23 октября 2020Литература

Книжная полка Ксении Раппопорт

Скоро Arzamas и Центр «Слово» на ВДНХ откроют библиотеку. Чтобы заполнить книжные полки, мы попросили музыкантов, ученых, поэтов и других читающих людей посоветовать свои любимые тексты. В новом выпуске рубрики — актриса Ксения Раппопорт

Записала Ольга Ципенюк

Алан Александр Милн. «Винни-Пух и все-все-все»

Думаю, это совершенно необходимая к прочтению книга. Мне, кстати, встречались артисты, которые не читали «Винни-Пуха», а только смотрели мультфильм — я этому страшно удивлялась, потому что среди людей других профессий таких практически нет. Мультик, безусловно, прекрасен, но книга произвела на меня в свое время гораздо более сильное впечатление. Удиви­тельно, что перевод Заходера сделал ее для меня абсолютно русской. Когда я осознала, что она переводная, это был шок: не может быть, это же наше, это про нас, это про меня, при чем тут Winnie-the-Pooh? Я до сих пор ее перечи­тываю иногда и страшно хохочу. Но помимо нежнейшего сюжета и чудесного юмора, вызывающего смех в любом возрасте, «Винни-Пух» устанавливает какие-то очень правильные психологические маячки. Эта лукавая история написана с полным пониманием тонкостей человеческой психики и прелестей нашего идиотизма. Думаю, многие в детстве, да и попозже, в юности, развле­кались игрой «Кто ты из „Винни-Пуха“» именно потому, что там прописано тонкое и при этом очень здоровое распределение ролей, там есть практически все психотипы. Вот младшая моя дочь София — абсолютный Винни-Пух: до определенного времени она даже ходить не хотела — ей было лень, но при этом внутри у нее шел потрясающий мыслительный процесс, совмещенный с большой добротой. К сожалению, это именно то, что мы теряем, вырастая: во взрослой жизни настоящих Винни-Пухов я видела мало.

Сама я, например, классический Иа-Иа. С пониманием катастрофичности всего происходящего, с видением мира в грустных цветах: «Жалкое зрелище, душе­раздирающее зрелище!» — и с потерянным хвостом, естественно. «Доброе утро, если оно вообще доброе, в чем я лично сомневаюсь» — для меня это типичное начало дня. Зато моя старшая дочь — классический Пятачок, который за любой кипеж, кроме голодовки, готовый на все соглашаться, радостно визжать, под­прыгивать и бесконечно влипать в какие-то истории. Когда в эту игру играет много народу, самое интересное, конечно, кто Кристофер Робин. Обычно это душа компании, тот, в кого все влюблены, кто может манипулировать осталь­ными. Я, разумеется, бесконечно читала «Винни-Пуха» своим детям, но силь­нее всего помнится, как мы перечитывали его с моим молодым человеком: мне было лет двадцать семь, мы валялись в обнимку, читали вслух и хохотали до слез. Он был, разумеется, Кристофером Робином. В общем, эта книга одновременно добрейшая сказка и галерея портретов, которые списаны с нас и наших близких. Может быть, именно радость узнавания заставляет возвра­щаться к ней снова и снова. 

Астрид Линдгрен. «На острове Сальткрока»

Потрясающая, одна из самых любимых книг детства: жду не дождусь, когда смогу прочитать ее младшей дочери. Семейство Мелькерсон — вдовый отец и четверо детей — не глядя арендует дачу на острове, где живет со своими родителями Чёрвен, «величественная девочка» шести лет. У девочки есть сенбернар по имени Боцман, а имя Чёрвен по-шведски означает «колбаска». Этого было достаточно, чтобы я влюбилась в книгу немедленно. Мелькерсоны снимают старый дом с протекающей крышей и коптящей печкой, который сразу начинают приводить в порядок и всячески обживать. Дачная жизнь этих людей, мелкие бытовые напасти и бесконечные смешные приключения много­детного семейства, незнакомый мне островной скандинавский быт с маленькой лодочной пристанью, дымящимися печами и загадочными рыбацкими шхерами — все это выглядело как идеальное детство, которое я безумно хотела прожить сама.

Книжка наполнена прекрасным летним существованием на Сальткроке. Деваться с острова некуда, он совершенно безопасный, и дети принадлежат сами себе, перемещаясь из дома в дом, из шалаша в шалаш, с дерева на дерево. Нас в этом возрасте родители не особо отпускали, а мы своих детей уже и вовсе отпустить никуда не можем, потому что это опасно. Отношения детей и взрослых на Сальткроке вовсе не безоблачные, но это настоящий важный опыт, лето, за которое ты проживаешь целую жизнь и взрослеешь. Такое детство было моей мечтой, и по сей день я пытаюсь сконструировать его своим дочерям. У нас никогда не было дачи, поэтому, видимо, ее заменила эта книжка — мне всегда казалось, что так надо расти и так надо растить детей.

