27 марта 2023Антропология, История

Ярослав Васильков: «Я боялся, что моя воображаемая Индия разрушится при встрече с реальностью»

Обстрел поезда с артистами Ансамбля Северного флота, сокровища с антресолей и чердаков, музыкальные зеркала, найденные в курганах, тайна летающего слона, перевод «Махабхараты» и долгожданная встреча с Индией. В новом выпуске «Ученого совета» — индолог Ярослав Васильков

Интервью Анна Красильщик
Съемка, монтаж Арсений Чехов

Востоковед-индолог, филолог и этнограф. В 1967 году окончил восточный факультет Ленинградского государственного университета (кафедра индийской филологии). С 1967 по 2005 год работал в Ленинградском отделении Института востоковедения АН СССР (ныне — Институт восточных рукописей РАН), с 1993 года — заведующий сектором Южной и Юго-Восточной Азии. Совместно со Светланой Невелевой переводил с санскрита индийский эпос «Махабхарата» (книги III, VIII, X, XI, XIV, XV). С 2005 года — ведущий, с 2008 года — главный научный сотрудник Музея антропологии и этнографии РАН. Участник многих общероссийских и зарубеж­ных конференций. Член Международной ассоциации санскритологов, в 2003–2012 годах — ее региональный директор по Восточной Европе. С 1994 года — организатор ежегодной общероссийской конференции «Зографские чтения» («Проблемы интерпретации традиционного индийского текста»). Автор более 300 научных работ. В 2018 году получил премию Правительства Санкт-Петербурга и Санкт-Петербургского научного центра РАН за выдающиеся результаты в области науки и техники в номинации «филологические науки» (премия им. С. Ф. Ольденбурга).

Научные интересы: этнография Индии, индийский эпос, мифология, сравнительное эпосоведение, фольклористика, сравнительная мифология, история отечественного востоковедения, наследие первого русского индолога Герасима Степановича Лебедева.

О матросах, играющих в футбол, и детстве в Полярном

Для меня все началось в городе Полярном — это была главная база Северного флота во время войны. Когда мне было лет восемь, я спросил мать: «А где это могло быть, что вот мы с тобой идем по мосту, а под мостом матросы играют в футбол?» Она страшно удивилась и сказала: «Да ты не можешь этого пом­нить», потому что меня увезли из Полярного, когда мне было два с половиной года. Тем не менее это было верное воспоминание, действительно был мост, который вел к Дому флота, и на пятачке под мостом матросы иногда гоняли мяч, а рядом располагалось уже большое поле, где игрались матчи между советскими моряками и союзниками-англичанами из полярных конвоев. 

На этом самом мосту в День Победы, 9 мая 1945 года, фотограф местной газеты сделал снимок, на котором идут три молодых краснофлотца. Средний из них — мой отец, Владимир Васильков, которого на протяжении всей жизни друзья, родные и близкие звали просто Василёк, что соответ­ство­вало и цвету глаз, и какой-то обаятельности, открытости, веселости характера.

Отец родился в Туле, в семье потомственных оружейников, но не пошел по стопам предков. В детстве он стал ходить в балетный кружок при Доме культуры, который вели две бывшие балерины Большого театра. Одна препо­давала классические танцы, другая — характерные. Отец освоил и то и другое. У него была удивительная пластика и способность передавать эмоции движениями танца. Когда ему было лет пятнадцать, в Тулу приехал бывший ученик этого кружка, искавший танцовщиков для только что созданного Ансамбля Северного флота. С ним отец и уехал в Полярный. 

Он рано стал балетмейстером. Некоторые в балетном мире Ленинграда называли отца чуть ли не преступником за то, что сам перестал танцевать. Сколько помню, он приходил с работы, где до последних лет показывал танцорам каждое движение в полную силу, обедал и садился писать свою книгу «Основы характерного танца». Это у него я перенял такой режим: работать в течение всего дня, когда не спишь. Можете себе представить, как я благо­дарен жене, Наталии Николаевне Васильковой, терпящей такое безобразие с 1969 года!

Бабушка по маме, Мария Истомина, была певицей, довольно известной перед войной и некоторое время после. В самом начале войны она приехала в Полярный от Лен­концерта, а потом командующий Северным флотом адмирал Головко пригласил ее на более продолжительное время — она поехала и взяла с собой дочь. Мама раньше занималась в балетном кружке и со вре­ме­нем тоже стала работать в Ансамбле Северного флота. Там родители и встре­тились. Когда я родился, маме было восемнадцать, а отцу — девятнадцать. 

