10 цитат из записных книжек Венедикта Ерофеева
Обрывки разговоров, выписки из отрывных календарей, стихи и дневниковые записи — объясняем, что имел в виду автор «Москвы — Петушков»
Венедикт Ерофеев вел записные книжки почти всю жизнь: из них родились «Москва — Петушки» и другие его произведения, они же стали главным источником, рассказывающим о жизни писателя и о становлении его стиля. Их публикация — сначала в виде небольших подборок, а затем и целиком — началась сразу после смерти Ерофеева. Книжки наполнены выписками из прочитанного, репликами друзей и случайных знакомых, дневниковыми записями, номерами телефонов и списками долгов, афоризмами, шутками и каламбурами. Здесь Ерофеев оттачивал свой стиль, и многие записи почти без изменений перешли в его сочинения; другие же, ничуть не хуже, так и остались, аккуратно выписанные в отдельные блокноты. В записных книжках Венедикт Ерофеев предстает грустным философом, любителем парадоксов, и читать их не менее интересно, чем «Москву — Петушки».
1. О поводе выпить
«20 сентября этого года спрыснуть расстрел 26 бакинских комиссаров»
Заметка 1978 года может показаться шутливой, но это не единственный случай, когда Ерофеев собирается отметить
Такая любовь писателя к неочевидным юбилеям объясняется и его страстью к точным датам, и стремлением соотнести собственную биографию с историческими событиями, и, наверное, чисто бытовой необходимостью найти повод для выпивки. Но главная причина лежит все-таки в эстетической плоскости — не случайно все памятные даты, которые упоминает Ерофеев, выглядят откровенно иронично.
В конце 1960-х годов Советский Союз захлестнула волна юбилеев, связанных с событиями Октябрьской революции и Гражданской войны, а кульминацией стало празднование столетия со дня рождения Ленина (кстати, именно эту дату имеют в виду члены бригады по прокладке кабеля в «Москве — Петушках», когда под руководством Венички торжественно клянутся «по случаю предстоящего столетия покончить с производственным травматизмом»). Об этом же Ерофеев с грустью пишет в записной книжке 1969–1970 годов:
«Раз начав, уже трудно остановиться. 50 лет установления советской власти в Актюбинске, 25 лет львовско-сандомирской операции etc., etc. Все ширится мутный поток унылых, обалбесивающих юбилеев».
Предлагая «спрыснуть» очередную годовщину, Ерофеев делает попытку спародировать официальный советский язык, обессмыслив его. И таким образом, быть может, сделать свое существование рядом с ним чуть более приемлемым.
2. О пользе алкоголя
«О необходимости вина, т. е. от многого было б избавление, если бы, допустим, в апреле 17 г. Ильич был бы таков, что не смог бы влезть на броневик. Т. е. задача в том, чтоб пьяным перестать пить, а их заставить»
За типичной для Ерофеева шутливой формой скрывается серьезное содержание. Алкоголь как естественный ограничитель — одна из постоянных тем его записей. Пьяный человек мало на что способен, а значит, меньше вероятность, что он совершит
Идея про Ленина, который напился так, что в самый ответственный момент не смог забраться на броневик и произнести свою историческую речь, похожа на анекдот. В определенном смысле это и есть анекдот, цель которого — с помощью юмора оживить застывшую историческую личность. Вероятно, именно для этого Ерофеев страницами выписывает цитаты из писем Ленина и Крупской, выбирая самые смешные. Например, такую: «Все же мне жалко, что я не мужчина, я бы в десять раз больше шлялась» Надежда Крупская — Марии Ульяновой, речь в письме идет о прогулках в окрестностях Шушенского..
Из этих выписок за два февральских дня 1988 года сложилась «Моя маленькая лениниана» — последнее законченное сочинение Ерофеева. И хотя его часто относят к постмодернизму, на самом деле это скорее попытка очеловечить советский официоз доступными писателю средствами. Услышав слово «постмодернизм», Ерофеев, наверное, скривился бы не меньше, чем от вопроса, считает ли он себя русским интеллигентом Из интервью Игорю Болычеву. Цит. по: Венедикт Ерофеев. Собрание сочинений в 2 томах. Т. 2. С. 277..
3. О смешении жанров
«Не смех со слезами, но утробное ржание с тихим всхлипыванием в подушку, трагедию с фарсом, музыку со сверхпрозаизмом, и так, чтоб это было исподтишка и неприметно. Все жанры слить в один, от рондо до пародии, на меньшее я не иду»
Интересно, что Ерофеев объединяет даже не противоположности, а крайние точки: «Не смех со слезами, но утробное ржание с тихим всхлипыванием в подушку…» В этом фрагменте выражена как его любовь ко всему ненормальному, выходящему за рамки привычного, так и ненависть к «золотой середине». Об этом же и цитата из «Пер Гюнта» Ибсена, которую Ерофеев выписывает в 1961 году:
Пикантность-то и дорога нам, людям,
Когда нормальным сыты мы по горло.