Малгожата Мусерович. «Целестина, или Шестое чувство»

Иногда мне кажется, что, кроме меня, этого не читал никто, и мне хочется подарить «Целестину» каждой девочке-подростку. Я помню все иллюстра­ции — в два цвета, черные с розовым, — помню обкусанную нашей собакой обложку, помню оторопь от того, что какая-то неизвестная мне польская тетка так точно описала мою, именно мою жизнь. У меня есть старшая сестра, кото­рая всю жизнь считалась красавицей, моего имени в компании вообще никто не помнил: «Эта, ну, как ее… сестра Ани Раппопорт». Сестра всегда общалась с еще более старшими, чем она, ребятами, это были художники, музыканты, группа «Кино» — в общем, цвет Петербурга, волшебный взрослый мир, куда мне очень хотелось попасть, совсем как героине книжки. Когда ты накрасилась, оделась в пальто сестры и тебя приняли за взрослую девушку — это так желан­но и так узнаваемо! И все наши с сестрой ссоры и разборки, и безумная родня (в нашей семье было восемь человек: две прабабушки, дедушка, бабушка, папа, мама, сестра и я) — все в «Целестине» как будто списано с меня. Но при общей схожести ситуации в книжке все наполнено заграничной польской жизнью, ароматами незнакомой еды. Помню, что слово «бигос» воплощало для меня какую-то чудесную пищу, я долго выясняла у мамы, что это за блюдо. А их квартира! Желтый дом с башенками напротив газетного киоска — господи, как я мечтала об этой башенке, сама мысль о том, что можно внутри квартиры уйти в башенку и там запереться, переносила меня в какой-то другой мир. Красивая подруга с русалочьими глазами, предательство, ожидание любви — что вот-вот из-за этого газетного киоска появится тот самый, единственный и его обязательно удастся пленить. Все находило во мне невероятный отклик. Удивительная и, что важно, прекрасно переведенная книжка — легкий ироничный язык, безошибочно подростковый, но при этом лишенный всякого заигрывания. Не знаю, переиздавалась ли «Целестина», но на идеальной книжной полке для нее обязательно должно найтись место.

Гюстав Флобер. «Госпожа Бовари»

Во время чтения я ее местами ненавидела — не Эмму Бовари, а саму книгу. Мне было в ней вязко, душно, медленно, все время хотелось пришпорить этого Флобера, как-то немножко его пнуть. И, несмотря на знаменитое «Госпожа Бовари — это я», мне казалось, что он ее презирает. Вот Чехов любит всех, о ком пишет, или ненавидит, но до того, что это уже почти любовь: он настолько погружен в своих героев, что без любви так написать о них невозможно. Без любви или без дикого отчаяния от того, что они такие. У Флобера мне все время не хватало вот этого личного отношения к героине. Она ведь у него ни разу не была счастлива, ни в какой момент своей жизни — ни сама, ни с мужем, ни с любовниками. Разве что в самом начале, на балу у маркиза, но это была какая-то вспышка, отравившая, как мы потом пони­маем, ее вялотекущее существование. Роскошь, атмосфера любовных интрижек, запах трюфелей — ей стало казаться, что жизнь без этого пуста и уныла.

Но все-таки я ставлю «Госпожу Бовари» на свою полку, потому что эта книга мне кажется очень полезной. С мадам Эммой ведь происходит ровно то, что происходит сейчас со всеми современными девочками, поскольку есть интер­нет и социальные сети, которые дают фальшивые представления о жизни. Эмма Бовари все время читала романы, и ей казалось, что там описан един­ственно верный, невероятно прекрасный способ жить, к которому надо стремиться, что любить, танцевать, наряжаться надо именно так. Что ее скуч­ный муж — неправильный, а правильный — вот такой, как на этих страницах: с закрученными усами, с блеском в глазах, осыпающий возлюб­ленную цветами и драгоценностями. Это же чистый сегодняшний инстаграм  Instagram принадлежит компании Meta, которая признана в России экстремистской, ее деятельность запрещена.: вот там, на этих картинках, и есть настоящие мужья, настоящие розовощекие дети, настоящее счастье. У Эммы появляется один любовник, потом второй, и кажется, что вот они, прекрасные принцы с тех самых волшебных страниц. На деле ни одна связь не приносит истинной любви. Появляется лавочник-ростовщик господин Лере, у которого она начинает одержимо скупать ковры и кружева. Вот вам любой сегодняшний интернет-магазин! Помню, что для встречи с любовником госпоже Бовари непременно нужны были туфли с розовыми помпонами из страусиных, что ли, перьев — и тогда это будет настоящим любовным свиданием. Ну это же абсолютная модель поведения сегодняшних девчонок, когда кажется, что форма непременно несет в себе содержание. Мы должны в этом смысле каким-то образом беречь наших дочерей, да и себя, честно говоря, тоже. Это цветное бурление на экране телефона или компьютера настолько интенсивно в своей манящей привлека­тельности, что перед ним невозможно устоять, как не может Эмма Бовари устоять перед тем образом, именно образом, декорацией жизни, которая сложилась у нее в голове, только вместо экрана она смотрела на страницы дешевых романов. Мне кажется, «Мадам Бовари» — именно об этом. Страшно актуальная вещь.

