История, Литература, Антропология

Галина Муравьева: «Мы с мужем раскладывали итальянские открытки и гуляли по ним»

Галина Даниловна Муравьева выучила и вырастила несколько поколений российских итальянистов. В 2021 году вышел ее параллельный построчный перевод первой кантики «Божественной комедии» Данте. В новом выпуске цикла «Ученый совет» — ее рассказ о детстве, увлечении Италией, выборе профессионального пути, преподавании, переводах и мурашках, которые бегут, когда слышишь настоящие стихи

Галина Даниловна Муравьева
(р. 1942)

Филолог, кандидат филологических наук, переводчик, преподаватель. Командор ордена Звезды Итальянской республики. Автор переводов «Государя» Макиавелли, «Амето» Боккаччо, «Галатео» Делла Казы, а также параллельного построчного перевода первой кантики «Божественной комедии» Данте. Кроме того, Галина Даниловна Муравьева — редактор каталога «Монеты варварского чекана на территории от Балкан до Средней Азии» (2012) и соавтор автори­тетного нумизмати­ческого издания «Атлас таманских подражаний римским денариям» (2022).

Научные интересы: итальянский язык и литература, Данте, поэзия, перевод, нумизматика. 

Галина Муравьева в проекте «Ученый совет» © Arzamas

О послевоенном детстве, клумбе с табаком и страшных историях

У меня были очень хорошие родители, но в этом послевоенном детстве было много тяжелого. Ходило много нищих по квартирам. Конечно, было неважно с едой. И детство было очень советское.

Мы жили в доме возле Тверской — тогда улицы Горького. Двор у нас был чудесный. В середине — клумба, на клумбе табак, вечерами этот табак дивно пах. Днем там играли, а вечером мы сидели на скамейках и рассказывали страшные истории. Страшных историй я и потом наслушалась, но не таких страшных. 

В детстве была еще и дружба. Главная моя дружба до сих пор продолжается. Хотя моя  Саша Раскина живет далеко-далеко-далеко от Москвы, в Новом Орлеане, мы все равно дружим. Вот это все пошло от школы, от детства. 

О 175-й школе

Я пошла в школу в 1949 году. Школа когда-то называлась 25-я образцовая, а в мое время она уже была 175-я. И учились в ней дочка Сталина, дочка Молотова, у нас преподавала жена Булганина, который был тогда кем-то из руководителей государства  Николай Александрович Булганин (1895–1975) — министр вооруженных сил СССР (1947–1949), министр обороны (1953–1955), член Политбюро ЦК КПСС (1948–1958)..

У меня в классе училась ни много ни мало дочка заместителя Берии, в старших классах — дети заместителей Берии. В моей же школе учились дети из дома МГБ на Садовом кольце  Имеется в виду жилой дом работников Мини­стерства государственной безопасности на Садово-Триумфальной улице.. Нас, детей из соседних домов, уже принимали попросту и дети были хорошие. Но атмосфера была душная, сгущенно-советская. Я помню, как наша директорша — она вела у нас Конституцию в 7-м классе — говорила: «Смотрите по сторонам, кто живет не по средствам». Ну или: «Ты уронила горшок, а завтра ты будешь эсэсовкой». Эту школу я, конечно, не любила, и мы с подругой хотели уйти. И когда подруга переехала, мы воспользовались этим и ушли в другую школу. И вздохнули с облегчением.

О пионерском лагере

Галина Муравьева со старшей сестрой и мамой в пионерлагере в Удельной. 1949 год © Из личного архива Галины Муравьевой

Мама была врачом, и вместе с ней я ездила в пионерлагерь в Удельной. Мне там было хорошо. Я возвращалась вечером из отряда, бежала по корням сосен, по шишкам… Для меня это такой образ Подмосковья — Казанская железная дорога, сосны — замечательно! Но потом, в 13 лет, меня одну отправили в другой пионерлагерь. Сбежать я не сбежала, но после первой смены наотрез отказалась ехать. Потом по утрам мне мерещился горн. Это была ужасная травма: больше я туда не ездила, а родители меня не заставляли.

О выборе дороги

Папа был инженер-станкостроитель. Когда мне было лет шесть, я собирала какие-то железки и говорила, что сделаю станочек. Но станочки, конечно, мне не суждено было потом делать, и слава богу. А хотела я заниматься словами — словами и языком. Я очень полюбила английский. Он у нас появился в 3-м клас­­се, и я рано поняла, что моя дорога — примерно эта. Или литература, или языки. В общем, что-то такое, что, как я потом выяснила, называется филологическим факультетом. Я хотела поступать на отделение прикладной лингвистики: его должны были открыть в 1959 году, как раз когда я поступала. Но не открыли — открыли в 1960-м. Пришлось смириться, и я пошла на романо-германское отделение.

