25 сентября 2020Литература

Книжная полка Гриши Брускина

Скоро Arzamas и Центр «Слово» на ВДНХ откроют библиотеку. Чтобы заполнить книжные полки, мы попросили музыкантов, ученых, поэтов и других читающих людей посоветовать свои любимые тексты. Герой нового выпуска рубрики — художник Гриша Брускин

Записала Ольга Ципенюк

В перечень, составленный для «Книжной полки», я поместил произведения, оказавшие на меня влияние в тот или иной момент жизни. Книги, которые вспомнились именно сейчас и о которых мне было интересно поговорить. Здесь не работает концепция «книга, которую взял бы с собой на необи­таемый остров»: половину вещей, включенных в этот ряд, по разным причинам я не собираюсь более читать. С одной стороны, перечитывать книгу, даже любимую, далеко не всегда удовольствие. С другой — многие из них я помню, и этого достаточно. Зачем, например, тащить на остров сказку «Курочка Ряба»? Или стихи, которые знаешь наизусть? Но есть произведения, к которым возвращаешься регулярно и каждый раз с удивле­нием находишь в них не замеченные ранее сокровища.

«Курочка Ряба»

В детстве мне не давал покоя темный смысл сказки «Курочка Ряба». Я мечтал: вдруг и мне однажды выпадет счастье — мама принесет из магазина коробку яиц, а там — одно золотое. Время шло. Мама золотого яйца «не несла». Я терял надежду. И вот однажды в солнечный весенний день домработница Нюрка повела меня в гости к подружкам. Подружки жили в «московском дворике». Деревянный дом, сад за забором. За домом церковь. Заброшенный колодец. Точильщик — «ножи точу». Старьевщик — «старье берем». Лошадь, запря­женная подводой «капуста-огурцы». Между оконных рам вата, посыпан­ная блестками. Икона в окладе, бумажные цветы. Алые губки, крепдешиновые платья, шестимесячные завивки. Глянцевый поцелуй в подкове, подкрашенный анилиновыми красками. То есть все то, что у нас дома называлось мещанством. Но я тогда — мальчик-чубчик-чубчик кучерявый — короткие-штанишки-глаз­ки-забыл-помыть — еще этого не знал. 

На прощанье подружки подарили золотое яичко. Я был в восторге. Оказавшись дома, сразу же уселся за стол. И в нетерпении, как неразумные дед да баба, вознамерился «бить» пасхальное яйцо в надежде на счастье. Мама, заметив, что я делаю, села на стул напротив меня. Внимательно взглянула. И с какой-то особенной интонацией произнесла: «Гриша, смотри не отравись!» Аппетит тотчас пропал. 

Итак, золотое яичко, снесенное волшебной пестрой птицей Курочкой Рябой в одноименной русской сказке, создано из философского золота. Внутри пребывает истина: философский камень — anima mundi. Anima mundi недоступна деду с бабой (били-били — не разбили), так как истину может обрести лишь избранный — тот, кто осуществил Великое делание, умер и обрел бессмертие.

Мелькающее, ускользающее время-мышь отнимает у деда с бабой золотое яичко: мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось. Курочка Ряба утешает стариков тем, что снесет им яичко не золотое, а простое, тем самым открывая тайну, что истину можно увидеть и найти повсюду, в том числе и в обыкновенном яичке.

Мамы давно нет. Да и моя жизнь падает, как зарница. Пасхального яйца я так ни разу не попробовал. Открывая коробку из продуктового магазина, уже не чаю найти «одно золотое». Но до сих пор время от времени издалека меня тревожит эхо маминого голоса: «Гриша, смотри не отравись».

Александр Дюма. «Граф Монте-Кристо»

В детстве я был хулиганистым парнем. Вечно дрался с моим закадычным другом — сестрой Лерой. Когда нужно было нас успокоить, старшая сестра Зоя, бывало, говорила: «Пойдете спать — почитаю „Графа Монте-Кристо“». Наспех почистив зубы, мы мчались в постель. Зоя угощала нас конфетами «Мишка косолапый» и читала вслух волшебную книгу. Как лакомство. В награду. Я слу­шал. Фантазировал. Засыпал. Добавлял во сне к приключениям, которые только что услышал, новые. Книга звала в большой мир. Как почтовые марки манят в дальние края. Становилось абсолютно ясно, что нужно быть благо­родным, верным в любви, иметь достоинство, ненавидеть предательство, презирать измену. Мне, ребенку, открывалось, что существует праведная месть, что негодяй должен получить по заслугам. 