Маргарет Митчелл. «Унесенные ветром»

Сначала я посмотрела фильм, а потом прочла книгу и улетела от нее точно так же, даже сильнее. Хотя вокруг говорили: «Ты только, пожалуйста, сначала прочти книгу, ни в коем случае не смотри кино, сначала прочти!» Нет, мне фильм совсем не помешал, и впечатление от книги осталось намного более сильным, чем от экранизации. В какой-то момент я перестала видеть Вивьен Ли, у меня в голове возникла совершенно своя Скарлетт. То, что она полуир­ландка-полуфранцуженка, казалось особенно прекрасным: в этой смеси был экзотический и одновременно утонченный шик. А какие они все невероятно живые — и Эшли, который казался немножко тюфяком, и слишком идеальная Мелани, и чернокожая Мамушка, затягивающая на Скарлетт корсет, и, конеч­но же, Батлер — порочный, роскошный, такой запретно-привлекательный со своими контрабандными делами! Это книга, где любовь, война, жизнь американского Юга прописаны так живо и человечно, что тебя просто уносит туда, в поместье посреди хлопковых полей, в жаркую влажную Атланту. Таких подробностей, деталей сюжета, отношений и характеров не может дать ника­кое кино, я вчитывалась в них, забыв обо всем на свете. А как я рыдала в конце, когда умирает дочь Скарлетт и Батлера и Батлер уходит! Мне хотелось разо­рвать книгу, меня бесило, что Скарлетт, идиотка, не понимает, как он любит ее, как он любил их ребенка, я не хотела верить, что она не видит, как прекра­сен этот мужчина. Да, когда читаешь «Унесенных ветром», не посмотрев фильм, совсем не зная сюжета, это настоящие американские горки, по которым тебя носит вверх-вниз — дух захватывает от происходящего. Ну и конечно, знаменитое «Я подумаю об этом завтра» — какая же это прекрасная палочка-выручалочка для женщин всей планеты. Обожаемая, ни на что не похожая книга.

Антон Чехов. «Спать хочется»

Писательское мастерство Чехова здесь для меня предстает в самом прямом смысле этих слов — мастерство описания, способность автора выстроить буквы каким-то неведомым образом, так, чтобы они доносили до тебя физическое состояние другого человека. Бесконечная усталость девочки Варьки настолько достоверна, что наводит оторопь: если ты хоть раз испытывал в жизни что-то подобное, тебе становится жутко от того, что написанные на бумаге слова заставляют снова это пережить. Но такой усталости, как у Варьки, я, наверное, и не знала никогда: зеленое пятно перед глазами, тени, плывущие то ли за окном, то ли в измученном мозгу, образ умершего отца — это все какой-то леденящий ужас, который нарастает с каждой строчкой. Когда Варькины видения путаются с голосами хозяев, я обязательно вспоминаю, как в сон, бывает, вторгается телефонный звонок или стук в дверь и ты просыпаешься, не отличая сон от яви. А как обыденно девочка принимает решение задушить младенца и, счастливая, наконец засыпает… Совершенно не понимаю, как можно было подобрать для этого такие простые и страшные слова. Но ужас не кончается: ты же потом сидишь и думаешь, что теперь Варьку, наверное, убьют. И не знаешь, что более чудовищно: то, что она сделала, или то, что ее ждет. Для меня весь гений Чехова — в этом рассказе: здесь и ад крепостной жизни, и слог, и сюжет, и характер, и судьба.

