23 февраля 2022История, Литература, Антропология

Галина Муравьева: «Мы с мужем раскладывали итальянские открытки и гуляли по ним»

Галина Даниловна Муравьева выучила и вырастила несколько поколений российских итальянистов. В 2021 году вышел ее параллельный построчный перевод первой кантики «Божественной комедии» Данте. В новом выпуске цикла «Ученый совет» — ее рассказ о детстве, увлечении Италией, выборе профессионального пути, преподавании, переводах и мурашках, которые бегут, когда слышишь настоящие стихи

Записала Ольга Гуревич

Филолог, кандидат филологических наук, переводчик, преподаватель. Командор ордена Звезды Итальянской республики. Автор переводов «Государя» Макиавелли, «Амето» Боккаччо, «Галатео» Делла Казы, а также параллельного построчного перевода первой кантики «Божественной комедии» Данте. Кроме того, Галина Даниловна Муравьева — редактор каталога «Монеты варварского чекана на территории от Балкан до Средней Азии» (2012) и соавтор автори­тетного нумизмати­ческого издания «Атлас таманских подражаний римским денариям» (2022).

Научные интересы: итальянский язык и литература, Данте, поэзия, перевод, нумизматика. 

О послевоенном детстве, клумбе с табаком и страшных историях

У меня были очень хорошие родители, но в этом послевоенном детстве было много тяжелого. Ходило много нищих по квартирам. Конечно, было неважно с едой. И детство было очень советское.

Мы жили в доме возле Тверской — тогда улицы Горького. Двор у нас был чудесный. В середине — клумба, на клумбе табак, вечерами этот табак дивно пах. Днем там играли, а вечером мы сидели на скамейках и рассказывали страшные истории. Страшных историй я и потом наслушалась, но не таких страшных. 

В детстве была еще и дружба. Главная моя дружба до сих пор продолжается. Хотя моя  Саша Раскина живет далеко-далеко-далеко от Москвы, в Новом Орлеане, мы все равно дружим. Вот это все пошло от школы, от детства. 

О 175-й школе

Я пошла в школу в 1949 году. Школа когда-то называлась 25-я образцовая, а в мое время она уже была 175-я. И учились в ней дочка Сталина, дочка Молотова, у нас преподавала жена Булганина, который был тогда кем-то из руководителей государства  Николай Александрович Булганин (1895–1975) — министр вооруженных сил СССР (1947–1949), министр обороны (1953–1955), член Политбюро ЦК КПСС (1948–1958)..

У меня в классе училась ни много ни мало дочка заместителя Берии, в старших классах — дети заместителей Берии. В моей же школе учились дети из дома МГБ на Садовом кольце  Имеется в виду жилой дом работников Мини­стерства государственной безопасности на Садово-Триумфальной улице.. Нас, детей из соседних домов, уже принимали попросту и дети были хорошие. Но атмосфера была душная, сгущенно-советская. Я помню, как наша директорша — она вела у нас Конституцию в 7-м классе — говорила: «Смотрите по сторонам, кто живет не по средствам». Ну или: «Ты уронила горшок, а завтра ты будешь эсэсовкой». Эту школу я, конечно, не любила, и мы с подругой хотели уйти. И когда подруга переехала, мы воспользовались этим и ушли в другую школу. И вздохнули с облегчением.

О пионерском лагере

Мама была врачом, и вместе с ней я ездила в пионерлагерь в Удельной. Мне там было хорошо. Я возвращалась вечером из отряда, бежала по корням сосен, по шишкам… Для меня это такой образ Подмосковья — Казанская железная дорога, сосны — замечательно! Но потом, в 13 лет, меня одну отправили в другой пионерлагерь. Сбежать я не сбежала, но после первой смены наотрез отказалась ехать. Потом по утрам мне мерещился горн. Это была ужасная травма: больше я туда не ездила, а родители меня не заставляли.

О выборе дороги

Папа был инженер-станкостроитель. Когда мне было лет шесть, я собирала какие-то железки и говорила, что сделаю станочек. Но станочки, конечно, мне не суждено было потом делать, и слава богу. А хотела я заниматься словами — словами и языком. Я очень полюбила английский. Он у нас появился в 3-м клас­­се, и я рано поняла, что моя дорога — примерно эта. Или литература, или языки. В общем, что-то такое, что, как я потом выяснила, называется филологическим факультетом. Я хотела поступать на отделение прикладной лингвистики: его должны были открыть в 1959 году, как раз когда я поступала. Но не открыли — открыли в 1960-м. Пришлось смириться, и я пошла на романо-германское отделение.

