захва­тывающее и очень важное.

Конрад Лоренц. «Человек находит друга» и «Кольцо царя Соломона»

В какой-то момент я стал с большим удовольствием читать этологов: Конрад Лоренц был одним из первых. У него удивительная биография: австрияк, медик по образованию, он довольно рано стал изучать поведение животных. Потом вступил в нацистскую партию, стал солдатом вермахта, воевал на Вос­точном фронте, попал в плен, отсидел несколько лет в советских лагерях, отрекся от нацизма, вернулся в Германию, написал книгу, посвященную агрессии, получил Нобелевскую премию по физиологии. Его книги написаны очень внятным языком, их чтение — замечательный способ понять многое о самих себе, а не только о том, что связывает нас с животным миром.

Джон Хантер. «Охотник»

Я всегда любил приключенческую литературу, основанную на реальных фактах. Хантер — знаменитый охотник, исследователь Африки и Южной Америки — прекрасный образец такой литературы. Какие-то вещи, которые я от него узнал, актуальны для меня по сей день: я езжу на машине по Хантеру, и вообще живу по Хантеру. Что это значит? Вот, например, у него есть абзац, рассказывающий, как он идет по лесной чаще в ожидании опасностей. Он пред­­ставляет эти опасности — пуму, черного ягуара, змею, — все время их ждет и готовится именно к ним. В результате возникает другая, совершенно неожиданная, неизвестная опасность, к которой он не готов. А рядом с ним идут индейцы. Они знают, какова норма опасности на тропе, и настораживает их только отклонение от нормы — поэтому они расслабленны.

Вот так ты живешь, живешь, и как только состояние нормы нарушается, ты мо­мен­тально на это изменение реагируешь. Едешь по дороге, видишь боковым зрением, что человек на тротуаре сделал шаг в сторону мостовой: это измене­ние нормы, а значит, сигнал об опасности. Или узнаешь, что наше правитель­ство что-то придумало для себя, и чувствуешь опасность, исходящую оттуда. Информирован — значит вооружен, вот чему учит нас Хантер. Преодолеть опасность — совершенно другая история: мало быть готовым, надо знать, что делать, и суметь это сделать. А вот предугадать опасность можно. Побеждать ее не обязательно, ее можно просто избежать.

Илья Ильф, Евгений Петров. «Светлая личность» и «История города Колоколамска»

Меня очень привлекала литература с ироническим уклоном. Я до сих пор считаю, что Ильфа и Петрова недооценили, не до конца поняли, что́ это такое. «Светлая личность» есть в полном собрании сочинений, в оранжевом, а вот «Историю города Колоколамска» придется поискать, отдельно она была издана только где-то в Алма-Ате — по-моему, больше нигде я ее не видел. 

Я учился в Институте физкультуры, у нас был такой пловец, хороший очень, Фарид Дасаев, Фредик, как мы его называли. В честь Остапа Бендера он осно­вал кафедру «Основы бендеризма». Мы обожали эту скрытую иронию, разговаривали цитатами из Ильфа и Петрова, знали буквально наизусть «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка». И только потом я случайно для себя открыл «Историю города Колоколамска» — совершенно блестящие короткие рассказы про захолустный город и его обитателей. Кстати, именно там впервые появляется персонаж Васисуалий Лоханкин, который потом перекочевал в «Золотого теленка». Это невероятно смешные истории про ленивых, неумных и жадных людей, полные очень точных деталей советской жизни того времени. Например, в одном из рассказов житель Колоколамска приезжает в Москву и попадает под машину, в которой едет посол маленькой страны Клятвии. Пострадавший отделывается легким испугом, но требует денег, и посольство Клятвии честно платит ему компенсацию. После этого оставшиеся колоколамцы толпами едут в Москву и бросаются под колеса посольских машин, чтобы разорить Клятвию и таким образом побороться с мировым капитализмом. 