Эрих Мария Ремарк. «Триумфальная арка»

«Триумфальная арка» для меня прежде всего Париж. Мост Альма, где герой встречает героиню, площадь Этуаль перед Триумфальной аркой, волшебно звучащие названия отелей и улиц и, конечно, кальвадос — они же там без конца пьют кальвадос. Мой Париж вырос именно из этой книжки. Мне было 14 лет, когда я по школьному обмену поехала в Гавр и впервые попала в Париж. Мы прилетели в Париж вечером, должны были переночевать в каком-то хостеле на окраине и на следующий день уехать в Гавр, чтобы оттуда больше не выезжать. Я поняла, что Парижа не увижу, и выскочила из автобуса, пока он стоял в пробке около Нотр-Дама. До сих пор не понимаю, как мне это удалось: сегодня, разумеется, такое было бы невозможно. Но тогда с нами ехала партийная тетка, я спросила, можно ли мне выйти, она сказала «нет». Поскольку по-французски она, в отличие от меня, не говорила, я повернулась к водителю и сказала: «Мне разрешили сойти, откройте, пожалуйста, дверь и скажите адрес хостела, куда вы везете нашу группу». Тетка орала, но я выско­чила и убежала.

Я говорила по-французски очень хорошо, к нам в школу часто приезжали французы, и у меня были какие-то телефоны. Я позвонила, и через полчаса появились они, мои зарубежные друзья. Когда они приезжали в нашу школу, это были прыщавые мальчики, а тут вышли три невероятных красавца и сказали: «Мы покажем тебе Латинский квартал». Мы провели несколько незабываемых часов, а потом я поехала на метро туда, в хостел где-то на окраине, где бедные питерские школьники так и просидели весь вечер, ничего не увидев. Уже подходя к этому самому месту, я поняла, что передо мной бар и я должна это сделать — выпить кальвадос, потому что его пьют в «Триумфальной арке». Мне налили, и… я не смогла это пить. Наверное, я попросила самый дешевый, а дешевый кальвадос пить невозможно, это просто сивушная бурда. В общем, я сидела в этом баре и плакала от разочаро­вания, вспоминая «Триумфальную арку», в которой так шикарно звучало: «Еще рюмку кальвадоса!» 

Сама книга застряла во мне надолго: немецкий еврей-хирург, который скры­вается в Париже, бурный роман со случайно встреченной француженкой — абсолютно захватывающе для девочки-подростка, которой я тогда была. Герой очень странный, и это мне страшно импонировало. Мне очень нравилась его странность, точнее отстраненность, я придумывала себе таких же героев (и огребала потом в реальной жизни). В героиню я тоже была совершенно влюблена. Все, что она делала, она делала так, как будто ничего больше в мире не существует. Тот же самый кальвадос или даже воду она пила так, как будто это первый и последний глоток в ее жизни. И так делала все: любила, ходила, мылась… Я помню, что тоже старалась пить как-то так, чтобы это выглядело как центр мироздания: ничего до, ничего после. В результате в героиню стре­ляет бывший любовник, а хирург пытается ее спасти — потрясающая сцена, когда он делает операцию любимой женщине, от него зависит, будет она жить или нет. И она умирает у него на руках. Мне кажется, в юности совершенно необходимы такие страсти, такие книги, а «Триумфальная арка» — из лучших образцов. 

Александр Куприн. «Штабс-капитан Рыбников»

Рассказ о японском шпионе в свое время потряс меня настолько, что я мечтала его сыграть — совершенно не понимая, каким образом можно это сделать. Рыбников — японский шпион, прикидывающийся русским офицером, вернув­шимся с войны. Куприн описывает этого человека каким-то совершено юве­лирным образом, так, что я, понятия не имеющая о том, как должен выглядеть шпион в таких сложных обстоятельствах, представляла его себе невероятно живо: скуластый овал лица, странная мимика, манера потирать руки, то, как он притворяется пьяным, чтобы в кабаках выведать нужные ему сведения. Весь его жалкий и то же время полный какого-то внутреннего напряжения облик и узкие глаза, которые через весь рассказ как будто смотрят на тебя: ты еще не понимаешь почему, но вздрагиваешь, когда в них загорается пламя ненави­сти.

Дело происходит во время Русско-японской войны, после страшного разгрома нашей армии в Цусимском сражении, и ты вместе с Куприным поражаешься, что за человеческий стержень должен быть внутри этого шпиона: он изобра­жает вражеского офицера, живет, не таясь, в Петербурге, пьет каждый день с теми, против кого воюет, и прославляет храбрость русского солдата. Я все время думала: что же творится у него внутри, что превращает страх быть узнанным в бесстрашие. Рыбников приходит к проститутке, которая и выдает его полиции: он как-то невероятно, не по-русски, что ли, нежен с ней, это будит в ней странное подозрение. И вдруг в момент разоблачения шпиона тебя пронзает невероятное сочувствие к этому страшному способу существования, когда человек вынужден все время прятать себя настоящего, когда у него нет своей жизни в полном понимании этого слова, а есть только чужая. Это меня потрясло.

