14 февраля 2020Литература, Антропология

5 стихотворений о любви

Заклинание из Древней Месопотамии, викинг, влюбленный во француженку, страдающая наложница китайского императора... Как описывали любовь люди из разных эпох и стран? По случаю 14 февраля попросили ученых прочитать и объяснить стихи о любви. Полную версию материала можно послушать в приложении «Радио Arzamas»

Записала Ирина Калитеевская

Борис Никольский, филолог-классик:

Это стихотворение греческой поэтессы Сапфо, которая жила на острове Лесбос в конце VII — начале VI века до нашей эры. Сохранилось оно благодаря тому, что его процитировал и разобрал автор позднеантичного риторического трактата «О возвышенном». Этот текст процитирован не до конца, поэтому мы можем только гадать, как он заканчивался.

Смысловой и художественный центр сохранившегося фрагмента — это описание физических симптомов влюбленности. Прелесть стихотворения, как справедливо заметил автор трактата «О возвышенном», в том, что Сапфо описывает все эти симптомы с внимательной отстраненностью; несмотря на силу своих чувств, она может смотреть на них со стороны.

Чтобы понять эти чувства и их причину, посмотрим внимательнее на первую строфу. В ней появляется некий человек, который сидит напротив возлюб­ленной Сапфо (из греческого текста совершенно очевидно, что это девушка) и внимает ей. Но кто он? В каком смысле он равен богам? И как связан он с Сапфо и ее чувствами? Прежде ученые и читатели считали, что в начале стихотворения описана реальная картина: рядом с возлюбленной Сапфо сидит не она, а реальный мужчина. Он «равен богам» своим счастьем, счастьем сидеть перед этой прекрасной девушкой. Вот как перевел первую строфу и русский переводчик Викентий Вересаев, добавив в текст от себя слова «по счастью»:

Какие чувства должна вызывать у Сапфо эта сцена? Ревность? Зависть? Отчаяние неразделенной любви? Или горе покинутой влюбленной? Как мы видим дальше, сердце Сапфо содрогается отнюдь не от несчастной любви, а от одного взгляда на возлюбленную: «Ведь только на миг взгляну на тебя / И сразу лишаюсь речи», — говорит она. В поэтическом языке архаической Греции — языке гомеровского эпоса, который был главным источником поэтических образов для Сапфо и ее современников, — уподобление богам никогда не обозначало счастья, как и не выражало вообще никакого внутрен­него состояния. Этот образ всегда описывал некое объективное внешнее качество: тот, кто равен богам, — сверхчеловек, супермен. Почему же человек, сидящий напротив возлюбленной Сапфо, назван суперменом? Потому что он способен вот так запросто находиться рядом с этой девушкой и спокойно и внимательно ее слушать — в отличие от самой Сапфо, которая при виде возлюбленной лишается чувств. Человек, названный в первых строчках, — не реальный персонаж, а фигура контраста, введенная в стихотворение, чтобы оттенить эмоции Сапфо: «Тот, кто может сидеть напротив тебя и слушать твой голос и смех — сверхчеловек, а я, лишь только взгляну на тебя, прихожу в смятение». Этот контраст подчеркнут одинаковым выражением, вводящим и характеристику того человека в начале, и рассказ о чувствах Сапфо: «Он, мне кажется, равен богам», — говорит она в начале стихотворения. «Я, кажется мне самой, умру». Смерть, к которой близка Сапфо, — крайняя противоположность подобия богам, которым наделяется тот человек в начале, потому что боги бессмертны.

Тема стихотворения — не вообще страдания любви, а очень конкретное переживание, физическое смятение, которое испытывает человек в присут­ствии возлюбленной. Язык, которым описано смятение Сапфо, вновь отсылает нас к Гомеру. Трепет, дрожь, зеленый цвет лица у Гомера — это симптомы страха перед врагом на поле боя. Выражение «стекает пот» относится к воинам, выполняющим свою трудную работу. Значит, Сапфо говорит о своих чувствах как о чувствах воина, которому приходится противостоять страшному врагу. Последняя фраза («Но на все можно отважиться…»), на которой обрывается стихотворение, тоже отсылает к теме сражения. Сапфо чувствует себя воином, обычным, рядовым воином, она не герой и не бог — ей страшно и тяжело, но она готова и дальше сражаться.