О своем имени

Сочетание моих имени, отчества и фамилии может навести на мысль, что мои родители были какими-то фанатами Древней Руси. Но имя Ярослав я получил при особых и неожиданных обстоятельствах. Однажды ансамбль возвращался поездом из воинской части в глубине Кольского полуострова. Балетная труппа ехала в отдельном вагоне. Мать была уже хорошо беременна, и все живо обсуждали, как ей назвать ребенка, внося свои предложения. В разговор вмешался ехавший с ними Ярослав Родионов, фронтовой корреспондент, поэт и переводчик, которого сегодня знают по «Песне старого извозчика». Человек отчаянной храбрости, красивый, обаятельный, всеми в Полярном уважаемый и любимый. Он сказал: «А почему бы не назвать Ярославом — хорошее русское имя». Вскоре начался налет немецкой авиации. Из вагона все разбе­жались, остались три человека: моя мать, которая залезла под лавку, Родионов и проводница. Он стоял у окна и как ни в чем не бывало комментировал проис­ходящее: «Этот отбомбился, этот делает круг и возвращается». И тут ударило в тамбуре. Проводница упала. Он бросился к ней, и в этот момент снова ударило. Когда налет кончился, мать вышла из вагона и увидела, что Родионов лежит на земле возле поезда. Сорванной металлической дверью ему раздро­било обе ноги — он потерял много крови и умирал. И он ей сказал: «Назови все-таки моим именем». Вскоре умер. Вот так я стал Ярославом. Сейчас Ярослав Родионов — местный герой. Я был в Полярном несколько лет назад: поблизости от того места, где был Дом флота, ему установлен памятник.

Когда я был маленьким, мне все время шили матросские одежды — тельняшку, бескозырку и так далее. Я рос под рассказы о приключениях подводников-североморцев, которые в Полярном были самыми почитаемыми людьми. Из Полярного я вынес не оставлявшую меня до начальных классов школы мечту стать моряком. 

О переезде в Ленинград и интересных подвалах

Когда мне было два с половиной года, родители вернулись в Ленинград, и я попал в совершенно другой мир. В блокаду наша семья потеряла квартиру. Прабабушка, которая оставалась в городе, умерла, и туда вселили людей, с которыми было бесполезно судиться. Поэтому я жил в двух разных местах. Когда родители, работавшие в Ансамбле песни и пляски Ленин­градского военного округа, ездили на гастроли, я жил с бабушкой в маленькой комнатке в коммунальной квартире на Кирочной улице. Когда они были в Ленинграде, я жил с ними в Доме офицеров на углу Кирочной и Литейного проспекта.

Там у меня была одна встреча с историей. В доме было два двора, один большой, а другой, задний, поменьше, с интересными подвалами. Однажды меня неделю не выпускали гулять. Я не мог понять, в чем дело, и ужасно скучал. Смотрел в окно на этот задний двор и видел, как по нему гуляют люди с руками за спиной и их охраняют автоматчики. Это был 1950 год — «Ленин­градское дело», когда судили всю партийную и административную верхушку Ленинграда. Потом я читал, что их чуть ли не в этих же подвалах расстреляли. 

О сокровищах на антресолях

В огромной коммунальной квартире в так называемом Доме Бака, где мы жили с бабушкой, я встречался с другим, совершенно неведомым миром. Все квар­тиры Дзержинского района в центре города были заселены после войны. И почти в каждой был чулан или антресоли, где лежали вещи из другой жизни — вещи прежних владельцев. У нас были антресоли, откуда я вытаскивал фантастические находки. Стереоскоп со сдвоенными картинками — видами разных экзотических стран, старые журналы «Нива», «Задушевное слово» и прочее. Но самой ценной находкой был учебник истории для начальных классов Рождественского (популярный до революции автор, он писал истори­ческие книжки для народа) с гравированными портретами всех князей и царей и доходчивыми рассказами о них. Читать я выучился много раньше, года в три с половиной, по всяким детским книжкам, а эту книгу в старой орфографии вызубрил почти наизусть.

Едва ли не в каждой квартире обнаруживались вещи ушедшей цивилизации: в кухнях — мраморные садки для рыбы, метлахская плитка на полу, потря­сающие старинные монеты (например, брабантские талеры  Брабантские талеры — название талеров, выпускаемых для Испанских Нидерландов. Талер — серебряная монета, которая в XVI–XIX веках играла важную роль в денежном обращении Европы и в международной торговле.), книги. Я знаю нескольких петербургских ученых, моих ровесников, у которых пробу­дился интерес к истории и мировой культуре благодаря находкам в старых квартирах. И у меня тоже проснулся неизменный интерес к истории.

О стихах и Клубе юных литераторов 

Где-то в шестом классе я начал пописывать стихи и попал в Клуб юных литераторов во Дворце пионеров. Не думаю, что стихи, которые я писал в кружке, представляли собой явление литературы, но там я узнал, как стихи вообще пишутся, и несколько раз попадал в то особое состояние сознания, которое называют вдохновением, когда слова приходят сами. 

