18 октября 2017Литература, История

Советский писатель внутри Большого террора. Последняя глава

В восьмой, и заключительной, главе рассказывается о том, что происходило с главным героем во время войны

Автор Илья Венявкин*

Глава 8. Последняя война

31 декабря 1940 года на даче у Афиногеновых собралась большая компания. На встречу Нового года пришли будущие лауреаты Сталинской премии Нико­лай Погодин, Николай Вирта, Петр Тур и другие писатели и драматурги. С мо­мен­та опалы прошло всего два года, и за это время Афиногенов снова сумел оказаться в центре светской жизни. Вечеринка удалась: все разошлись только в девять утра.

Хозяева в качестве развлечения составили для гостей шуточную анкету: нужно было ответить на семь вопросов, чтобы через год снова собраться и посмо­треть, сбылось ли загаданное. На вопрос «Кем вы будете в новом году — блон­динкой или брюнеткой?» гости отвечали: пегой, полосатой, лысым.

Впрочем, большинство вопросов были серьезными и так или иначе касались войны, которая уже вовсю шла в Европе: «Будем ли мы воевать в 1941 году?», «Как разовьется мировая война в 1941 году?» В ответах писатели и их жены проявили почти полное единодушие: «Адольфа Ивановича побьют», «провал Гитлера», «поражение Германии». Многие даже не верили, что СССР придется вступать в войну. Наибольшие оптимисты предрекали мировую революцию. «Надеюсь на Политбюро, не подведет», — писал Аркадий Первенцев.

1 июля 1941 года после полуторалетнего перерыва Афиногенов снова начал вести дневник. Как и многих современников, его побудило к этому нападение гитле­ровских войск на СССР. На протяжении 30-х годов советская пропаганда убеж­дала, что новая война будет иметь всемирно историческое значение: она станет финальной битвой между силами коммунизма и капитализма. После веролом­ного нападения капиталистических сил советские войска пе­рейдут в стреми­тель­ное наступление, перенесут войну на территорию про­тивника и устроят мировую пролетарскую революцию. После этого на земле (или хотя бы в Евро­пе) должен будет установиться новый социальный порядок — без классов и без войн.

Поэтому неудивительно, что Афиногенов назвал свои записки «Дневник по­след­ней войны». Многие из этих записей поражают интонацией смирения перед смертью: «Миллионы погибнут. Но миллионы и выживут. И спасшиеся будут жить в новом мире — без войн. Какая тогда будет жизнь? <…> Все это интересно… но все это уже мимо меня и не во мне. Во мне лишь одно ощуще­ние — полного покоя перед лицом событий. Ожидание неизбежной и хладно­кровной встречи с врагом. Смерть в войне не как искупление или жертва — нет, как естественный конец жизни, прожитой в роковую полосу мировой исто­рии».

Рассуждения о неизбежности и банальности смерти прямо возвращали Афино­ге­нова в ситуацию 1937 года, когда он ждал ареста на своей даче в Передел­кине: «Жизнь… не все ли равно, где она оборвется, раз она уже прожита. Про­жи­та и испытана — и все было в жизни моей — и слава, и почет, и падение на дно — и новый медленный подъем… но уже усталым и больным подымался я после 1937 года — тогда именно и зрело во мне это равнодушие к собственной жизни, которое, знаю, кончится моей смертью, и смертью скорой. Вот так я встречаю последнюю войну свою — и сейчас уже удаленно смотрю на тех, кто еще живет и борется за свое существование…»

Как утверждали многочисленные книги и фильмы, большевик должен был преодолеть буржуазный страх смерти, решиться на подвиг во имя идеи, чтобы воскреснуть в новых поколениях, которые будут жить уже при коммунизме. Большой террор ставил под вопрос этот центральный для официальной пропа­ганды миф: люди, пережившие опыт повседневного ожидания смерти, больше не воспринимали ее как подвиг. Они столкнулись с подлостью и цинизмом функционеров, увидели хаотические метания идеологов, неспособных внятно объяснить причины низвержения прославленных вождей и выборочность тер­рора, и их доверие к режиму оказалось подорванным.

