22 марта 2022История, Литература, Антропология

Татьяна Никольская: «Я занимаюсь сужением белых пятен»

Танец с черным пуделем, дружба с последним обэриутом, Новый год у Довлатова, знакомство с Бродским, влюбленность в Грузию и несостоявшаяся греческая свадьба. Новая героиня рубрики «Ученый совет» — Татьяна Львовна Никольская, филолог, специалист по русской и грузинской литературе начала XX века

Записала Анна Красильщик

Филолог, член международной научной организации NIAS Fellows Association при Нидерландской академии наук с 1996 года. Автор книг «Фантастический город» (2000), «Авангард и окрестности» (2002), «Спасибо, что вы были» (2014), «Еще раз — спасибо» (2017), «О Грузии» (2021) и более 250 публикаций по истории русской и грузинской литературы XIX–XX веков и сравнительному литературоведению.

Научные интересы: история русской и грузинской литературы начала XX века, творчество Константина Вагинова, грузинский футуризм.

О танце с черным пуделем

Когда я была совсем маленькой, мы снимали дачу в Погулянке. У хозяев был черный пуделек, и я прекрасно помню, как танцую с пуделем под патефон. Пудель был, видимо, дрессированный: ему это нравилось, я его не заставляла. Музыка играла, я говорила ему: «Давай потанцуем», а он становился на задние лапы, подходил ко мне, клал передние лапы мне на плечи (или я его обнимала, вот этого не помню), но то, что я кружилась по комнате, танцевала под пате­фон, а взрослые смотрели, умилялись, смеялись, — это одно из моих первых детских воспоминаний, очень яркое.

О детстве между блинной и пирожковой

Я родилась в Ленинграде после войны, в тот день, как мне говорили родители, когда лошадок поставили на пьедестал на Аничковом мосту. Это было 2 июня. С тех пор я здесь и живу. Жили мы в очень интересном месте — Невский, 74. Это место — от Литейного до Московского вокзала — называлось Брод. Когда я приглашала в гости ребят, своих одноклассников, я им называла адрес «между блинной и пирожковой». Дело в том, что с одной стороны от парадной находилась блинная, и там были очень вкусные блины, за которыми меня посылала бабушка. Я приносила домой в судочке блины из гречневой муки, которых тогда не было в общепите. А с другой стороны была пирожковая, куда я тоже часто заходила. 

Мама с папой работали. Когда я родилась, мама сказала бабушке: «Это вот тебе подарок». И бабушка с этим подарком возилась. Она рассказывала мне, что именно в этом доме жила со своей мамой до революции. Такое удивительное совпадение.

О родителях

В детстве я больше общалась со взрослыми, а с детьми в основном летом на даче: мама с папой снимали нам с бабушкой дачу в Пушкине. Мама, Мария Вячеславовна Кропачёва, была школьной учительницей, преподавала историю. Еще до войны она училась в Институте истории искусств — сначала на лите­ратурном отделении, а потом на историческом. Она очень увлекалась поэзией, и у нас дома было две полочки книг со стихами футуристов. Помню сборник «Ряв!»  Имеется в виду первый сборник стихов Велимира Хлебникова «Ряв! Перчатки (1908–1914)., «Взорваль» Кручёных и еще сборник, где был Вадим Шершеневич  Вадим Габриэлевич Шершеневич (1893– 1942) — поэт, переводчик манифестов итальянского поэта-футуриста Маринетти и участник футуристической группы «Мезонин поэзии», один из основателей и главных теоретиков имажинизма.. Так что я с детства иногда читала футуристические книжки у себя дома. Еще у родителей было два тома старой литературной энцикло­педии: один том — от Грига до Даля, а другой — от Евангелия до Ишке. Класса с восьмого-девятого я очень любила читать ее чуть ли не подряд и тоже много всего узнавала.

Мама, к сожалению, рано умерла, я еще школу не окончила. Папа, Лев Моисеевич Никольский, тоже работал в школе — библиотекарем. Еще до войны он окончил Институт живого слова Всеволодского-Гернгросса  Институт живого слова — научно-образовательное учреждение, существовавшее в Петрограде с 1918 по 1924 год. Было основано актером и театральным критиком Всеволодом Всеволодским-Гернгроссом в ноябре 1918 года., но так как этот институт лишили статуса высшего учебного заведения, ему пришлось получать диплом снова, и он окончил Библиотечный институт. При школьной библиотеке, где он работал, был кружок юных журналистов, которые выпускали какую-то радиогазету. В этом кружке занималась Гета Яновская  Генриетта Наумовна Яновская (р. 1940) — режиссер и актриса.. И когда я училась в четвертом-пятом классе, она приходила к нам в гости. Потом Гета стала жить с Камой  Муж Яновской — режиссер Кама Гинкас. уже тут, в Апраксином переулке, через дом от меня, и они с Камой ко мне заходили, и я к ним. 

О лыжах, грибах и мечте вступить в Союз писателей

Папа увлекался спортом и занимался спортивной журналистикой. Он писал книжки про спортсменов — часто в соавторстве, а иногда и один. Семья у меня тоже была спортивная, поэтому лет в пять меня поставили на лыжи. Мы всегда ездили в Комарово и там катались. Одно время родители даже снимали комнату на почте, чтобы там оставлять лыжи и пить чай. Осенью туда же ездили за грибами. А летом, когда мы с родителями ездили в Комарово, то очень часто заходили в Дом творчества писателей: часто у родителей там кто-то жил из знакомых. Меня спрашивали: «Танечка, чего ты хочешь, когда вырастешь?» А я говорила: «Я хочу вступить в Союз писателей, чтобы жить здесь, в Доме творчества, и сюда гостей приглашать». Самое интересное, что в Союз писателей я вступила, по-моему, в 2002 году, но ни разу в Доме творчества в Комарово не была.

О «Повести о 15-летних циниках» и самом счастливом дне

Первый самый счастливый день в жизни был еще в школе. В 15 лет я написала повесть про свою школьную компанию, которая называлась «Повесть о 15-летних циниках». В подражание, прямо скажу, «Звездному билету» Василия Аксенова, который мне очень нравился. И решила послать ее в журнал «Юность» — мало ли, а вдруг напечатают. Пишущей машинки у меня тогда не было, и я пошла в машинописное бюро. А они брать не хотели, поскольку почерк не очень хороший. Но я говорю: «Вот, я хочу в журнал «Юность»», заплакала даже. В общем, уговорила машинистку, и мне перепечатали. А в тот год родители снимали нам с бабушкой дачу не в Пушкине, а в Зеленогорске. Я помню, еду в электричке Ленинград — Зеленогорск с тремя экземплярами своей повести. Электричка пустая, лето, никого, и я в пустом купе раскладываю листочки по экземплярам. И вот тогда я была счастлива: я теперь писатель, я повесть написала. Повесть была плохая — я ее потом уничтожила. Но это уже неважно. 