О персте судьбы

Мне в голову не приходило учить итальянский — это придумал мой умный отец. Конкурс на английское отделение был большой, и он сказал: «Ты не прой­дешь. Давай поступай на итальянское, там конкурс будет меньше…» Итальян­ское отделение открылось в том году, и конкурс, правда, был совсем маленьким сравнительно с английским, и я прошла, к своему величай­шему удивлению. Я считаю, что это случайность или перст судьбы — называй как хочешь. Мне сразу стало хорошо с итальянским. И я, конечно, не пожалела и никогда уже не пожалею об этом выборе: он действительно оказался провиденциальным.

Галина Муравьева после 3-го курса МГУ. 1962 год © Из личного архива Галины Муравьевой

Я окончила университет как литературовед, и заведующий кафедрой зару­бежных литератур, до этого еще и декан, Роман Михайлович Самарин мне сказал: «Я вас возьму на кафедру в аспирантуру, если вы будете писать диссер­тацию на тему маргиналий Грамши». «Грамщи» — вот так он выговаривал, считая, видимо, что это правильно по-итальянски. Но Грамши был основа­телем коммунистической партии — и я сказала: «Ни за что!» И потом об этом никогда не жалела. 

Об учителях в МГУ

В университете была замечательная преподавательница французского Эда Ароновна Халифман, от которой пошел наш способ спрашивать домашнее чтение.

Галина Даниловна Муравьева у Лидии Николаевны Натан с Юлией Александровной Гинзбург и Натальей Андреевной Старостиной — подругами с университетских лет. Начало 2000-х годов © Из личного архива Галины Муравьевой

Человек читает заданное количество страниц, мы просим перевести с листа в нескольких местах наугад. Скажем, прочитал 100 страниц — ответил в пяти местах. Прочитал 150 — ответил в шести местах. Другие способы домашнего чтения — например, пересказ — я считаю несравнимо хуже. И это замеча­тельно придумала Эда Ароновна. Замечательной была Лидия Николаевна Натан. Ее мысли и чувства никогда не были только внутри: она, когда могла, выходила, выступала, рисковала. Ей было чем рисковать, и она сильно попла­тилась. Ее провалили по конкурсу, то есть фактически уволили. Но за нее заступилось много народу. Было громкое и долгое дело, стоившее ей здоровья, но ее восстановили. Потом я была в Англии на ее могиле.

О работе в Институте общественных наук и доносе

После университета меня распределили: я работала переводчиком в Институте общественных наук и переводила разные лекции, в том числе и синхронно. 

По сути дела, это была партшкола. Называлась она Институт общественных наук (ИОН). Меня туда взяли… Меня бы еще взяли в «Интурист», но в «Инту­ристе» надо было писать отчеты. А в ИОН, я спросила, надо писать отчеты? Мне сказали, что нет. Там обстановка была такая разудалая. Там Мамарда­швили преподавал. И там ректор стал сторонником, как потом выяснилось, Пражской весны, ну и так далее. Но все-таки мне там не хотелось быть. Мне было… неловко.

В этом Институте общественных наук на меня написали анонимный донос, что я занимаюсь антисоветской пропагандой. На самом деле я действительно вела с итальянцами антисоветские разговоры, потому что тогда была уже вполне антисоветчицей. Это было оттепельное время, склонявшее к этим разговорам очень сильно. Но в доносе написали, что я бог весть что перевожу. Например, что на Трехгорной мануфактуре брак 33 %. Что я говорила на самом деле, понятия не имею. Может, я ошиблась, может, и правда сказала так, а может, нет. Меня обсуждали на заседании нашего бюро переводов, но надо сказать, ни у кого не было энтузиазма меня осуждать — там были очень симпатичные девочки. Потом в коридоре меня встретил наш какой-то чин и сказал: «Не бой­ся, мы знаем, кто написал, живи спокойно». Ну я и жила спокойно. Эта работа оказалась очень полезной, но я хотела скорее оттуда уйти, поэтому в день, когда у меня кончилось распределение, я ушла и год потом пробыла без работы. 