Зло в книге — отвратительное, подлое — бывало отомщено. Я, конечно же, торжествовал. Мог бы и сегодня расписаться во всех своих детских чувствах. Если бы нынче моя старенькая сестра Зоя взялась вдруг почитать мне перед сном «Графа Монте-Кристо», я бы не отказался. Кстати, надо ее попросить.

Библия

Я начал читать Библию в 14 лет и продолжаю до сих пор. Поставил увесистый том на предлагаемую книжную полку не столько потому, что это Священное Писание. И не столько потому, что среди книг Книги есть безусловные литера­турные шедевры. Меня всегда удивляла и притягивала фундаментальная кон­цепция этого поразительного фолианта. Идея, что Библия была написана Создателем до сотворения мира. И что в Книге содержатся все мыслимые знания и истины о мире прошлом, настоящем и будущем. Что эти знания закодированы, спрятаны. Скрыты от человека.

Книга представляет собой фундаментальный ребус и одновременно инструк­цию, как надлежит проживать свою жизнь. Задача человека — разгадывать этот ребус. Как он это делает? Всю жизнь читает Книгу. Самым лучшим, пра­ведным Книга открывает свои секреты. Обладая этими секретами, читающий может приблизиться к Богу и немного «стать как Бог».

Что создал Господь? Вселенную и человека. Отсюда произошли истории, описывающие в старых текстах праведников, которые создавали свои «вселен­ные» и своих человеков-големов. Но так как полное знание заповедано смертному (доступно только Богу), его творения ущербны. Например, Голем слишком мал или, наоборот, огромен. Не имеет души и слушается своего повелителя, знающего магическое сочетание букв. А Вселенная миниатюрна и помещается на столе. Художника называют вслед за Богом творцом. Худож­ник — чуть-чуть Бог, своего рода праведник, прочитавший истину в Книге жизни и творящий свой собственный несовершенный мир.

Владимир Набоков. «Защита Лужина»

В студенческие годы главным поставщиком дефицитной и запрещенной литературы был Саша Васильев, сын одного из двух братьев Васильевых, режиссеров, создавших бессмертный образ Чапаева — героя Гражданской войны и популярных анекдотов. В отличие от своих коллег Саша читал все, что продавал, и был интересным собеседником. Он пропивал заработанные деньги и появлялся то в виде шикарного господина, то опустившимся бродягой. Давать читать за плату было одной из форм Сашиного бизнеса. Самыми доро­гими были книги, изданные КГБ для внутреннего пользования, с грифом «рассылается по специальным спискам». Я скидывался с приятелями и брал у Васильева за пять рублей на ночь почитать Джойса или Набокова. Читали вслух по очереди. Так я впервые частично прослушал, частично прочитал мой любимый роман Набокова «Защита Лужина». 

Александр Солженицын. «Один день Ивана Денисовича»

«Один день Ивана Денисовича» — не моя любимая книга. Я прочел рассказ, когда он впервые вышел в журнале «Новый мир». Второй раз — спустя много лет, и больше читать не хочу: ныне чтение было бы для меня мукой. Пыткой искусством. 

Кстати, любопытная тема. Тут вспоминается фигура архитектора из модер­нистской школы Баухаус — Альфонсо Лауренчича. Он воевал в Испании против франкистов. На территории, занятой республиканцами, Альфонсо поручили спроектировать тюрьму. Надо было сделать так, чтобы человек, попавший в камеру, страдал. 