14 февраля 1960 года руководитель нашего кружка, поэт Валентин Горшков повел нас на поэтический турнир в Доме культуры Горького. На сцене сидело жюри во главе с поэтессой Натальей Грудининой. Александр Морев прочитал страшное (по рассказам, я сам его не слышал) стихотворение «Рыбий глаз». Глеб Горбовский тоже читал довольно мрачные стихи, в том числе про женщину-геолога, которая тонет в болоте, а над ней летит самолет. И жюри явно было не очень довольно этими не вполне соцреалистическими темами. А тут еще вышел Бродский, который в своей напевной манере прочитал «Еврейское кладбище», «Пилигримов», «Каждый перед Богом наг…». Публика вопила от восторга, потом возмущалась наступившей паузой, а жюри не знало, что делать. Они долго совещались, потом Грудинина вышла к микрофону и сказала, что то ли из-за несоответствия с моральным обликом строителя коммунизма, то ли из-за нестыковки с принципами соцреализма Бродский снимается с конкурса.

Через некоторое время Наталья Иосифовна стала руководить кружком и пугала нас Бродским. Она боялась, что мы свяжемся с ним и окажемся на плохом счету. Каково же потом было мое изумление, когда Наталья Иосифовна выступила общественным защитником на суде по делу Бродского. Думаю, она стремилась искупить таким образом вину за свое вынужденное поведение на турнире. 

О встрече с Ахматовой и дурости

В кружковские, а потом в университетские годы у нас была такая компания: Витя Кривулин, который потом стал профессиональным поэтом, и Женя Пазухин, который стал религиозным диссидентом, но всю жизнь продолжал писать стихи. Мама нашей знакомой Лены Рабинович была знакома с Ахматовой и по просьбе Кривулина договорилась, что мы придем к Анне Андреевне и прочитаем ей по стихотворению. А свое мнение она потом сообщит Лениной маме. Мы пришли к ней в комнату на улице Красной Конницы. Там был столик, на котором в стаканчике стояли отточенные карандаши и лежал чистый лист бумаги. «Вот в такой обстановке всегда работал Николай Степанович»  Ахматова имела в виду Гумилева. . По своей дурости я ей прочитал последнее написанное стихотворение — это была воинственная, слегка кровожадная стилизация от лица какого-то венгерского революционного гусара времен Ракоци  Ракоци — трансильванский княжеский род, участвовавший в политической жизни Венгрии XVII — начала XVIII века.. Видно, я тогда еще не наигрался в солдатики. Анна Андреевна потом сказала маме Лены, что у Вити Кривулина в глазах есть что-то божественное, о Жене — «скромный мальчик в школьной форме», а обо мне — «это Дориан Грей». По-видимому, мой стишок с призывами к мятежу и всякому буйству внушил ей мысль, что за моей приличной внешностью скрывается чудовище. Через много лет этот злополучный стишок внезапно всплыл искаженной цитатой у поэта Кости Кузьминского в одном из его «Писем о русской поэзии и живописи». 

О выборе пути методом исключения 

Когда я окончил школу, я не знал, куда пойду. Большинство одноклассников собирались поступать в вузы. Тогда я купил справочник «Вузы Ленинграда» и стал листать его, действуя методом исключения. Естественные науки отпадали сразу, как и многое другое. Вдруг я увидел, что на восточном факультете Ленинградского государственного университета, на кафедре индийской филологии, был набор на отделение санскритологии.

Тут у меня что-то сработало в глубине сознания. Мне рассказывали о моем дедушке, которого я никогда не видел: он умер за тринадцать лет до моего рождения. Говорили: «Он был таким ученым, что знал даже санскрит». На самом деле профессиональным ученым дед не был: он руководил цыган­ским хором, сам был певцом и гитаристом, писал романсы. Но при этом написал и издал первую в России цыганскую грамматику. А цыганский язык в своей основе индийский, и его базовая лексика восходит к санскриту. Другим полуосознанным мотивом было желание узнать, что же такое эта йога, о которой в то время начали рассказывать много разных чудес. 

Об учителях

В университете у меня были прекрасные учителя. Владимир Гансович Эрман, который преподавал нам санскрит, делал то, что, по-моему, всегда должен делать настоящий преподаватель: заражал своей увлеченностью предметом. Мы с ним читали тексты разных жанров: что-то из эпоса, сказки из «Панча­тантры», поэзию и санскритский роман — всего понемножку.