О прыжке в поезд на ходу

Мне не приходило в голову, что я буду преподавать. Это тоже случайность. Я ушла в никуда: у меня не было ни предложений, ни идей… Где я буду рабо­тать, я не знала, но считала, что как-то оно образуется. Год меня заворачивали во всех отделах кадров. Вот мне предложили преподавать в МГИМО — капельку я преподавала. Но в МГИМО они уже перевыполнили свой план по евреям, и меня, естественно, завернули  В советских вузах существовало негласное правило не брать больше определенного количества еврейских студентов, аспирантов и преподавателей.. Я особенно не собиралась преподавать — ну завернули и завернули. Потом я что-то делала в Союзе кинематографистов, и снова меня завернули — тоже, видимо, считали, что свои планы они перевы­полнили. И тут мне звонит Татьяна Борисовна Алисова, известный итальянист, которая в моей группе вела итальянский язык, и говорит: «Не хотите ли вы попреподавать два года, пока я буду в докторантуре?» Давайте, почему нет. И я начала преподавать — временно. А когда прошло два года, наш замде­кана — такой был знаменитейший человек по фамилии Зозуля — взял меня на постоянную работу, на должность младшего научного сотрудника. И это тоже была случайность: он хотел, чтобы студенты в его любимом семинаре учили итальянский язык. Спустя какое-то время он сказал мне: «Вас взять было трудно, как прыгнуть в поезд на ходу». Вот так я осталась. Навсегда.

О людях на филфаке

На филфаке были замечательные люди, и с некоторыми я подружилась. А кто был не замечательный, тех я старалась не замечать. Я там преподавала без малого 25 лет и с одним своим коллегой практически не разговаривала — здоровалась, но не разговаривала.

О первой поездке в Италию и прогулках по открыткам

В 1964 году вся моя группа поехала в Италию, а меня не пустили. Но в 1965-м меня послали на две недели переводчиком — я ездила по всяким фабрикам, производившим синтетические волокна. Специалист — симпатичнейший инженер, беспартийный, при нем какой-то партийный сонный тип из ЦК. И этот беспартийный меня толкал: «А ты слушай, слушай больше, может, ноу-хау выдадут». Смешной, что я понимаю в этой химии? Пойти никуда было нельзя, но я увидела Италию 1965 года. Это было только начало экономи­ческого чуда  Итальянское экономическое чудо — период экономического роста в Италии между серединой 1950-х и серединой 1970-х., и мне все казалось прекрасным. Неореалистическая Италия была грязная — грязные улицы, грязные витрины, довольно грязные люди, — поэтому мне казалось, что она такой и должна быть, и в этом, между прочим, было очарование. Но я видела больше заводов, чем Италии. Потом мы с моим мужем  Андрей Яковлевич Сергеев (1933–1998) — поэт, прозаик и переводчик. Переводил Фроста, Сэндберга, Джойса, Йейтса, Элиота, Мастерса и др. Получил Букеровскую премию за роман «Альбом для марок». — его не пускали ни в Англию, ни в Америку — раскладывали заме­чательные итальянские открытки по городам и гуляли по ним. Я плохо ориен­тируюсь, а Андрей прекрасно ориентировался и говорил: «Вот здесь мы выхо­дим, вот сюда мы заходим». И самое удивительное, что когда я оказалась в этих городах, то у меня было ощущение, что я здесь уже была. 

О второй поездке в Италию

Площадь 4 ноября. Перуджа, 2012 год Wikimedia Commons

Я была уверена, что увижу Италию еще тысячу раз, а увидела только в 1988-м. До этого меня не пускали и каждый раз отказывали, что-то придумывали. Например, когда мы проходили какую-то комиссию:

— Ваша мама была в оккупации.
— Как это она была в оккупации?
— В Херсоне.
— В Херсоне она родилась.

Но это не имело значения. Важно было, что меня не пустят. Меня не пускали даже в Болгарию. Парторг нашей кафедры обводил заседание кафедры глазами, минуя меня, и говорил: «Ну, никого нет, у кого есть возможность поехать со студентами по безвалютному обмену». Я могла бы поехать, но меня никто бы не послал. 

Я уже не надеялась поехать в Италию: считала, что один раз съездила — уже Пушкина обогнала. Пушкин всю жизнь мечтал об Италии и ни разу не был, а я побывала две недели. А в 1988 году мой коллега подошел ко мне и говорит: «А теперь вы тоже сможете поехать». И меня пустили. Я поехала в Перуджу на курсы итальянского для преподавателей и полюбила ее на всю жизнь. Прямо до слез. 

О красоте

Все-таки столько красоты, сколько видишь в Италии, нельзя даже вообразить. Банальность, конечно, но чистая правда. В России Италия всегда всех волно­вала. Ахматова, съездив в Рим, сказала: «Человек не мог всего этого сделать. А если не человек, то кто?» Вот если не человек, то кто? Мне и сейчас хочется в Италию. Я уж не верю, что в нее попаду с этой пандемией, но до сих пор очень хочется, конечно. Сколько я ездила в Италию после 1988 года, а все равно всю Италию еще не посмотрела.