Лауренчич прекрасно справился с задачей, использовав модернистское искус­ство как пыточный инструмент. В камерах архитектор спроектировал лежанки наклонными, чтобы узник постоянно сползал вниз, тщетно предпринимая усилия удержаться на койке. Пол выложил кирпичным лабиринтом так, что заключенный не мог ходить в произвольном направлении, а должен был все время поворачивать под прямым углом. На стенах нарисовал квадраты, решет­ки, треугольники — цитаты из картин Мондриана, Кандинского и Малевича. Лауренчич справедливо предполагал, что геометрические формы будут депрес­сивно воздействовать на психику человека. Более того, на тюремную перего­родку в режиме нон-стоп проецировался фильм Луиса Бунюэля «Андалузский пес», где герой разрезает опасной бритвой девушкин глаз — почти цитата из Лотреамона  Граф де Лотреамон (1846–1870) — француз­ский прозаик и поэт, поздний романтик, предтеча символизма и сюрреализма., — а из дырочки в ладони выползает рой муравьев. 

Перечитывать на необитаемом острове рассказ Солженицына было бы подоб­ной пыткой. Тем не менее «Один день Ивана Денисовича», прочитанный в семнадцатилетнем возрасте, относится к книгам, которые меня сформи­ровали, без которых я был бы другим человеком. Тогда, в 1962-м, конечно, я знал о существовании тюрем, о том, что есть лагеря, где пребывают неспра­ведливо осужденные зэки. Что-то рассказывали родители, что-то читал в самиздате, но это все была теория. Когда же читал «Один день Ивана Денисовича», проживал его вместе с Щ-854. Правда и достоверность пове­ствования произвели на меня огромное впечатление. И тот каторжный день остался навсегда со мной. 

Мне абсолютно ясно — и сегодня тоже, — что я живу той комфортной жизнью, которой живу, а где-то перебивается на зоне тот самый Иван Денисович Шухов и тянет срок именно так, как описал Александр Исаевич Солженицын. Помни­те, как книга кончается: «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три». «Десятка»эта никогда не кон­чается, а продолжа­ется параллельно с моей жизнью.

Евгений Замятин. «Мы» 

Прочел роман-утопию «Мы» в 60-е. Не помню, в самиздате или тамиздате. Какое впечатление произвела книга? Сильное! Глядел в страницы и узнавал свою страну. В Благодетеле — Ленина-Сталина-Хрущева-Брежнева. В Храни­телях — агентов КГБ. А в ассирийских маршах нумеров… — советские перво­майские демонстрации. Надо сказать, книга замечательно, увлекательно напи­сана. И является прекрасным образцом модернистской литературы своего времени. 

Оказал ли Замятин на меня влияние? Да. Я задумался над тем, какие меха­низмы воздействия на население использует власть, чтобы заставить людей одинаково мыслить. Сделать внушаемыми и послушными государству (или религиозной институции). Я стал размышлять о понятии «аура». И, в част­ности, уяснил, какое громадное воздействие оказывает на чело­века изобра­жение. Это, безусловно, отразилось в моем искусстве. 

Роман имеет универсальное значение. Как мы знаем, он решительно повлиял на знаменитый «1984» Джорджа Оруэлла и не утратил актуальности в наши дни. 

Страны в процессе глобализации стремятся стать замятинским Единым Государ­ством. То тут, то там воцаряется очередной замятинский Благодетель, мечтающий создать свой собственный замятинский «Интеграл» — сверх­мощное оружие, адронный коллайдер, космический корабль. Нынешние замятинские Хранители уже добились совершенства в прослушивании и подсматривании за населением Земли. А современная генная инженерия стоит на пороге практического замятинского детоводства. 

Шарль Бодлер. «Цветы зла» 

Сначала детская влюбленность, затем юношеская болезнь и, наконец, недетская любовь — так я мог бы прокомментировать метаморфозы своего отношения к сборнику стихов Шарля Бодлера «Цветы зла». Бодлерианская тоска по идеалу находила отзвук в романтической душе юноши-художника. Разочарование и пресыщенность, скука и хандра были сродни его сердцу. 

Юноша трепетал от встречи «безбрежности мечты с предельностью морей». Эстетизировал «безобразное» вместе с поэтом. Сравнивал русские переводы с французскими оригиналами. Откликался на призыв «Плыви в бездонных сказках Над тем, что мыслимо, над тем, что мерит метр». Позиция фланера-наблюдателя импонировала. Романтизация Смерти и Зла завораживала. «Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!» — твердил парень. Тема современности интриговала, а неприятие норм советской ханжеской морали удивительным образом совпадало с критикой морали буржуазной. Правда, в СССР не было капитализма. Но я, юный философ, полагал, что это заблужде­ние. И, возможно, был прав.