Надо признать, что я тогда был балбесом. Бывало, мы с приятелем приходили на занятия к Владимиру Гансовичу после того, как очень весело провели время накануне, — естественно, совершенно не готовясь. Много лет спустя мы с Вла­димиром Гансовичем стали друзьями, и я его спросил: «Как же вы терпели, когда мы к вам приходили, ничего не подготовив?» Он говорил: «А мне было интересно посмотреть, как вы будете выкручиваться. У вас это особенно хорошо получалось». Потом он отвел меня в Институт востоковедения, куда я сначала ходил на практику и переводил отдельные главы «Махабхараты», а окончив университет, пошел работать. 

Сектор Южной Азии в Институте востоковедения возглавлял Георгий Алексан­дрович Зограф. Сам он был выдающимся специалистом по современным индийским языкам: его справочник «Языки Южной Азии» был переведен и издан в Англии и Германии. Но его интересы и эрудиция были гораздо шире, он всемерно поддерживал занятия сотрудников сектора древними истоками индийской культуры — переводом санскритского эпоса, изучением индуист­ских и буддийских философских текстов. В 1970-х годах обращение к такого рода памятникам — ввиду религиозного аспекта в их содержании — не привет­ствовалось. Когда в Москве не осталось площадки для обсуждения проблем классической индологии, Зограф и Татьяна Яковлевна Елизаренкова основали традицию ежегодных встреч индологов Ленинграда и Москвы в нашем секторе. Они назывались «Проблемы интерпретации традиционного индийского текста». Традиция этих чтений, которые с 1994 года в память Георгия Алексан­дровича называются Зографскими, продолжается, и участвуют в них индологи из многих городов России. В этом году мы будем проводить их в сорок четвертый раз!

Мудрость многих советов Георгия Александровича я оценил только со вре­менем. Например, он мне говорил: «Читайте мифы индийских племен: дравидов, мунда и прочих. Это может вам пригодиться при работе с „Махабха­ратой“». Я не верил: где эти архаические мифы племен и где моя «Махабха­рата»! С годами выяснилось, что он был прав: племенная, субстратная архаика проникла в народный индуизм, а с ним и в санскритский эпос.

Когда я защищал кандидатскую диссертацию в 1974 году, оппонентом был Борис Николаевич Путилов, продолжатель традиций Владимира Яковлевича Проппа, выдающийся эпосовед. Его работы на меня сильно повлияли — я пользовался ими при решении, в частности, вопроса о том, какова же типологическая характеристика «Махабхараты». И в итоге дополнил точку зрения старшего коллеги, Павла Александровича Гринцера, который говорил, что «Махабхарата» — классический героический эпос, на который наслоился эпос религиозный. Я к этому добавил, что «Махабхарата» в то же время и архаический эпос, потому что с самого начала ее герои были полубогами. Среди книжных эпосов мира она совершенно уникальна, так как в ней одновременно представлены все эти три исторических типа эпоса.

О «Махабхарате» и устной поэзии

«Махабхарата» — древнеиндийский эпос на санскрите, огромный по объему. В ней 18 книг. Ее перевод на русский начал Владимир Иванович Кальянов — первая книга вышла еще в 1950 году. Потом он перевел маленькие, вторую и четвертую книги, а третья, самая большая и богатая фольклорным материа­лом, «Лесная книга», досталась пополам Светлане Леонидовне Невелевой и мне. Так мы и работали вдвоем, переведя потом вместе книги VIII, X, XI, XIV, XV. Приступив к «Махабхарате», я сначала недоумевал: ее стиль был совсем не похож на знакомый мне стиль литературной поэзии, скорее напоминал стиль наших былин. По счастью, мне попала в это время в руки книга амери­канского исследователя Альберта Лорда — «The Singer of Tales». Позднее ее перевели мои друзья Георгий Ахиллович Левинтон и Юрий Александрович Клейнер и назвали «Сказитель». На английском она вышла в 1960 году и стала ошеломительным открытием. Лорд и его учитель Милмэн Пэрри занимались Гомером и тоже столкнулись с проблемой непонятного стиля. Между двумя мировыми войнами Пэрри ездил в Югославию, где записывал устных певцов-сказителей. И пришел к выводу, что стиль поэзии Гомера полностью отли­чается от поэзии литературной. Это стиль устной поэзии, которая каждый раз заново создается при новом исполнении, текст импровизируется на основе стандартных элементов, которые называют формулами, или формульными выражениями. К концу 1960-х годов то в одном, то в другом книжном эпосе начали находить элементы «формульной» техники стихосложения. Настал черед и индийского эпоса. В 1970 году на конференции в Москве я встретил Гринцера, который, как выяснилось, тоже применяет к изучению «Махаб­хараты» идеи Лорда.