О персте судьбы

Мне в голову не приходило учить итальянский — это придумал мой умный отец. Конкурс на английское отделение был большой, и он сказал: «Ты не прой­дешь. Давай поступай на итальянское, там конкурс будет меньше…» Итальян­ское отделение открылось в том году, и конкурс, правда, был совсем маленьким сравнительно с английским, и я прошла, к своему величай­шему удивлению. Я считаю, что это случайность или перст судьбы — называй как хочешь. Мне сразу стало хорошо с итальянским. И я, конечно, не пожалела и никогда уже не пожалею об этом выборе: он действительно оказался провиденциальным.

Я окончила университет как литературовед, и заведующий кафедрой зару­бежных литератур, до этого еще и декан, Роман Михайлович Самарин мне сказал: «Я вас возьму на кафедру в аспирантуру, если вы будете писать диссер­тацию на тему маргиналий Грамши». «Грамщи» — вот так он выговаривал, считая, видимо, что это правильно по-итальянски. Но Грамши был основа­телем коммунистической партии — и я сказала: «Ни за что!» И потом об этом никогда не жалела. 

Об учителях в МГУ

В университете была замечательная преподавательница французского Эда Ароновна Халифман, от которой пошел наш способ спрашивать домашнее чтение.

Человек читает заданное количество страниц, мы просим перевести с листа в нескольких местах наугад. Скажем, прочитал 100 страниц — ответил в пяти местах. Прочитал 150 — ответил в шести местах. Другие способы домашнего чтения — например, пересказ — я считаю несравнимо хуже. И это замеча­тельно придумала Эда Ароновна. Замечательной была Лидия Николаевна Натан. Ее мысли и чувства никогда не были только внутри: она, когда могла, выходила, выступала, рисковала. Ей было чем рисковать, и она сильно попла­тилась. Ее провалили по конкурсу, то есть фактически уволили. Но за нее заступилось много народу. Было громкое и долгое дело, стоившее ей здоровья, но ее восстановили. Потом я была в Англии на ее могиле.

О работе в Институте общественных наук и доносе

После университета меня распределили: я работала переводчиком в Институте общественных наук и переводила разные лекции, в том числе и синхронно. 

По сути дела, это была партшкола. Называлась она Институт общественных наук (ИОН). Меня туда взяли… Меня бы еще взяли в «Интурист», но в «Инту­ристе» надо было писать отчеты. А в ИОН, я спросила, надо писать отчеты? Мне сказали, что нет. Там обстановка была такая разудалая. Там Мамарда­швили преподавал. И там ректор стал сторонником, как потом выяснилось, Пражской весны, ну и так далее. Но все-таки мне там не хотелось быть. Мне было… неловко.

В этом Институте общественных наук на меня написали анонимный донос, что я занимаюсь антисоветской пропагандой. На самом деле я действительно вела с итальянцами антисоветские разговоры, потому что тогда была уже вполне антисоветчицей. Это было оттепельное время, склонявшее к этим разговорам очень сильно. Но в доносе написали, что я бог весть что перевожу. Например, что на Трехгорной мануфактуре брак 33 %. Что я говорила на самом деле, понятия не имею. Может, я ошиблась, может, и правда сказала так, а может, нет. Меня обсуждали на заседании нашего бюро переводов, но надо сказать, ни у кого не было энтузиазма меня осуждать — там были очень симпатичные девочки. Потом в коридоре меня встретил наш какой-то чин и сказал: «Не бой­ся, мы знаем, кто написал, живи спокойно». Ну я и жила спокойно. Эта работа оказалась очень полезной, но я хотела скорее оттуда уйти, поэтому в день, когда у меня кончилось распределение, я ушла и год потом пробыла без работы. 

