Книжная полка Андрея Зорина
В 2020 году Arzamas откроет библиотеку в Центре славянской письменности «Слово» на ВДНХ. Чтобы заполнить книжные полки, мы попросили музыкантов, ученых, поэтов и других читающих людей посоветовать свои любимые тексты. Во втором выпуске рубрики филолог Андрей Зорин рассказывает о важнейших для него книгах, находящихся между fiction и non-fiction
Я предлагаю тематический принцип подборки книг для полки: библиотека русской «промежуточной литературы», по определению Лидии Яковлевны Гинзбург, за 300 лет. То есть это тексты, которые находятся в своего рода серой зоне между fiction и non-fiction. В другой перспективе это произведения, написанные людьми, которые считали, что они имеют право говорить публике о своем собственном опыте, и считали этот опыт достойным публичного обнародования. Во всех этих книгах для меня важно то, что превращает их в собственное литературное событие, вклад в историю литературы.
«Житие протопопа Аввакума, им самим написанное»
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/14665/content_avvakum.jpg)
Это самая старая русская книга, которую может читать любой современный человек. Все, что написано раньше и в течение ста лет после нее, понятно только специалистам. «Житие» Аввакума может взволновать любого минимально подготовленного читателя. Это документ поразительный по воплощенной в нем страсти, ярости, ненависти, боли, любви, нежности. Я даже не говорю о феноменальных характерах, описанных или созданных Аввакумом, — невозможно оторваться даже от его описаний сибирской природы, притом что к пейзажной литературе я довольно глух. Как человеку, прошедшему эту немаленькую страну ногами в обе стороны, ему действительно есть что рассказать. И прежде всего, об альтернативной, несостоявшейся России, которая была задавлена, загнана в скиты и отдаленные деревни. Я думаю, что это вообще одна из лучших книг,
Николай Карамзин
«Письма русского путешественника»
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/14677/content_karamzin.jpg)
Проблематика этой книги — Россия и Запад, русский человек на Западе, Запад, адаптированный к восприятию русского человека. Карамзин, с одной стороны, хочет познакомить образованного русского человека с Европой, привезти домой своего рода образцы восприятия, чувствования, переживания, но, с другой стороны, в процессе он создает и свой собственный образ русского европейца, который знает и понимает европейскую культуру и чувствует себя в ней как у себя дома. Для Карамзина Россия и Европа составляют органическое культурное единство, в котором он переводит спутникам с немецкого на французский, объясняет парижанам в парижском театре, как надо слушать современную оперу, разговаривает с Кантом и тому подобное. «Письма», пожалуй, не захватывают так, как «Житие» Аввакума: чтобы освоить этот текст, требуется некоторое усилие, но дело того стоит.
Александр Герцен
«Былое и думы»
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/14681/content_gercen.jpg)
Конечно, такой феномен, как русская интеллигенция, вышла не из гоголевской «Шинели», а из «Былого и дум». Здесь можно увидеть все ее симпатичные и не очень симпатичные свойства: болезненный интерес к себе, готовность рассказывать о свой душевной жизни urbi et orbi, понимание собственной судьбы как важнейшего исторического свидетельства и проявления монументальных исторических закономерностей.
Герцен действительно был свидетелем важнейших исторических событий, но в центре его внимания — он сам, через эти события проходящий. В
«Былое и думы» — очень специфическое явление. Герцен прекрасно писал и был очень глубоким человеком, но в то же время это чтение мучительное и местами неприятное. Я не поклонник Герцена, но в библиотеке русской «промежуточной литературы» именно эта книга будет главной, потому что именно такому способу говорить о себе было уготовано будущее. Аввакуму сам Господь дал это право, Карамзин писал от лица европейской культуры, а здесь человеческую судьбу оправдывает история: все, что со мной случилось, имеет историческое значение, поэтому это надо знать.
Петр Вяземский
«Старая записная книжка»
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/14682/content_vyazemsky.jpg)
Это менее известная книга, чем первые три. Она поразительна тем, что старый человек (она в основном написана в последние пятнадцать лет жизни Вяземского, а по стандартам XIX века он жил неприлично долго — до 86 лет) рассказывает о временах собственной молодости (пушкинская эпоха), которую он описывает как золотой век. При этом облик эпохи воссоздается не через личные мемуары, не через биографии великих людей прошлого, а через байки, анекдоты, хохмы, смешные истории, описания чудаков и эксцентриков. Это не последовательное повествование, а короткие эпизоды, зарисовки, которые очень хороши для устного пересказа. В рассказе автора нет сюжета и хронологической логики, он постоянно перескакивает с одного на другое, но в результате возникает ярчайшая и увлекательнейшая панорама.