О везении

Мне не раз везло: и книги мне хорошие попадались, и люди, которые что-то доброе для меня делали. В 1972 году вышла моя статья, которая называлась «„Махабхарата“ и устная эпическая поэзия». Через год — вторая: «Элементы устно-поэтической техники в „Махабхарате“». И тут мне страшно повезло. За пределами России из ученых-индологов по-русски читал только один человек — голландец Ян Виллем де Йонг, который в то время работал в Австра­лии. Московский индолог Игорь Дмитриевич Серебряков, который был с ним в контакте, послал ему мои статьи и вышедшую в 1974 году книгу Гринцера. Де Йонг написал большую статью, где обильно нас цитировал, и ее напечатали на английском языке в одном индийском журнале. Это стало моим пропуском в мировую науку. Благодаря этой публикации у меня появи­лась возможность участвовать в международных конференциях за рубежом — правда, только тогда, когда рухнул железный занавес. Особо отмечу свое участие начиная с 1997 года в семи международных конференциях по санскрит­скому эпосу и пуранам  Пураны — тексты древнеиндийской литературы на санскрите, в которых описывается история вселенной от сотворения до разрушения, генеалогия царей и героев и проч. в Дубровнике.

В России идеи Пэрри и Лорда пропагандировал Борис Николаевич Путилов, организовавший серию конференций памяти Лорда начиная с 1993 года. В двух из них мне посчастливилось участвовать. Сопредседателем на них выступал Джон Майлс Фоули, который позднее внес исключительный вклад в развитие «устно-формульной» теории. Ее прогресс долго сдерживался тезисом Пэрри и Лорда о несовместимости устной поэзии и письменного творчества. Это не позволяло объяснить, как на основе устного эпоса формировался книжный эпос. Только в поздних работах самого Лорда и, главное, в исследованиях Фоули было показано, что одаренные выходцы из среды носителей традиции устного эпоса, овладев письменной культурой, способны создавать книжные тексты, сохраняющие все особенности устно-эпического стиля.

О книге Проппа

Мне повезло и на книги. Я уже сказал про книгу Лорда, с которой начались мои занятия стилем и языком «Махабхараты». А еще — тоже в студенческие годы — мне попала в руки книга Владимира Яковлевича Проппа «Исторические корни волшебной сказки», совершенно меня зачаровавшая. Книга эта показывает, что сюжеты волшебной сказки смоделированы первобытным ритуалом. То же относится и к архаическому эпосу. В применении к индийскому эпосу это мне очень пригодилось: основной сюжет «Махабхараты» и некоторые другие не только воспроизводят структуру мифа и ритуала, но еще и подчеркивают этот параллелизм. Поэтому моя книга, подводящая итог длительному периоду изучения эпоса, называется «Миф, ритуал и история в „Махабхарате“» (2010).

О поездках в Индию

В советское время сплошь и рядом люди занимались всю жизнь какой-нибудь темой — итальянским Ренессансом или французской живописью — и никогда не были в стране, которую изучали. Вот и я был, как говорили, невыездной. Первый раз я попал в Индию на короткое время в 1990 году, а на более продол­жи­тельное — в 1995-м. Меня пригласило Азиатское общество Бенгалии, старейшая в мире индологическая организация, созданная Уильямом Джонсом, основателем индологии и индоевропеистики, в Калькутте. Когда я туда летел, было страшно. Я боялся, что моя воображаемая Индия, Древняя Индия, в которой я как бы жил, может разрушиться при встрече с реальностью. Ничего подобного не произошло: Индия всегда остается той же самой Индией. Люди, с которыми я беседовал, европейски образованные, ученые, иногда начинали петь для меня ведийские гимны, которым их учили в детстве. Этим гимнам примерно три с половиной тысячи лет. Чиновники, бизнесмены, адвокаты после работы, сменив европейские одежды на традиционные, участвовали как жрецы в храмовой службе. В дни, когда по телевизору показывали очередную серию грандиозного сериала «Махабхарата», улицы городов совершенно пустели. В то же время страна осваивала самые современные технологии, в деревнях творила чудеса «зеленая революция», действовали все демокра­тические институты. Тем и замечательна, неповторима индийская культура, что в ней новое никогда не зачеркивает старого, это старое остается где-то рядом. Это очень многослойная культура, а объединяющим, цементирующим элементом и сейчас является индуистская мифология.

О Никите Владимировиче Гурове 

У меня был еще один замечательный учитель — Никита Владимирович Гуров, с которым мы потом стали друзьями и вместе работали. Особенно много мы сотрудничали в деле изучения наследия Герасима Степановича Лебедева. К сожалению, у нас почти никто этого имени не знает, а вот в Индии оно хорошо известно. Любая книга по истории индийского театра начинается с Лебедева, потому что он вместе со своими местными друзьями создал в Каль­кутте (ныне Ко́лката) первый индийский национальный театр современного типа. Любая книга по истории изучения хинди тоже упоминает Лебе­дева, потому что, возвращаясь из Индии на родину, в 1801 году он издал в Лондоне одну из первых грамматик хиндустани. В общем, это был удиви­тельный человек. В Индии о нем существует целая литература. В центре Колкаты одна из улиц называется в его честь, стоит памятная стела.