А в «Светлой личности» мелкий чиновник «с ручейковой фамилией Филюрин» подбирает на улице изобретенное городским чудаком мыло, которое смывает веснушки. Филюрин идет в баню, намыливается находкой и смывается цели­ком, становясь невидимкой. Человек-невидимка ходит по городу и время от времени говорит: «Я здесь!» Это приводит к невероятным изменениям вокруг него: люди боятся воровать, изменять женам, пьянствовать — все опасаются, что рядом притаился невидимый наблюдатель. В какой-то момент действие мыла заканчивается и ничтожный голый Филюрин становится виден любому.

Ярослав Гашек. «Похождения бравого солдата Швейка»

Это великая книга, просто великая, смысл которой в том, что государство, признающее человека идиотом, — само идиот. Очень жалею, что Гашек умер так рано и не успел написать «Швейка в России» — мы бы узнали о нашей революции гораздо больше. Скорее всего, конечно, книжка эта была бы напе­чатана только после смерти Сталина. 

Козьма Прутков

Это невероятно русский автор, точнее, выдуманный литератор, маска, под которой работали Алексей Толстой и трое братьев Жемчужниковых. Русский не только по языку, выражениям и афоризмам, а по духу, по способу мышле­ния: «Не спрашивай, какой редут, а иди, куда ведут». 

Козьма Прутков был очень озабочен родословной, описывал своих предков и потомков, чтобы читатель понимал, что гениальность — вещь наследствен­ная. У него был дед, Федот Кузьмич, который 

Этот дед, уйдя в отставку, стал писать мемуары, точнее, анекдоты с моралью, которые внук опубликовал как «Гисторические материалы». Был у Козьмы Пруткова отец, Петр Прутков, автор неизданной комедии «Амбиция». Были дети — какое-то количество дочек и шестеро, по-моему, сыновей. Был сын Фаддей Козьмич с его военными афоризмами, по случаю похорон которого полковник сочинил знаменитый «Церемониал», были сыновья Антон и Агапий, тоже баловавшиеся сочинительством. В общем, настоящая родословная, где каждый как мог вписывался яркой строкой в биографию самого Козьмы Пруткова.

И ведь совершенно неважно, был ли такой писатель на самом деле. Важно то, что его высказывания ничуть не устарели. Пишет ли он проект «О введении единомыслия в России» или говорит о том, что «бросая в воду камешки, смотри на круги ими образуемые, иначе такое бросание будет пустой забавою».

Андрей Битов. «Улетающий Монахов», «Фотография Пушкина», «Империя в четырех измерениях»

Битов мне важен весь, он был моим другом тридцать лет. У меня есть все его книги, каждую выходящую он мне дарил, в том числе и повторы.

Думаю, поставим мы на полку «Улетающего Монахова» — великое произведе­ние про человека, который живет будто в летаргическом сне, совершая поступ­ки, которых на самом деле совершать не хочет. Там есть гениальное выраже­ние: «Время делало полный оборот, попадая в ту же точку со случайно налип­шим на его обод Монаховым». Я мало что читал точнее о бессмысленности существования, при котором герой — неплохой, в сущности, человек — снова и снова попадает в ловушку своего безволия.

Поставим на полку «Фотографию Пушкина» — фантастическую повесть про то, как в 2099 году, в год 300-летия Пушкина, некий человек получает задание отправиться на машине времени назад, в год гибели Пушкина, чтобы записать голос гения перед смертью и сфотографировать его. Я хорошо запомнил, что герой взял с собой пенициллин, чтобы попробовать спасти раненного на дуэли поэта. Это, конечно, фантастика, но фантастика такого уровня, который заставляет тебя бесконечно задумываться о реальной жизни. 

Читать Битова было всегда тяжело. Точнее, его проза требовала того же темпа, в котором он ее писал, а писал он очень медленно. Но в этой медлительности, в этих словах, безупречно выбранных и подогнанных одно к другому, — вели­кое мастерство. И поэтому, конечно, давайте поставим на полку «Империю в четырех измерениях» — четыре, думаю, главные книжки Битова: «Аптекар­ский остров» — самая, наверное, ленинградская из его книг, «Пушкинский дом» — великий учебник великой литературы, «Путешествие из России» — об исчезнувшей советской империи, и «Оглашенные», про которых Битов сказал, что «в этой книге ничего не придумано, кроме автора». 