Курт Воннегут. «Колыбель для кошки» 

Не знаю, насколько антивоенный пафос книги Воннегута был бы притягателен для меня сегодня, но когда я ее прочла впервые, она, конечно, не могла не заце­пить. Тогда от нее тянуло какой-то очень важной общечеловеческой пробле­матикой. При этом написана она языком, которым у нас вроде бы о таком не говорили. Бомбардировка Хиросимы и Нагасаки становится поводом для разговора на тему, которая меня занимает и сейчас: человеческий гений и зло. Может ли разум не ведать, что творит? Может ли ученый — или политик, думаю я сегодня — ради реализации своих теорий пойти на что-то заведомо ужасное? Или гению позволено считать хорошим то, что простые смертные считают плохим? И почему книга называется «Колыбель для кошки»? Помню, как меня волновал этот вопрос, а то, что отец героя однажды сплел из верево­чек конструкцию под таким названием, никак на него не отвечало. Более того, ощущение какого-то замерзшего мира, где не водятся никакие кошки, тем более котята, нуждающиеся в колыбельке, становилось сильнее от страницы к странице. Но почему-то главное, что осталось в памяти из этой довольно грустной книжки про атомную бомбу, — это, конечно, карассы, объединения людей по принципу общности душ. Мы в юности очень активно пользовались этим понятием («человек моего карасса», «человек не нашего карасса»), имея в виду связь людей, которые обречены быть вместе, пусть даже и не по своей воле, а как атомы, подчиняясь заданному свыше порядку. Воннегута нужно читать хотя бы для того, чтобы безошибочно узнавать людей из своего карасса.

Федор Достоевский. «Братья Карамазовы»

Я не большая поклонница Достоевского, но этот роман стоит совершенно особняком — в свое время он произвел колоссальное впечатление и по сей день остается очень важной для меня книгой. Мне кажется, здесь вскрываются такие глубины человеческого дерьма, каких мало в каком другом произведении русской литературы. Разговоры Ивана с чертом, Смердяков, девочка Лиза, которая рассказывает про издевательства над младенцем, а потом садится есть компот из ананасов, — все это в свое время произвело какой-то переворот у меня внутри, и я с ужасом поняла, что узнала о людях что-то, чего мне знать совсем не хотелось. Узнала о самом низком в человеческой душе, о зле, которое из человека вдруг изливается, о страшной несправедливости. Меня невероятно мучила тайна убийства отца Карамазова, меня бесили и Катерина Ивановна, и Грушенька. Сейчас Лев Додин репетирует «Братьев Карамазовых», и я увере­на, что Лев Абрамович вскроет самые глубокие, самые важные смыслы романа. Достоевского обязательно надо читать, а это его лучший роман — для меня, по крайней мере. Конечно, это такое чтение-мучение, но именно здесь Достоевский — во всей своей красе и ужасе, здесь вся его невероятная концен­трация и сила.

Владимир Набоков. «Камера обскура»

Мне кажется, нет девушки, которая не обожала бы «Камеру обскуру». Это абсолютно кинематографичное повествование с по-змеиному изящной Магдой, беспомощно влюбленным в нее тихим буржуазным Кречмаром, на которого свалилась эта напасть, эта довольно унизительная, как мне казалось в юности, страсть. Набоков так точно и так безжалостно рисует пошлость и грубость вертлявой худенькой Магды с ее жалкими актерскими амбициями. Потом появляется Горн — страшный любовник Магды, потом Кречмар слепнет после автомобильной аварии, и Магда с Горном начинают жить друг с другом, пользуясь слепотой Кречмара и его деньгами. Брр! В этом было что-то настолько низменное и одновременно такое сюжетно-закручен­ное, что читалось взахлеб, но оставляло постыдный привкус подглядывания за чем-то ужасным. Я помню страшную фразу Магды про то, как за ужином Горн трогал ее за правое колено, а Кречмар  — за левое, словно справа был рай, а слева — ад. Читая это, невозможно было не содрогнуться — и невозможно было не читать дальше все так же взахлеб. Для меня здесь сплелись неверо­ятное словесное мастерство Набокова и какое-то очень мощное — гораздо более сильное, чем в «Лолите», к примеру, — эротическое переживание, точнее напряжение. Именно напряжение, а не возбуждение — как подземное подра­гивание перед взрывом вулкана: ты его все время ощущаешь и понимаешь, какая это опасная и, главное, неостановимая штука, ведущая к страшным последствиям. 

