Символизм в поэзии, музыке и живописи

Как Белый, Блок, Врубель и Скрябин искали мистическую истину

Автор Михайл Свердлов

«Однажды… — вспоминает поэт Анатолий Найман, — Ахматова — глуше, чем до сих пор, и потому значительней — произнесла: „А вы думаете, я не знаю, что символизм, может быть, вообще последнее великое направление в поэзии“. Возможно, она сказала даже „в искусстве“». Тем знаменательней эта реплика, что она прозвучала как бы от лица акмеизма, враждебной сим­воли­стам школы. Несмотря на все былые разногласия, поздняя Ахматова не могла не признать поворотной и судьбоносной роли символистского поко­ления в ис­то­рии русской культуры. Ведь именно символисты на рубеже XIX–XX веков под­няли «знамя борьбы» против диктата приземленного реализма и воинству­ю­щего матери­а­лизма, начав процесс грандиозного обновления отечественного искусства в 1900–1920-х годах.

Обновление это началось с литературы в 1890-х годах, затем оно захватило и другие ис­кусства — знаменем же его, по сути, стало слово, которое и дало движению название, — «символ» (от греч. σύμβολον — знак, опознавательная примета). В тра­диционной поэтике слово «символ» означало «многозначное иноска­зание», в отличие от «аллегории» — «однозначного иносказания». Опираясь на религи­озное понимание символа как земного знака небесных истин, сим­во­листы пыта­лись «передать на сокровенном языке намеков и вну­шения нечто невы­разимое». Каким образом? Размывая словарный контур слова, предельно рас­ши­ряя его значение. Так, смысл строк Андрея Белого: «И дымом фабрич­ные трубы / Плюют в огневой горизонт» — не сводится к простому олицетворе­нию, но намекает на некую тайну, связывающую земное и небесное, высокое и низ­кое, временное и вечное.

Символ в этой новой поэтике не просто указывает на что-то тайное, но более того — знаменует небывалую прежде концентрацию таинственного в душе и в мире. Само слово «тайна» находится в центре символистской поэтики, властно притягивая к себе другие слова или притягиваясь к ним: «ключи тайн», «мгновенья тайн», «тайна жизни», «тайна гроба», «тайны заката» и «тайны рас­света». За существительным «тайна» тянется бесконечный шлейф эпитетов, эпитет «таинственный» блуждает в поиске все большего числа определяемых существительных. Так, выписав название стихотворения Аполлона Григорьева, «Тайна скуки», Александр Блок рядом торжественно замечает: «Ему зачтется это!» Он же, буднично описывая свою прогулку с женой по Равенне: «Все гово­рят про нее, что bella. Называют барышней», — вдруг как будто забывает об ок­ру­жающем: «Один я… Тайна».

Не удивительно, что постсимволистскому поко­лению такая насыщенность мира «знаньем несказанным» показалась несо­вме­стимой с нормальной жиз­нью: «Получилось крайне неудобно, — писал акмеист Осип Мандель­штам, — ни пройти, ни встать, ни сесть. На столе нельзя обедать, потому что это не просто стол. Нельзя зажечь огня, потому что это может значить такое, что сам потом не рад будешь».

Весь мир в понимании символистов оказывался тайным языком символов; они стремились искать в словах и вещах прежде всего знаки чего-то иного. Сим­вол в их теории и практике стремится к захвату всех вещей и явлений: в символистском сознании мир воспринимается как сплошной «лес соответ­ствий» (согласно поэтической формуле Шарля Бодлера); всюду угадывается намек, отовсюду стоит ждать чудесных вестей. Разумеется, многие модернисты следующего поколения, пытавшиеся преодолеть своих предшественников, восставали против всевластия символа: «Образы выпотрошены, как чучела, и набиты чужим содержанием, — возмущался Мандельштам. — <…> Роза кивает на девушку, девушка на розу. Никто не хочет быть самим собой».