Об итальянцах, левых, правых, Тарковском и Феллини

Мне всегда на итальянцев интересно смотреть. Все-таки мы исторически очень разные. Они проходили исторические периоды одновременно с нами, но с со­вершенно другими чувствами и понятиями. Пока мы здесь были антисовет­чиками, они были коммунистами. И каждый порядочный человек в Италии голосовал за компартию. Висконти был коммунистом, не говоря уже о Пазо­лини. И Кальвино, и Павезе — они все были левыми, все были коммунистами и голосовали за компартию. И как это совместить в нашем понимании, непонятно. 

Году примерно в 1973-м я оказалась на студии «Мосфильм» с двенадцатью итальянскими кинематографистами. Там были кинорежиссеры и актеры. За большим столом сидит начальник мосфильмовский, в сером костюме, с орденом. И тут же Тарковский, и Андрон Кончаловский молодой. Тарковский не умолкал, публично выступал и все время фрондировал. А Кончаловский, человек трусоватый, испугался, быстро спрятался за какого-то итальянца и сделал вид, что говорит с ним по-французски. Мосфильмовец этот терпел — без удовольствия, видимо, но терпел. И вот разговоры, разговоры, о том, о сем, о дружбе и прочем между народами или кинематографистами. Тарковский поднимается — у него в руке бокал с вином, и у нас бокалы с вином — и гово­рит: «Я хочу выпить за человека…» Переводчик (я) переводит тост: «Я хочу выпить за человека, который…» И дальше какие-то бесконечные похвалы человеку, который сделал это, сделал то, совершил это, совершил то. Про кого говорит, непонятно. Заканчивает речь: «За Феллини». И мы с ним выпиваем вдвоем, потому что все остальные поставили бокалы на стол. Они не захотели пить за Феллини. Вот такое было отношение к Феллини. А именно потому, что они были гораздо более левые, чем он. Эти темы — левые, правые — в отноше­ниях с итальянцами всегда всплывают. 

Мои друзья-итальянцы жили двойной жизнью. Они здесь разделяли наши чувства, а когда приезжали в Италию, там разделяли коммунистические чувства. И мне говорила одна итальянка, что у нее должен быть такой же молодой человек, как она, кто ездит сюда и туда и знает все про Советский Союз, потому что объяснить никому другому она не может, ей никто не поверит.

Об эмиграции

В 70-е годы все обсуждали, эмигрировать — не эмигрировать. Все, у кого была такая возможность или кто хотел такую возможность себе создать. Это обсу­ждалось неделями, месяцами и годами. Стыдно сказать, я тогда осознала, что я субъект истории, ничего не делая при этом, не выходя ни на какие площади. Но я чувствовала, что здесь все переживаю, как-то участвую своей душой, а окажусь я там — всё уже, я не могу быть частью той жизни. Я могу ее только стараться понять, но так понимать, как я ее понимала здесь, — нет. Мне стоит увидеть человека в метро, и я могу про него все сказать — как говорят итальян­цы, vita e miracoli Жизнь и чудеса (итал.).. Это уникальное чувство. И хоть я Италию хорошо знаю и для нас, итальянистов, Италия в каком-то смысле вторая родина, такого понимания и разделения итальянских дел всей душой не получается.

Об отношении к преподаванию

Мне говорили: «Вы так любите преподавание». Я молчала, но я никогда особенно не любила преподавание. Я просто знала, что это мое дело. И это очень сильно, как бы сказать, положительно действовало на мою психику. Но вот этого обожания преподавания — когда говорят «педагог с большой буквы» — во мне не было. Просто жизнь велика, а преподавание отнимало очень много сил и времени. А мне еще нужны были силы и время для многого другого — прежде всего на перевод. Надо было и зарабатывать тоже. Наши зарплаты были смехотворными. На один сапог зарплаты хватило бы, на второй — уже нет. 

О переводах Боккаччо и Макиавелли и о том, как есть грушу

Обложка сборника сочинений Николо Макиавелли, включающего трактат «Государь» в переводе Галины Муравьевой. Москва, 1982 год © Издательство «Художественная литература»

Я начала переводить даже и художественное. Когда я принесла пробный перевод «Амето» Боккаччо  «Амето, или Комедия флорентийских нимф» — книга Джованни Боккаччо, написанная в 1341–1342 годах., редактор, Сергей Александрович Ошеров, мне сказал: «Отложим Боккаччо, не хотите ли вы перевести Макиавелли?» Я была потрясена, но сказала: «Да, хочу». А когда я закончила перевод, то один тип, человек из ЦК, тоже переводчик, написал плохой отзыв, но не обо мне, а о Макиавелли — какой Макиавелли плохой, как его нельзя печатать. Ну его и не печатали аж до 1982 года — перевод пролежал около десяти лет. В 1982 году уже приближались новые времена, и нашелся другой человек из ЦК, более продвинутый, который написал предисловие. И Макиавелли напечатали.