В начале XXI века Никита Владимирович Гуров возродил интерес к Герасиму Лебедеву в Петербурге. Он собрал небольшую группу, и мы начали сообща заниматься поисками текстов Лебедева и собиранием сведений о нем. К сожа­лению, в 2009 году Никиты Владимировича не стало, но он задал нам направ­ление, и мы продолжили работу. Я собирал материалы о Лебедеве в архивах и книгохранилищах 12 лет, прежде чем опубликовал единственную пока в России монографию о нем: «„Буреборственный путешественник“: жизнь и труды Герасима Степановича Лебедева (1749–1817)». 

О Герасиме Лебедеве и его удивительной жизни

Музыкант-виртуоз Герасим Лебедев, путешествуя по Европе, встретился в Париже в 1782 году с цесаревичем Павлом Петровичем и людьми его окру­жения. Как установил Гуров, они в духе времени были масонами и интересо­вались древней индийской мудростью. По-видимому, именно они направили Лебедева или поддержали его намерение ехать в Индию для ознакомления с индийской наукой и религией.

Он работал там как музыкант — по-видимому, очень высокого класса, изучил местные языки (бенгали и хинди), перевел с английского пьесу, перенеся ее действие из Испании в Индию, и поставил ее в своем индийском театре. А потом случилось нечто на первый взгляд совершенно непонятное, потому что британская элита Калькутты, которая раньше ему всячески помогала, после второго спектакля неожиданно на него ополчилась. И мне удалось выяснить, почему это произошло. Одна сцена в спектакле шла на английском, а потому ученые не обращали на нее внимания, считая, видимо, что, раз Лебедев ее не перевел, она выпала из спектакля. Но говорили там по-английски потому, что действие происходило в адвокатской конторе. И Лебедев в этой сцене показал, как британские «господа законники» обирают до нитки индийца, пришедшего просить юридической помощи, дурачат его, заставляют выйти из себя, а затем бьют и выбрасывают на улицу. Британские власти восприняли это как антиколониальное выступление. 

Лебедева начали преследовать. К нему подо­слали человека, который напросился ему в компаньоны, а потом его разорил. Раз за разом Лебедева вызывали в суд по ложным обвинениям. В конце концов он был оправдан, но измотан, болен и совершенно нищ. На его счастье, в это время в Калькутте появился русский морской офицер, который стажировался на английском флоте, — будущий кругосветный мореплаватель Иван Крузен­штерн. Вероятно, по его ходатайству Лебедева посадили на корабль Ост-Индской компании, возвращавшийся в Англию. Из писем Лебедева Крузенштерну, обнаруженных в Центральном архиве ВМФ, мы узнали, что и на корабле ему пришлось терпеть самое жестокое обращение: в нем подозревали шпиона. Лебедеву удалось сойти с корабля в Кейптауне, где он провел десять месяцев, давал концерты и собрал денег, чтобы доехать до Англии. Неожиданно в старых английских газетах нашлась программа концерта, организованного для Лебедева одним из крупнейших британских импресарио. В окружении лучших лондонских музыкантов Лебедев играл собственный виолончельный концерт, а также исполнял в сопровождении европейского оркестра индийские раги. В 2018 году я делал доклад об этом концерте на русско-индийской конферен­ции по Лебедеву, организованной в Петербурге, и один из индийских участ­ников сказал: «Так Лебедев был отцом музыки фьюжн!»

Сейчас с помощью индийского консульства в Петербурге и Индийского совета по культурным связям мы издали англоязычный сборник статей, который называется так же, как эта конференция: «Герасим Лебедев и заря индийского национального возрождения».

О музыкальных зеркалах, женолюбивом царе, летающем слоне и птичке

С 2005 года я работаю в Музее антропологии и этнографии РАН и уже не занимаюсь переводом «Махабхараты», но продолжаю изучать этот текст в этнографическом и фольклористическом аспектах. Две важные области моих занятий — сравнительное эпосоведение и сравнительная мифология. Я наде­юсь, что в конце любой из моих статей открывается какое-то новое знание. Поэтому, говоря о своих удачах, я затрудняюсь выбрать что-то главное. Но приведу два примера того, как мне вроде бы удалось попасть в яблочко.