Отношение к символу как знаку тайны разделило две эпохи в развитии симво­лизма. В эпоху «старших символистов» (1890-е годы) тайны ищут прежде всего в мире сокровенного «я». Характерно, что первые символисты воспринимались современниками прежде всего как проповедники крайних форм субъективизма и эгоцентризма — и не без основания. Ведь и сам Валерий Брюсов, признанный глава и идеолог символизма в 1890-е годы, утверждал, что секрет современного искусства — в осознании «глубокой мысли, что весь мир во мне». В своих сти­хах символисты «первой волны» стараются довести эту мысль до предела. Мало того, например, что местоимение «я» является едва ли не любимой анафорой Константина Бальмонта, тот еще и нанизывает на нее заклинательные, гимни­ческие формулы: «Я вольный ветер, я вечно вею», «Я весь — весна, когда пою, / Я — светлый бог, когда целую!» Это значит, что «я» для символистов этого по­коления становится предметом культа. По Федору Сологубу, его мечты равны вселенной, себя же он уподобляет Творцу: «Я — бог таинственного мира, / Весь мир в одних моих мечтах…» В свою очередь, Дмитрий Мережков­ский превра­щает лозунг «возлюби себя» в религиозный принцип: «Ты сам — свой Бог…», «Будь бездной верхней, бездной нижней, / Своим началом и концом». А его жена, Зинаида Гиппиус, с готовностью следует этому призыву: «Люблю я себя, как Бога, — / Любовь мою душу спасет».

Наследуя «старшим» и все же споря с ними, «младшие символисты» (1900–1910-е годы) ведут свои поиски тайн в противоположном направлении: от себя к непостижимому миру — к загадкам сущего, «глуби заповедной» и «туманной Вечности». Мистическое томление 1890-х годов («тоска неясная о чем-то неземном») в 1900-е годы перешло в мистические порывы. Предтечей нового мироощущения был признан философ и поэт Владимир Соловьев. Андрей Белый в своей «Второй симфонии» даже изобразил его в виде пророка — трубящим в рог на крыше московского дома и возвещающим о грядущем «солнце любви». Соловьев видел во всем борьбу «тьмы житейских зол» и мистической «золотой лазури», мечтал о воплощении на земле небесной красоты (Софии), освобождении «мировой души» как женского начала из плена косной материи. «Знайте же, Вечная Женственность ныне / В теле нетленном на землю идет», — провозгласил Соловьев, и это было воспринято его последователями, «младшими символистами», Александром Блоком, Андреем Белым, Сергеем Соловьевым, как пророчество, которому надлежит сбыться если не завтра, то послезавтра.

«Они Ее видят, они Ее слышат! / С невестой жених в озаренном дворце!» — иро­нически удивлялся Брюсов упованию «младших» на чудо. И действительно, было чему удивляться: «соловьевцы» ждали явления «Вечной Жены» почти так же истово, как первые христиане — второго пришествия Христа. При этом они читали приметы ее грядущего (или уже состоявшегося?) воплощения на ли­цах любимых женщин — Любови Менделеевой  Любовь Блок (в девичестве Менделеева, 1881–1939) — дочь Дмитрия Менделеева, жена Александра Блока., в образе которой Блок угадывал Лучезарную Подругу, Деву Ра­дуж­ных Ворот, или Маргариты Морозовой  Маргарита Морозова (в девичестве Мамон­това, 1873–1958) — московская меценатка и хозяйка литературно-музыкального салона, возлюбленная Андрея Белого, подруга Александра Скрябина., которую Андрей Белый в «Сим­фо­нии (2-ой, драматической)» именовал «сказкой» и «синеглазой нимфой».

У Блока в таинственном свете предстоящего воцарения Великой Жены тра­диционные поэтические образы превращаются в мистические знаки: ветер — уже не просто ветер, это весть «оттуда», закат — уже не просто закат, это весть о конце прошлого времени и начале новых времен. У Белого в каждой вещи, даже затерявшейся в толще быта, в каждом слове, даже жалком и смешном, угадывается знак — или мирового преображения, или мировой катастрофы: «…конец — „близится“, и надо готовиться к бою с Антихристом и к встрече с Христом». Третьим же «пророком» символистской «второй волны» стано­вится Вячеслав Иванов, чья ученая поэзия стремилась, по словам Блока, «пото­нуть в народной душе», слить культ древнегреческого бога Диониса с христи­ан­ством и русской идеей. В «Кормчих звездах», своем первом сборнике, Ива­нов, предвидя близкие сроки творческого претворения истории в хоровое религиозное действо, загадочно вещает: «Всё — жрец и жертва. Всё горит. Безмолвствуй», «И припевы соглашает / С вражьим станом вражий стан, / И раздолье оглашает / Очистительный пэан  Пеан — в Древней Греции торжественный благодарственный гимн, исполнявшийся хором.».