Смысл этого текста, говорящего о храбрости и страхе (а не о счастливой и несчастливой любви), верно передал Григорий Дашевский в своем стихо­творении «Карантин», которое было вольным переложением из Катулла, в свою очередь переложившего Сапфо на латинский язык. У Дашевского эротический страх вытесняется и замещается страхом больного, страхом пациента, страхом перед диагнозом, которого ждут от медсестер. Поскольку Дашевский пишет свое стихотворение, отталкиваясь не от Сапфо, а от Катулла, он дополняет текст Сапфо еще одной строфой, дописанной Катуллом, — о вреде досуга, из-за которого и возникают все эти переживания:

На что же хочет отважиться Сапфо? Преодолеть свой страх и свою влюблен­ность? Или же завоевать возлюбленную? Ответ на этот вопрос, возможно, содержался в несохранившейся концовке стихотворения, но для нас с вами этот вопрос остается открытым.

Денис Голованенко, историк-медиевист:

Я только что прочитал вам вису, или поэтическую строку, Рёгнвальда Кали — ярла  Ярл — второй после конунга титул в иерар­хии средневековой Скандинавии. В зависи­мости от периода и страны их статус и функ­ции различались, однако правители Оркней­ских островов, зависимых от Норвегии, титул ярла носили всегда. Оркнейских островов, которые находятся недалеко от Шотландии, — сочиненную им для Эрменгарды, виконтессы окситанского города Нарбонна. Может возникнуть вопрос, как так получилось, что ярл каких-то островов сочиняет любовную поэзию для окситанской дамы. Рёгнвальд оказался в Нарбонне в 1151 году по пути в Иерусалим, куда он совершал масштабное и пышное паломничество. Зайдя в Средиземное море, он решил остановиться во Франции, посетил Нарбонну, где его и пригласила к своему двору эта самая Эрменгарда, или Эрмингерд, как называет ее сага. Надо сказать, что это была незаурядная женщина. Она правила Нарбонной практически шестьдесят лет — и, видимо, довольно успешно. Кроме того, по всей Франции — и не только Южной — о ней шла слава как о большом специалисте в области куртуазной любви и покрови­тельнице трубадуров.

Вместе с ярлом путешествовали еще два исландских скальда  Скальд — древнескандинавский поэт. по имени Армод и Одди Глумссон. Судя по всему, на пиру, устроенном в честь их прибытия, они решили примерить на себя роль трубадуров. Каждый из трех сочинил по висе в честь Эрменгарды. И если висы исландских скальдов больше похожи на традиционную любовную лирику (с одной стороны, они воспевают красоту Эрменгарды, а с другой — печалятся о том, что едва ли смогут к этой красоте прикоснуться), то виса ярла более оптимистична.

Сами средневековые скандинавы выделяли любовную поэзию в отдельную категорию, в отдельный жанр — мансёнг. Поэзия (и не только любовная) считалась у скандинавов достаточно материальной вещью — не менее мате­риальной, чем, например, меч или корабль, и способной оказывать воздействие на действительность. Даже спустя почти два столетия после христианизации в Норвегии и Исландии сохранялась вера в особое воздействие причудливо переплетенных поэтических слов. Например, считалось, что хвалебная поэзия, преподносимая конунгу  Конунг — северогерманский термин для обозначения верховного правителя. В эпоху зрелого средневековья этот термин соответствует понятию король. или какому-то другому правителю, способна увели­чить его удачу. Так и любовная поэзия могла оказать некоторое (не всегда желанное) воздействие на своего адресата. Поэтому в первом писаном сбор­нике исландского права, составленном в первой четверти XII века (он назы­вался «Серый гусь»), за произнесение любовных стихов, наряду с произне­сением поэтической хулы, предназначалось достаточно строгое нака­зание. Впрочем, в этом случае некая искусственность ситуации, по-видимому, предохраняла от опасного воздействия, возможного при произнесении любовного стиха прямо в глаза своему адресату.

Несмотря на всю куртуазность обстоятельств сочинения висы, в строфе Рёгнвальда нет ничего специфически трубадурского. Она сложена дротт­кветтом — самым популярным размером скальдической поэзии. В ней присутствуют и такие важные элементы поэтического языка скальдов, как очень сложный синтаксис, переплетенные предложения и кеннинги — особого рода поэтические перифразы, которые заменяют собой существительные обычной, непоэтической речи. 

Первый кеннинг в этой строфе отсылает к преданию о легендарном датском конунге Фроди, который пленил двух великанш, приковал к огромным жерно­вам и заставил молоть. Помол этих жерновов волшебным образом превращался в золото, и поэтому золото можно называть «помолом Фроди».

Второй кеннинг не вполне типичный. «Поле сокола» — это рука, то есть место, на котором сидит сокол. В данном случае его подпорка — женщина, то есть Эрмингерд. Если в скальдической поэзии женщина и называется подпоркой, то, как правило, каких-то украшений. Скажи ярл что-нибудь вроде «подпорка огня поля сокола» («огонь поля сокола» — это золото), получился бы типичный кеннинг женщины. Но, видимо, из метрических соображений, не желая нару­шать размер, ярл опустил эту часть с золотом.