О прыжке в поезд на ходу

Мне не приходило в голову, что я буду преподавать. Это тоже случайность. Я ушла в никуда: у меня не было ни предложений, ни идей… Где я буду рабо­тать, я не знала, но считала, что как-то оно образуется. Год меня заворачивали во всех отделах кадров. Вот мне предложили преподавать в МГИМО — капельку я преподавала. Но в МГИМО они уже перевыполнили свой план по евреям, и меня, естественно, завернули  В советских вузах существовало негласное правило не брать больше определенного количества еврейских студентов, аспирантов и преподавателей.. Я особенно не собиралась преподавать — ну завернули и завернули. Потом я что-то делала в Союзе кинематографистов, и снова меня завернули — тоже, видимо, считали, что свои планы они перевы­полнили. И тут мне звонит Татьяна Борисовна Алисова, известный итальянист, которая в моей группе вела итальянский язык, и говорит: «Не хотите ли вы попреподавать два года, пока я буду в докторантуре?» Давайте, почему нет. И я начала преподавать — временно. А когда прошло два года, наш замде­кана — такой был знаменитейший человек по фамилии Зозуля — взял меня на постоянную работу, на должность младшего научного сотрудника. И это тоже была случайность: он хотел, чтобы студенты в его любимом семинаре учили итальянский язык. Спустя какое-то время он сказал мне: «Вас взять было трудно, как прыгнуть в поезд на ходу». Вот так я осталась. Навсегда.

О людях на филфаке

На филфаке были замечательные люди, и с некоторыми я подружилась. А кто был не замечательный, тех я старалась не замечать. Я там преподавала без малого 25 лет и с одним своим коллегой практически не разговаривала — здоровалась, но не разговаривала.

О первой поездке в Италию и прогулках по открыткам

В 1964 году вся моя группа поехала в Италию, а меня не пустили. Но в 1965-м меня послали на две недели переводчиком — я ездила по всяким фабрикам, производившим синтетические волокна. Специалист — симпатичнейший инженер, беспартийный, при нем какой-то партийный сонный тип из ЦК. И этот беспартийный меня толкал: «А ты слушай, слушай больше, может, ноу-хау выдадут». Смешной, что я понимаю в этой химии? Пойти никуда было нельзя, но я увидела Италию 1965 года. Это было только начало экономи­ческого чуда  Итальянское экономическое чудо — период экономического роста в Италии между серединой 1950-х и серединой 1970-х., и мне все казалось прекрасным. Неореалистическая Италия была грязная — грязные улицы, грязные витрины, довольно грязные люди, — поэтому мне казалось, что она такой и должна быть, и в этом, между прочим, было очарование. Но я видела больше заводов, чем Италии. Потом мы с моим мужем  Андрей Яковлевич Сергеев (1933–1998) — поэт, прозаик и переводчик. Переводил Фроста, Сэндберга, Джойса, Йейтса, Элиота, Мастерса и др. Получил Букеровскую премию за роман «Альбом для марок». — его не пускали ни в Англию, ни в Америку — раскладывали заме­чательные итальянские открытки по городам и гуляли по ним. Я плохо ориен­тируюсь, а Андрей прекрасно ориентировался и говорил: «Вот здесь мы выхо­дим, вот сюда мы заходим». И самое удивительное, что когда я оказалась в этих городах, то у меня было ощущение, что я здесь уже была. 

О второй поездке в Италию

Я была уверена, что увижу Италию еще тысячу раз, а увидела только в 1988-м. До этого меня не пускали и каждый раз отказывали, что-то придумывали. Например, когда мы проходили какую-то комиссию:

— Ваша мама была в оккупации.
— Как это она была в оккупации?
— В Херсоне.
— В Херсоне она родилась.

Но это не имело значения. Важно было, что меня не пустят. Меня не пускали даже в Болгарию. Парторг нашей кафедры обводил заседание кафедры глазами, минуя меня, и говорил: «Ну, никого нет, у кого есть возможность поехать со студентами по безвалютному обмену». Я могла бы поехать, но меня никто бы не послал. 

Я уже не надеялась поехать в Италию: считала, что один раз съездила — уже Пушкина обогнала. Пушкин всю жизнь мечтал об Италии и ни разу не был, а я побывала две недели. А в 1988 году мой коллега подошел ко мне и говорит: «А теперь вы тоже сможете поехать». И меня пустили. Я поехала в Перуджу на курсы итальянского для преподавателей и полюбила ее на всю жизнь. Прямо до слез. 

О красоте

Все-таки столько красоты, сколько видишь в Италии, нельзя даже вообразить. Банальность, конечно, но чистая правда. В России Италия всегда всех волно­вала. Ахматова, съездив в Рим, сказала: «Человек не мог всего этого сделать. А если не человек, то кто?» Вот если не человек, то кто? Мне и сейчас хочется в Италию. Я уж не верю, что в нее попаду с этой пандемией, но до сих пор очень хочется, конечно. Сколько я ездила в Италию после 1988 года, а все равно всю Италию еще не посмотрела.