Еще я перевела «Галатео» Джованни Делла Казы — очень симпатичный трактат XVI века. Там есть милые вещи: например, если ешь грушу, не надо дуть на нее, остужая (почему она должна быть горячей, непонятно), а то можно случайно плюнуть. Или что не надо, высморкавшись, разворачивать носовой платок и смотреть, что там за «изумруды». Очень хороший трактат о поведении. Но я не могла много переводить, потому что много времени отнимало преподавание, ну и надо было зарабатывать какими-то более быстрыми способами, чем художественный перевод, например устным переводом.

Обложка сборника, включающего трактат «Галатео» Джованни Делла Казы в переводе Галины Муравьевой. Санкт-Петербург, 2002 год © Издательство «Алетейя»

В те годы меня звали иногда на синхрон. В последний раз я переводила синхронно без кабины. С половины одиннадцатого до пяти. Без смены. Когда я закончила перевод, я выскочила на улицу. Мне было легко, я бежала домой и думала: «О, как хорошо». Но больше я синхронным переводом не занималась, поскольку у меня было ощущение, что я повредила себе голову. Все-таки синхронный перевод — это нервная, напряженная работа.

О переводе «Божественной комедии» Данте

Все началось с преподавания. Я вела в РГГУ спецкурс «Язык „Божественной комедии“». «Божественную комедию» читать непросто. Мы читали не все подряд, а какие-то выборочные песни, и я готовила студентам подстрочники. И с этими подстрочниками они готовились к зачету. Подстрочники эти тогда мне казались приличными, но потом я поняла, что там была бездна ошибок и устарелых трактовок. Надо было смотреть Дантовскую энциклопедию  Дантовская энциклопедия (The Enciclopedia Dantesca) — шеститомное исследование на итальянском языке о жизни и работе Данте, выходившее в 1970–1975 годах под редакцией Умберто Боско., а добраться до Дантовской энциклопедии в те времена было трудно. Был языковой том в библиотеке Дантовского общества на «Юго-Западной», надо было туда ездить. Со временем я стала приводить подстрочник в божеский вид. Наконец, то, что мне показалось приличным для издания, было издано.

Обложка книги «Божественная комедия. Ад» Данте Алигьери в переводе Галины Муравьевой. Москва, 2021 год © Издательство «Пробел-2000»

Мне хочется, чтобы Данте был переведен до конца. Не обязательно мной — если Ольга Седакова переведет «Чистилище», это будет хорошо. Я хотела, чтобы «Божественную комедию» было легче читать в оригинале. Потому что, как ни прекрасен перевод Лозинского, как ни виртуозен, все равно он слишком труден для параллельного чтения. А я хотела, чтобы был параллельный текст.

О том, зачем нужен точный перевод

Я узнала за эти годы, что много людей, даже не филологов, читали текст по-итальянски… Я знала математика, я знала одного музыканта, которые таскали везде с собой «Божественную комедию» и пытались читать ее по-итальянски… Боже мой, да у нас Мандельштам читал по-итальянски «Божественную комедию». Вот если бы у него был мой перевод под рукой, как было бы здорово! Хотелось бы, чтобы многие испанисты, про итальянистов я даже не говорю, и те, кто французским владеет, и классики, которым всегда хотелось читать «Божественную комедию», могли прочитать ее в оригинале. Мой перевод подсобный, а не художественный. Если он читается, я очень рада.

О настоящих стихах и мурашках

В «Божественной комедии» я для себя открыла, что когда стихи настоящие — будь это хоть Античность или XIV век, — они действуют как стихи, а не как пласт культуры, который мы изучаем. У Данте до сих пор живые стихи. Даже студенты чувствовали, как бегут мурашки и горло сжимается. Вот это оно, это стихи. Поэтому меня всегда больше интересовала поэтическая сторона, а не богословская. Но я понимаю, что есть люди, которые могут гораздо лучше меня заниматься именно богословской стороной «Божественной комедии».

О том, почему на уроках можно говорить на родном языке

В нашем деле — в преподавании иностранного языка — столько странных мифов. Они входят в моду, и люди говорят с убеждением, что вот так можно, а так нельзя. Например, нельзя говорить на занятии на родном языке — надо грамматику объяснять по-итальянски. Значит, я буду размахивать руками, что-то делать и изображать, долго объяснять простую вещь. Почему ее не объяснить по-русски? Дойдет гораздо скорее. Наша цель в этом случае — объяснить грамматическое правило, объяснить употребление. И вообще на занятиях нужен русский язык, потому что на русский тоже нужно перево­дить. А уж с русского на итальянский точно нужно переводить. И как же переводить с русского на итальянский, если нельзя пользоваться русским языком? В чем смысл? Эта идея погружения — абсолютно липовая, потому что погрузиться можно, если живешь в Италии. Выходишь с занятия, а тут италь­янский язык. А мы выходим с занятия, и никакого итальянского языка. Куда там погружаться? Поэтому надо пользоваться русским языком для того, чтобы активизировать то, что надо активизировать. 