О 319-й школе у Пяти углов и Наталье Долининой

Я училась в 319-й школе у Пяти углов. С девятого класса литературу у нас преподавала Наталья Долинина, и это было действительно интересно. У нее была своеобразная методика: в первый же день она сказала, чтобы мы выбро­сили все учебники и в них даже не заглядывали, а вот лекции записывали. Когда мы начали проходить Маяковского, она нам велела надеть белые перед­нички, как на праздник, и устроила на столе маленькую выставку с различ­ными изданиями Маяковского и поэтов его круга. В десятом-одиннадцатом классах мы делали доклады: одна ученица — обзор журнала «Новый мир», другая — журнала «Октябрь». Тогда было противостояние между Твардовским и Кочетовым, и это делалось, чтобы мы имели разные точки зрения на лите­ратурный процесс  В начало 1960-х между журналами «Новый мир» и «Октябрь» и их главными редак­тора­ми Александром Твардовским и Всеволодом Кочетовым возник конфликт из-за разных взглядов на искусство и жизнь, реализм и соцреализм, и так далее. »«Новый мир» вредит молодым умам, отравляя их душу нигилистическим ядом, ядом критиканства, снобизма, мелкотравчатости, заурядно­сти», — писал Кочетов.. Кроме того, она организовала литературный клуб, и это было действительно интересно. Например, мы с приятельницей должны были пойти в гостиницу «Европейская» и пригласить Окуджаву. Мы пошли, пригла­сили. Окуджава сказал, что сейчас у него нет времени, но пообещал, что в следующий раз обязательно придет. И действительно пришел к нам в школу и пел свои песни — это был 1962–1963 год. Естественно, набралось много народу, хотя никому об этом как бы нельзя было говорить. Потом в наш литературный клуб приезжал и выступал Аксенов и его товарищ, киноре­жиссер Виктор Соколов. 

На зимние каникулы Долинина возила нас в Москву, и в Москве мы жили в какой-то школе в спортивном зале, спали на матах. Ходили в театр «Совре­менник» — и в Москве, и когда «Современник» приезжал сюда и гастролировал на сцене БДТ. Видимо, Долинина была знакома с Товстоноговым  Георгий Александрович Товстоногов (1915–1989) — советский театральный режиссер и педагог. Главный режиссер Ленинград­ского театра имени Ленинского комсомола и Большого драматического театра., потому что водила нас на знаменитейшую постановку «Горя от ума» с Юрским, а потом мы ходили на встречу с Товстоноговым обсуждать этот спектакль. Так что Наталья Долинина очень много дала людям, которые у нее учились. 

О знакомстве с Алексеем Хвостенко и битниками

На мои литературные интересы повлияла не только Долинина. Моя самая старая и близкая подруга — Лариса Волохонская, сестра Анри Волохонского. Мы с ней познакомились в первом классе, потом разошлись по разным шко­лам, а с девятого класса снова встретились в 319-й школе, потом параллельно учились в университете и продолжали дружить до ее отъезда. А Анри Волохон­ский — ближайший друг и соавтор моего родственника Алеши Хвостенко. 

С Алешей я познакомилась, когда училась в восьмом классе. Он жил на Грече­ском, в доме 15, и мы некоторое время не знали, что мы родственники, потом выяснили это случайно. У него был открытый дом, и все к нему приходили, целая компания людей, которые себя считали битниками — вот именно не хиппи, а битниками. Одна из моих любимых книг — «On the Road» Керуака, которую я раз в два-три года перечитываю по-английски. И все они тоже очень любили путешествовать. Кто-нибудь один поедет на юг подрабатывать пляж­ным фотографом и зовет других — другие тоже приезжают и целый месяц, как тогда говорили, кантуются у моря. Такая свобода передвижения. И вот в этой компании уже тогда знали Аллена Гинзберга и современную западную лите­ратуру — скажем, Томаса Элиота и Эдварда Каммингса. Потому что отец Хвостенко, Лев Васильевич, родился в Англии, а потом приехал сюда. Его отца, то есть деда Хвоста, посадили, расстреляли, а Лев Васильевич остался жив. Он преподавал английский язык в Свердловске, а в 1946 году приехал сюда. В Ленинграде была единственная английская школа, и он стал завучем этой английской школы, а Хвост там учился. Я это все к тому говорю, что в этой компании некоторые люди хорошо знали английский язык и могли читать первоисточники. И еще был такой переводчик Дима Новиков, который просто для себя и своих друзей переводил Аллена Гинзберга. И это все было другим, параллельным школе источником знаний. Гуковская  Девичья фамилия Натальи Долининой. Ее отец — Григорий Александрович Гуковский (1902–1950), литерату­ровед и критик, доктор филологических наук, профессор, специалист по русской литера­туре XVIII века. Здесь можно прочитать отрывок из очень интересных воспоминаний Гуковской об отце. нам ничего про битни­ков не рассказывала — это точно. 

О «Кафе поэтов»

Третий источник — это «Кафе поэтов» по адресу Полтавская улица, дом 1, которое орга­низовалось в самом начале 60-х годов. Первое время по субботам туда мог прийти кто угодно и читать свои стихи. И там знакомились поэты и их слу­шатели. Там я впервые услышала Кушнера, Бродского, Витю Кривулина и Михаила Юппа, который работал поваром и замечательно читал кулинарные стихи. Они назывались «Яичница», «Люля-кебаб», «Пирожки во фритюре», и Юпп издавал все звуки, какие продукты издают на сковородке. 

Кафы было самое простое — абсолютно никакого интерьера. По субботам, скажем в шесть или в семь часов, за час до открытия, на ступеньках выстраи­валась очередь, потому что количество мест было ограничено, а стоять нельзя. Когда дверь открывали, часто оказывалось, что часть столиков уже заняты теми, кто должен выступать или кого пригласили по знакомству. Видя, что места заняты, я опрометью бежала на кухню — на кухне стояли высокие железные табуреты, — брала первый попавшийся табурет и тащила его к любому близлежащему столу. В совет кафе входили две очень симпатичные девушки-студентки: Рада и ее подруга Ира, которая училась в одном классе с Бродским. Они были как бы хозяйками. 

Часто выступали поэты из разных литературных объединений, которых в городе было очень много. Самым известным было Горное, которым руково­дил Глеб Семенов. Еще было объединение при Союзе писателей, при Доме культуры Нарвской заставы и при Доме культуры Ленсовета — в общем, при каждом доме культуры были свои литературные объединения. И часто в «Кафе поэтов» устраивался вечер того или иного литературного объединения, и они приходили компанией. А у каждого поэта — свои поклонники.

Были поэты, которые выступали очень редко, например Кушнер, Бродский или Бобышев. А были постоянные участники — Виктор Кривулин, Михаил Юпп и Марк Троицкий, поэт, который потом куда-то исчез. Очень высокий, очень красивый, он под Маяковского писал. 

О Слепом и Хромом

Родители не очень любили, когда я поздно возвращалась, но зато позволяли приглашать к себе, и эти поэты ко мне приходили. Был совершенно уникаль­ный человек — Гриша Ковалев по прозвищу Гриша Слепой, поскольку он почти что ничего не видел с пяти лет. И он собирал стихи, которые слышал с голо­са, — у него нюх был на стихи. Где-то выискивал поэтов, которые только писа­ли стихи, но нигде их не читали, и потом стал составителем «У Голубой лагу­ны»  Антология новейшей русской поэзии «У Голубой лагуны» («The Blue Lagoon Anthology of Modern Russian Poetry») — девятитомник лирики, изданный в 1980–1986 годах в США Константином Кузьминским и Григорием Ковалевым. В основе — тексты стихов, выходившие в СССР в самиздате.. Кого он только туда не включил. В нашем дворе на скамейке сидели бабушки и обсуждали, кто к кому ходит. Однажды моя бабушка проходила мимо них, а они ей говорят: «Вот к вашей внучке ходят один хромой и один слепой — так она никогда замуж не выйдет». У хромого — Виктора Криву­лина — потом было пять или шесть жен.