Об итальянцах, левых, правых, Тарковском и Феллини

Мне всегда на итальянцев интересно смотреть. Все-таки мы исторически очень разные. Они проходили исторические периоды одновременно с нами, но с со­вершенно другими чувствами и понятиями. Пока мы здесь были антисовет­чиками, они были коммунистами. И каждый порядочный человек в Италии голосовал за компартию. Висконти был коммунистом, не говоря уже о Пазо­лини. И Кальвино, и Павезе — они все были левыми, все были коммунистами и голосовали за компартию. И как это совместить в нашем понимании, непонятно. 

Году примерно в 1973-м я оказалась на студии «Мосфильм» с двенадцатью итальянскими кинематографистами. Там были кинорежиссеры и актеры. За большим столом сидит начальник мосфильмовский, в сером костюме, с орденом. И тут же Тарковский, и Андрон Кончаловский молодой. Тарковский не умолкал, публично выступал и все время фрондировал. А Кончаловский, человек трусоватый, испугался, быстро спрятался за какого-то итальянца и сделал вид, что говорит с ним по-французски. Мосфильмовец этот терпел — без удовольствия, видимо, но терпел. И вот разговоры, разговоры, о том, о сем, о дружбе и прочем между народами или кинематографистами. Тарковский поднимается — у него в руке бокал с вином, и у нас бокалы с вином — и гово­рит: «Я хочу выпить за человека…» Переводчик (я) переводит тост: «Я хочу выпить за человека, который…» И дальше какие-то бесконечные похвалы человеку, который сделал это, сделал то, совершил это, совершил то. Про кого говорит, непонятно. Заканчивает речь: «За Феллини». И мы с ним выпиваем вдвоем, потому что все остальные поставили бокалы на стол. Они не захотели пить за Феллини. Вот такое было отношение к Феллини. А именно потому, что они были гораздо более левые, чем он. Эти темы — левые, правые — в отноше­ниях с итальянцами всегда всплывают. 

Мои друзья-итальянцы жили двойной жизнью. Они здесь разделяли наши чувства, а когда приезжали в Италию, там разделяли коммунистические чувства. И мне говорила одна итальянка, что у нее должен быть такой же молодой человек, как она, кто ездит сюда и туда и знает все про Советский Союз, потому что объяснить никому другому она не может, ей никто не поверит.

Об эмиграции

В 70-е годы все обсуждали, эмигрировать — не эмигрировать. Все, у кого была такая возможность или кто хотел такую возможность себе создать. Это обсу­ждалось неделями, месяцами и годами. Стыдно сказать, я тогда осознала, что я субъект истории, ничего не делая при этом, не выходя ни на какие площади. Но я чувствовала, что здесь все переживаю, как-то участвую своей душой, а окажусь я там — всё уже, я не могу быть частью той жизни. Я могу ее только стараться понять, но так понимать, как я ее понимала здесь, — нет. Мне стоит увидеть человека в метро, и я могу про него все сказать — как говорят итальян­цы, vita e miracoli  Жизнь и чудеса (итал.).. Это уникальное чувство. И хоть я Италию хорошо знаю и для нас, итальянистов, Италия в каком-то смысле вторая родина, такого понимания и разделения итальянских дел всей душой не получается.

Об отношении к преподаванию

Мне говорили: «Вы так любите преподавание». Я молчала, но я никогда особенно не любила преподавание. Я просто знала, что это мое дело. И это очень сильно, как бы сказать, положительно действовало на мою психику. Но вот этого обожания преподавания — когда говорят «педагог с большой буквы» — во мне не было. Просто жизнь велика, а преподавание отнимало очень много сил и времени. А мне еще нужны были силы и время для многого другого — прежде всего на перевод. Надо было и зарабатывать тоже. Наши зарплаты были смехотворными. На один сапог зарплаты хватило бы, на второй — уже нет. 

О переводах Боккаччо и Макиавелли и о том, как есть грушу

Я начала переводить даже и художественное. Когда я принесла пробный перевод «Амето» Боккаччо  «Амето, или Комедия флорентийских нимф» — книга Джованни Боккаччо, написанная в 1341–1342 годах., редактор, Сергей Александрович Ошеров, мне сказал: «Отложим Боккаччо, не хотите ли вы перевести Макиавелли?» Я была потрясена, но сказала: «Да, хочу». А когда я закончила перевод, то один тип, человек из ЦК, тоже переводчик, написал плохой отзыв, но не обо мне, а о Макиавелли — какой Макиавелли плохой, как его нельзя печатать. Ну его и не печатали аж до 1982 года — перевод пролежал около десяти лет. В 1982 году уже приближались новые времена, и нашелся другой человек из ЦК, более продвинутый, который написал предисловие. И Макиавелли напечатали.