Мистическая настроенность, готовность к чуду выдержала все испытания, кото­рые выпали «младшим символистам», все перипетии их творческого пути. Они всегда оставались хранителями тайны. Что-то таинственное прячется, на­пример, в озорных строках Белого: «Голосил / низким басом. / В небеса запу­стил / ананасом»; мерцает в отчаянных блоковских признаниях: «А ты, душа… душа глухая… / Пьяным пьяна… пьяным пьяна…»; подсвечивает мизан­тропию, проявившуюся в дневниковой записи Блока после гибели «Титаника»: «Есть еще океан»; диктует мрачные исторические пророчества — будь то зву­чащие в романе Андрея Белого «Петербург» слова Медного всад­ника: «Да, да, да… Это — я… Я гублю без возврата» или строки о том же Медном всаднике в стихах Вячеслава Иванова: «То о трупы, трупы, трупы / Споты­каются копыта…»

На зов поэтической тайны в начале ХХ века откликнулись композиторы и худож­ники. Усиленные поиски заповедных путей в разных видах искусства привели их в движение навстречу друг другу. Углубление в «невыразимое» неразрывно связалось с упорным стремлением к единению всех муз, к маги­ческому синтезу искусств. Поэзия на рубеже XIX–XX веков мечтает стать музыкой и тоскует о красках, музыка и живопись тяготеют к священному, заклина­тельному слову.

Идея все связующей музыки — одна из важнейших в символизме. Три евро­пейских властителя дум питали ее — философ Фридрих Ницше с его мыслью о рождении искусства «из духа музыки», композитор Рихард Вагнер, видевший в музыке воплощение «универсальных потоков божественной мысли», и Поль Верлен с его призывом — «Музыка прежде всего». «Музыкой выражается един­ство, связующее… миры, — вслед за ними учил Андрей Белый. — В музыке мы бессознательно прислушиваемся к этой сущности». Блок выразил ту же мысль в стихах: «Все — музыка и свет: нет счастья, нет измен… / Мелодией одной звучат печаль и радость…»

В первый период символизма верленовское требование было воспринято и при­менено только внешне — в погоне за завораживающими аллитерациями и ассонансами, в нагнетании повторов и рефренов: «Ландыши, лютики. Ласки любовные. / Ласточки лепет. Лобзанье лучей» (Бальмонт). Но в творчестве младших символистов установка на музыкальность определяет уже весь строй символистского текста. Так, когда Андрей Белый называет свои прозаические произведения «симфониями», это уже не просто дразнящая игра в переимено­вания. Здесь действительно претворены принципы симфонической компо­зиции и перекличка лейтмотивов в духе вагнеровских опер.

Впечатляющим итогом этих исканий стала поэма Блока «Двенадцать». Завер­шив ее строками в ритме детской песенки — четырехстопным хореем с муж­скими рифмами: «В белом венчике из роз / Впереди Иисус Христос», — поэт записал в днев­нике: «Сегодня я гений». Это значило: Блоку наконец удалось воплотить в «Двенадцати» музыку вселенной и музыку истории, которая зву­чала в его сознании, вплоть до слуховых галлюцинаций. Об этом в дневнике: «Внутри дрожит», «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг». В поэме наплы­вают друг на друга и сталкиваются музыкальные стихии: звуки город­ского романса и заупокойной молитвы, ритм плясовой, частушки и боевого марша, хаос шумов — шепоты, крики, выстрелы, завывание метели. И все это связыва­ется космической стихией, музыкой сфер. Внешняя какофония ритмов и инто­наций скрыто соединена в гармоническую компози­цию, с идеальной симмет­рией всех двенадцати частей (первая часть перекли­кается с двенад­цатой, вторая — с одиннадцатой и так далее).

Столь же радикален в своем стремлении к синтезу искусств главный музыкант символистской эпохи Александр Скрябин. Он не мог удовлетво­риться тезисом Вагнера: «Музыка не может мыслить, но она может воплощать мысль», — русский композитор хотел мыслить музыкой и музыкой преобра­жать мир. Скрябин привлекал к знаменованию тайны все возможные музы­каль­ные и не только музыкальные средства.

На микроуровне он колдовал над превра­ще­нием аккорда в символ. Таков его «мистический», или «проме­те­ев», аккорд — диссонирующее созвучие, не раз­решающееся устойчивым аккор­довым равно­весием, ставящее вспомогательную гармонию на место ос­нов­ной. Так Скрябин добивался особой разреженности, как бы воздушности музыкаль­ной ткани, образующей, по словам композитора и музыковеда Бориса Асафь­ева, «хрус­таль­ную музыку-мечту», «музыку влече­ния к звездам».