В самом начале войны возникла угроза не только военного, но и идеологиче­ского коллапса всего советского проекта. Несмотря на годы социального контроля, борьбы с инакомыслием и партийной пропаганды, уже в первые дни войны видимое единодушие советского общества было разрушено. Ответом на вторжение Гитлера и отступление советских войск стал не только подъем патриотизма, но и паника. Аноним, написавший письмо члену Политбюро и первому секретарю Ленинградского горкома ВКП(б) Андрею Жданову, так описывал ситуацию в Ленинграде через пять дней после начала войны: «Репродукторы кричат: „Не выключайте радио!“ — но тошно делается, люди гибнут где-то, а у нас музыка гремит, а в магазинах кошмар, население делает запасы, у кого есть деньги, конечно. <…> Я считаю, что надо милиции просто-напросто гонять очереди, а то получается полная паника, в очередях можно услышать всевозможную провокацию, уже болтают, что Россию про­дали, что Сталин уже скрылся». Советские граждане прекрасно знали, что в пуб­лич­ных местах такие разговоры вести не стоило. Но страх наказания больше не останавливал людей.

3 июля, через 11 дней после начала войны, было принято решение эвакуировать из Москвы в Тюмень главную советскую святыню — тело Владимира Ленина. Одного этого было достаточно, чтобы представители советской элиты захотели бежать из города. «В эти дни обнаружилась человеческая трусость и сла­бость — именитые люди, ордена им дали, премии, а они ходят бледные, и един­­ственный их вопрос — когда сдадут Москву, и как далеко придется нам бежать, и как бы им словчиться и убежать первыми», — записал Афиногенов в дневнике 7 июля.

Война быстро изменила привычную жизнь и быт московской интеллигенции: многие отправились на фронт, по ночам приходилось прятаться в убежища или бороться с зажигательными бомбами, в писательском поселке Передел­кино появилась зенитная батарея. Изменился и ландшафт советского искус­ства: кино, на которое до этого делалась основная идеологическая ставка, было слишком долгим и дорогим в производстве, и приоритет был отдан агитацион­ным статьям и пьесам. Различия между искусством и агитацией окончательно исчезли.

В июле Афиногенов получил государственный заказ на новую пьесу, которую нужно было закончить к августу. Действие «Накануне» происходит в дачном поселке неподалеку от большого города, куда приходит война, нарушая тече­ние жизни главных героев — агронома Андрея Завьялова и его жены туркменки Джерен. Афиногенов выбрал далеких от армии людей и показал, как в условиях катастрофы жизнь становится понятнее и проще, а в людях проявляются их истинные качества. Оставшись в дачном поселке, герои демонстрируют чудеса самоорганизации и создают боевой отряд. Они избегают пафосных слов и официальных патриотических штампов — для поднятия боевого духа зенит­чиков актриса Гараева читает им пассажи из «Вой­ны и мира» Льва Толстого: «В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что сча­стье в нем самом… <…> …Теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утеши­тельную истину — он узнал, что на свете нет ничего страшного…»

В финальной сцене Завьялов, чтобы помешать маневру немецких войск, поджигает поле, засеянное выведенным им уникальным сортом пшеницы. Через несколько мгновений погибает его жена Джерен. Все герои приносят над ее телом клятву, слова которой противоречат общему настроению пьесы, буквально цитируя газетные передовицы тех дней: «Клянемся убить в себе жалость и ненавидеть врага так сильно, как любим мы жизнь и родину нашу. Кровью за кровь и смертью за смерть отомстим мы, и яростна будет наша месть».