Наконец, нужно сказать несколько слов о предложении, которое ярл вставляет в седьмую и восьмую строки своей висы. На протяжении всей строфы он восхи­щается красотой и мудростью Эрмингерд — и затем вдруг сообщает ей о том, что обагрял когти голодного орла. Орел и ворон — типичные скандинавские птицы битвы, то есть птицы, которые слетаются после боя к телам погибших и ими питаются. Целый спектр синонимичных выражений — например, «утолять голод или жажду», «обагрять или окраснять когти (клюв, перья) орла или ворона» — служит для того, чтобы заверить адресата строфы в воинской доблести и в военном мастерстве ее автора.

Таким образом, в висе Рёгнвальда эрос и смерть тесно переплетаются друг с другом. С одной стороны, женщина, к которой он испытывает интерес, обладает всеми необходимыми достоинствами. С другой стороны, он, победитель в битвах, тоже ее достоин.

Илья Смирнов, синолог: 

Стихотворение китайского автора Ли Бо, написанное в VIII веке, называется «Сетования на яшмовых ступенях». Это одно из самых знаменитых китайских стихотворений, что большая редкость: китайские стихи, в отличие от русских и европейских, как правило, существуют не поодиночке, а в циклах и антологиях. 

Почему это стих о любви? Никаких привычных нам знаков любовного стихотворения мы, пожалуй, здесь не увидим, тем более не воспримем на слух. Дело в том, что вообще китайская поэзия — это смысл за словом. То есть лучшими считаются те стихи, в которых смысл не явлен на поверхности. Настоящая поэзия — это когда читатель, считав внешние слова, погружается в то, что стоит за ними, и понимает это. Конечно, это касается классической поэзии: ее читателями были люди традиционной выучки, которые помнили на память тысячи строк, сотни стихотворений целыми сборниками, антоло­гиями. Современные читатели такими знаниями не обладают, поэтому приходится комментировать все, подробно разбирая каждое слово, всю цепь ассоциаций, отсылок, аллюзий и так далее.

Стихотворение, которое я прочитал, в прямом, неметафорическом смысле посвящено брошенной императорской наложнице, то есть даме из дворцовых покоев. Когда-то она была возлюбленной императора, а потом по каким-то причинам была им отвергнута и поселена в дальнем покое огромного дворцового комплекса.

Почему об этом пишет великий китайский поэт Ли Бо? Потому что так принято: это такая форма высказывания о собственных чувствах. Почему о своих чувствах нельзя сказать впрямую? Во-первых, потому, что это не принято, во-вторых, любовное чувство почти совсем запретно для классической китайской поэзии  Любовь — нередкая тема для некоторых неклассических жанров, но, вообще-то говоря, о человеческих чувствах, тем более о любовных чувствах, говорить впрямую не принято. Небольшое исключение составляют стихи о семейной любви, поскольку китайская семья в древности и в Средневековье была полигамной..

Однако императорская наложница и вообще все, что связано со священной фигурой императора, имеет значение для всей страны. Ли Бо написал это стихотворение спустя семь-восемь веков после появления в поэзии темы покинутой императорской наложницы. Известно даже первое стихотворение, написанное одной из таких наложниц: ее фамилия была Бань. Все император­ские наложницы были распределены по рангам, и она была в ранге цзе-юй  Так именовались дамы первой девятки из двадцати семи младших наложниц.. Не смирившись с тем, что император ее отверг, она написала стихи, в которых печалилась о том, что с ней случилось. Постепенно эта тема стала традицион­ной — ее можно найти в творчестве практически каждого китайского поэта. Со временем этот сюжет стал просто знаком того, что внешним явленным смыслом скрыто чувство самого поэта.

Вот как-то так. Может быть, это сложно — так на бегу понятнее не объяснишь. Я про это стихотворение написал статью — по-моему, чуть ли не в два листа — и не сказал и трети того, что из него вычитывал без всяких усилий традицион­ный читатель  Статью, о которой говорит Илья Смирнов, можно найти в его книге «Китайская поэзия: в исследованиях, заметках, переводах, толкованиях: », стр. 57.. Это был особенный мир поэтов и читателей одновременно: они были равно образованы, они помнили на память ровно те же стихи — и, конеч­но, только такой читатель мог быть подлинным читателем такого рода стихов. 