О знакомстве с Бродским

В «Кафе поэтов» Бродский читал свои ранние стихи: «Холмы», «Черный конь». Его манера чтения и эти стихи на меня произвели колоссальное впечатление. И я решила написать статью о молодых поэтах — о Кушнере, Горбовском и Бродском. Взяла телефонную книжку — у меня и сейчас есть эта старая телефонная книжка — и стала всем Бродским подряд звонить. Можно посмо­треть по телефонной книге, сколько там Бродских: довольно много. И по од­ному номеру сказали: «Оси нет дома. А кто его спрашивает?» Я говорю: «Меня зовут Таня». — «А какая Таня? Осе много девушек звонит». В общем, это оказался его папа, Александр Иванович. На следующий день я снова позвонила, подошел Иосиф, и я ему сказала, что слышала его стихи в «Кафе поэтов» и что хочу написать статью. Он говорит: «А для какой газеты? Если для «Смены», то я с вами не буду разговаривать, потому что эта газета меня опозорила». А в «Смене» вышел фельетон «Йоги у выгребной ямы», где Бродский назывался плохим поэтом, «стихотворцем». Я говорю: «Нет, не для «Смены», а для «Ком­сомольской правды»». Тогда он смягчился и пригласил меня в гости, дал мне свои стихи, спросил, про кого еще я собираюсь писать. Я сказала, что вот про Кушнера и Горбовского. Он говорит: это поэты хорошие, но есть еще лучше — Рейн, Бобышев и Найман. И почитал мне их стихи. Мы договорились, что я к нему еще раз зайду. Я зашла, он мне дал какие-то свои стихи, и мы стали говорить о литературе — какие вам поэты нравятся, а какие вам. У него была «Антология новой английской поэзии», и именно оттуда я узнала Одена, Йейтса — эту английскую поэзию я тогда совсем не знала.

О поездке к Ахматовой, клубнике с сахаром и ссоре с Бродским

Я увидела Ахматову и потом получила большой нагоняй — просто разнос — от Бродского. А это дело было так. Я еще училась в школе и узнала от Брод­ского, когда день рождения Ахматовой. И решила ее поздравить с днем рожде­ния. Писатель Илья Бражнин, мой дальний родственник, арендовал в Комарово дачу от Литфонда, и эта дача была рядом с «будкой» Ахматовой  Так Ахматова называла свою маленькую дачку, выданную ей в 1956 году. — буквально соседи. Я приехала с букетом цветов. Его жена обрадовалась, говорит: «Танеч­ка, это мне?» Я говорю: «Нет, это не вам — это Анне Андреевне». Она говорит: «То-то ей с утра телеграммы носят». И я попросила: «Дядя Илья, если удобно, мне бы хотелось поздравить Анну Андреевну с днем рождения». А кроме букета у меня была книжка из маминой библиотеки, называлась «Из шести книг» — сборник 1940 года, который очень не любил Сталин и который пошел под нож. Дядя согласился, мы с ним пошли через забор к Анне Андреевне, он меня представил как свою родственницу. У нее уже сидели какие-то люди, несколько человек. Первым делом она меня угостила клубникой с сахаром. Я поела клубнику, она стала спрашивать, какие мне поэты нравятся. Я ей ска­зала, что Бродский, Горбовский и Кушнер мне нравятся и я об этом в «Комсо­мольскую правду» статью собираюсь написать. Она говорит: «А я их всех знаю». Потом она показала газету на шведском языке и рассказала, что приходил какой-то швед-ахматовед и потом написал статью, а мы, говорит, только смогли разобрать заголовок: «Анна Ахматова — великая русская лирическая поэтесса». Кто-то из гостей сказал, что во Франции, кажется, уже есть специальные курсы по изучению Ахматовой. Буквально минут тридцать мы посидели, после этого раскланялись и ушли. Вот и все посещение. А через какое-то время я позвонила Бродскому, и он мне говорит: «Почему вы там были, кто вас просил, зачем вы туда ходили?! И вообще — это нескромно, говорить о еще не сделанной работе». Обругал, потому что я сказала про статью. Я на него обиделась, но потом мы снова помирились. 

О суде

Когда был процесс над ним, мне позвонила Долинина и сказала, что в такое-то время там-то, на Фонтанке, будет суд над Бродским, и нужно прийти сильно заранее, потому что потом могут не пустить. И я очень заранее пришла и была на суде. Туда нагнали рабочих с какого-то завода: по слухам, им сказали, что не заплатят зарплату, пока они на суд не сходят. В перерыве я разговорилась с какой-то женщиной, и она говорит: «Вот почему Бродский не может писать такие хорошие стихи, как Уткин? Уткин же тоже Иосиф!» Вот это мне запом­нилось. И другая деталь, но она уже описана. Кто-то чихнул или кашлянул. И знаменитая судья Савельева говорит: «Кто кашлянул?» Молчание. «Кто кашлянул, выйдите из зала. Если не выйдете, всех удалим». И какой-то мужчина встал и вышел. 

Потом Иосифа сослали, и я стала приходить в гости к его родителям. Его папа, когда узнал, что мой папа — журналист Лев Никольский, говорит: «Что же вы мне не сказали, что вы Левы Никольского дочка! Я бы с вами не так разговаривал по телефону!» Выяснилось, что он с моим папой когда-то очень недолгое время работал в какой-то многотиражной газете, связанной то ли с армией, то ли с флотом. Александр Иванович — фотограф, мой папа — журналист, и они были сослуживцами. А когда я уже вышла замуж, а Иосиф уже вернулся из ссылки, он подошел ко мне в филармонии и говорит: «Какой замечательный марьяж, я Ленечку  Леонид Чертков — муж Татьяны Никольской. давно уже знаю». И мы стали дружить домами: он бывал на днях рождения и у мужа, и у меня и нас всегда к себе на дни рождения приглашал. Потом мы его провожали на аэродром в эмиграцию.

О поступлении на филфак

Я собиралась поступать в университет, потому что интересовалась литера­турой: для меня было само собой разумеющимся, что я буду поступать на филфак. Другое дело, что сначала я подавала документы на классическое отделение — хотела заниматься Античностью, чтобы образование было основательное. Но я не прошла по конкурсу. Еще прибавилось то, что у меня сначала умерла мама, а в то лето, когда я поступала, — бабушка. А тут экзамен. У меня было две пятерки и две четверки, а нужно было хотя бы три пятерки. Но с этими же оценками я смогла поступить на русское отделение филфака. 

О Тынянове

В университете у меня были замечательные педагоги и учителя. Первая, у кого я писала еще даже не курсовую работу, а реферат, — это Людмила Алексан­дровна Иезуитова, которая занималась творчеством Леонида Андреева. У нее был просеминар  Просеминар — предварительный семинар, на котором пишут рефераты по книгам, а не курсовые., и первое, что я писала, — это реферат по книге Тынянова «Архаисты и новаторы». 

Тынянов в моей жизни — отдельная тема. Когда я еще училась классе в восьмом, мама мне подарила роман Тынянова «Пушкин». Не могу сказать, что он мне очень понравился, но он меня как-то заинтересовал, потому что он был не похож на другие романы о том Пушкине или о каком-то другом писателе. Кроме того, дядя Илья, с которым я ходила к Ахматовой, жил на Казанской улице, тогда Плеханова, в квартире, в которой до него жил Тынянов. Хвост жил на Греческом, в доме, где жил Тынянов, и даже говорил, что его папа был немножко с ним знаком. 

Как я уже говорила, в университетские годы мне попалась в руки книжка «Архаисты и новаторы», которая определила сферу моей деятельности: или авангард, или хорошо утвержденные архаисты, те, кого считали архаистами, типа Тредиаковского и Хвостова. 

О литературе XVIII века и авангардистах

Я не выбирала между авангардом и XVIII веком: занимаясь авангардом, я время от времени заглядываю и в литературу XVIII века. Дело в том, что именно футуристы отрицали предшественников XIX века. Кого сбросим с парохода современности? Пушкина, Толстого, Достоевского, которые уже тогда были не просто мейнстримом, но классиками с хрестоматийным глянцем. Авангар­дисты обращались к XVIII веку, где все было не прилизано, не гладко. Во вся­ком случае, на слух человека ХХ века именно в этих текстах была такая перво­зданная шероховатость. Кручёных говорил, что поэзия должна надеваться туго, как смазной сапог, — не легко скользить, а с усилиями. 