О студентах

Совместная конференция романистов МГУ и РГГУ, проходившая в РГГУ. 2005 год © Из личного архива Галины Муравьевой

Меня всегда удивляло, почему у меня такие хорошие студенты. За 50 с лишним лет преподавания у меня были хорошие и очень хорошие. А плохих людей — человека четыре, не больше. Зато очень плохих — и это тоже удивляет.

Удивляет, что, куда ни пойдешь работать, с кем ни имеешь дело, всегда найдешь какого-то своего очень хорошего человека. Когда я уходила из МГУ, мне было трудно расставаться с преподавателями, с кото­рыми я подружилась. Но оказалось, что с ними можно дружить и так. А в РГГУ я нашла много замечательных людей, и молодых к тому же, помоложе, чем мы были.

Об изменении итальянского языка

То, что в письменном языке изменилось — а это самые главные изменения, — мы можем увидеть своими глазами. Можем читать газеты, журналы, новые книжки и так далее, и поэтому мы представляем, как меняется письменный язык. Он, конечно, очень упростился по сравнению с тем, что было, когда я впервые начала переводить итальянские статьи. Я переводила итальянскую статью и не могла понять, как такую фразу можно расчленить, как можно перевести этот бесконечный синтаксический период. А сейчас, конечно, язык стал синтаксически гораздо проще. И это мы можем почувствовать. А что касается устного языка, то это не так важно. Я не считаю, что иностранцы должны щеголять какими-то современными или жаргонными оборотами. Это совершенно ни к чему. Хочется сказать, научись говорить сначала хорошо на этом языке, а потом щеголяй. А начинать щеголять, а потом справляться кое-как с согласованием времен — это неприлично.

О самом трудном и коллекции монет

Галина Муравьева с мужем Андреем Сергеевым на вручении «Букера». 1997 год © Из личного архива Галины Муравьевой

Самое сложное, что я сделала, — это каталог монет. Мой муж собирал варварские подражания римским и греческим монетам. И каким-то образом перед тем, как он погиб, он успел мне сказать: «Если что, ты мою коллекцию отдашь в Исторический музей». Он всегда был против того, чтобы отдавать музеям, говорил: «Музейщикам ничего не надо давать, они только все загубят». Но когда дело дошло до его коллекции, почему-то сказал: «В музей, в Истори­ческий музей». И я им эту коллекцию подарила. Ну подарила и подарила. Увидела, как все это уходит в ящики, в коробки, в шкафы, и где-то успела пожаловаться, что надо же, подарила, как мне Андрей сказал, а теперь что? И мне посоветовали: сделай каталог. А как я сделаю каталог? Монеты надо прежде всего сфотографировать. Я позвала фотографа, которого мне рекомен­довали. Пришел очень забавный тип, спрашивает: «Куда мне нужно позвонить, чтобы мне дали „Букера“?»

Андрею дали «Букера»  Премия «Русский Букер» была учреждена 9 октября 1991 года британской торговой компанией Booker Groop по инициативе Британского совета в России как проект, аналогичный британской Букеровской премии, учрежденной в 1969 году для Великобритании, стран Содружества и Ирландии., и он тоже хотел. Видимо, он считал, что Андрей кому-то позвонил, получил «Букера». Мне расхотелось иметь с ним дело. И тогда мои друзья сказали: «А вы сканируйте монеты». Сначала я сканировала у них в лаборатории, а потом купила сканер и отсканировала всю коллекцию. Был 2000 год, и тогда это казалось чудом. Сканированные монеты надо было описывать. Конечно, мой муж оставил какие-то записи, но их надо было унифи­цировать, потому что про первые монеты он писал много, а потом про какие-то вообще не писал. Короче говоря, мне пришлось это описывать, и было очень трудно. 

О типографии на Цветном бульваре и счастье

Обложка каталога монет варварского чекана на территории от Балкан до Средней Азии из коллекции Андрея Сергеева. Москва, 2012 год © Издательство Государственного исторического музея

У меня в жизни было много счастья и много радости. Особенно во второй половине жизни я очень хорошо понимала, что мне счастья досталось больше, чем я заслуживала. Я не помню самый счастливый день, но помню день вос­торга, и это тоже связано с монетами. Я не могла представить, как сканиро­ванные монеты будут выглядеть типографски. Когда это будет напечатано, что там можно будет различить? Всё же мелко. И я просто с улицы пришла в экспе­риментальную типографию «Известий» на Цветном и сказала — вот так-то и так-то. Они ко мне прониклись и напечатали кучу листов. Я их раскрыла и увидела, как здорово, как хорошо получилось. Вот это был восторг. Я бежала по снегу в темноте, подпрыгивала от счастья. 