Федор Достоевский
«Записки из мертвого дома»
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/14683/content_dostoevsky.jpg)
Думаю, что Достоевский не имел возможности написать настоящий нон-фикшн, поскольку цензура не пропустила бы рассказ о политическом заключенном. Поэтому он делает своего автобиографического альтер эго уголовным преступником. Но в сущности это, конечно, книга о собственном опыте. Толстой не любил Достоевского как писателя и при этом многократно говорил, что из того, что написано
Это новая тема в моем списке. Здесь писатель получает право говорить о себе, потому что он страдает вместе со своим народом. С этого момента каторга, лагерь, зона становятся одной из центральных тем русской литературы не только потому, что через этот опыт проходят миллионы, но и потому, что здесь наконец интеллигент и народ живут одной жизнью. Став каторжанином или зэком, писатель может рассказывать о себе как о простом человеке и претендовать на понимание его жизни и его души.
Антон Чехов
«Остров Сахалин»
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/14684/content_chehov.jpg)
Чехов, в отличие от Достоевского, Солженицына или Шаламова, на каторгу не попал, а специально поехал с миссионерскими целями. В этой книге интересно сочетание рассказа о собственном путешествии с уникальным опытом литературной этнографии, обретающей почти научную строгость.
Василий Розанов
«Опавшие листья»
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/14685/content_rozanov.jpg)
Вяземский с помощью фрагментов и анекдотов создал образ эпохи, а Розанов нашел уникальный и совершенно новаторский подход рассказать о себе, собственной личности и своем существовании на земле без связного повествования — через фрагменты, случайные записи, набор моментальных впечатлений, наблюдений, вздохов. При этом он часто фиксировал обстоятельства появления тех или иных записей.
Михаил Зощенко
«Перед восходом солнца»
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/14686/content_zoschenko.jpg)
Это своего рода научный эксперимент, поставленный на себе самом. С опорой на Фрейда, которого Зощенко в основном критикует, он докапывается до истоков собственной личности, сдирая один за другим налипшие за жизнь слои. Эту работу он проделывал с психотерапевтической целью, но как раз она не была решена. Зощенко не удалось излечить себя от неврозов, но выдающееся художественное произведение он создать сумел. В отличие от Розанова, видевшего в собственной личности набор случайных и минутных впечатлений, Зощенко был уверен, что внутри его памяти есть ядро, просто до него нужно дойти, погружаясь в собственную память все глубже и глубже и извлекая из нее фрагменты дорефлексивного опыта. Этот процесс он воссоздал в своем романе с необыкновенной силой.
Лидия Гинзбург
«Записки блокадного человека»
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/14688/content_ginzburg.jpg)
Дальше по хронологии идут «Записки блокадного человека» Лидии Гинзбург, хотя это «повествование», как она его называла, было опубликовано только через сорок лет и в радикально переработанном варианте. Лучше взять сборник «Проходящие характеры», изданный в «Новом издательстве», потому что там есть обе версии — и 1943–1944, и 1984 годов.
Во время блокады Лидия Гинзбург описала опыт фиксации человеком одного дня своей жизни в экстремальных условиях. Текст назывался «День Оттера». А потом в 1962 году появился «Один день Ивана Денисовича». Это произвело на нее очень тяжелое впечатление, и она написала: у книг, лежащих в столе, появляются предшественники так же неотвратимо, как у напечатанных книг — последователи. И взялась переделывать текст. Опыт одного человека в течение одного дня — от пробуждения до укладывания в постель — она перестроила в тотальное повествование о блокадном Ленинграде. Новая версия стала называться «Записки блокадного человека» и была напечатана в 1984 году. И вот я не понимаю, это две книги или одна. Большая часть текста совпадает, но композиция и структура разные.
