Чтение на 15 минут: «Иосиф Бродский: поэт в аудитории»
Поздоровавшись со студентами, слушателями курса «Русская поэзия», 33-летний рыжеватый человек в английском шерстяном галстуке отправляется на поиски кофе. О Бродском-преподавателе и его лекциях в Куинс-колледже в 1973 году вспоминает критик Розетт Ламонт. Полностью текст эссе можно прочитать на платформе «Букмейт»в переводе Анны Шур. Arzamas публикует отрывок
«Приветствую, — говорит он и продолжает по-русски: — Salut, zdrastvouyti, nu ladno». Зеленоватый рюкзак свисает с правого плеча, пуговицы на плаще расстегнуты. Он ослабляет шерстяной английский галстук, теребит ворот полосатой рубашки. «Мне нужен кофе», — сообщает он десятку студентов его курса «Русская поэзия» в нью-йоркском Куинс-колледже. Ближайшая кофемашина — в офисе кафедры славянских языков на этом же этаже. Он кладет рюкзак на свой стол, озирается, как будто не вполне понимает, что тут делают все эти люди, и отправляется на поиски живительного напитка. Иосиф Бродский опоздал к 11, но позднее начало урока он компенсирует тем, что задержит студентов после звонка. Расписание поэтам не указ. Тем временем младший преподаватель кафедры подключает диктофон, а студенты просматривают распечатки со стихами Анны Ахматовой, великой русской поэтессы, которая взяла Бродского под крыло в самом начале его литературного пути. Бродский бочком проходит обратно к столу, в руке — дымящийся стаканчик. Отпив кофе, он снимает плащ и плюхается на стул. «Nu ladno. Давайте поговорим об Ахматовой». Бродский вздыхает. «Великий поэт, великая женщина. Согласны?» Он смотрит на студентов, в светло-голубых глазах пляшет смех. Рыжеватые волосы, уже начавшие редеть, падают на широкий бледный лоб, он отбрасывает их короткими, как у ребенка, пальцами. Он похож на монаха времен Возрождения, сбежавшего из кельи.
Бродскому тридцать три — он любит говорить, что это идеальный человеческий возраст, возраст Христа перед смертью. Не так уж и много, но поэт успел пережить заключение, унизительный суд, на котором его обвинили в тунеядстве, месяцы тяжелой работы в совхозе под Архангельском, расставание с семьей и друзьями и, наконец, изгнание из страны, которую он несмотря ни на что считает своей родиной («Независимо от того, каким образом ты его покидаешь, дом не перестает быть родным» Цитата из статьи Иосифа Бродского «Писатель — одинокий путешественник, и ему никто не помощник» (Says poet Brodsky, ex of the Soviet Union: «A writer is a lonely traveler, and no one is his helper»), опубликованной в The New York Times Magazine 1 октября 1972 года.). И вот, новая жизнь в Америке — человек, не закончивший школу в Союзе, теперь работает профессором в США, и колледжи бьются за его кандидатуру. Первым стал Мичиганский университет, Бродский и сейчас там числится приглашенным поэтом. Куинс-колледж позвал его на осенний семестр 1973 года работать по совместительству: он должен вести курс «Русская поэзия» на кафедре славянских языков и курс «Современная поэзия» на кафедре сравнительного литературоведения. Мне удалось побывать на его нью-йоркских лекциях. Кроме того, в этом году Бродского пригласил выступить в качестве почетного профессора Консорциум пяти колледжей Объединение вузов в штате Массачусетс, в которое входят частные колледжи Амхерст, Смит, Гэмпшир и Маунт-Холиок, а также Массачусетский университет в Амхерсте.. Иосиф Бродский — не педагог, он лучше. Он явно наслаждается общением со студентами, призывает их к разговору. Иногда он слишком напорист и даже авторитарен («Раз я стою за кафедрой, вы должны признать, что это стихотворение лучше!»), но со стороны видно, что он с молодыми людьми заодно. Сами студенты не всегда понимают, как к нему относиться.