Александр Мещеряков, японовед:

Это стихотворение помещено в императорской антологии «Кокинсю» — «Собрание новых и старых песен», — составленной в X веке. Указ о составлении таких антологий давал император. Их было много, и у них был очень высокий статус. Эти антологии чуть-чуть отличаются друг от друга по структуре, но в каждой из них обязательно были два раздела: о природе и о любви. Цикл о природе устроен от начала к концу: вначале идет весна, дальше лето, осень и зима. И таким же хронологическим способом устроен и любовный раздел. То есть вначале это ожидание любви, потом следует сама любовь и дальше — ее конец. Стихов о разгаре любви при этом почти не имеется.

Японцы этого классического для японской культуры периода жили в столице Хэйан  Сейчас это Киото.. Они были аристократами и довольно печальными людьми: в самом начале любого явления они предчувствовали конец. Это стихотворение описывает свидание в самом его разгаре, но при этом автор уже думает о его финале. Таких печальных стихотворений о любви — подавляющее большинство: они говорят об уходящем времени, о том, как быстро оно течет. Стихи о любви — это не столько встреча, сколько прощание.

Популярные герои стихов о разлученной любви — Волопас и Ткачиха. Они полюбили друг друга, но отец девушки недоволен, что она отрывается от хо­зяйственных занятий, и разрешает возлюбленным встречаться только один раз в год. Встреча происходит не на земле, а на небе: Волопас и Ткачиха — это звезды Вега и Альтаир, которые разлучены Небесной Рекой, то есть Млечным Путем, и встречаются только раз в году, в седьмой день седьмой луны. Вот одно из многочисленных стихотворений, посвященных этой встрече:

Как происходили свидания у аристократов? В их обществе были приняты довольно свободные отношения: семейная жизнь семейной жизнью, а любовные встречи любовными встречами. Кавалеры посещали дам ночью и не видели лица девушки или женщины, к которой пришли: они беседовали в темноте, разделенные пологом, занавесом. Так что полюбить с первого взгляда в Японии того времени было невозможно. Любовь могла прийти не с первого взгляда, а с первого слова. Поэтому в японских стихах и прозе не описывается лицо возлюбленной, ее внешность. 

Кавалер приходил в усадьбу к даме вечером, а уходил утром. Дома он писал стихотворение и посылал даме. Дама писала ответ. Так складывалась любовная переписка, о которой нам довольно много известно.

Екатерина Маркина, ассириолог:

Это любовное заклинание написано на самом раннем диалекте аккадского языка: с его помощью некий мужчина пытался завоевать женщину, в которую был влюблен. Текст датируется XXII веком до нашей эры, то есть ему почти пять тысяч лет. 

В заклинании несколько действующих лиц. Открывается оно обращением к Эа — богу мудрости и покровителю магии (к нему обычно обращены все заклинания). Далее появляется Ир’эмум, сын Иштар, который сидит у нее на коленях в окружении благовоний. Ир’эмум — что-то вроде месопотамского купидона, это некое божество, которое помогает людям обрести любовь другого человека.

Две прекрасные девы, которые блуждают по саду, вероятно, богини Иштар и Ишхара. По саду они гуляют неслучайно: в месопотамской традиции сад — место любовных утех, примерно как в нашей традиции — сеновал. Дамы собирают благовонную смолу. И это тоже неслучайно: этот мотив звучит на протяжении всего заклинания, ведь благовония — атрибут и символ Ир’эмума. Мужчина, который магическим способом хочет добиться благо­склонности своей возлюбленной, говорит несколько фраз, утверждающих его власть над ней: ее губы принадлежат ему, ее взгляд сфокусирован на нем, ее влажное лоно тоже принадлежит ему.

Что означают строки «В сад лунного бога Суэна я пробрался, / Срубил я тополь, ведь пришел его срок»? Это метафора дефлорации — только вместо сорван­ного цветка мы видим срубленный тополь. Далее Ир’эмум заговаривает возлюб­ленную нашего героя: «Украшены его руки, / Сладкозвучные губы его, / Как благоуханное масло, / Кувшин масла в его руке, / Кувшин кедрового масла на плече его». Здесь снова возникает мотив благовоний, но вводит его сам Ир’эмум, рассказывая о герое его возлюбленной и наделяя его приятным запахом. 

В ближневосточной традиции заклинание не существовало отдельно от ритуа­ла. Процесс чтения заклинаний обычно сопровождался определенным набором действий и манипуляций с различными предметами и субстанциями, якобы обладающими магическими свойствами. Но ритуал от нашего заклинания не сохранился  Тексты ритуала и заклинания часто записывались по отдель­ности, на разных табличках.. Можно предположить, что одним из основных ингредиентов была благовонная смола.

Эти и еще три стихотворения о любви — персидское, древнеримское и майяское — вы можете послушать в приложении «Радио Arzamas».