Было три классика XVIII века: Ломоносов, Сумароков и Тредиаковский. И Тредиаковский среди них считался самым косноязычным. Многие считали его графоманом. Например, он написал огромную поэму, которая называлась «Телемахида» и которую, как считалось, никто до конца не дочитал. И коллеги, и публика всячески над ним посмеивались. Но в то же время он был очень известен и в определенных кругах популярен. А потом его быстро зачислили в отряд устаревших, каковым он и оставался. В карамзинистском «Арзамасе» над ним смеялись. У них было такое комическое приветствие — строчка Тредиаковского: «Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй».

Я занималась трагедией Мариенгофа «Заговор дураков» — Тредиаковский в ней главное действующее лицо — и писала о Тредиаковском в восприятии имажи­нистов. В этой вещи Мариенгоф под видом Тредиаковского выводит себя: он такой же обиженный, непризнанный, на него так же несправедливо ополчается критика, как в свое время на Тредиаковского. 

О Борисе Федоровиче Егорове и настойке по рецепту Аполлона Григорьева

Год я занималась в семинаре у Бориса Федоровича Егорова — это совершенно замечательный человек, который много работал в Тарту с Лотманом, а потом перешел в Ленинградский университет. Он занимался XIX веком, и у него я писала курсовую работу по поэме Аполлона Майкова «Три смерти». Надо ж знать XIX век тоже, а не только ХХ и XVIII. Борис Федорович был такой объединитель — человек, который всех объединял, в то же время с чувством юмора: он любил всякие шутки. Главная его тема была Аполлон Григорьев, и своим студентам он много рассказывал о нем, а весной, когда занятия заканчивались, водил по местам Аполлона Григорьева, пока­зывал Петербург Аполлона Григорьева и даже готовил настойку на спирту по рецепту Аполлона Григорьева. И в какой-нибудь арке или дворе учитель и ученики приобщались по капельке.

О блоковском семинаре и скандальчике

Дольше всего — три года, наверное, — я занималась в блоковском семинаре Дмитрия Евгеньевича Максимова. Вокруг все Блоком только и занимались, потому что это единственное, что было официально разрешено. А я не хотела и писала работу про Сергея Соловьева, поэта, родственника Блока и родствен­ника философа Владимира Соловьева. Поэт он был не очень яркий, но своеоб­разный. Он написал заметки о соединении Церквей и книгу «Гёте и христиан­ство». Мне больше интересовало его такое, что ли, религиозно-философское наследие — я все это прочла и об этом писала. Не обошлось без скандальчика. На свой доклад о Сергее Соловьеве я пригласила несколько человек. Это была ошибка, потому что я не посоветовалась и не предупредила Дмитрия Евгенье­вича. Я пригласила свою тогдашнюю подругу с классического отделения Лену Рабинович, переводчика Ивана Алексеевича Лихачева и еще двух друзей более старшего возраста, с которыми познакомилась в доме Ивана Алексеевича. Через день или два Дмитрий Евгеньевич остановил меня в коридоре и устроил форменный разнос. Первое — потому что я не предупредила. А второе — что он не знает этих людей. Мало ли кто может прийти и подумать, что мы в се­минаре занимаемся новым религиозным сознанием. 

О Протесилае

Потом я писала у Максимова работу «Трактовка античного мифа». Хоть я не поступила на классическое отделение, но где-то это запало, и я писала про миф о Протесилае в драматургии русских символистов. Этот Протесилай тоже был интересный герой. Суть мифа заключается в том, что боги говорят Протесилаю: ты должен умереть, но, если не хочешь, можешь попросить своих родителей или жену, чтобы они вместо тебя умерли. И он идет к родителям и говорит: не хотите ли, мама с папой, вместо меня умереть, приводит какие-то доводы, а они, значит, не хотят. Зато жена соглашается. Брюсов, Сологуб и Иннокентий Анненский — три поэта Серебряного века, и каждый написал по трагедии с трактовками этого сюжета. 

О защите диплома и недоразумении

Я хотела написать маленькую, скромненькую дипломную работу об Антич­ности в раннем творчестве Вячеслава Иванова. Но Дмитрий Евгеньевич Максимов мне сказал, что кафедра эту тему не утвердит. Я говорю: «Почему, что в этом такого?» Потому что Вячеслав Иванов в 1924 году уехал за границу. Я говорю: «А что делать? Я все-таки хочу тему «Античность и символизм»». Он говорит: «Ну, тогда пишете про Античность у Брюсова». Поэтому моя дипломная работа называлась «Цикл «Любимцы веков» в сборнике Брюсова «Tertia Vigilia»». Не обошлось без недоразумения. Так получилось, что у меня было не два, а три оппонента, у которых были разные точки зрения, и вместо пятерки мне поставили четверку. Одним из оппонентов была Людмила Александровна Иезуитова, которая отстаивала, что работа хорошая и мне нужно поставить пятерку. Другим оппонентом был Павел Наумович Берков, специалист по XVIII веку. Ему как раз моя работа не понравилась. А третьим оказался Илья Захарович Серман из Пушкинского Дома. Он мне потом рассказал, что два раза ездил к Беркову в Комарово и просил, чтобы он все-таки мне поставил пятерку. Но тот из принципиальных соображений не согласился.

О комнате с коллекцией бисера и человеке в крылатке и шляпе

Еще на первых курсах университета я сама для себя стала заниматься твор­че­ством Константина Вагинова. Был такой Алексей Георгиевич Сорокин, друг Хвоста, по образованию геолог. Он был любителем поэзии и старого Петер­бурга, прекрасно знал здания, парадные, лестницы, где какие витражи, и любил водить своих друзей по этим местам. Алексей Георгиевич жил с мамой и тетей в коммунальной квартире на Измайловском проспекте. У них была большая комната, в которой он себе отгородил маленький кабинетик с раз­ными предметами старины. Например, бисерные подстаканники и портрет XIX века, весь сделанный из бисера. Тогда, в 60-е годы, многие переезжали в маленькие квартиры, выбрасывали старую мебель красного дерева и стояли в очереди за каким-нибудь польским или румынским гарнитуром. Он собрал себе всю обстановку с помоек — что-то отреставрировал и починил. 

Алексей Георгиевич как бы жил в том времени и одевался соответственно — крылатка, шляпа, как носили в начале ХХ или в конце XIX века, трость. И манера речи тоже. Внешне он был мало того что некрасив — у него была экзема, потому что он злоупотреблял некоторыми средствами, а именно принимал кодеин. Есть история о том, как его вызвали на суд и спросили, курит ли он марихуану. Он говорит: «Как вы можете так говорить! Вы же знаете, что я употребляю только таблетки кодеина!» И вот он ходил с томиком стихов Константина Вагинова «Опыты соединения слов посредством ритма». Я помню, как мы с ним в белые ночи гуляли по Марсову полю, вот он идет, держит книжку и читает. И вот впервые я услышала стихи Вагинова от этого Алексея Георгиевича Сорокина. Потом взяла книжку в библиотеке, почитала — мне понравилось. Потом узнала, что у него есть романы, и романы почитала — так я стала им заниматься.