Еще я перевела «Галатео» Джованни Делла Казы — очень симпатичный трактат XVI века. Там есть милые вещи: например, если ешь грушу, не надо дуть на нее, остужая (почему она должна быть горячей, непонятно), а то можно случайно плюнуть. Или что не надо, высморкавшись, разворачивать носовой платок и смотреть, что там за «изумруды». Очень хороший трактат о поведении. Но я не могла много переводить, потому что много времени отнимало преподавание, ну и надо было зарабатывать какими-то более быстрыми способами, чем художественный перевод, например устным переводом.

В те годы меня звали иногда на синхрон. В последний раз я переводила синхронно без кабины. С половины одиннадцатого до пяти. Без смены. Когда я закончила перевод, я выскочила на улицу. Мне было легко, я бежала домой и думала: «О, как хорошо». Но больше я синхронным переводом не занималась, поскольку у меня было ощущение, что я повредила себе голову. Все-таки синхронный перевод — это нервная, напряженная работа.

О переводе «Божественной комедии» Данте

Все началось с преподавания. Я вела в РГГУ спецкурс «Язык „Божественной комедии“». «Божественную комедию» читать непросто. Мы читали не все подряд, а какие-то выборочные песни, и я готовила студентам подстрочники. И с этими подстрочниками они готовились к зачету. Подстрочники эти тогда мне казались приличными, но потом я поняла, что там была бездна ошибок и устарелых трактовок. Надо было смотреть Дантовскую энциклопедию  Дантовская энциклопедия (The Enciclopedia Dantesca) — шеститомное исследование на итальянском языке о жизни и работе Данте, выходившее в 1970–1975 годах под редакцией Умберто Боско., а добраться до Дантовской энциклопедии в те времена было трудно. Был языковой том в библиотеке Дантовского общества на «Юго-Западной», надо было туда ездить. Со временем я стала приводить подстрочник в божеский вид. Наконец, то, что мне показалось приличным для издания, было издано.

Мне хочется, чтобы Данте был переведен до конца. Не обязательно мной — если Ольга Седакова переведет «Чистилище», это будет хорошо. Я хотела, чтобы «Божественную комедию» было легче читать в оригинале. Потому что, как ни прекрасен перевод Лозинского, как ни виртуозен, все равно он слишком труден для параллельного чтения. А я хотела, чтобы был параллельный текст.

О том, зачем нужен точный перевод

Я узнала за эти годы, что много людей, даже не филологов, читали текст по-итальянски… Я знала математика, я знала одного музыканта, которые таскали везде с собой «Божественную комедию» и пытались читать ее по-итальянски… Боже мой, да у нас Мандельштам читал по-итальянски «Божественную комедию». Вот если бы у него был мой перевод под рукой, как было бы здорово! Хотелось бы, чтобы многие испанисты, про итальянистов я даже не говорю, и те, кто французским владеет, и классики, которым всегда хотелось читать «Божественную комедию», могли прочитать ее в оригинале. Мой перевод подсобный, а не художественный. Если он читается, я очень рада.

О настоящих стихах и мурашках

В «Божественной комедии» я для себя открыла, что когда стихи настоящие — будь это хоть Античность или XIV век, — они действуют как стихи, а не как пласт культуры, который мы изучаем. У Данте до сих пор живые стихи. Даже студенты чувствовали, как бегут мурашки и горло сжимается. Вот это оно, это стихи. Поэтому меня всегда больше интересовала поэтическая сторона, а не богословская. Но я понимаю, что есть люди, которые могут гораздо лучше меня заниматься именно богословской стороной «Божественной комедии».