Виктор Пелевин. «Жизнь насекомых»

Наверное, эта книга попала в какой-то очень важный момент моей жизни — одновременно с огромным восторгом и удивлением от самих рассказов было еще ощущение «господи, значит, не только я знаю, что люди — насекомые, что есть другой мир». Когда герои одного из рассказов лезут по какой-то бесконеч­ной трубе, потом выныривают и понимают, что считали жизнью происходящее в этой трубе, а на самом деле жизнь — она вот здесь, снаружи, просто никто туда никогда не высовывался. Но тот, кто высунулся хоть однажды, начинает понимать, что, во-первых, настоящая жизнь — эта, а не та, а во-вторых — что где-то есть другие высунувшиеся. Или отец и сын, которые толкают перед собой навозные шары, и отец учит сына, что навозный шар — это и есть ты сам и твоя жизнь. И ты, читатель, начинаешь смотреть на свою жизнь как-то по-другому и думать, хочешь ли до конца дней катить перед собой шар из говна. Или мотыльки Митя и Дима, решающие вопрос о том, надо ли лететь на свет, жизнь это или погибель. Их размышление лишено всякого пафоса, оно не то что не мотыльковое, а какое-то даже слишком человеческое. Муравьиха Марина и ее муж, офицер Николай, их дочь, муха Наташа, которая хочет шубу и замуж за иностранца, таракан Сережа, который роет и роет коридор в одном направлении, но почему-то каждое утро откапывает дверь на работу, — здесь поразительно точно видно, как кажущееся важным и умным целеполагание превращает нас в мух и тараканов.

Пелевин страшно полезен тем, что помогает тренировать сознание, восприни­мать реальность по-другому. Он тормошит, сталкивает с накатанного способа думать, заставляет менять и точку, и угол зрения. Это очень важно, потому что мы все сидим в трубе. В детстве ее нет: мы точно знаем, что мир огромен, прекрасен и, главное, доступен. Ты можешь быть космонавтом, или парик­махером, или пожарным, или президентом, можешь выйти замуж за принца — у тебя огромные, ничем не заслоненные мечты и перспективы. Но чем дольше мы живем, тем ближе подступают стены трубы. Они сужаются, закрывают от нас этот мир и начинают диктовать единственно возможную дорогу: обязательства, работа, деньги, дети, и то и сё, и все по плану. В результате ты не замечаешь, как перестаешь жить, перестаешь видеть перспективу — точнее, ее определяют для тебя диаметр и длина трубы. Поэтому нужна какая-то сила или идея, которая заставит выглянуть наружу.

Для меня Пелевин именно инструмент расширения трубы. Никакое это не фэнтези, если проецировать его на реальную жизнь, — взять хотя бы Пелевина более позднего, в «Священной книге оборотня». Кому из нас после этого не хотелось иметь хвост? Да у каждой из нас он есть, воображаемый, но вполне эффективный: у кого-то куцый и жалкий, у кого-то роскошный, пушистый и всесильный. И у мужчины есть хвост — он же иногда превра­щается в волка, только надо про это помнить и уметь этим пользоваться. Мы ведь знаем много примеров тому, как невзрачные, ничем особо не выде­ляющиеся женщины распускали свой хвост и мир ложился к их ногам. Это происходит вокруг нас каждый день. 

Грегори Дэвид Робертс. «Шантарам»

Бомбей, индийская мафия, притоны, тюрьмы — меня это почему-то неве­роятно засосало. Хорошо помню, что в ужасе смотрела, сколько осталось страниц, не понимая, что буду делать, когда книга закончится. Я, правда, была глубоко беременна — может, меня накрыло такой формой токсикоза. Вполне отдаю себе отчет, что это не великая литература, но мы же договорились ставить на полку книги, которые оставили глубокий след, — так вот, эта, безусловно, оставила. Подробностью рассказа, невероятным количеством деталей в каждой строке, описанием мест и предметов, настолько ярким, что они как будто проходили у тебя под руками. Это был совершенно неведомый мир, в который я будто провалилась: мир ночлежек и инвалидных приютов, наркоманов и наемных убийц, мир страшный, полный боли и страданий. И среди этого всего люди, которые ухитрялись мыться и делать какие-то хоро­шие дела, любовная история, которая тоже была довольно яркой, но не глав­ной. Девушка Карла с зелеными глазами, держательница публичного дома мадам Жу, на героя нападают собаки, потом его избивают, потом он живет в картонных коробках, потом становится врачом и лечит в трущобах каких-то бесконечно умирающих от холеры людей, бежит из тюрьмы, опять попадает в тюрьму, его предают, потом спасают… Это написано так, что ты просто все видишь, обоняешь, осязаешь, сжимаешься физически. «Шанта­рам» похож на калейдоскоп, набитый стеклянными осколками всех цветов и размеров, только острые края этих осколков каким-то образом касаются тебя и могут делать больно. Были куплены права на экранизацию, вот-вот появится сериал, но, мне кажется, ни один фильм не в состоянии воспроизвести то, что хорошо написанный текст вытворяет с нашим воображением. 