О важных исторических событиях

При мне умер Сталин, чтобы не сказать сдох. И я очень хорошо помню и все эти «дни всенародного траура», и школу, и как внизу стояли студебекеры  Студебекер (Studebaker US6) — грузовой автомобиль фирмы Studebaker Corporation, выпускавшийся с 1941 по 1945 год и поставлявшийся Советскому Союзу по ленд-лизу., а я с балкона смотрела вниз. Меня не пустили, конечно, мне было 11 лет. А моя подруга пошла со своими подругами — они дошли аж до улицы Горького. Слава богу, их там завернули. Я жила недалеко от Трубной, так что, если бы я туда побежала, меня бы точно задавили.

В 1954, 1955, 1956 году стали возвращаться люди из лагерей. И мои родные, и друзья, и друзья друзей. Или те, кто потом стал моими друзьями. И сознание менялось. Я помню, мне было 15 лет, это был 1957 год, когда у меня, так сказать, пал последний советский бастион. Был такой Илья Захарович Серман, замечательный человек, специалист по русской литературе. Его многие знают или знали. Он отсидел, потом вернулся, и мы с ним вели всякие разговоры. Было лето, мы шли над Окой, и я вдруг спросила умным голосом, считая, что задаю очень важный вопрос: «Дядя Илюша, а как же частная собственность?» Он мне сказал, думая, видимо, о другом: «А что тебе частная собственность?» И все. А что мне частная собственность? И правда, чем мне плоха частная собственность? 

Я прекрасно помню, как люди возвращались из лагерей. Прекрасно помню, как разоблачили «культ личности», как все это обсуждалось, тоже помню. Потом вторжение в Венгрию, потом вторжение в Чехословакию. Это был август 1968 года, я была в Паланге. И на пляже обсуждали вовсю, будет вторжение или не будет, введут войска или не введут войска. Все говорили — нет, не введут. А кто сказал, что введут? Андрей Яковлевич Сергеев. Он всегда был пессимистом и несколько Собакевичем. И ввели. 

О Фриде Вигдоровой и других важных людях

Обстоятельства жизни меня сводили с людьми, которые мне достались: я их не сама завоевала, но они оставались со мной до конца своей жизни. Елеазар Моисеевич Мелетинский  Елеазар Моисеевич Мелетинский (1918–2005) — филолог, историк культуры, основатель исследовательской школы теоретической фольклористики. Подробнее о нем читайте в нашем материале «Памяти Елены Шумиловой»., Лидия Яковлевна Гинзбург  Лидия Яковлевна Гинзбург (1902–1990) — филолог, писательница, мемуаристка. Автор книг о Герцене, Лермонтове, «Записок блокадного человека», знаменитых воспоминаний, записных книжек и проч., Илья Захарович Серман  Илья Захарович Серман (1913–2010) — литературовед, филолог, специалист по истории русской литературы XVIII–XIX веков. и жена Ильи Захаровича, Руфь Александровна. Уж я не говорю о том, что мне безмерно повезло, когда я оказалась в школе со своей будущей подругой Сашей Раскиной, о которой я уже говорила, дочерью Фриды Абрамовны Вигдоровой. Скажи мне Фрида Абрамовна: «Прыгни с 11-го этажа», я бы прыгнула. Но не потому, что я готова была для нее на подвиги, а потому, что я верила каждому ее слову. Фрида Абрамовна была не типом диссидента — она была типом праведника. Поэтому ее защита многих и многих людей — это не правозащита. Это защита людей, защита каждого отдельного человека. И это меня тоже многому научило. Даже какие-то простые вещи остались в памяти. Мы как-то шли и увидели нищего. Фрида Абрамовна ему подала что-то, и я говорю: «Фрида Абрамовна, а если он обманщик?» Она сказала: «Ну и что, значит, я подала обманщику, а если он не обманщик?» Эта простая мысль поразила меня как молния: а если он не обманщик, если ему правда нужно? Так я лучше десять раз подам жулику, но один раз достанется нуждаю­щемуся. Простая мысль, но гениальная. И вообще Фрида Абрамовна говорила очень много такого, что осталось на всю жизнь.