В конце 1990-х мне показали прорисовку одной находки, сделанной на Алтае. Это было бронзовое зеркало, входящее в небольшую серию подобных изделий, обнаруженных в скифских погребениях Алтая и Южного Урала. Сейчас известно о шести таких зеркалах. Они сделаны из двух скрепленных вместе дисков, между которыми в пустоте лежат кусочки металла. Их называют зеркалами-погремушками, или музыкальными зеркалами. По определению специа­листа из Эрмитажа Сергея Хаврина, металл — это «белая», высоко­оловянистая бронза, аналогичная «колокольной бронзе» в Европе. Вот почему если эти зеркала потрясти, они издают чистый, длящийся звон. 

На тыльной стороне зеркала из кургана в Рогозихе (Алтайский край) был изо­бражен странный слон: с двумя большими буграми на темени, с пятнышками, покрывающими морду и хобот, с бивнями, торчащими вверх, а не накло­нен­ными вниз, как обычно у слонов. Еще там были женщины в индийских одеждах, судя по прическам — замужние, и они тянулись руками к слону. На спине у слона сидела птичка. А внизу была изображена поясная фигурка женщины меньшего размера и по ряду признаков социально низкого статуса.

Стиль изображений несколько гротескный, не похожий на стиль классической Индии. Археологи, ссылаясь на «аномалии» в изображении слона, утверждали, что художник просто никогда не видел живого слона. Следовательно, говорили они, зеркало изготовлено не в Индии, а в какой-то соседней стране. Семан­тику изображений на зеркале пытались разными способами объяснять на базе индийской мифологии.

Борис Ильич Маршак из Эрмитажа указал, что изображения на зеркале по стилю близки джайнской миниатюре, а я к этому добавил параллели на каменных дисках маурийского периода  Наиболее ранние образцы миниатюр, иллюстрирующие священные тексты джайнов, дошли от XI века нашей эры, но продолжают очень древнюю традицию. Их стиль близок стилю немногочисленных сохранившихся образцов искусства периода V–IV веков до нашей эры, в конце которого формируется первая всеиндийская империя династии Маурьев.. 

 «Аномалии» слона полностью соответствовали особенностям чудесного слона царя-миродержца (чакравартина), изображенного в той же джайнской миниатюре и описанного в санскритских трактатах по «элефантологии». Но главное — это то, что по итогам работы с указателями сюжетов индийского и мирового фольклора, альбомами по традициям индийского искусства и санскритскими текстами мне удалось доказать, что на зеркале представлен не мифологический, а известный сказочный сюжет.

Он содержится в огромном сказочном сборнике XI века «Океан сказаний», восходящем к очень древней традиции. Был некий царь, который предавался подвижничеству, чтобы осуществить свое заветное желание. И он настолько умилостивил бога Вишну, что тот спросил: «Что для тебя сделать?» Царь ответил: «Я хочу иметь самый большой гарем». Вишну сказал: «Хорошо, я тебе дарю волшебного слона. Он летает, а ты на нем прилетаешь в любое царство, царь и все его подданные перед тобой падают на колени и спрашивают, чем тебя порадовать. Ты говоришь: отдай мне своих дочерей в жены». Так царь собрал гарем из восьмидесяти тысяч женщин, но никак не мог остановиться, все летал и летал на слоне. И однажды, когда он летел над своим городом, появилась маленькая птичка. Она села слону на спину, клюнула его в темя, слон опустился на землю и больше не двигался. Царь очень огорчился и начал молить Вишну: «Помоги оживить слона». Тот сказал: «Чтобы слон ожил, нужно, чтобы его коснулась рукой женщина, которая никогда не возжелала ни одного мужчину, кроме своего мужа». Царь сказал: «Это пустяк». Всех своих восемьдесят тысяч жен он попросил коснуться слона, но тот не ожил. Потом велел сделать это всем замужним женщинам своего города — все было напрасно. Тут кто-то сказал ему, что пришел караван из далекой страны и там есть одна служанка, которая так любит и почитает своего супруга, что может оживить слона. Ее привели к слону, и слон действительно снова стал летать. Тогда царь сел вместе с этой служанкой на слона, полетел к ней на родину и женился там на ее сестре. Сказка эта имела печальное продолжение, потому что новая жена все-таки наставила ему рога.

Все детали этой сказки отражены на зеркале. О древности сюжета говорит то, что Геродот записал его вариант в Египте в V веке до нашей эры. В довершение всего на тыльной стороне одного из каменных дисков эпохи Маурьев удалось найти граффити с изображением слона и птички на его спине. 