Привычное нас больше не пьянит.
Лишь крайность — худобы или дородства,
Иль юности иль старости — способна
Ударить в голову, а середина
Лишь вызвать тошноту способна Перевод Анны и Петра Ганзен..
Пикантность, непривычность, неприличность — вот ерофеевская стихия. Она нужна, чтобы поразить читателя, вывести его из равновесия. Крайность «ударяет в голову», как знаменитые Веничкины коктейли с их фантастическими и несоединимыми ингредиентами — дезинсекталем для уничтожения мелких насекомых, клеем БФ, тормозной жидкостью. Собственно, все творчество Ерофеева в
4. Об обыденности горя
«У вас вот лампочка. А у меня сердце перегорело, и то я ничего не говорю»
В грубовато-ироничной форме, как будто это реплика ворчуна-электрика, Ерофеев высказывает нечто действительно для себя важное. «Настоящей страстью Вени было горе. Он предлагал писать это слово с прописной буквы, как у Цветаевой: Горе», — пишет Ольга Седакова, вспоминая эпизод в «Москве — Петушках», в котором Веничка сравнивает себя с героиней картины Крамского «Неутешное горе». Там Веничка утверждает, что те «скорбь» и «страх», которые обычные люди испытывают в исключительные моменты жизни, например из-за смерти близких, он ощущает все время. Горе для него превращается в обыденность, в нечто привычное, но не теряющее при этом своей остроты.
В таком контексте становится понятна и эта запись. «Перегоревшее» сердце для Ерофеева — ситуация такая же будничная, как для других — перегоревшая лампочка. Но если лампочку можно заменить, то с сердцем это сделать сложнее. Безнадежность этой ситуации хорошо выражена в записи 1973 года на эту же тему:
«Сравни их тяжесть и безвыходность и мою, дурацкую. У них завтра зарплата — а сегодня нечего жрать. А у меня ленинградская блокада».
5. О любимом первенце
«А Тихонов бы все напутал. Он в Афинах был бы Брут, а в Риме — Периклес»
Вадим Тихонов, «любимый первенец» «Любимым первенцем» автор назвал Тихонова в посвящении к «Москве — Петушкам». Писатель имел в виду, что Тихонов стал для него
Ерофеев в записных книжках отмечает, что его приятель путает изобретателя Генри Форда и химика Эрнеста Резерфорда, композитора Оффенбаха и философа Фейербаха, актрису Веру Марецкую и балерину Майю Плисецкую, художника Рембрандта и политика Вилли Брандта. Ерофеев даже не упускает случая рассказать об этом швейцарской исследовательнице, автору диссертации о «Москве — Петушках» Текст письма приведен в: Светлана Гайсер-Шнитман. Венедикт Ерофеев: «Москва — Петушки», или «The Rest is Silence». Bern; Frankfurt am Main; New York; Paris. 1989. Он как будто противопоставляет Тихонова известному шутливому описанию интеллигента, который способен отличить Гоголя от Гегеля, Гегеля от Бебеля, Бебеля от Бабеля и далее по списку. Тихонов же, наоборот, не знает ничего. Вот и в цитируемом фрагменте он издевательски уподобляется Чаадаеву из известного пушкинского стихотворения, но если Чаадаев «в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес», то Тихонов и здесь бы все напутал.
6. О подходящих сравнениях
«Игорь Авдиев, длинный, как жизнь акына Джабаева, бородатый, как анекдот»
В записных книжках Ерофеева часто упоминается и другой его друг, Игорь Авдиев. Он имел эксцентричную внешность: очень высокий, с длинной густой бородой. Высоким был и сам Ерофеев. «…В Игоре метр девяносто семь, а в Вене было метр восемьдесят семь (он обычно говорил: метр восемьдесят восемь)», — вспоминала его вторая жена Галина Носова. «Мы с Авдиевым оба длинны. Но он длинен, как декабрьская ночь, а я — как июньский день», — пишет сам Ерофеев, с помощью типичных для него сравнений передавая не только сходство в их внешности, но и различие: у Ерофеева волосы были русые, у Авдиева — иссиня-черные.
В основе этих сравнений лежит простой каламбур: длинным часто называют высокого и, как правило, худого человека, но одновременно длинной может быть жизнь — например, советского поэта Джамбула Джабаева, прожившего 99 лет. Для создания того же эффекта можно использовать не разные значения одного и того же слова, а устойчивые языковые выражения: человек может стать бородатым, как анекдот, длинным, как рубль, или высоким, как награда. Так и рождается ерофеевская шутка.
Писатель, кажется, и сам понимал незатейливость подобных каламбуров. «Надо привыкать шутить по-„Крокодильски“», — замечает Ерофеев в записи от 1966 года. Однако в основе некоторых его каламбуров лежит не только примитивный юмор, но и характерное для него стремление к обновлению языка и умение точно описать внешность или характер:
«Он самый строгий и самый длинный из нас, как литургия Василия Великого — самая длинная и самая строгая из всех литургий».