Габриэль Гарсиа Маркес. «Сто лет одиночества»

Это, конечно, абсолютно обязательная к прочтению книга. Величайшая. Тренирующая душу и воображение. Заставляющая тебя с головой нырять в бурлящую событиями историю целого рода Буэндиа и в то же время осозна­вать свои собственные корни. Я прочла ее взапой. Деревня Макондо мне даже не снилась, а виделась наяву — кажется, пока книга не закончилась, я вообще не спала. У меня завелась бумажка со всеми этими Буэндиа — ты же в какой-то момент полностью запутываешься, теряешься между многочисленными сыновьями, внуками и правнуками, половина из которых носят одинаковые имена. Когда появились Хосе Аркадио Второй и Аурелиано Второй, мне стало казаться, что я схожу с ума, и тогда я просто взяла лист бумаги, выписала их родственные связи и нарисовала генеалогическое древо. Каково же было мое удивление, когда я дочитала книгу до конца: между последних страниц лежала такая же, только старая, пожелтевшая бумажка с именами семейства Буэндиа, написанная рукой моего папы. Конечно, когда говоришь «Сто лет одиноче­ства», на ум немедленно приходит пышное слово «эпос». Я готова согласиться, если считать эпосом головокружительное путешествие в придуманный мир с элементами реальности, ведь женщины там умирают от родов, а мужчины манипулируют выборными бюллетенями. Вернее сказать, мир реальный постоянно доводится Маркесом до абсолютного гротеска, до абсурда, до мис­тики и местами становится чистым фэнтези. Аутичность Ремедиос Прекрас­ной, ее отдаленность от мира сего в какой-то момент доводится до реального вознесения, причем вместе с простынями! А желтые бабочки, эти желтые мотыльки, которые являют собой физически проявленную влюбленность и предвещают появление любимого! Чем их больше, тем он ближе, а потом… Короче, читайте и наслаждайтесь!

Меир Шалев. «Эсав»

Я не зря говорю об этой книге сразу после Маркеса, потому что это тоже абсо­лютный эпос. Два прекрасных и совершенно разных романа перекликаются: «Эсав» тоже невероятно многослойная композиция, тот же упоительный сплав реальности и фантасмагории. Как и «Сто лет одиночества», «Эсав» — семейная сага, растянувшаяся почти на сто лет в разных временных пластах, которые причудливо смешиваются: колонизация Палестины выходцами из России и 80-е годы прошлого, XX века. В каком-то смысле это фэнтези, но, с другой стороны, я давно не читала ничего реалистичнее: время и люди — все доведено до невероятной, плотской какой-то достоверности, когда ты перестаешь отличать легенду от рассказа о реальной жизни. Там, к примеру, есть женщина с грудью такой невероятной красоты, что люди, увидевшие ее, теряли рассудок, а счастливец-муж не вынес возможности видеть это каждый день и сошел с ума от ревности. Потом в страшной сцене погрома одну грудь ей отрубают. И всю свою жизнь она будет выкармливать оставшейся грудью, всегда полной молока, всех детей. Пробираться по ночам в роддом и кормить чужих младенцев, чтобы утолить эту свою великую, неутолимую жажду млекопитающего существа. Описание этих образов, живых и мистических, награждает читателя, мне кажется, каким-то очень важным пониманием о мире в целом. Это история двух братьев и их любви к одной женщине. История очень еврейская, точнее библейская, а значит, в каком-то смысле мировая, ведь нет другой нации, с которой у всего мира были бы такие специфические взаимоотношения. История про то, как жена принимает или не принимает веру мужа, или про то, как человек вдруг осознает себя частью другой религии, хотя вырос и воспитывался иначе, — это все у Шалева очень узнаваемое и не обязательно еврейское. Мне кажется, внутри каждого народа есть примерно та же система временных пластов и образов: читая «Эсава», ты понимаешь что-то о самых разных людях, потому что библейские сюже­ты — они общечеловеческие. Отдельно хочу сказать про невероятное мастер­ство переводчика: Рафаил Нудельман сделал русскоязычному читателю совершенно бесценный подарок.