Что здесь важно? Это анализ базовых социально-антропологических механизмов человеческой жизни (Гинзбург считала себя ученым, социологом и психологом). По собственному опыту Гинзбург пишет о человеке, физически находящемся на грани голодной смерти. Согласно Гинзбург, в условиях тотального голода и голодной дистрофии у человека больше нет сил скрывать социальные механизмы, и они работают с особой наглядностью. То, что в обычной жизни закамуфлировано, выходит на первый план и становится доступным анализу.
Александр Солженицын
«Архипелаг ГУЛАГ»
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/storage/picture/9187/gallery_picture-dd07db41-65b7-4889-9d85-7d5ced2b5aa8.jpg)
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/storage/picture/9188/gallery_picture-60b36be0-f897-4f29-b037-bbd2f38a505d.jpg)
По воздействию на исторический процесс это, возможно, самое значимое произведение в истории русской литературы. С одной стороны, это еще одна книга о каторге. С другой — она основана на идее вовсе отстраниться от индивидуального, растворив его в массе других голосов. То есть фигура автора сохраняется как композиционное единство — вначале он вводит читателя в проблематику книги, потом комментирует и рассуждает, но его собственное свидетельство оказывается лишь одним из сотен других. Это уже не столько личный опыт, а речь от лица всех, кто не дожил.
Я бы поставил «Архипелаг ГУЛАГ» на полку в двух вариантах — в полном, трехтомном, и однотомном, сделанном Натальей Солженицыной. Это поразительно тактичная, аккуратная и профессиональная работа, сделанная для школьников и оставляющая достаточно полное представление о книге.
Венедикт Ерофеев
«Москва — Петушки»
Сергей Довлатов
«Чемодан»
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/storage/picture/9189/gallery_picture-52135fc1-c8ec-4f25-bc05-cf172b650f1d.jpg)
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/storage/picture/9190/gallery_picture-a6ec6bb2-8229-4807-8501-5d8d6e0efc2f.jpg)
Конечно, «Москва — Петушки» и «Чемодан» выбиваются из этого ряда. Это не промежуточная литература, а полноценный fiction. И все же он организован вокруг фигуры биографического автора, входящего в текст со своим окружением и множеством вполне узнаваемых биографических подробностей собственной жизни. Они, с одной стороны, все время отсылают к внелитературной реальности, с другой — мы понимаем, что ими нельзя пользоваться для биографических реконструкций. В «Москве — Петушках» повествователь вообще погибает в финале, что делает любой разговор об автобиографизме абсурдным. Но важно, что обе эти книги «пародичны» в тыняновском смысле этого слова к промежуточной литературе и должны восприниматься на ее фоне.
Михаил Гаспаров
«Записи и выписки»
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/14680/content_gasparov.jpg)
Собственная жизнь здесь становится предметом филологического анализа. Можно сказать, что если «Москва — Петушки» и «Чемодан» превращают, окончательно всасывают реального автора в сферу литературы, то здесь, наоборот, жизнь — через выписки, через записи, через языковые конструкции — становится книгой. Значительная часть ее построена в форме словаря, автор деконструирует себя как продукт своего собственного круга чтения и научных занятий. В самом конце поняв, что превратился в текст, автор физически исчезает — в
Александр Жолковский
«Эросипед и другие виньетки»
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/uploads/ckeditor/pictures/14679/jolkovsky.jpg)
Чтобы добавить оптимизма, хотелось бы поставить на полку книгу живого автора. Я очень ценю эту книгу и даже сам пытался писать в том же духе. Это тоже разговор о своей жизни через байки и истории, однако отличающийся от документальной фрагментарности Розанова тем, что каждая из «виньеток», как их называет автор, представляет собой законченный анекдот с пуантом.
Как пишет Жолковский, документальность является условием на входе, а на выходе факт необходимо преодолеть литературной конструкцией. Расположение материала, композиционные ходы, эффектная концовка и другие литературные приемы оказываются способом справиться с текущей фактурой реальности, превратить ее в текст, взять, как штангист берет рекордный вес.
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/storage/microrubric_entry/1778/small_icon_picture-629ab694-7162-4b04-b465-c82aa7546693.jpg)
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/storage/microrubric/7/small_icon_picture-ffdbcbd0-d0bf-436b-9f11-50677bf3c524.png)
![](https://cdn-s-static.arzamas.academy/storage/microrubric/76/small_icon_picture-069eec06-c219-4700-b2b3-e2b7cded71fd.png)