На уровне всего творчества Скрябина «огненное рвение» к мистической мысли проявилось в стремлении к предельному жанровому расширению. Если Белый называл свои прозаические тексты «симфониями», то Скрябин свои ключевые музыкальные сочинения именовал «поэмами» («Божественная поэма», 1904; «Поэма экстаза», 1907; «Прометей (Поэма огня)», 1910). Причем это были не просто симфонические поэмы в духе Листа или Берлиоза, а синтез симфо­нии и кантаты, органного концерта и концерта для фортепьяно с оркестром, да еще с добавлением партии света. Автор «Прометея» мыслил параллельными музыкальными и цветовыми аккордами, более того — в саму партитуру поэмы он ввел отдельную нотную строку для «светового клавира». Осталось загадкой, какие цвета были зашифрованы нотными знаками — общий эффект, видимо, должен был напоминать северное сияние; так или иначе, вот уже сто лет как предпринимаются все новые и новые попытки реализовать скрябинскую идею светомузыки.

Скрябину, пытавшемуся в сочинениях 1900-х годов мобилизовать все музы­кальные средства, всегда и их было мало. Композитор сопровождал сочинение музыки мистико-философскими медитациями: «Я существо абсолютное… Я Бог»; «Здесь звезды поют»; «Новая волна творчества, другая жизнь, другие миры»; «Возвращение к Единому, успокоение в Нем». Трубным гласом, завер­шающим первые четыре такта «Божественной поэмы», он хочет сказать: «Я есмь»; партией фортепьяно в «Поэме огня» передает «голос из космоса».

Наконец, Скрябин всерьез мечтал об исполнении своей «Мистерии» тысячами инструментов и голосов в специально построенном храме у подножия Гима­лаев, где бы вместе с музыкой разрастались симфонии цветов и ароматов, и все это должно было привести к полному преображению человечества и вселенной. Таков предел скрябинского символизма: в то время как поэты-символисты пытались претворить слово в музыку, он бился за претворение музыки в космогонический миф.      

В сознании эпохи Скрябин и сам превратился в миф. «…Когда он начинал играть, — вспоминал Бальмонт, — из него как будто выделялся свет, его окру­жал воздух колдовства… Чудилось, что не человек это, хотя бы и гениальный, а лесной дух, очутившийся в странном для него человеческом зале, где ему, движущемуся в ином окружении и по иным законам, и неловко и неуютно». Он виделся новым «художником-всечеловеком», соединившим в себе Проме­тея и Орфея. «…Пророк, что был для нас небесным зовом / И Вечности ответ­ствовал за нас…» — такими словами оплакал его безвременную кончину поэт-символист Юргис Балтрушайтис.

Другим, столь же масштабным, мифологическим событием символистской эпохи стала «легенда Врубеля» — и это знаменательно: в художниках тогда с тем же энтузиазмом искали черты магов и пророков, что и в композиторах, а в красках и цветах так же угадывали следы тайнописи, как и в звуках музыки. Так, в поэтике Белого полюсá мира явлены в красках: серый цвет символи­зи­рует зло как «воплощение небытия в бытие, придающее последнему призрач­ность», а ясно-лазурный сияет как «символ богочеловечества». Соответственно, в поэтике Блока разворачивается вселенский конфликт между страшным «пурпу­ром лиловых миров» и «лазурью Чьего-то лучезарного взора». И вот в эпицентре этой космической драмы цвета и света возникла грандиозная фигура художника Михаила Врубеля. Его метания и безумие, расписывание церквей и маниакальная сосредоточенность на образе Демона, «сны Врубеля, его бред», «его покаяние» — все это осознается как знаки избранности, при­част­ности запредельной тайне. О нем пишут, следуя риторике исключитель­ности: «Нам недоступны, нам незримы…» — формула в зачине брюсовского стихотворения «М. А. Врубелю», «Лишь ты постигнул до конца…» — его фи­наль­ная формула. «Если бы я обладал средствами Врубеля…» — сетует Блок, а в статье «Памяти Врубеля» подводит гиперболи­ческий итог: «Падший ангел и художник-заклинатель: страшно быть с ними, увидать небывалые миры и залечь в горах».

Сам ставший мифом еще при жизни, Врубель обладал исключительным даром творить мифы на полотне, на стенах храмов, в мраморе и на терракотовых плитках. Его мифы воплощались не наяву, при ярком солнечном свете, а как бы сквозь призму снов и галлюцинаций. Но тем неотступнее, тем глубже воздей­ствуют эти мифы, очаровывая и пугая. «Верится, что Князь Мира [то есть сам дьявол] позировал ему…» — признавался художник Александр Бенуа.