Плюс шаманская интонация поэта-факира довершила дело, и Бодлер на долгие годы стал моим любимым автором. Конечно, ныне я отчетливее вижу все грани магического кристалла, именуемого «Цветами зла». Понимаю стратегию поэта. Ценю обновляющий искусство воздух, ворвавшийся в европейскую куль­туру с публикацией «Цветов». Могу назвать и сформулировать то, что в юные годы лишь чувствовал. Но чувства эти были искренними, и я навсегда остался верен Бодлеру. 

Франц Кафка. «Превращение»

На днях заглянул в рассказ «Превращение». Прочел несколько строк и без сожаления захлопнул томик. Захлопнул не только потому, что мгновенно исчезло желание заново влезать в Замзу и вновь рассматривать свои «много­численные, убого тонкие по сравнению с остальным телом ножки» — хотя и это тоже. Я побоялся испортить, точнее изменить, то первое ошеломляющее впечатление, которое рассказ произвел на меня в юности и которое поныне занимает бесценное место в моей памяти. Художник Вагрич Бахчанян воскликнул: «Мы рождены, чтобы Кафку сделать былью». Однажды сам Кафка это и сделал: родился и, став писателем, приподнял покрывало-невидимку с одной из сторон дотоле скрытой жизни, тем самым подарив нам новую оптику. Надев новенькие очки, прозревшие мы взираем теперь на ставший четким мир и восклицаем: «Как у Кафки!» Вот это и значит — великий писатель!

Райнер Мария Рильке. «За книгой» и «Созерцание»

«Я зачитался, я читал давно…» — мое любимое с юных лет стихотворение Райнера Марии Рильке «За книгой», где автор описывает преображение мира, проис­ходящее в процессе или, вернее, в результате чтения Книги  То есть Библии., и не менее любимое «Созерцание», в котором поэт интерпретирует библейский сюжет борьбы Иакова с Ангелом. Рильке полагает, что каждый должен стремиться заслужить Встречу. И, лишь вступив в борьбу с Противником, которого апри­ори невозможно победить, человек в состоянии постичь «необычайность и небывалость». И «расти в ответ». Борьба описывается как путь к постоянному обновлению, совершенствованию и постижению истины. Единственный верный образ жизни. Как поединок, где поражение оборачивается победой. 

Я всегда сравниваю «Созерцание» с другими прочтениями библейского сюже­та. Самая удивительная и необычная версия изображена на фреске XI века в Архангельском приделе Софийского собора в Киеве. Невиданной иконогра­фии Ангел, обликом подобный Богоматери, с крыльями вразлет устремился (бредет) вперед. Патриарх, размером если не с младенца, то с малого ребенка, подпрыгнул вверх, даже вспрыгнул и, ухватившись за… материнское? отеческое? Роди­тельское (!) плечо Пришельца, прильнул по-детски к нему. Ангел вроде бы и не замечает Иакова. Но знает о его присутствии. И один, и другой смотрят мимо друг друга — внутрь себя. Выражение лиц — меди­татив­ное. 

Сцена подобна ритуальному действию. Происходящий момент (свершение) создает матрицу — мифическую форму, которую предстоит заполнить собственной будущей действительностью потомкам патриарха. Фреска исполнена предельного внутреннего напряжения, экспрессии, статической динамики. И излучает мощную ауру.

Андрей Белый. «Петербург»

«Петербург» из тех книг, которые вспоминаешь — и думаешь: «Надо бы пере­читать!» Не для того, чтобы вспомнить содержание. Сюжет запоминается с первого раза: детективная история вполне в духе Федора Михайловича Достоевского. Да еще с бесами-революционерами-бомбистами-террористами. Перечитать для того, чтобы получить удовольствие от самого процесса чтения. Чтобы холить буквы, слоги, строки. И лелеять воздух, веющий между строк. Роман Белого прежде всего поэма, притворившаяся прозой.