В конце семестра в Куинс-колледже Бродский объявил, что он не верит в систему оценок и всем поставит высший балл. Это смутило студентов. Один из самых способных, чье эссе по творчеству Ричарда Уилбера Американский поэт и переводчик, двукратный лауреат Пулицеровской премии (1957, 1989) за свои поэтические сборники. Известен своими переводами французских драматургов XVII века, но переводил и многих русских поэтов XX века, в том числе Иосифа Бродского, Анну Ахматову, Андрея Вознесенского. Бродский решил отправить самому поэту, сказал однокашникам: «Он играет не по правилам, наверное, это не очень хорошая идея». Многие приняли великодушие преподавателя в штыки. Как-то раз, после по-настоящему выдающегося занятия, я сказала одному из студентов: «Правда, нам повезло, что в этом семестре здесь Бродский?» Он ответил с самоуверенностью человека, воспитанного в лучших демократических традициях: «Ему тоже с нами повезло». Позже, когда нужно было заполнить анкету с оценкой работы преподавателя и Бродский вышел, как и положено, из аудитории, студент, недовольный историей с баллами, просто не стал этим заниматься, а остальные трудились над ней так, будто ее относят прямиком на Страшный суд. Было видно, что студенты не очень понимают, как воспринимать иронию поэта и его злость.
Как многие блестящие самоучки, достигшие невероятного уровня эрудиции без помощи традиционного образования, Бродский плохо переносит невежество. Он часто обвиняет американских студентов в том, что они ленивы, медлительны и совершенно не знают истории. «Я спрашиваю, кто такой Петрарка, а мне отвечают: ну, кто-то из далекого прошлого», — вздыхает Бродский. Потом, смягчаясь, говорит: «Вы ничего не знаете, но и я ничего не знаю. Просто в моем „ничего“ больше знания, чем в вашем». Некоторые студенты возмущены таким подходом, но есть и те, кто понимает: занятия с Бродским — это больше, чем просто занятия, он не просто преподаватель. Иногда, читая Пастернака или Ахматову, он забывает себя, забывает, что вокруг него студенты, он становится стихотворением, растворяется в нем. И когда он выныривает из текста, то смотрит своими очень светлыми голубыми глазами на студентов и спрашивает: «Ну, что вы думаете об этом стихотворении? Вам понравилось? Правда, оно прекрасно?» Ответить на такой вопрос можно только согласным мычанием, и Бродскому ничего не остается, как самому начать говорить об этом стихе или об этом поэте. Часто он запускает руку в волосы и стонет: «Что я могу вам сказать? Наверное, имеет смысл… Да, я попробую…» Он вопросительно смотрит на свою группу. И он, и студенты задумываются, не придется ли им до конца занятия так и медитировать в тишине. «Ну, скажите хоть что-нибудь! — восклицает Бродский. — Или так и будем сидеть? Письма писать? Ладно, давайте просто сидеть». Снова и снова закидывает он удочку в надежде, что клюнет. Но студенты притихли. Тогда, не видя даже кругов на воде, рыбак решает плюнуть на ловлю и просто наслаждаться прогулкой по пляжу. И тут наступает лучший момент занятия. Он заново читает стихотворение, а потом выбирает строчку или образ и медленно начинает говорить, ни к кому специально не обращаясь. Одна мысль рождает другую. Бродский разгоняется, окончательно забывает о студентах и погружается в размышления о том, что это вообще значит — быть поэтом.
«Ты пишешь стихотворение, чтобы понять, что ты думаешь. Ты говоришь, чтобы узнать, что ты знаешь, — говорит он. — Это знание, закопанное глубоко внутри». Монологи Бродского напоминают его гипнотическую манеру читать свои стихи. Тот, кто хоть раз услышал его чтение, никогда этого не забудет. В отличие от Евтушенко, который принимает торжественную позу, как танцовщик фламенко перед выступлением, Бродский стоит очень спокойно, он обращен внутрь себя. И оттуда, из внутренней бездны, населенной образами и звуками, медленно поднимается молитва, песнь. Славянская по интонации, каббалистическая в своем неотвратимом развитии, она затягивает слушателя в невидимую паутину ритма и рифм. Но у поэта-шамана нет задачи заворожить, одурманить. Он приглашает слушателя в путешествие по музыкальному потоку языка, чтобы вместе с ним открыть фантастический, философский, метафизический спор, который лежит в основе сложнейшим образом устроенных произведений. Музыка формулирует идею, а из идеи рождается музыка. «Стихотворение — это лингвистическое событие», — часто говорит Бродский. На одном из занятий он дал ключ к разгадке своей удивительной манеры чтения. Обсуждали курсы поэтического мастерства, один из студентов спросил, есть ли от них какой-то толк. В попытке объяснить, почему нельзя научить писать стихи, Бродский рассказал, что значит этот процесс для него самого. «Сначала ты слышишь