О башне из слоновой кости и гибели цивилизации

Вагинов — ровесник века и певец уходящего Петербурга. Он умер рано — в 1934 году. Его стихи и романы — это та переломная эпоха, когда Петербурга уже не было, Ленинграда еще не настало — был Петроград. Сборник стихов «Петербургские ночи» — то, что потом Топоров назвал «петербургским текстом»  Владимир Николаевич Топоров (1928–2005) — лингвист, филолог, один из основа­телей Московско-тартуской семиотической школы.. Ночь, одинокий человек гуляет по Петербургу, видит памятники старины — и это такая перекличка с Античностью, перекличка с Бодлером, мироощущение гибели цивилизации. И он это в своем молодом возрасте замечательно воплотил в стихах и прозе. Его первый роман «Козлиная песнь» — о гибели петербургской интеллигенции. О том, как люди, которые оканчивали классические гимназии и были воспитаны в традициях той культуры, после революции волею судеб попали совсем в другой мир и как они пытаются сохранить свои старые ценности, пытаясь при этом выживать и как-то зарабатывать деньги. И они построили себе остров, башню из сло­но­вой кости. Это роман с прототипами, роман с ключом: в Петергофе действи­тельно было такое место. Был такой очень интересный философ, историк и литературовед Лев Пумпянский. И вот он на лето снял себе дачу в форме башни, и там собирались все его друзья, тоже любители искусства и лите­ратуры, вели разговоры о поэзии Гонгоры, средневековой поэзии и Антич­ности. В то же время они понимали, что это время ушло.

О Косте Ротикове и Мише Котикове

Переводчик Иван Алексеевич Лихачев, о котором я упоминала, охотно признал тот факт, что в романе «Козлиная песнь» он выведен под именем Кости Ротикова — молодого человека, кото­рый собирает безвкусицу и граффити. А прототипом Миши Котикова, друга Ротикова, был писатель Павел Лукниц­кий. В отличие от Ивана Алексеевича, который признал: «Костя Ротиков — это я», Павел Николаевич сказал: «Знаете, я не читал романов Вагинова, но мне говорили, будто бы я там выведен». А он там выведен как человек, который собирает стихи поэта Заэвфратского (Заэвфратский — это Гумилев, путеше­ствовавший в Африку) и в процессе сбора этого материала знакомится и вступает в интимные отношения со всеми многочисленными любовницами Гумилева. «Вы знаете, нет, это не я. Дело в том, что их было, во-первых, очень много, во-вторых, они были намного, намного меня старше». То есть таким образом отбоярился. Но надо отдать ему должное: через несколько лет я ездила к нему в Переделкино и он сказал, что нашел у себя на чердаке дневники тех лет, где есть и про Вагинова. Пригласил в гости и дал прочесть эти записи 20-х годов. Хотя продолжал отрицать, что Миша Котиков — это он.

О знакомстве с современниками Вагинова

Тогда еще были живы люди, которые его знали, и я познакомилась с Идой Моисеевной Наппельбаум  Ида Моисеевна Наппельбаум (1900–1992) — поэтесса, мемуаристка, ученица Николая Гумилева, дочь фотографа Моисея Наппельбаума. — она жила буквально в двух шагах от моего дома, на Невском, в «Слезе социализма» (это первый кооперативный дом, построен­ный для писателей на углу улицы Рубинштейна, тогда Троицкой, и Графского, а потом Пролетарского переулка). Ида Моисеевна дружила с Вагиновым, а еще больше с ним дружила ее сестра Фредерика, но Фредерика уже к этому време­ни умерла. И Ида Моисеевна мне много рассказала о Вагинове, а потом у них была очень хорошая библиотека поэзии 20-х годов — тоненькие сборники. Например, сборник «Мой дом» Иды Наппельбаум, «Сквозь дикий рай» Николая Чуковского, который начинал как поэт под псевдонимом Радищев, «Волчец» Лукницкого. Короче говоря, она мне давала все эти сборники. Она сама училась в студии у Гумилева, в кружке «Звучащая раковина», и у нее хранился черепаховый портсигар Гумилева. Она меня познакомила с Екате­риной Константиновной Лившиц, вдовой поэта Бенедикта Лифшица. Они тоже знали Вагинова.

И Иван Алексеевич Лихачев тоже его знал. То есть я ходила по людям и соби­рала биографический материал. Собрала, что-то написала приблизительно, и Дмитрий Евгеньевич Максимов предложил у него дома сделать доклад. Он собрал каких-то людей, своих друзей и современников Вагинова. Я прочла доклад, а потом эти люди что-то дополняли, поправляли. Потом я захотела этот же доклад прочесть у него в семинаре, и тут уже было сопротивление. Формально — потому что семинар был о Блоке, а Вагинов учился у Гумилева, который еще не был реабилитирован. Но я настояла на своем и прочла. Доклад прошел нормально, и неприятностей у Максимова потом не было. 

О том, как записывать тех, кто не хочет, чтобы их записывали

У меня не было диктофона, да и вообще мало у кого он тогда был. Кроме того, многие люди не согласились бы говорить на диктофон — они стали бы себя сдерживать, выбирать, что говорить. Люди не любили, когда видели, как за ними записывают. Поэтому я слушала, а когда приходила домой, уже записывала. К сожалению, всего не запомнишь, многое потерялось. Приведу пример. Я через мужа была знакома с коллекционером Моисеем Семеновичем Лесманом. И Рома Тименчик тоже с ним был знаком. Моисей Семенович пока­зывал какие-то автографы, стихи, но не мог позволить переписать. Поэтому Рома, когда был у Моисея Семеновича дома, что-то смотрел, запоминал и очень часто просился в туалет. А в туалете записывал то, что запомнил, в записную книжку. Потом они снова говорили, Моисей Семенович предлагал: «Давайте я вам еще это покажу». Рома опять смотрел и говорил: «Извините, можно я выйду?» 

О дружбе с последними обэриутами

Вагинов входил в группу обэриутов. Тогда из них оставалось двое живых — Бахтерев и Разумовский. И к обоим я ходила, а с Бахтеревым мы потом подружились. Когда я перешла в десятый класс, папа подарил мне пишущую машинку, и я перепечатывала стихи, которые я брала в «Кафе поэтов». И ко мне пришел в гости Бахтерев и попросил разрешения, чтобы я перепе­чатала его стихи. Они назывались «Лавка старьевщиков». Он мне диктовал, а я печатала. Помню, Игорь Владимирович мне диктует: «Здесь бесы белями страдают». В это время мимо проходил мой папа — и так… удивился. 

Есть еще один смешной эпизод, связанный с Бахтеревым. Он курил, а я тоже покуривала, но мне не разрешали. И вот сидим мы как-то с Игорем Владими­ровичем у нас на кухне, разговариваем, курим. Тут из своей комнаты выходит папа, и я быстро отдаю свою сигарету Бахтереву. И вот он сидит с двумя сигаретами. Папа посмотрел, но ничего не сказал. С Бахтеревым мы дружили практически до его кончины. Он сделался кумиром уже современнейших авангардистов, в частности Сергея Сигея и Ры Никоновой, которые здесь, в Ленинграде, к нему тоже приходили в гости. Более того, Сигей выпускал самиздатный журнал «Транспонанс» и печатал там старые и новые стихи Бахтерева, тоже написанные в обэриутской манере.

О тете Симе из Москвы и Александре Введенском

В науке самое удивительное, что на ловца и зверь бежит. Только начинаешь чем-то заниматься — и вдруг откуда ни возьмись возникают какие-то люди, которые что-то об этом знают. Например, как я говорила, Вагинов входил в группу ОБЭРИУ. А самым главным обэриутом считается Александр Введенский. Когда я еще училась в школе, я поехала на каникулы в Москву и остановилась у дальней родственницы, у тети Симы, которая работала конферансье. Она меня спрашивает: «Танечка, как ты поживаешь, чем занимаешься?» Я говорю: «Вот, я занимаюсь обэриутами, Введенским». Она говорит: «Как ты можешь им заниматься! Это был ужасный человек, картеж­ник, он у женщин денег одалживал, а потом не возвращал!» И вообще, говорит, не надо им заниматься! Потом я пошла куда-то, погуляла, возвращаюсь, мы ужинаем: «Танечка, я его до сих пор люблю!» Так оказалось, что у моей дальней родственницы был роман с Введенским. К сожалению, про его творчество она ничего не рассказывала — только что у него фигура была хорошая: в Коктебеле они ходили купаться и все смотрели, когда он в море заходил.