Николай Гоголь. «Петербургские повести», «Ревизор», «Мертвые души» и «Записки сумасшедшего»

Я не люблю произведение Николая Васильевича Гоголя «Тарас Бульба», хотя раза четыре в жизни внимательно прочитал. Меня каждый раз не покидало чувство, что размашистая эпическая повесть с национальным колоритом написана с целью получить государственную похвалу. Что это заказное произ­ве­дение, где  фигурируют шаблонные «водевиль­ные евреи и лихие казаки» (Набоков). Кстати, отец, когда я ему досаждал в детстве, бывало, любил сказануть: «Я тебя породил, я тебя и убью!» От этой фразочки меня трясло. 

Гоголь «Ревизора», «Мертвых душ», «Петербургских повестей», «Записок сумасшедшего» — мой любимый писатель. Николай Васильевич выбрал абсурд как способ описания мира и в своих блистательных фантазмах прозрел искус­ство будущего. Писатель прочно вошел в мою жизнь. Когда на меня садится комар, мне хочется казнить его «на ногте какого-то зверя». Если человек подвы­пил, то, понятно, «в детстве мамка его ушибла, и с тех пор от него отдает немного водкою». В гостях мне порой хочется «доехать осетра». В магазине кажется, что продавец вдруг возьмет и предложит: «Вы возьмите жены, это самая модная материя!… из нее все теперь шьют себе сюрту­ки». В календаре так и тянет переправить «февраль» на «фебруарий», а в днев­нике пометить страни­цу: «Числа не помню. Месяца тоже не было. Было черт знает что такое».

В текстах Гоголя посеяны зерна, дающие время от времени всходы в той или иной современности. Недавно, перечитывая «Мертвые души», наткнулся на описание сада Плюшкина: «Местами расходились зеленые чащи, озаренные солнцем, и показывали неосвещенное между них углубление, зиявшее, как темная пасть; оно все было окинуто тенью, и чуть-чуть мелькали в черной глубине его: бежавшая узкая дорожка…» Понятно, зияющая пасть — вход в ад. Но в данном случае я узнал картины моего умершего друга, замечательного художника Олега Васильева «Дорога к озеру» и «Проход к озеру», где изобра­жен солнечный лес, а посередине черная дыра — темная тропа. Гибельный путь. Ведущий в никуда? 

Любимое же занятие Манилова смахивает на модернистский проект. Вытряхивание из трубки кучек пепла и раскладывание их на подоконнике в определенном порядке, пишет Гоголь, единственное доступное ему художество. Набоков называет это действо самым выразительным символом устремлений Манилова. А мы обнаруживаем тут Манилова — современного художника, а в кучках пепла — искусство второй половины XX века. Точнее, минималистическую инсталляцию в духе американских мэтров — Дональда Джадда или Сола Левитта.

Соломон Волков. «Диалоги с Иосифом Бродским» 

Как-то раз в Нью-Йорке в гостях я встретил томную даму. Речь зашла о книге «Диалоги с Иосифом Бродским». Дама воскликнула: «Я что-то не припомню, чтобы Иосиф мне это рассказывал!» Самым ярким фактом биографии томной дамы была ночь, проведенная с пьяным гением. Нетрудно догадаться, что в те самые минуты поэт и «муза» и впрямь вели иного рода диалог. Воистину одному скажешь одно, другому — другое. 

Книга Волкова — прекрасный образчик литературного жанра «Разговоров». Умный нарратив, легкое дыхание. Соломон, подобно секретарю Гете, в течение нескольких лет записывал и режиссировал беседы с поэтом. Когда мне хочется поговорить с Бродским, я в который раз беру с полки томик «Диалогов». И с удовольствием погружаюсь в книгу. Думаю, переверну страницу-другую… и не замечаю, как добираюсь до конца. Неслучайно именно Волкову Шоста­ко­вич и Бродский поведали то, чего никогда не рассказали бы другим. Соломон за меня (за нас) побеседовал с большим поэтом. И я (мы) ему за это благо­дарны. Так снимем шляпу перед мудрым собеседником.