Андрюша прожил всю жизнь в империи — в своей, литературной. Империей был он сам и его восприятие мира. И если у человека хватит энергии, сил и времени вчитаться, погрузиться в эту империю, он получит представление не о том, как мы жили, а о том, как живем сейчас. 

Александр Пушкин. «Метель»

Я сейчас взял перечитать старое издание «Метели». Господи, как же это напи­сано! Феноменально, и всё — что тут скажешь. Простые предложения, всё чисто, прозрачно, как будто течет вода по камням: журчит-журчит и вытекает точно туда, куда стремилась, разливается в огромный океан. 

Николай Гоголь. «Мертвые души», «Шинель»

Когда в 1982 году я поехал на Эверест, то взял с собой книжку — можно было взять только одну, вес был ограничен. Купил легкую, в мягкой обложке, на пло­хой бумаге, издательства «Физкультура и спорт». Это были «Мертвые души». Меня приводит в восторг даже не сюжет, а лирические отступления, я их читаю почти по складам, смакую каждую деталь. 

Точно так же по складам читаю и перечитываю «Шинель», поражаясь тому, как устроен этот язык, которому, между прочим, сто пятьдесят лет, а нам всё понятно до сих пор. С Акакием Акакиевичем из «Шинели» у нас особые отно­ше­ния. Когда-то Марина Неелова подбивала меня написать пьесу, говорила: «Напиши, придумай что-то, где я могу сыграть». Я понимал, чего примерно она хочет, ей нужен был большой репертуар. У меня появилась идея пьесы, действие которой происходит в сумасшедшем доме, и заключенная там актриса с другими сумасшедшими и врачами играет мировой репертуар — сегодня одно, завтра другое. Но это надо было писать, я так и не собрался. А потом меня торкнуло, и я подумал: Гамлета играли многие женщины — Сара Бернар играла, — и почти все играли плохо. Но играли. А вот Акакий Акакиевич — это некое существо, у Гоголя в тексте даже есть это слово «суще­ство». И я рассказал об этом Марине, предложив сыграть Башмачкина. Даже написал режиссерскую экспликацию, которую потерял, к несчастью. Но кое-какие куски остались, мы предложили это Фокину, он взял моментально и сделал хороший спектакль. 

Михаил Салтыков-Щедрин

Ну как без Салтыкова-Щедрина? И «Господа Головлевы», и «История одного города», и детская «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокор­мил» — это всё настоящие сокровища, замечательное чтение, невероятная мудрость, богатство языка и ключ к пониманию очень многого в русском человеке. Ставим на полку!

Михаил Булгаков. «Собачье сердце»

Еще одна гениальная книга, важная для человека, который хочет что-то пони­мать про нашу страну. Объяснять гениальность произведения — часто вещь очень неблагодарная. Так и с «Собачьим сердцем»: надо просто садиться и читать. 

Габриэль Гарсиа Маркес. «Хроника объявленной смерти»

Удивительная книга: ты с самого начала знаешь, чем она кончится — тебе всё рассказали в заголовке, ты читаешь, отматывая сюжет назад, ни на секунду не теряя интереса. Это рассказ об убийстве, которого как бы никто не хочет, но оно все-таки происходит, рассказ о судьбе, от которой не сбежать. Преступ­ление хотят предотвратить все, включая будущих убийц, близнецов Пабло и Педро — они предпринимают все усилия, чтобы кто-то помешал им это сделать. Но одно обстоятельство цепляется за другое, событие цепляется за событие, и цепочку нельзя прервать, колесо уже не раскрутить в обратном направлении — убийство, предъявленное тебе в названии, просто не может не случиться. 

Жозе Сарамаго. «Перебои в смерти» и «Евангелие от Иисуса» 

Поразительно, что Сарамаго практически в моем нынешнем возрасте написал роман о смерти, придумав его так, что просто диву даешься. Суть истории в том, что региональная Смерть, которая правит в каком-то небольшом госу­дарстве (подразумевается, по всей вероятности, его родная Португалия), встре­тив Новый год, вдруг решает, что ей надоело работать, и объявляет забастовку. Люди перестают умирать. Сарамаго рассказывает, что из этого вышло, какие драмы и трагедии, какие неожиданные для нации последствия в политике, экономике, буквально во всех областях жизни наступают, оказывается, в отсут­ствие смерти. «Перебои в смерти» заканчиваются совершенно феноменально — не буду рассказывать, пусть люди берут эту книгу с полки и читают. Это одна из моих самых любимых вещей у Сарамаго.