Об индийском наследии в цыганском фольклоре

И еще поделюсь последней своей находкой. Она касается фольклора цыган, к которым у меня, видимо, в связи с дедушкой всегда был интерес. До сих пор считалось, что цыгане, хотя они и вышли из Индии, не сохранили ничего оттуда ни в области мифологии, ни в области фольклора. Все их сказки и мифы будто бы заимствованы у жителей других стран. Но недавно я познакомился с некоторыми публикациями австро-венгерского цыгановеда, которого звали Хайнрих фон Влислоцкий. Он работал в конце XIX века в Трансильвании — части современной Румынии — и издал несколько сборников цыганских сказок, пословиц, магических заклинаний, грамматику языка трансильванских цыган. А главное, он первым стал использовать метод так называемого включенного наблюдения. То есть поселился в среде цыган и кочевал вместе с ними. 

У Влислоцкого есть описания мифов, которые ни на что не похожи. Многие говорили, что эти цыганские мифы — его выдумка или что он откуда-то позаимствовал эти тексты и перевел на цыганский язык. Я взял у него два мифологических сюжета и решил пропустить их через аналитический каталог Юрия Евгеньевича Березкина, который много лет собирает фольклорные мотивы по всему миру. 

Земля и Небо прежде были парой и жили в тесном объятии. У них родились сыновья: Солнце, Месяц, Огонь, Ветер и Туман. Им стало тесно между родителями, и они попытались их раздвинуть. Одни толкали отца, другие толкали мать. В итоге отец Небо отлетел от матери, и они разделились. Каждый из детей хотел основать свое царство, но в то же время им не хотелось расставаться с матерью. А мать сказала, что оставит при себе только тех, кто ее любил и не толкал, другие пускай остаются с отцом Небом. И вот при ней остались Огонь и Туман, а Месяц, Солнце и Ветер уцепились за ее одежду. Но отец Небо потащил их на себя, одежда Земли порвалась, и из упавших вниз ее лоскутов образовались горы.

Богатейшие параллели обнаружены у индийских племен, говорящих на языках разных языковых семей. Это тибето-бирманоязычные миньонг, мири, ачин в Северо-Восточной Индии, дравидоязычные гонды, а также перешедшие на индоарийские языки байга и панка в Центральной Индии. Особенно интересную параллель мы видим в мифе племени миньонг: Земля не вынесла разлуки и стала подниматься к небу. Но тут появились, залив все светом, Солнце и Месяц. Земля застыдилась и перестала тянуться. Уже поднявшаяся ее часть стала большой горой.

За пределами Индии параллели есть только в Африке у оромо, прежде называвшихся галла  Оромо — воинственные скотоводы Восточной Африки., и у мальгашей   Мальгаши, или малагасийцы, — основное население Мадагаскара; в их антрополо­ги­ческом типе и культуре совмещаются черты пришельцев из Полинезии, Индонезии, Малайзии и африканцев-негроидов. на Мадагаскаре, а на востоке — в Океании. Приведу лишь одну деталь мифа из Мадагаскара: Земля хочет соединиться с Небом, начинает тянуться к нему. Все боятся быть раздавлен­ными. Тогда птичка отговаривает от брака и Небо, и Землю. Те части Земли, которые успели подняться, стали горами.

Параллели второму из вышеприведенных цыганских мифов распространены в мире приблизительно таким же образом. Раньше у Солнца, как у Месяца, были дети в виде звезд, только золотые. Дети братьев заполнили все небо, и брат Солнце сказал Месяцу: «Давай съедим этих своих детей, освободим место для новых». Месяц согласился. Солнце съел своих детей, и его жена умерла от горя. Месяц подумал: «Не буду есть своих детей, чтобы так не страдать». Поэтому его дети и сейчас на небе, лишних он сбрасывает на землю (падающие звезды). А брат Солнце остался и без жены, и без детей. 

Огромное количество вариантов этого мифа обнаружено у разноязыких индийских племен. А за пределами Индии находим его на западе — в Африке — и на востоке — в Малайзии, Индонезии, на Филиппинах и Тайване. И здесь напрашивается предположение, что индийские разноязыкие племена воспри­ня­ли эту мифологию от общего субстрата, автохтонных охотников-собира­телей. А линия Африка — Индия — Юго-Восточная Азия совпадает с марш­рутом, по которому двигались, выйдя с африканской прародины, первые сапиенсы.

Таким образом, цыганские мифы, записанные Влислоцким, несомненно, принесены цыганами из Индии, но параллели к ним обнаруживаются не в санскритской литературе, а в мифологии племенного мира Индии. Влислоцкий этих параллелей знать никак не мог, так как мифы племен были записаны только в середине XX века. И, разумеется, с Влислоцкого должны быть сняты все подозрения в мистификации.

Что сказать в заключение? Погружаясь в подобные проблемы, иногда оказы­ваешься в состоянии, подобном тому, в котором пишутся стихи. Нужный материал сам выходит на тебя, открывается в любых неожиданных местах. И тогда достигнутый результат приносит счастье, пусть и кратковременное.