О знакомстве с Леонидом Чертковым

Это знакомство как раз связано с Вагиновым. Дело в том, что Чертков сам по себе стал заниматься Вагиновым, и мы с ним занимались этим параллельно. А познакомились мы в Москве. Я была в гостях у такой Светы Купчик, она жила в центре, на улице Кирова  Сейчас это улица Мясницкая.. А меня к ней привела хорошая знакомая Минна, жена Валентина Хромова, который был другом Черткова. И вот мы сидим у этой самой Светы Купчик, и приходит Леня Чертков. Минна обратила мое внимание на него: это Леня, он, говорит, очень интересный человек, очень эрудированный, много знает. Я с ним познакомилась, потом мы вместе вышли, обменялись телефонами, адресами. И потом, приехав по своим делам в Ленинград, он ко мне стал приходить — принес неопубли­кованный роман Вагинова «Гарпагониана» и дал почитать. Примерно на втором курсе университета мы поженились, и посте­пенно он переехал в Ленинград.

Леня учился в Московском библиотечном институте и входил в компанию, которая собиралась в мансарде у Галины Андреевой  Галина Петровна Андреева (1933–2016) — поэтесса, переводчица, редактор. В середине 1950-х годов входила в «группу Черткова». Ее квартиру на Большой Бронной, где собира­лись поэты, участники группы, называли «Монмартрской мансардой». на Большой Бронной. Туда входил Валентин Хромов, студенты иняза Станислав Красовицкий и Андрей Сергеев, переводчик англо-американской поэзии, большой друг Бродского, и еще много других людей. В книге памяти Черткова его друзья вспоминают, что он отличался тем, что был самый эрудированный, перепахал всю Ленинку и приносил выписки, знакомя всех с творчеством малоизвестных тогда поэтов и писателей. У него была тяга к собирательству материала.

О друзьях из ссылки

В 1956 году Черткова посадили за антисоветскую пропаганду и агитацию. Он гово­рил, что Октябрьская революция, возможно, не была исторической необхо­димостью, а учение Маркса только про экономику говорит, а про духов­ную жизнь ничего не говорит и поэтому устарело. Он это говорил не только в компании, но и в каком-то клубе у себя в университете, поэтому получил 5 лет. 

В Мордовии он познакомился с разными интересными людьми, которые сели за аналогичные вещи. Например, с поэтом Михаилом Красильниковым, известным всякими хэппенингами. Еще при жизни Сталина они устроили такую акцию: пришли в университет в русских рубашках, тюрю сделали, накрошили лук, хлеб в миску с квасом и запели «Лучинушку». И в перерыве между первой-второй парой приглашали присоединиться к ним других студентов. Их выгнали, а через год восстановили. 

Потом он устраивал то, что сейчас называется монстрациями. Студентов насильно посылали на демонстрацию, и, когда они проходили мимо Дворцовой площади, Красильников кричал: «Да здравствует предатель венгерского народа Имре Надь!» А люди-то подхватывали: «Да здравствует! Ура, ура, ура!» За эти монстрации его в конце концов и посадили — уже был 1956 год и события в Венгрии.

В Мордовии Леня познакомился с очень интересным человеком Борей Пустынцевым, который вместе со своим другом Аликом Голиковым слушал Би-би-си или «Голос Америки» (признано иностранным агентом). Когда наши танки были введены в Венгрию, они расклеивали листовки против введения наших войск, за что получили большой срок. И еще с переводчиком, собирателем фольклора Кириллом Косцинским, который гордился тем, что спас будущее социал-демократическое правительство Австрии от расстрела. В 1945 году он был в Австрии и вдруг увидел, что советские солдаты собираются расстреливать каких-то людей. Он поинтересовался, что происходит, и оказалось, что это какие-то социал-демократы, антифашисты, которые попались под горячую руку. А потом они вошли в новое австрийское правительство. Во всяком случае, он так расска­зывал. Посадили его, в частности, за знакомство с композитором Бернстайном. Что до, что после посадки Кирилл был абсолютно неуправляемым человеком и говорил все, что думал. Например, что большевики ему не нравятся.

О знакомстве с Довлатовым, салате оливье и аргентинском танго

Одно время мы с мужем жили на Рубинштейна, на углу Пролетарского переулка, и на Рубинштейна же жил Довлатов. Мы с ним познакомились 29 декабря на дне рождения у Жени Рейна, и буквально через день Довлатов звонит и приглашает нас с мужем к себе на Новый год. Они с Леной жили в очень большой коммунальной квартире с очень длинным коридором. В комнате — немаленькой — собрались его друзья, многих из которых мы знали. Люда Штерн с мужем, Игорь Ефимов с женой, друг Довлатова Грубин. Этот Грубин оккупировал моего мужа и говорил: «Вот, Леня, вы сидели, а я хочу сесть, поэтому расскажите подробно, а как там?» И всю новогоднюю ночь задавал вопросы, как было в тюрьме, а как в лагере, а какая там работа. Я, говорит, должен все знать, потому что я хочу сесть, а для того, чтобы сесть, мне нужно подготовиться. Просто допрос с пристрастием.

Стол, как писал Вагинов, «был ни беден ни богат, картофельный белел салат». Картофельного салата, может, и не было, а был салат оливье. Стол как стол — нормальный, никаких особенных изысков, потому что все жили тогда довольно бедно. Мне запомнилась мама Сережи — Нора Сергеевна, такая высокая, стройная, строгая и властная армянка. 

Тогда танцевали в основном под пластинки и была такая пластинка — «Арген­тинские танго». Особенно «Ё кис а, ё кис а фае!». Под такую любили танцевать. Фокстроты какие-то танцевали, не рок-н-ролл. Довлатов увлекался джазом. И Бродский тоже. 

О прогулке по улице Рубинштейна и комплексах

Когда мы жили на Рубинштейна, мы часто сталкивались с Довлатовым. Одна­жды приходим к нему, разговариваем и вдруг видим записку: «Живи один, гадина». Это жена ему написала. Он говорит: «Вот, от меня жена ушла». Ну, мы посидели час-полтора, поговорили о литературе, о том о сём, и он по­шел нас провожать — в тапочках на босу ногу, дело было летом. Вышли, идем, и вдруг Сережа около одного из домов останавливается и кричит: «Лена! Иди домой!» Видимо, они не первый раз ссорились, она уходила к подруге, которая жила буквально через дом. Мы с мужем засмеялись и пошли домой, не дожи­даясь, пока Лена выйдет от подруги. 

С одной стороны, Сережа был очень красивый человек, с другой — крайне закомплексованный. У него, например, на стене висела такая бумага — какой рассказ куда и когда он послал и когда ответ. Так вот, когда послал, это всё заполнено, а когда ответ — далеко не всё. И какой ответ — положительный или отрицательный. На 99 % ответ был отрицательный. Довлатов очень хотел издать свою книгу — это была такая идея фикс. Но у него ничего не получа­лось, потому что даже рассказы не печатали. И от этого комплекс. Конкретно он выражался в том, что он снизу вверх смотрел на людей, которые были буквально на два-три года его старше и у которых публиковались хотя бы детские рассказы и повести. Например, Игорь Ефимов и Сергей Вольф. Он всё время ходил к Игорю Ефимову, который жил рядом, на Разъезжей, показывал ему свои рассказы, деньги одалживал. Как-то мы встречаемся с Довлатовым на Рубинштейна, и он говорит: «Я иду от Игоря Ефимова, деньги у него одалживал и вот такой стишок сочинил». И прочел стишок:

Дело в том, что Игорь увлекался бриджем: в Эстонии были соревнования по спортивному бриджу, он туда ездил. Бридж или покер — боюсь наврать. 