внутри что-то вроде ноты или звука. Начинаешь напевать про себя, идешь за этой нотой. Она ведет тебя, но ты пока не знаешь, куда именно. Начинает формироваться образ, и ты идешь по следу этого образа. И ты знаешь, что это музы или боги — как бы вы их ни называли — шепчут тебе. Они не могут нашептать слова, потому что музы и божества не думают словами. Они производят звуки, а мы, поэты, пытаемся с помощью слов приблизиться к этому услышанному нами звуку. Поэт — герой своего собственного мифа. А стихи — это его подвиги. Чтобы совершить подвиг, нужны три вещи: храбрость, развитая мускулатура и, самое главное, божественное участие. Не может быть поэзии без божественной помощи или вмешательства. Так вот, если говорить об обучении, то действительно можно воспитать в человеке храбрость или помочь молодым накачать мускулы, но никак нельзя научить их тому, как получать помощь богов. То, что они или музы шепчут тебе на ухо, никак не связано с реальностью или с тем, что мы зовем реальностью, потому что боги живут по своим законам. Они шепчут неведомые человеку слова, которые тот слышит как странную музыку, божественную песнь». — «Но можно ли научить человека читать стихи?» — спрашивает студент. «Чтение стихов, своих или написанных другими, сродни молитве, — отвечает поэт. — Когда люди начинают молиться, они тоже сначала слышат себя. Помимо слов молитвы они слышат свой голос, который эту молитву произносит. Читать стихи — это слышать себя, читающего стихи. И поэтому я прошу вас учить стихи наизусть. Если вы хотите понять стихотворение, лучше всего не анализировать его, а закрепить в памяти и читать наизусть. Поэт идет по фонетическому следу, мы можем даже назвать это фонетическим образом, и когда вы заучиваете его стихотворение, вы повторяете весь процесс его создания с самого начала».
Так как многие стихи на курсе по сравнительному литературоведению читали по-английски, Бродского часто просили прокомментировать перевод. Студенты знали, что Бродский и Джордж Клайн, переводчик его стихов, работают вместе. Большинство переводчиков русской поэзии на английский Бродского раздражали. «Пристрелил бы», — бормотал он, усмехаясь.
«Я выучил английский сам, переводя Джона Донна и Роберта Лоуэлла, — рассказывал он студентам. — У меня на столе лежал большой словарь. Я смотрел в нем все незнакомые слова и видел их вне контекста, видел все значения слова. Меня это поразило. Я осознал, что, хотя для перевода ты можешь выбрать только одно слово, ты обязан держать в уме все остальные его значения, его этимологию, его фонетику, отзвук его происхождения. И я не только начал усваивать иностранный язык, но и что-то новое понимать про родной. Я научился удивляться словам. Когда ты говоришь „кот“, ты говоришь это со своей точки зрения, но тот кот, которого ты себе представляешь, не совпадает с тем, что на уме у твоего собеседника, и уж точно сам кот не назовет себя „котом“. Стихотворение — как кот. Оно сообщает тебе значение слов, то значение, которое слова приобрели в этом стихотворении. И если ты будешь исследовать вопрос дальше, то, возможно, поймешь, что они значат с точки зрения стихотворения. Так что, возвращаясь к курсам поэтического мастерства — которые, судя по всему, так ценят в Америке, — главная неприятность в том, что они не могут научить вас называть кота так, как, с его точки зрения, правильно. Каждый поэт привносит в мир свою вселенную. Поэтому так важно не судить поэтов. Второстепенных поэтов не бывает. У каждого есть своя правда. Но, разумеется, важно понимать, что поэт живет в определенную историческую эпоху. И двадцатый век — это век абсурда». Тут один из студентов спросил, какой у Бродского любимый современный писатель. Поэт махнул рукой: «Их так много… Глупо выбирать… Ну, например, „Малон умирает“ Беккета — это величайшая из когда-либо написанных книг». И, взирая на студента, как лунатик, которого резко разбудили, Бродский продолжил свою главную мысль: «Так вот, вам эти курсы поэтического мастерства ни к чему. Нужно учить стихи, переводить их, учить иностранный язык. Перевод стихов — лучший способ выучить иностранный язык, которого не знаешь. Музыка стиха несет тебя, ты плывешь на волнах звука, но в то же время всматриваешься в толщу воды и там, в глубине, замечаешь кишение морских существ. Так сложность языка и синтаксиса открывается тебе, когда ты воспринимаешь их через сложноустроенную вселенную стихотворения». Он поднял неожиданно усталый взгляд: «На сегодня достаточно».
ВИДЕО!
Иосиф Бродский — о поэзии
Главный русский поэт XX века подробно анализирует творчество Мандельштама, Пастернака, Ахматовой и Цветаевой
микрорубрики
Ежедневные короткие материалы, которые мы выпускали последние три года