«Евангелие от Иисуса» — еще одна любимая его книга. Сарамаго реконструи­ровал жизнь Иисуса, о которой, в сущности, мы очень мало знаем. Нам из­вестно о рождении, о смерти — и всё. А что было между? Церковники не очень любят эту книгу, ее критиковал Ватикан — всё потому, что Сарамаго рассказы­вает о Христе как об обычном человеке. Сначала он описывает жизнь его роди­телей, Марии и Иосифа, — они живут в Вифлееме, Мария беременна, плотник Иосиф работает на строительстве храма. У них рождается сын Иисус. Однажды Иосиф слышит разговор солдат, которые должны по приказу царя Ирода заре­зать всех младенцев в Вифлееме. Семья прячется в пещере. Сын взрослеет, Иосиф погибает. Иисус узнает от матери историю про избиение младенцев, и его начинают преследовать ночные кошмары с участием невинно убитых детей, мучает страшное чувство вины, хотя ни он, ни его отец виноваты не бы­ли. Дальше он нанимается помощником пастуха. В общем, всё как у всех, разве что в какой-то момент Иисусу является Бог и сообщает, что всё-таки нет — Иисус не такой, как все. Потом он встречает Марию Магдалину — там есть потрясающей силы любовная сцена. В общем, совершенно прекрасная и по со­дер­жанию, и по языку книга. 

Уильям Фолкнер

Я перечитал, думаю, всех американцев, но Фолкнер всегда стоял особняком. Мне трудно выбрать, что из его произведений поставить на полку — наверное, надо ставить всё. Я, во всяком случае, прочел всё полностью, для меня Фол­кнер — одна большая книга. У меня была его фотография: он стоит около какого-то забора в порванном пиджаке, и за этим забором — как будто весь созданный им мир. Выдуманный край Йокнапатофа на самом деле — портрет его родины, глубокого американского Юга, штата Миссисипи. Вот только живут там совсем не выдуманные, а невероятно реальные герои. Они впервые появляются в «Сарторисе»: старая белая южная аристократия, негритянская прислуга, военные, дельцы, плантаторы. Связь поколений и конфликт поколе­ний, Гражданская война и ее последствия — это переходит из романа в роман, рассказывая нам историю не только семьи, не только Йокнапатофы, но и всей Америки. И когда ты открываешь «Авессалом, Авессалом!» или «Осквернитель праха», ты моментально попадаешь в эту, точнее, в ту Америку. Читаешь «Свет в августе», доходишь до описания суда Линча, и тебе становится по-настоя­ще­му страшно, настолько детально и натуралистично описана ярость толпы. Когда Фолкнер был мальчишкой, суд Линча произошел в его родном городе, поэтому, наверное, так беспощадно, так мощно он смог об этом расска­зать. Фолкнер пытается разобраться с истоками расовой ненависти, рядом с кото­рой, точнее, внутри которой, он рос и жил, но его книги, мне кажется, всё равно говорят о большем: о человеке, который есть источник как всех зол, так и всех радостей на земле.

Рекс Стаут. Цикл о Ниро Вульфе

Я прочел всего Рекса Стаута и иногда перечитываю по второму разу. Часто думал, кто мог бы Ниро Вульфа сыграть — ни Питер Устинов, никто не годит­ся. А вот из наших годился бы один, но его уже нет в живых: Алексей Герман. Он смог бы: Ниро — это Леша один в один. И актера на роль Арчи Гудвина, его помощника, найти трудно: это абсолютно гармоничный дуэт, они оба друг друга делают. Отдельная история — кулинарные рецепты, «Поваренную книгу Ниро Вульфа» ведь даже отдельно издали. Но прежде всего Рекс Стаут — это, конечно, настоящая литература, без скидок на детективный жанр. Написано блистательно, прекрасным языком, с иронией. Идеально выстроенный и прописанный сюжет, в котором меня занимает не столько, что́ произойдет, сколько ка́к это происходит. Как он разбирает психологию героев, как живут и действуют эти две маски, Ниро и Арчи. Ты как будто их уже знаешь и в то же время постоянно натыкаешься на какие-то новые открытия. Чудесно.