О конференциях в Тарту, Лотмане и Минц

Я — то, что сейчас называется независимый исследователь. Еще в студенческие годы я начала ездить в Тарту на конференции и там училась уму-разуму. Первый доклад назывался «Жизнь и творчество Константина Вагинова», и я сделала его на студенческой конференции в 1967 году. Потом я делала доклады и на другие темы тоже — касательно символизма, о Блоке, о любимой жене Вячеслава Иванова, Зиновьевой-Аннибал, и ее повести «Тридцать три урода» и про жизнетворчество символистов. Зара Григорьевна Минц как раз занималась темой жизнетворчества символистов, которая меня очень заинтересовала. Лекции Лотмана я тоже слушала, но отношения у меня были ближе с Зарой Григорьевной, потому что, во-первых, она занималась именно символизмом, а во-вторых, Юрия Михайловича я с удовольствием слушала, но побаивалась. Не могла к нему запросто подойти, что-то спросить — дистанция существовала. А с Зарой Григорьевной было значительно проще — мы с ней просто беседовали. Какое-то игровое в ней было начало. 

О карнавале и костюме из колготок

Однажды по случаю конференции устроили настоящий карнавал, и все должны были прийти в маскарадных костюмах. У меня костюма, естественно, не было. Моя тогдашняя подруга Белла Улановская, которая потом стала известной писательницей, из подручных средств сделала себе какой-то тюрбан и нарисовала тушью усы, а я разрезала ажурные колготки, которые тогда были в моде, и надела на голову. Меня никто не узнал, и все обращали внимание на мой костюм из колготок. 

О студенческом кафе в Тарту, свиных карбонатах и конференциях-праздниках

В Тарту была совсем другая обстановка, чем в Ленинграде. У нас все было строго — между лекциями мы собирались в Академичке  Академичка — столовая при филфаке Лениградского университета. Там был хороший кофе, но больше ничего. А студенческое кафе в Тарту было расписано абстрактной живописью. Для нас это было потрясением. Не говоря о больших свиных карбонатах, которые подавали в студенческой столовой. Мы жили в студенческих общежитиях, и по дороге к университету на улицах были кафе, где собирались люди очень преклонного возраста, завтракали вместе и обща­лись. А у нас бабушки ходили в платочках. То есть в Тарту все было ближе к Западу — другой стиль. Это с одной стороны, а с другой стороны — такие учителя, как Юрий Михайлович и Зара Григорьевна. Так что поездка в Тарту на конференцию была праздником. 

Попозже в Таллине тоже стали проводить конференции, и однажды я делала доклады «Футуризм и фольклор», «Тредиаковский и русский авангард» — про Маяковского и Тредиаковского. А уже в 80-е годы Мариэтта Чудакова органи­зовала Тыняновские чтения в Резекне, на родине Юрия Тынянова. Я была там начиная со вторых чтений и до самых последних, которые, к сожалению, три года назад проходили уже не в Резекне, а в Москве. Там сложилась хорошая, теплая компания: Георгий Левинтон, Александр Долинин, Юрий Цивьян по кино, Омри Ронен и масса всяких других людей. Так что моя конфере­нциальная жизнь до пере­стройки связана с Тарту, Таллином и Резекне, то есть Эстонией и Латвией.

Об отъезде Черткова

После университета я четыре года проработала, даже заведовала библиотекой какого-то медицинского училища. Кроме того, благодаря мужу, который написал 101 заметку для «Краткой литературной энциклопедии», я тоже написала туда 18–20 статей. Благодаря этому мне давали отношения в архивы, потому что тогда без них просто не пускали. Я занималась и тем, что должна была писать по работе, и кое-чем для себя, в частности Вагиновым, Добычи­ным, футуризмом. Так было до 1974 года, а потом мой муж уехал за границу. По семейным обстоятельствам я с ним не поехала: не могла отца оставить. 

О поездке в Грузию и новой книге 

К этому времени я заинтересовалась русской эмиграцией в Грузию, что тогда было как бы под запретом — не явно, но фактически. Впервые о литературной жизни Тбилиси периода независимой Грузии я узнала из воспоминаний Паустовского. У него есть текст «Бросок на юг», где он пишет, как в 1920 году сам оказался в Грузии, и рассказывает про квартиру Зданевичей. Илья Здане­вич был поэтом и написал первую книжку о Михаиле Ларионове и Наталии Гончаровой, его брат Кирилл — художник, а их отец, преподаватель француз­ского, каждое лето ездил во Францию, что-то новое узнавал, видел всякие последние веяния в литературе. И их квартира была таким культурным центром. Я обнаружила, что об этом почти ничего не написано, и поехала в Грузию, стала потихонечку учить грузинский язык и читать газеты. Просто ходила в газетный зал библиотек читать газеты того времени, чтобы узнать какую-то информацию. 

О «Фантастическом кабачке», кафе «Химериони», ланях и концертно-кафейной жизни в Тбилиси начала 20-х

С 1918 по 1921 год в Грузии существовала независимая социалистическая республика под руководством известного меньшевика Ноя Жордании. В эти три года в Грузию приехало, просто спасаясь от голода, холода и властей, огромное количество русских поэтов, писателей, художников. Из совсем известных фигур — художник Сергей Судейкин с женой Верой, которая потом стала женой Стравинского, его друг, художник Савелий Сорин, поэты Василий Каменский, Сергей Городецкий, поэты Алексей Кручёных, Илья Зданевич, который, впрочем, там родился, а потом учился в Петербурге на юриста, и так далее. В Грузии было стабильное правительство, тепло, особенно летом, фрукты дешевые. И все они там творили свои произведения.

А главное — это то, что у них была очень бурная концертно-кафейная жизнь. Было там кафе поэтов «Фантастический кабачок», где собирались и русские, и грузинские поэты. Грузинские поэты еще организовали себе кафе «Химерио­ни», которое расписывал Судейкин вместе с Ладо Гудиашвили. В этом кафе ходили живые лани и потихонечку покусывали зелень со столов посетителей. Потом грузинское правительство выдало художникам Ладо Гудиашвили, Давиду Какабадзе, Елене Ахвледиани и еще некоторым стипендию, чтобы они поехали в Париж получить образование. И они поехали. Самое интересное, что все потом верну­лись обратно в Грузию, где у каждого были свои неприятности. Но грузины живут дольше, чем жители Ленинграда и Москвы, и многие люди, ходившие в «Фантастический кабачок», еще были живы. Например, я подру­жилась с Ниной Николаевной Васильевой, которая была секретарем «Фанта­стического кабачка» и подарила мне свою поэму об этом. Постепенно я собрала материал и написала книжку — по сути, хронику литературной жизни того времени (в основном русской, но про грузинскую там тоже есть). Была группа футу­ристов «41°», футуристы-заумники, было два «Цеха поэтов», была «Акаде­мия стиха», содружество «Альфа-лира» и так далее и тому подобное. И вот я написала про все эти группы, цитировала там стихи, приводила данные из газет и журналов того времени. По сути дела, получился такой библиогра­фический справочник.

О терпении и втором самом счастливом дне в жизни

Что нужно в нашей стране, так это терпение, терпение и еще раз терпение. Сначала, в 1973 году, я написала небольшую статью про «Фантастический кабачок» в журнал «Литературная Грузия» и отдала ее редактору Цицишвили. Он сказал, что это интересно, напечатаем, но надо подождать — у нас даже статьи Евтушенко по два года лежат. Ну, я не Евтушенко — ждала-ждала. В конце концов Цицишвили ушел со своего поста, и редактором стал Гурам Ахвледиани. Стали разбивать портфель журнала и нашли мою статью. По счастливой случайности я тогда как раз была в Грузии, и такой Гия Маргвелашвили, который написал массу статей про грузинскую литературу, мне говорит, что вот мы нашли, Таня, твою статью и хотим ее напечатать. Я говорю: «Конечно, печатайте». В 1973-м я эту статью отдала, в 1980-м напечатали. 