В дневниковых записях лета и осени 1941 года Афиногенов разрывается между эскапизмом и желанием присоединиться к официальному дискурсу патрио­тизма и мобилизации:

«Я совсем спокоен. <…> Сам я настолько ко всему готов, что даже порой удивляюсь себе… мне все время хочется спать — и больше ничего. А тут все время теребят с пьесой, и надо ее писать — иначе скандал…»
17 июля 1941

«Сегодня, впервые за много недель, радостное в сводке — взят город Ельня, Смоленской области, пятьдесят деревень, 400 кв. км терри­тории. Разгромлено восемь дивизий. Бой шел двадцать шесть дней. Это очень радостно, хоть чуть­-чуть можно на чем­-то вздохнуть. И в днев­ной сводке — под Одессой уже легло двадцать тысяч румын и немцев. Газеты пишут: „Одесса — неприступная крепость“. Значит, не отда­дим».
9 сентября 1941

Афиногенов не мог перестать следить за развитием событий на фронте и пы­тал­ся найти объяснение случившемуся. Как и в 1937 году, ему нужно было придумать интерпретацию, которая бы склеила распадавшуюся на глазах реальность. Сталин по-прежнему занимал центральное место в этих рассуж­дениях, только теперь уверенности в том, что за катастрофой стоит четкий план, у Афиногенова поубавилось. «Что думает он? Как он воспринимает наши поражения? Есть ли у него свой, сталинский план? Или все планы смяты неуме­­лой организацией и бюрократизмом, который может нас погубить? Ведь еще двух месяцев нет… а уже Смоленск. Это же действительно молние­носная война, что бы там ни говорили», — записал он 14 августа.

Тем парадоксальнее событие, которое произошло несколько недель спустя: Афиногенов получил первую серьезную должность со времен своей опалы. Его назначили главой литературной части Советского информационного бюро вместо Александра Фадеева: тот вернулся из командировки на фронт и ушел в запой. Во время войны Совинформбюро играло роль министерства пропа­ганды, которое координировало распространение информации о положении на фронте в газетах и радио. В 1941 году перед бюро среди прочего стояла вполне конкретная задача — ускорить вступление в войну Америки. Судя по всему, именно этим можно объяснить назначение Афиногенова, свободно говорившего по-английски.

За дело Афиногенов взялся с энтузиазмом. В его архиве сохранился рабочий блокнот, в котором законспектиро­вано содержание чуть ли не еже­дневных рабочих совещаний. Первого октября Афиногенов записал список амбици­озных задач на будущее: «а) продвижение наших картин; б) полити­ческая обработка голливудской общественности; в) постановка в Голливуде наших картин и продвижение наших сценариев».

Как позже вспоминал Лев Кассиль, «работая в Совинформбюро, он не только умел организовывать наших писателей, но и мобилизовывать те связи, которые были у него за границей, для освещения жизни Советского Союза. И на такой скромной площадке, как Переделкино, можно было встретить людей и с Запа­да, и из Америки».

 

Тем временем по мере приближения немецких войск в Москве нарастала па­ника. Писатели и другие члены номенклатуры были заняты попытками эвакуи­ровать свои семьи и вывезти имущество. В очередях, уже ничего не стесняясь, обвиняли во всех бедах евреев и обсуждали возможные преимущества жизни под немцами. Пятнадцатого октября Сталин подписал указ, предписывающий срочную эвакуацию правительства, Президиума Верховного совета и иностран­ных дипмиссий в Куйбышев. В случае появления немцев «у ворот Москвы» НКВД было поручено взорвать метро и ключевые промышленные предприя­тия. Люди бросились на вокзалы штурмовать отходящие поезда.

Афиногенов должен был ехать в специальном составе ЦК вместе с другими представителями советской элиты. Но свободного пассажирского состава не нашлось, и все сели в обычную дачную электричку. «Ранги, чины, всё сме­ша­лось — все равны перед самым трагическим, что свершилось за четыре месяца войны. Только 100 дней, и уже оставляем Москву. Невероятно!!!» — записал он 15 октября.

На несколько дней в Москве установилось безвластие: уходившие из города по шоссе Энтузиастов москвичи останавливали и грабили машины спасав­шейся бегством номенклатуры, коммунисты избавлялись от своих партбиле­тов, сотрудники аппарата ЦК бросили здание на Старой площади, не позабо­тив­шись уничтожить секретные документы.