Нет сомнений, что в этой заметке речь тоже идет об Игоре Авдиеве. Если Тихонов у Ерофеева, как правило, изображается неучем, то Авдиева как героя записных книжек писателя отличает глубокая и очень серьезная религиозность. Ерофеев мог написать «высокий, как каланча» или «строгий, как выговор», но выбрал иной вариант. Получился, может быть, не самый смешной каламбур, зато достаточно точное описание.
7. О неоднозначности
«Это о *** [проститутках] или не о *** [проститутках]? У Дидро: „Самый счастливый человек тот, кто дает счастье наибольшему количеству людей“»
Источник этого афоризма — отрывной календарь за 1976 год. Случайное собрание разнообразных цитат, годовщин и бесполезной информации обо всем на свете — абсолютно ерофеевский формат. Из этого календаря Ерофеев не только выписывает понравившиеся афоризмы, но и узнает о грядущем
«Книг особых у нас не было, поэтому читали все подряд, что под руку попадается; был у нас маленький отрывной календарь, который вешают на стену и каждый день отрывают по листочку. Веничка этот календарь — все 365 дней — полностью знал наизусть еще до школы; например, скажешь ему: 31 июля — он отвечает: пятница, восход, заход солнца, долгота дня, праздники и все, что на обороте написано».
8. О молчании
«Не надо спешить с публикацией и обнародованием чего бы то ни было. Ньютон, открывший всемирное тяготение, ознакомил с ним людей 20 лет спустя»
Эта запись сделана в 1974 году; совсем скоро тема творческого молчания станет для Ерофеева чрезвычайно болезненной. Написанные в 1969 году «Москва — Петушки» были опубликованы за границей в 1973-м («Моя проза — в розлив с 1970 г. и с 1973 навынос», — шутил сам писатель), в том же 1973-м в самиздатском журнале «Вече» вышло его эссе о философе Василии Розанове — а следующий его текст, пьеса «Вальпургиева ночь», появится только через 12 лет. Все это время Ерофеев будет мучиться от творческой немоты и невозможности создать
«Он вообще был невероятно талантлив, и я думаю, что реализовался хорошо, если на один процент. Моя жена говорила ему по поводу „Петушков“: „Ты, как Терешкова Имеется в виду Валентина Терешкова — советская космонавтка, первая женщина, побывавшая в космосе., полетел один раз — и все“. Он прямо весь изворачивался — ему было очень обидно, — но ничего не отвечал».
Ерофееву оставалось только горько шутить, как он делал это в записной книжке 1978 года:
«„Почему молчишь целых пять лет?“ — спрашивают. Отвечаю, как прежде графья отвечали: „Не могу не молчать!“ Отсылка к манифесту Льва Толстого «Не могу молчать».».
9. Об отношениях с Богом
«Об одном только я попросил Господа Бога — „в виде исключения“ сделать это лето градуса на полтора попрохладнее обычного. Он ничего твердого мне не обещал»
Комический эффект этого фрагмента строится на всемогуществе адресата и ничтожности самой просьбы, подчеркнутой нецелым числом, на которое Ерофеев просит снизить температуру, — «градуса на полтора попрохладнее обычного». Вдобавок Господь «ничего твердого» обещать не может, как будто просьба кажется ему трудновыполнимой или чреватой чересчур обременительными хлопотами. Ерофеев рисует себя надоедливым канючащим просителем, а Бога — то ли мелким чиновником, то ли уставшим родителем, который не может решить, разрешить ли ребенку еще сладкого. Ерофеев любил именно эту форму жалоб на погоду: ту же форму «градуса на полтора» он использовал и позже, но с обратным знаком:
«Я попросил Господа Бога сделать ну хоть на полтора градуса теплее обычного. Он ничего твердого мне не обещал».
10. О течении времени
«Здесь так хочется спать от вина, что рассказываешь, например, анекдот о Чапаеве, скажешь „ча“, а „па“ уже не успеваешь»
Пример любимой Ерофеевым гиперболической конструкции. Здесь он в характерной для себя манере обновляет затершиеся языковые клише вроде «в один миг» или «и глазом моргнуть не успеешь». Можно сказать «и глазом моргнуть не успеешь — уже темно», а можно так:
«И как быстро наступает тьма в этом ноябре. Я размахнулся — было еще светло, а как ****** [выпил] — полная темнота».
Вместо того чтобы употребить клише, писатель создает на его месте самостоятельный сюжет. Наступление темноты оказывается таким же стремительным, как движение руки от стола к горлу. Одновременность двух событий — опрокидывания стопки и наступления темноты — создает иллюзию их связи, как будто одно вызвано другим, а также говорит об их сходстве: ощущение от наступившего вдруг ноябрьского вечера действительно