О том, почему на уроках можно говорить на родном языке

В нашем деле — в преподавании иностранного языка — столько странных мифов. Они входят в моду, и люди говорят с убеждением, что вот так можно, а так нельзя. Например, нельзя говорить на занятии на родном языке — надо грамматику объяснять по-итальянски. Значит, я буду размахивать руками, что-то делать и изображать, долго объяснять простую вещь. Почему ее не объяснить по-русски? Дойдет гораздо скорее. Наша цель в этом случае — объяснить грамматическое правило, объяснить употребление. И вообще на занятиях нужен русский язык, потому что на русский тоже нужно перево­дить. А уж с русского на итальянский точно нужно переводить. И как же переводить с русского на итальянский, если нельзя пользоваться русским языком? В чем смысл? Эта идея погружения — абсолютно липовая, потому что погрузиться можно, если живешь в Италии. Выходишь с занятия, а тут италь­янский язык. А мы выходим с занятия, и никакого итальянского языка. Куда там погружаться? Поэтому надо пользоваться русским языком для того, чтобы активизировать то, что надо активизировать. 

О студентах

Меня всегда удивляло, почему у меня такие хорошие студенты. За 50 с лишним лет преподавания у меня были хорошие и очень хорошие. А плохих людей — человека четыре, не больше. Зато очень плохих — и это тоже удивляет.

Удивляет, что, куда ни пойдешь работать, с кем ни имеешь дело, всегда найдешь какого-то своего очень хорошего человека. Когда я уходила из МГУ, мне было трудно расставаться с преподавателями, с кото­рыми я подружилась. Но оказалось, что с ними можно дружить и так. А в РГГУ я нашла много замечательных людей, и молодых к тому же, помоложе, чем мы были.

Об изменении итальянского языка

То, что в письменном языке изменилось — а это самые главные изменения, — мы можем увидеть своими глазами. Можем читать газеты, журналы, новые книжки и так далее, и поэтому мы представляем, как меняется письменный язык. Он, конечно, очень упростился по сравнению с тем, что было, когда я впервые начала переводить итальянские статьи. Я переводила итальянскую статью и не могла понять, как такую фразу можно расчленить, как можно перевести этот бесконечный синтаксический период. А сейчас, конечно, язык стал синтаксически гораздо проще. И это мы можем почувствовать. А что касается устного языка, то это не так важно. Я не считаю, что иностранцы должны щеголять какими-то современными или жаргонными оборотами. Это совершенно ни к чему. Хочется сказать, научись говорить сначала хорошо на этом языке, а потом щеголяй. А начинать щеголять, а потом справляться кое-как с согласованием времен — это неприлично.

О самом трудном и коллекции монет

Самое сложное, что я сделала, — это каталог монет. Мой муж собирал варварские подражания римским и греческим монетам. И каким-то образом перед тем, как он погиб, он успел мне сказать: «Если что, ты мою коллекцию отдашь в Исторический музей». Он всегда был против того, чтобы отдавать музеям, говорил: «Музейщикам ничего не надо давать, они только все загубят». Но когда дело дошло до его коллекции, почему-то сказал: «В музей, в Истори­ческий музей». И я им эту коллекцию подарила. Ну подарила и подарила. Увидела, как все это уходит в ящики, в коробки, в шкафы, и где-то успела пожаловаться, что надо же, подарила, как мне Андрей сказал, а теперь что? И мне посоветовали: сделай каталог. А как я сделаю каталог? Монеты надо прежде всего сфотографировать. Я позвала фотографа, которого мне рекомен­довали. Пришел очень забавный тип, спрашивает: «Куда мне нужно позвонить, чтобы мне дали „Букера“?»

Андрею дали «Букера»  Премия «Русский Букер» была учреждена 9 октября 1991 года британской торговой компанией Booker Groop по инициативе Британского совета в России как проект, аналогичный британской Букеровской премии, учрежденной в 1969 году для Великобритании, стран Содружества и Ирландии., и он тоже хотел. Видимо, он считал, что Андрей кому-то позвонил, получил «Букера». Мне расхотелось иметь с ним дело. И тогда мои друзья сказали: «А вы сканируйте монеты». Сначала я сканировала у них в лаборатории, а потом купила сканер и отсканировала всю коллекцию. Был 2000 год, и тогда это казалось чудом. Сканированные монеты надо было описывать. Конечно, мой муж оставил какие-то записи, но их надо было унифи­цировать, потому что про первые монеты он писал много, а потом про какие-то вообще не писал. Короче говоря, мне пришлось это описывать, и было очень трудно. 

О типографии на Цветном бульваре и счастье

У меня в жизни было много счастья и много радости. Особенно во второй половине жизни я очень хорошо понимала, что мне счастья досталось больше, чем я заслуживала. Я не помню самый счастливый день, но помню день вос­торга, и это тоже связано с монетами. Я не могла представить, как сканиро­ванные монеты будут выглядеть типографски. Когда это будет напечатано, что там можно будет различить? Всё же мелко. И я просто с улицы пришла в экспе­риментальную типографию «Известий» на Цветном и сказала — вот так-то и так-то. Они ко мне прониклись и напечатали кучу листов. Я их раскрыла и увидела, как здорово, как хорошо получилось. Вот это был восторг. Я бежала по снегу в темноте, подпрыгивала от счастья. 