Галина Муравьева (в первом ряду слева) на похоронах Бориса Пастернака. Кадр кинохроники похорон Бориса Пастернака. 1960 год © Семейный архив Б. Л. Пастернака / Канал staroeradio на YouTube

Я считаю, что каждый человек должен видеть каких-то больших людей, чтобы понимать, где он, где кто. Чтобы понимать размеры, масштабы, соотношения. И вообще понимать, до чего может возвыситься человек. Это большое счастье, настоящее счастье, что я знала разных замечательных и даже великих людей. Хотя характеры у этих людей могли быть самые разные, в том числе невыносимые, но какое это имеет значение? Никакого. 

О мужестве и неприятностях

Свобода, независимость мысли, жизни и мужество — это то, что я ценю в людях, неважно, сколько книг они прочитали. У меня была подруга — она в 14 лет потеряла обе ноги. Потом она окончила школу, поступила в меди­цинский, окончила ординатуру. Работала в больнице, поднималась с этажа на этаж — ночное дежурство. Потом она стала ученым-гематологом, защитила кандидатскую, защитила докторскую. И все на протезах. Как это можно было вынести? Она выносила. Я приходила к ней по какому-то обыкновенному делу, и она говорила: «Галка, я такая счастливая сегодня». И рассказывала совершен­но искренне про какое-то свое неслыханное счастье. После этого смешно жаловаться на то, что у тебя неприятности на работе. Кстати, о неприятностях на работе. Когда я приходила из университета и говорила: «Вот сегодня там такой-то…» — мой муж спрашивал: «Неприятности по работе?» В кавычках таких. Мол, ты мне будешь рассказывать про неприятности по работе? Как низко пала. И я перестала рассказывать про неприятности по работе. Я выхо­дила из университета, все это стряхивала с себя и забывала о них. Это было замечательно. Я знала, в какой стране живу, и ничего другого я от Советской страны и не ждала. 

О плохих обстоятельствах и хороших людях

Галина Муравьева © Российско-итальянский учебно-научный центр РГГУ

Так бывает, что обстоятельства плохие, а люди хорошие — по крайней мере те, кто им не очень поддается. К сожалению, в наше время очень много паранойи. Очень много нелепого представления о мире. Это представление о мире ника­кого отношения к миру не имеет. Вдруг человек открывает рот и произносит что-то вроде: «Нет, Берия много обещал как менеджер». Берия! Ну думаешь: что, убить? Нет, не убить. Повернуться и уйти? Нет, не повернуться и не уйти. А что делать? И вот большой вопрос. Что касается настоящего, то тут как-то больше взаимопонимания, но меньше надежд. Пока я никаких надежд не питаю.

О хаосе и непоследовательности

Что хорошо в нашей стране, так это хаос и непоследовательность. Какая-то кампания чудовищная начинается — и тут же уходит в песок. И зная заранее, что она уйдет в песок, можно не волноваться. Ничего нельзя купить, нельзя купить итальянскую газету. Но почему-то вдруг издаются «Римские рассказы» Моравиа. А в 1963 году на Московском кинофестивале первую премию полу­чает Феллини. Ну, чудеса! Правда, для того, чтобы посмотреть этого Феллини, мы черт знает куда ездили. А Лотман приезжал посмотреть фильмы из своего Тарту — не лень было. Но вот Лотман приезжал, а у кого-нибудь другого возможности не было. Я, зараженная демократизмом, считаю, что лучше, чтобы все имели эту возможность. Хотя бы даже при этом ленились, оттого что все достается само. 

О планах

Галина Муравьева. 2022 год © Никита Лычев / Arzamas

Возраст мешает строить планы. Но есть какие-то дела, которые мне бы хоте­лось сделать. Мне кажется, что многие грамматические темы очень плохо объяснены. Везде, во всех учебниках — в итальянских и в наших. Плохо, непонятно объяснены времена. Я послушала одного итальянца, который преподает итальянский, про различия между Passato Prossimo и Imperfetto. Он считает, что объяснения «Ну вот мы говорим так» достаточно. Можно объяснить гораздо более внятно, рационально, какая на самом деле разница. И вот мне бы хотелось написать грамматику итальянского глагола и местои­мения — такое пособие для преподавателей. И еще я хотела бы сделать темати­ческий словарь, который начат и брошен. Так, чтобы в нем были не только слова, но и обороты, касающиеся разных сторон нашей жизни: движения, сна, еды, одежды, времени… Это не описание семантического поля, а самые ходо­вые обороты, которые для этого нужны. Важно, чтобы человек владел всем полем, например полем «время», или «сон», или «необходимость», но не про­сто словами, а оборотами, пусть простейшими. Это очень полезная вещь и трудоемкая — надо доделать. Может, успею, может, нет. Не успею — другие доделают.

микрорубрики
Ежедневные короткие материалы, которые мы выпускали последние три года
Архив