Афиногенов не доехал до Куйбышева. По дороге его вызвали в Москву на сроч­ное совещание Совинформбюро. 29 октября Афиногенов зашел в здание ЦК партии в центре Москвы оформить документы для выезда за гра­ницу, когда туда попала немецкая бомба. Он погиб от одного из осколков.

Три года спустя, когда исход войны уже не вызывал сомнений, Союз советских писателей нашел время и возможность почтить память литераторов, погибших в 1941 году. 28 октября 1944 года в Доме актера Всесоюзного театрального общества прошел вечер памяти Афиногенова. На вечере показали отрывки из пьес «Чудак», «Машенька» и «Накануне»; Давид Ойстрах, Лев Обо­рин и Святослав Кнушевицкий исполнили трио Чайковского «Памяти великого артиста». Но самой важной частью вечера были выступления писателей. Лев Кассиль вспомнил о спокойной уверенности Афиногенова в «дни, когда при­страстные, несправедливые обстоятельства затемнили жизнь этого человека и на время скрыли его жизнь от других». Самым же резонансным выступле­нием стала речь Бориса Пастернака.

Большую часть времени Пастернак говорил не о творчестве Афиногенова, а о его человеческих качествах: «Мой отец был художником. Если бы я обладал этими способностями, я бы нарисовал Афиногенова таким, каким он изобра­жен на этом пригласительном билете. Это лицо бесстрашной чистоты». Как и в афиногеновской пьесе «Накануне», Пастернак изображал первые месяцы войны как время, когда люди проявили свою настоящую природу. На фоне паники, трусости и бюрократизма Афиногенов не изменил своих привычек и сохранил достоинство. Но самой необычной была следующая характери­стика: «В моих глазах это был человек верующий. Он был такой верующий человек, что о нем можно сказать: „Вера горами двигает“. Афино­генов показал на живом примере, что вера именно творит». Это был настолько важный момент во всем выступлении для самого Пастернака, что он вернулся к своей мысли еще раз: «Он был человек веры, которая в действительности созида­тельна, и из горнила этой веры созидалась действительность».

Неуместность этого словаря тут же потребовала корректировки. Выступавший следующим официозный писатель-баталист Леонид Соболев попробовал под­править характеристику, вернувшись в привычное русло советских клише: «Пастернак сказал: „Верующий человек“, — но я скажу другими словами: он был уверен в жизненности нашего народа, нашей страны».

Этот конфликт двух языков описания определил всю жизнь Афиногенова. Он искренне верил в советский проект, и эта вера переполняет его дневники и пьесы. Но Афиногенову также было важно быть соавтором партийной идео­ло­гии — поэтому он не просто верил в нее, но осмыслял и развивал советские идеологемы. 1930-е годы обернулись катастрофой для многих убежденных коммунистов: их желание наполнить идеологию своими собственными смыс­лами было отвергнуто партийным аппаратом во главе со Сталиным, которого интересовала унификация и управляемость общества. Миллионы людей столк­нулись с репрессиями, а официальные объяснения террора были противоре­чивы и неубедительны. Невозможность откровенно написать или рассказать об отчаянии, страхе и разочаровании, испытанных во время Большого террора, разделила Афиногенова-человека и Афиногенова-писателя. Это противоречие еще сильнее разрывало его в первые месяцы войны, когда пропаганда создавала образ советского человека-патриота, готового отдать жизнь за родину и не со­мне­вающегося в победе коммунизма. Настоящий советский человек ока­зал­ся гораздо сложнее и противоречивее, чем ему предписывала газета «Правда».

Последним на собрании выступил Илья Эренбург, который закончил свою речь словами «Он, кажется, не написал того зрелого и настоящего, чем жил, не на­пи­сал о войне, о страшной осени. Но автор стал героем, персонажем еще не на­пи­­­санной трагедии. Он больше ничего не напишет, но его образ наверно вдох­­­­­­но­вит, и напишут о нем».