О важных исторических событиях

При мне умер Сталин, чтобы не сказать сдох. И я очень хорошо помню и все эти «дни всенародного траура», и школу, и как внизу стояли студебекеры  Студебекер (Studebaker US6) — грузовой автомобиль фирмы Studebaker Corporation, выпускавшийся с 1941 по 1945 год и поставлявшийся Советскому Союзу по ленд-лизу., а я с балкона смотрела вниз. Меня не пустили, конечно, мне было 11 лет. А моя подруга пошла со своими подругами — они дошли аж до улицы Горького. Слава богу, их там завернули. Я жила недалеко от Трубной, так что, если бы я туда побежала, меня бы точно задавили.

В 1954, 1955, 1956 году стали возвращаться люди из лагерей. И мои родные, и друзья, и друзья друзей. Или те, кто потом стал моими друзьями. И сознание менялось. Я помню, мне было 15 лет, это был 1957 год, когда у меня, так сказать, пал последний советский бастион. Был такой Илья Захарович Серман, замечательный человек, специалист по русской литературе. Его многие знают или знали. Он отсидел, потом вернулся, и мы с ним вели всякие разговоры. Было лето, мы шли над Окой, и я вдруг спросила умным голосом, считая, что задаю очень важный вопрос: «Дядя Илюша, а как же частная собственность?» Он мне сказал, думая, видимо, о другом: «А что тебе частная собственность?» И все. А что мне частная собственность? И правда, чем мне плоха частная собственность? 

Я прекрасно помню, как люди возвращались из лагерей. Прекрасно помню, как разоблачили «культ личности», как все это обсуждалось, тоже помню. Потом вторжение в Венгрию, потом вторжение в Чехословакию. Это был август 1968 года, я была в Паланге. И на пляже обсуждали вовсю, будет вторжение или не будет, введут войска или не введут войска. Все говорили — нет, не введут. А кто сказал, что введут? Андрей Яковлевич Сергеев. Он всегда был пессимистом и несколько Собакевичем. И ввели. 

О Фриде Вигдоровой и других важных людях

Обстоятельства жизни меня сводили с людьми, которые мне достались: я их не сама завоевала, но они оставались со мной до конца своей жизни. Елеазар Моисеевич Мелетинский  Елеазар Моисеевич Мелетинский (1918–2005) — филолог, историк культуры, основатель исследовательской школы теоретической фольклористики. Подробнее о нем читайте в нашем материале «Памяти Елены Шумиловой»., Лидия Яковлевна Гинзбург  Лидия Яковлевна Гинзбург (1902–1990) — филолог, писательница, мемуаристка. Автор книг о Герцене, Лермонтове, «Записок блокадного человека», знаменитых воспоминаний, записных книжек и проч., Илья Захарович Серман  Илья Захарович Серман (1913–2010) — литературовед, филолог, специалист по истории русской литературы XVIII–XIX веков. и жена Ильи Захаровича, Руфь Александровна. Уж я не говорю о том, что мне безмерно повезло, когда я оказалась в школе со своей будущей подругой Сашей Раскиной, о которой я уже говорила, дочерью Фриды Абрамовны Вигдоровой. Скажи мне Фрида Абрамовна: «Прыгни с 11-го этажа», я бы прыгнула. Но не потому, что я готова была для нее на подвиги, а потому, что я верила каждому ее слову. Фрида Абрамовна была не типом диссидента — она была типом праведника. Поэтому ее защита многих и многих людей — это не правозащита. Это защита людей, защита каждого отдельного человека. И это меня тоже многому научило. Даже какие-то простые вещи остались в памяти. Мы как-то шли и увидели нищего. Фрида Абрамовна ему подала что-то, и я говорю: «Фрида Абрамовна, а если он обманщик?» Она сказала: «Ну и что, значит, я подала обманщику, а если он не обманщик?» Эта простая мысль поразила меня как молния: а если он не обманщик, если ему правда нужно? Так я лучше десять раз подам жулику, но один раз достанется нуждаю­щемуся. Простая мысль, но гениальная. И вообще Фрида Абрамовна говорила очень много такого, что осталось на всю жизнь.