Первоэлементом врубелевского мифа является цвет: возникает впечатление, что космическая энергия проливается на холст красочной стихией, мерцающей оттенками и взаимопереходами холодных тонов (бирюзовым, синим, лило­вым), и вот цвет разрешается в формах, порождает образы. Процесс образо­вания формы как будто происходит на наших глазах: цвет дробится на кри­стал­ли­ческие элементы, из которых, словно из геологического материала, созида­ется мир. Декоративная фактура, которая кажется собранной из дра­гоценных и полудрагоценных камней, базальта, смальты, кварца, хрусталя, перламутра, бисера и стекляруса, становится основой для всевозможных метаморфоз. Так, на картине «Демон сидящий» крылья печального духа пре­вращаются в горные породы, горные породы — в цветы, цветы — в сполохи заката. «Врубель… вест­ник, — обобщает Блок, — весть его о том, что в сине-лиловую мировую ночь вкраплено золото древнего вечера».

В пульсирующем и становящемся мире Врубеля все телесное становится глу­боко загадочным. Тот же Демон, с его узлами мускулов, двоится в восприятии зрителя: сверхчеловеческая мощь торса, грандиозный потенциал пружинистой позы — не оборачивается ли эта космическая энергия саморазрушением плоти, не чревата ли роковым бессилием? Во всяком случае, в еще одном из много­числен­ных вариантов демонической темы — картине «Демон поверженный» истон­чившаяся плоть падшего ангела изображена в последней конвульсии, перед тем как превратиться в горный ледник и слиться с фоном.

Изменчивость врубелевской вселенной усугубилась в 1902 году, когда на вы­ставке «Мира искусства» демонстрировался «Демон поверженный»: к ужасу свидетелей, автор тогда каждое утро то переписывал, то подправлял картину; каждый раз на картине что-то менялось — то поза, то выражение лица, то объем тела.

Врубелевский мир одержим синестезией — слитностью и переходностью ощущ­ений: зримое в нем стремится стать музыкальным, музыка — вопло­щается в зримой форме. Это особенно ощутимо в картине «Царевна-Лебедь», вдохновленной оперой Николая Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане» и чарующим пением супруги художника, Надежды Забелы. Сказочный образ царевны застигнут здесь в последнем замирании и таинственно-тревожной оглядке, в то время как ее снежные крылья и темно-лиловые облака, под­хва­ченные мощными цветовыми и световыми аккордами, уже уносятся к гори­зонту. При взгляде на картину возникает гипнотическое ощущение слышимого звука — и это как раз тот вид магии, который особенно ценился в эпоху сим­во­лизма.

Пределом стало творчество литовского художника и композитора Микалоюса Чюрлениса, который называл некоторые свои картины сонатами («Соната солнца», «Соната звезд», «Соната весны»), а в симфонических поэмах рисовал звуковые картины («Море», «В лесу»). «Он заставляет нас ощутить себя в ином пространстве, поглотившем время и движение», — этими словами Вяче­слав Иванов, по сути, выписал Чюрленису пропуск в символизм. Посмертное признание одним из мэтров русского символизма своего литовского собрата не случайно: так сказалась решающая тенденция всего движения — воля к абсолютному синтезу.

Символизм достиг своего пика к 1910-му, году смерти Врубеля, но расцвет почти тут же сменился кризисом. Слишком велики были надежды на пре­ображение мира, а следовательно, и неизбежные разочарования — все это провоцировало брожение и раздоры, размывало общую для символистов почву. Мистические упования Блока и Белого все никак не сбывались, зато сбылись катастрофические предчувствия. Революция (незадолго до которой, в 1915 го­ду, умер Скрябин) смела тех, кто ее предсказывал. После 1917 года о симво­лиз­ме уже вспоминали как об истории, с каждым годом — особенно после смерти Блока в 1921 году — все более далекой. Но конец символизма как школы и дви­жения не отменил его огромного влияния на всю последую­щую культуру. Даже противники символистов, акмеисты, не могли укло­ниться от этого влия­ния, причем именно в своих итоговых произведениях: Николай Гумилев в своем последнем сборнике «Огненный столп», Осип Ман­дель­штам — в «Сти­хах о неизвестном солдате», Анна Ахматова — в «Поэме без героя». Фор­маль­ные поиски Брюсова и Блока дали импульс к преобразованию русской поэзии, опыты Белого до неузнаваемости изменили русскую прозу. След сим­во­лист­ских идей более всего ощутим именно в явле­ни­ях мирового уровня — музыке Игоря Стравинского, дяги­левских балетах, филь­мах Сергея Эйзен­штейна, живо­писи лидеров русского авангарда, таких как Васи­лий Кандинский и Кази­мир Малевич, прозе Андрея Платонова и Бо­риса Пастернака. Великие дости­жения русской культуры в ХХ веке во многом стали возможны потому, что символизм открыл ему «магические горизонты».