Френсис Йейтс. «Искусство памяти»

С удовольствием перечитываю книгу британской исследовательницы культуры Френсис Йейтс «Искусство памяти», которая в какой-то момент повлияла на мою работу. Включая книгу в список, я обращаюсь к пытливому читателю в надежде, что тот придет в библиотеку с желанием приобрести новое знание. Знание, без которого невозможно в полной мере оценить культуру Возрожде­ния. Книга Йейтс, вероятно, удивит его и вызовет желание попытаться связать древние идеи с нашим временем, чтобы лучше осмыслить и понять сегодняш­ний день. 

Архаика мерцает в современности. Во все времена «новое» припоминало «старое». Греки вспоминали египтян, римляне — греков. Люди эпохи Ренес­санса — вышеперечисленных. Истоками самых дерзких модернистских порывов являлись традиции и образы древних культур, будь то африканские культы или же египетская премудрость.

В XV веке искусство памяти приобрело мистический характер, соединившись с языческими и гностическими идеями. Люди верили, что христианство можно улучшить, соединив его с древнейшим знанием. Великий герцог Тосканы, известный меценат Козимо Медичи посылал в разные страны посланников, которые искали для него древние манускрипты. Знаменитый флорентийский неопла­тоник Марсилио Фичино переводил их для своего патрона. Мудрецы Ренессан­са полагали, что чем древнее информация, тем она подлиннее. Тем свежее память о Слове, поведанном однажды Богом непосредственно человеку. Из уст в уста. Почувствовав, что скоро умрет, Медичи попросил Фичино отложить работу над переводами книг Платона и заняться трактатами первого египет­ского жреца Гермеса Трисмегиста в надежде успеть еще при жизни постичь Истину.

Антон Чехов. Полное собрание сочинений 

Я думаю, что Чехов все свои книги написал лично для меня. Для того, чтобы я попытался стать лучше в этой жизни. Вот полное собрание произведений Антона Павловича, пожалуй, и можно было бы прихватить с собой на необи­таемый остров. 

Михаил Лермонтов. «Сон»

Стихотворение Лермонтова «Сон», которое Соловьев назвал «сновидением в кубе», а Набоков — «тройным сном», хочется рассмотреть в сравнении с картиной Петрова-Водкина «После боя», которую можно обозначить «сновидением в квадрате» или «двойным сном». Главный персонаж художника убит в грезе. В сновидении. Он, как и лирический герой Лермонтова, не умер, а «заснул мертвым сном». Сном во сне. И снится убитому «вечерний пир» — трапеза: суп в котелке, кисет с табаком. И «в разговор веселый не вступающие» задумчивые сомнамбулы — бойцы. И грезится им, в свою очередь, «знакомый труп» убитого командира — участника трапезы. «В его груди дымясь чернела рана, И кровь лилась хладеющей струей». Магическая спираль — «сон во сне» — замыкается в картине «После боя», как в стихотворении Лермонтова. И возвращает читателя-зрителя к начальной строфе — к сну наяву трех бойцов. 

Томас Манн. «Иосиф и его братья»

Тут, пожалуй, ограничимся воображаемым диалогом. 

Манн: Прошлое — это колодец глубины несказанной. Не вернее ли будет назвать его просто бездонным? Ведь чем глубже копнешь, чем дальше проберешься, чем ниже спустишься в преисподнюю прошлого, тем больше убеждаешься, что первоосновы рода человеческого, его истории, его цивилизации совершенно непостижимы, что они снова и снова уходят от нашего лота в бездонную даль, в какие бы головокружительные глубины времени мы ни погружали его… У тайны этой нет времени; но форма вневременности — это Вот Сейчас и Вот Здесь.

Я: Согласен. Потому что переживание жизни сливается с памятью в Искусство Памяти. Линейна ли память? Да нет, пожалуй. Мы часто переставляем собы­тия, путаем сны с действительностью, литературу — с жизнью, принимаем желаемое за бывшее. А бывшее забываем. Прошлое не умерло. Лишь дремлет. Разбуженное воспоминаниями, оно, как ветер занавеску, шевелит настоящее и еще не случившееся будущее. И врата по имени «Мгновение» скрипят…

Манн: Ибо мы идем по стопам предшественников и вся жизнь состоит в заполнении действительностью мифических форм…