Я считаю, что каждый человек должен видеть каких-то больших людей, чтобы понимать, где он, где кто. Чтобы понимать размеры, масштабы, соотношения. И вообще понимать, до чего может возвыситься человек. Это большое счастье, настоящее счастье, что я знала разных замечательных и даже великих людей. Хотя характеры у этих людей могли быть самые разные, в том числе невыносимые, но какое это имеет значение? Никакого. 

О мужестве и неприятностях

Свобода, независимость мысли, жизни и мужество — это то, что я ценю в людях, неважно, сколько книг они прочитали. У меня была подруга — она в 14 лет потеряла обе ноги. Потом она окончила школу, поступила в меди­цинский, окончила ординатуру. Работала в больнице, поднималась с этажа на этаж — ночное дежурство. Потом она стала ученым-гематологом, защитила кандидатскую, защитила докторскую. И все на протезах. Как это можно было вынести? Она выносила. Я приходила к ней по какому-то обыкновенному делу, и она говорила: «Галка, я такая счастливая сегодня». И рассказывала совершен­но искренне про какое-то свое неслыханное счастье. После этого смешно жаловаться на то, что у тебя неприятности на работе. Кстати, о неприятностях на работе. Когда я приходила из университета и говорила: «Вот сегодня там такой-то…» — мой муж спрашивал: «Неприятности по работе?» В кавычках таких. Мол, ты мне будешь рассказывать про неприятности по работе? Как низко пала. И я перестала рассказывать про неприятности по работе. Я выхо­дила из университета, все это стряхивала с себя и забывала о них. Это было замечательно. Я знала, в какой стране живу, и ничего другого я от Советской страны и не ждала. 

О плохих обстоятельствах и хороших людях

Так бывает, что обстоятельства плохие, а люди хорошие — по крайней мере те, кто им не очень поддается. К сожалению, в наше время очень много паранойи. Очень много нелепого представления о мире. Это представление о мире ника­кого отношения к миру не имеет. Вдруг человек открывает рот и произносит что-то вроде: «Нет, Берия много обещал как менеджер». Берия! Ну думаешь: что, убить? Нет, не убить. Повернуться и уйти? Нет, не повернуться и не уйти. А что делать? И вот большой вопрос. Что касается настоящего, то тут как-то больше взаимопонимания, но меньше надежд. Пока я никаких надежд не питаю.

О хаосе и непоследовательности

Что хорошо в нашей стране, так это хаос и непоследовательность. Какая-то кампания чудовищная начинается — и тут же уходит в песок. И зная заранее, что она уйдет в песок, можно не волноваться. Ничего нельзя купить, нельзя купить итальянскую газету. Но почему-то вдруг издаются «Римские рассказы» Моравиа. А в 1963 году на Московском кинофестивале первую премию полу­чает Феллини. Ну, чудеса! Правда, для того, чтобы посмотреть этого Феллини, мы черт знает куда ездили. А Лотман приезжал посмотреть фильмы из своего Тарту — не лень было. Но вот Лотман приезжал, а у кого-нибудь другого возможности не было. Я, зараженная демократизмом, считаю, что лучше, чтобы все имели эту возможность. Хотя бы даже при этом ленились, оттого что все достается само. 

О планах

Возраст мешает строить планы. Но есть какие-то дела, которые мне бы хоте­лось сделать. Мне кажется, что многие грамматические темы очень плохо объяснены. Везде, во всех учебниках — в итальянских и в наших. Плохо, непонятно объяснены времена. Я послушала одного итальянца, который преподает итальянский, про различия между Passato Prossimo и Imperfetto. Он считает, что объяснения «Ну вот мы говорим так» достаточно. Можно объяснить гораздо более внятно, рационально, какая на самом деле разница. И вот мне бы хотелось написать грамматику итальянского глагола и местои­мения — такое пособие для преподавателей. И еще я хотела бы сделать темати­ческий словарь, который начат и брошен. Так, чтобы в нем были не только слова, но и обороты, касающиеся разных сторон нашей жизни: движения, сна, еды, одежды, времени… Это не описание семантического поля, а самые ходо­вые обороты, которые для этого нужны. Важно, чтобы человек владел всем полем, например полем «время», или «сон», или «необходимость», но не про­сто словами, а оборотами, пусть простейшими. Это очень полезная вещь и трудоемкая — надо доделать. Может, успею, может, нет. Не успею — другие доделают.