Книга у меня была закончена году в 1977–1978-м. Но в издательстве «Мерани» ее испугались печатать, послали рукопись в Москву на рецензию Енишерлову, который занимался Городецким. Каждый раз, когда я была в Москве, я звонила Енишерлову, а он говорил: «Книжка хорошая, мне нравится, но всё равно они не напечатают». Все экземпляры были напечатаны на машинке, и я просила мне их вернуть, но Енишерлов и книжку не отдал, и рецензию не написал. Книжка вышла только в 2000 году в Москве, в издательстве «Гилея». Но за это время я много всего нового нашла и много доработала, так что книжка за это время улучшалась. И вот когда я была счастлива — когда эта книжка вышла в свет.

О голодовке в Тбилиси

В 1990 году я приехала в отпуск в Тбилиси и вижу около Дома правительства и Дома кино палатки с голодающими. А почему голодают? Из солидарности со студентами Тбилисского университета, которые тоже голодали за признание независимости прибалтийских республик и за альтернативную воинскую слу­жбу. И мне тоже захотелось поголодать. Я написала на картонке по-грузински, что гость из Ленинграда одни сутки тоже символически поголодает, и села на приступочку около Дома правительства. Ко мне очень скоро подошли и спросили, откуда я, из какой организации. Я говорю, что я из Ленинграда, но я как бы сама от себя и что хочу тоже из солидарности с вами поголодать. 

Люди к тому моменту уже голодали пять дней, и я помню, как им приносили родниковую воду. А потом ночью на проспекте Руставели около палаток остановилась машина со свежим хлебом. С другой стороны проспекта Руста­вели стояла машина скорой помощи — мало ли кому-то плохо сделается. И какой-то парень хотел подбежать к машине с хлебом со словами, что возьмет хлеб для врачей. А ему говорят — нет, нельзя, потому что если это провокация, то заснимут и скажут: вот какие голодающие, ночью хлеб покупают и едят. И что наша акция будет к нулю сведена. И не позволили. Машина простояла часа полтора, а потом уехала. А на следующий день пришли журналисты, а потом требования голодающих удовлетворили. Я там просидела сутки, и все время хотелось даже не есть, а пить. И губы все время пересыхали. Кончилось все чисто по-грузински. Ко мне пришла приятельница и сказала: «Таня, ты свое отголодала? У меня соседка замуж выходит — вот тут в ресторане через дорогу. Пошли на свадьбу». И привела меня с голодовки на свадьбу. После этой голо­довки меня стали узнавать на улице (потому что приезжали с телевидения), и на Руставели ко мне подходили люди, пожимали руку. Там был какой-то киоск с сувенирами, всякими крестиками, и мальчик, который этим торговал, очень трогательно подарил мне металлический крест святой Нины. В общем, это очень было яркое, запоминающееся событие. 

О несостоявшейся греческой свадьбе

Будучи на Крите, я узнала, что в Миртье есть дом-музей писателя Никоса Казандзакиса, который посетил Грузию, и захотела туда поехать. Но тут произошла мистическая история. Я приезжаю в Ираклион, прихожу на авто­бусную станцию и спрашиваю, есть ли автобус в Миртью. Мне говорят, что есть. Хорошо. А когда оттуда обратный автобус в Ираклион? Говорят: «А обратно автобуса нет». Как нет? Короче говоря, не получилось. Дальше я познакомилась с одной гречанкой, которая возила экскурсионные туры на катере, и рассказала ей, что не смогла попасть в Миртью. Она говорит: «Я живу в соседней деревне. Вот будет плохая погода — я поеду и вас завезу в Миртью. В Миртье очень много мужчин, которые с удовольствием женятся на русской, вы выйдете замуж, найдете себе какого-нибудь грека, будете спокойно заниматься Казандзакисом и жить в Миртье». Но, на мое несчастье, плохой погоды не было, поэтому она не поехала к себе в деревню, а я не ока­залась в Миртье. 

О ляпах и свежей голове

Самая моя распространенная ошибка — это ляпы. Например, в прошлом году я заканчивала статью «Грузинский авантюрный роман о Петербурге» для сбор­ника Пушкинского Дома. И написала — человек должен был прийти и забрать машинопись. Хорошо, что дня через три я все еще раз прочла и выяснила, что вместо «Феликс Юсупов» написала «Григорий Распутин». Перепутала жертву и палача. Хорошо, что успела исправить. Потому что это смех был бы. Ляпы и проглядывания — это мой бич. Поэтому:

а) Обязательно нужно, чтобы полежало, а потом еще раз прочесть на свежую голову.

б) Нужен хороший корректор — институт, который сейчас исчезает. Даже не редактор, а хороший корректор, чтобы внимательнейшим образом прочел.

Потому что у автора замыливается глаз и он может пропустить ошибку в самом очевидном месте — именно очевидное и не замечается. 

О достоинствах пишущей машинки и DVD-плеера 

Встаю я обычно в полдевятого — в девять утра. Обязательно гимнастику делаю для глаз, для шеи, растяжки и обязательно дыхательную гимнастику. Пока все было нормально, я занималась йогой, но сейчас с этим несколько сложно. Потом я завтракаю — меня с детства родители научили плотно завтракать — и иду в библиотеку, где у меня уже заказаны какие-то книжки. Там два с половиной — три часа я занимаюсь. Сейчас я в основном хожу в Публичку на Московском проспекте. Потом иду гулять в парк Победы — когда гуляется, очень хорошо думается. Потом приезжаю домой, перекусываю и с шести до девяти-десяти вечера занимаюсь. Еще я диски себе заказываю и по DVD-плееру кино смотрю. Он мне показывает только то кино, что я хочу. Если мне что-то интересно, я могу хоть десять раз повторить какой-то момент. С DVD-плеером значительно меньше беспокойств, чем с тем же компьютером, где одни фильмы платные, другие бесплатные, одни смотрятся, другие не смотрятся.

У меня нет компьютера. Я работаю на пишущей машинке, а кому надо, тот сканирует. Те, с кем я работаю, уже отвыкли удивляться — знают, что это данность. Если меня просят куда-то написать, я говорю: пожалуйста, только одно условие — текст на пишущей машинке. Пока что не было ни одного случая, чтобы сказали: нет, тогда вообще не надо. 

О белых пятнах и лесе

Я занимаюсь, если высокопарно говорить, удалением или, точнее, сужением белых пятен. Потому что литература — это лес, а не клумба. Это не я сказала — это Юрий Михайлович Лотман сказал, а до него такую же мысль высказал Юрий Николаевич Тынянов. Нужно заниматься не только Маяковским, Блоком и Пушкиным, но и людьми, которые составляли и первое, и второе, и третье, и четвертое окружение. Это то, что делает, например, Роман Давидович Тименчик, и делает очень успешно. Потому что из всего этого и получается массив литературы. На пустом месте ни Блоки, ни Маяковские не растут: нужно знать и окружение, и окружение окружения. 

Как-то на Тыняновских чтениях в Резекне Тименчик делал доклад о письмах поэтов к Блоку и показывал, что Блок читал какие-то, может быть, очень слабые стихи, но в этих стихах могла быть удачная строчка, которую Блок использовал. А если бы не было этих слабых гимназических стихов, которые ему посылало огромное количество гимназистов, пробующих свои силы в поэзии, то и поэзия самого Блока была бы беднее. Потому что иногда пусть даже начинающая, неумелая поэзия может что-то дать, на что-то натолкнуть.