Венедикт Ерофеев. «Москва — Петушки»

«Москва — Петушки» — маленькая книжка, по объему немногим больше «Шинели», а по значению для меня такая же. Чем? Тем, что она попадает в человека. В маленького, в небольшого, в одного из нас, в любого, в любого, в любого. 

Осип Мандельштам. «Четвертая проза»

Она была написана Мандельштамом по следам открытого письма советской интеллигенции и писателям в частности, где Мандельштам заявлял, что не хочет больше иметь с ними ничего общего, потому что они никак не проти­востоят власти и беззаконию. Конечно, эта вещь, написанная в самом начале 1930-х годов, когда Сталин как раз набирал силу, не могла быть опубликована в СССР. Она вышла в Америке, у нас в начале 1960-х ходила в списках, в пере­печатках, а официально впервые вышла, по-моему, в конце 1980-х. Большин­ство книг, которые я назвал — книги медленного чтения. И «Четвертая проза» — тоже медленное, непростое, злое, даже яростное, но, как мне кажется, обяза­тельное чтение. В нем тот кусок времени, который совершенно необходимо знать, чувствовать, понимать. Особенно сегодня.

Борис Пастернак

Был в Киеве такой переводчик с испанского, Лёля Олевский. Он подарил мне раннюю книжку Пастернака, думаю, издания начала 1950-х годов, серенькая такая. Отдельная история, какую роль она сыграла в моей жизни. В институте, когда мы все по очереди ее читали, на нас настучал человек по фамилии Зубков — был страшный скандал. Но речь не об этом — речь о том, что, когда во времена страшного книжного дефицита (важно было иметь знакомого мясника и блат в книжном магазине) к тебе в руки вдруг попадали такие стихи, это было настоящим потрясением.

Белла Ахмадулина. Собрание сочинений
в трех томах

Белла — сказочная и тоже для медленного чтения. Это моя личная привязан­ность. Этот трехтомник составил Мессерер  Борис Асафович Мессерер (р. 1933) — театральный художник, сценограф, муж Беллы Ахмадулиной., и он вышел в 2010 году почти одновременно с Беллиной смертью. В него входит «День-Рафаэль» — одно из самых моих любимых стихотворений, потрясающий перевод Чабуа Амирэджиби, выдающегося грузинского поэта и писателя. Белла вообще была прекрасным переводчиком — перевела на русский множество французских, итальянских, чешских, болгарских, грузинских, армянских поэтов. И сама поэт выдающийся. Я бы сказал — последний первый поэт России. Считаю, что до сих пор недооцененный, но ее время еще придет.

Анри Картье-Брессон. Фотоальбомы «Москва» и «Европейцы»

Он приехал в Россию в 1954 году — первый иностранец, которому в «оттепель» официально было позволено снимать в Советском Союзе. Снимать не всё, конечно, а только то, что разрешили. Побывал в нескольких российских горо­дах, в Узбекистане, в Грузии и в результате сделал большую серию фотографий для Life и Paris Match, а потом отдельный альбом «Москва». Сегодня эти фото­графии — возможность узнавания примет времени, тех образов, которые вы­пол­зают из подсознания — люди, здания, улицы. Потрясающе. 

На его фотографии я увидел университетскую аудиторию, в которой сидел Отар Иоселиани, и тот же Иоселиани в Париже привел меня к Картье-Брес­сону, с которым был дружен. Тот смотрел мои фотографии, что-то хвалил, и тогда же подарил мне альбом «Европейцы», куда собрал свои европейские фотографии почти за 50 лет. Это было его последнее крупное прижизненное издание — замечательная галерея пейзажей, портретов, сцен из жизни самых разных людей, которых объединяют история, культура, боль и память одного континента.