Осип Мандельштам. Стихотворения

Обожаю его с детства, когда дома со мной заучивали наизусть эти волшебные строки. Я повторяла их, еще не выговаривая все буквы и уж точно не понимая слов, которые произношу:

Думаю, за Мандельштама я должна благодарить исключительно моих родителей. Я и сегодня наверняка до конца не понимаю многих его стихов, но для меня это невероятной силы поэтическая музыка, от которой сразу останавливается дыхание и выступают слезы.

Что именно имел в виду Осип Эмильевич? Я не знаю точно, но схожу с ума от этих строк.

Почему, почему я помню это всю свою жизнь? Вся его жизнь, вся его поэзия и страшный конец его пути — все сопряжено с тайной, с чудом, с загадкой, с внутренней болью и с неизбывной печалью. Я совсем-совсем не знаток поэзии Мандельштама, но она меня тревожит, ранит и зачаровывает. И я нав­се­гда запомнила первый прочитанный мной самиздатовский сборник его стихов, его запах и ткань переплета — зеленую в мелкий цветочек. Из нее же было сшито мамино любимое платье…

Это какие-то изумительные рецепты и образы иной жизни, прекрасной и давно ушедшей. А возможно, и вовсе существующей только в мандельштамовских стихах.

Марина Степнова. «Женщины Лазаря»

Марину Степнову я открыла для себя не так давно именно с этой книги и теперь совершенно влюблена в этого автора. «Женщины Лазаря» — еще один пример семейной хроники, саги, эпоса — называйте как хотите, — который читается совершенно взахлеб. Я давно не встречала в современной литературе так глубоко и точно описанных характеров. И главный герой романа, гениаль­ный физик Лазарь, и его женщины — жена его учителя, собственная жена и внучка Лидочка — эпические и при этом как будто невероятно знакомые тебе фигуры. Три женских образа душераздирающие абсолютно. В Галю трудно влюбиться, но ты ей невероятно сочувствуешь и даже иногда восхищаешься ее злобой и житейской хваткой. Маруся — прекрасная, практически идеальная женщина, бесконечно пленяющая во всех своих проявлениях. Дальше ты не­медленно влюбляешься в Лидочку — уверена, что мальчики, читая эту книгу, будут грезить Лидочкой и видеть ее во сне. Ты восхищаешься и в то же время узнаешь каждый сюжетный поворот, веришь автору абсолютно, потому что такое было рядом: у соседской семьи, у двоюродной тети, еще у кого-то. Да, бывает, когда такой умный и талантливый человек, как этот Лазарь, всю жизнь живет с женщиной, которая его ненавидит, и не понимает этого — или не хочет понимать. Как она могла быть, наверное, счастлива, эта несчастная Галя. И по­че­му этой волшебной Марусе, просто созданной для того, чтобы быть мате­рью, Бог не дает детей? И как жалко эту хрупкую талантливую одинокую Лидочку. Всех жалко, и хочется как-то прямо руками переставить эти судьбы, каждому что-то объяснить, они же все такие умные, такие прекрасные. Эх, позвонить бы, поговорить хоть минуту, предупредить — и у них точно все будет хорошо.

Чулпан Хаматова, Катерина Гордеева*. «Время колоть лед»

Эту книгу, мне кажется, нужно читать обязательно — и совсем не потому, что ее написали два очень дорогих мне человека. Надо читать, чтобы понимать: ты можешь на что-то влиять в этой жизни, ты можешь ее менять, это в твоих силах, в твоих руках. Ты видишь, что в книге действуют не какие-то заоблач­ные люди, или герои прошлых веков, или какие-то величайшие, выдающиеся персонажи, хотя, может быть, через какое-то время мы будем их обеих тако­выми считать. Но сейчас в книге это две абсолютно простые девчонки, которые меняют мир к лучшему. Мне не нравится слово «благотворитель­ность», оно ужасно суконное какое-то и искусственное, но другого пока не придумали. Так вот, мне очень хотелось бы подсчитать, какое количество людей, прочитав «Время колоть лед», придет в благотворительность, сколько их встанет, как это ни пафосно звучит, в ряды тех, кто меняет мир, меняет свою жизнь, спасая чужую. Сколько? Мне кажется — хороший отряд, если не рота, если не целый полк. Это ведь дико важно, это такой результат, который можно потрогать руками, точнее измерить жизнями и здоровьем людей, чаще — совсем малень­ких. А еще, конечно, «Время колоть лед» — это история о девяностых, которые во многом сделали нас теми, кто мы есть.

*Признана иностранным агентом.