22 ноября 2022Литература

10 цитат из воспоминаний Корнея Чуковского

Разграбленная библиотека в Переделкине, мания опрятности Блока, осел Леонида Андреева и «ложные представления о мире животных и насекомых» в детских сказках. В новом выпуске рубрики рассказываем о жизни главного сказочника XX века через цитаты из его дневников

Подготовила Кира Мартыненко

1. О патологической аккуратности Блока

«Блок — патологически аккуратный человек. Это совершенно не вяжется с той поэзией безумия и гибели, которая ему так удается. Любит каждую вещь обвернуть бумажечкой, перевязать веревочкой; страшно ему нравятся футлярчики, коробочки. Самая растрепанная книга, побывавшая в его руках, становится чище, приглаженнее. Я ему это сказал, и теперь мы знающе переглядываемся, когда он проявляет свою манию опрятности. Все, что он слышит, он норовит зафиксировать в записной книжке — вынимает ее раз двадцать во время заседания, записывает (что? что?) — и, аккуратно сложив и чуть не дунув на нее, неторопливо кладет в специально предназначенный карман».

Чуковский познакомился с Блоком в 1906 году, но, несмотря на частые встречи в общих литературных кругах, они не сблизились. Блок хоть и ценил «едкость пера»  А. А. Блок. О современной критике // Час. № 61. 1907. Чуковского, о его газетной литературной критике отзывался с упреком. Все изменилось одним вечером: они гостили у общих знакомых и обратно решили идти вместе. Во время прогулки «по спящему городу» Чуковский обмолвился о своей детской любви к поэту Якову Полонскому (его стихотво­рения он читал в журнале «Нива»):

«Блок был удивлен и обрадован. Оказалось, что и он помнит эти самые строки (ибо в детстве и он тоже был читателем „Нивы“) и что нам обоим необходимо немедленно вспомнить остальные стихи, которые казались нам в ту пору такими прекрасными, каким может казаться лишь то, что было читано в детстве»  К. И. Чуковский. Собрание сочинений. В 15 томах. Т. 5. Современники. Портреты и этюды. М., 2001..

Позже Чуковского и Блока крепко связала совместная работа в Доме искусств и издательстве «Всемирная литература», организованном Максимом Горьким в 1918 году. В 1920 году Чуковский начал писать «Книгу об Александре Блоке», а также выступал с лекциями перед чтениями стихов поэта. Одно из таких выступлений Чуковский описал в дневнике:

«Спал чуть-чуть, часа 3. Непривычное чувство: сытость. Мудрю над лекцией о Блоке — все плохо. Не знаю, где побриться. Дождь. Колокола. Пишу к Кони  Анатолий Федорович Кони (1844–1927) — юрист, судья, литератор, действительный тайный советник и член Государственного совета Российской империи.. Лекция вышла дрянь. Сбор неполный. Это так ошело­мило Блока, что он не хотел читать. Наконец согласился — и механи­чески, спустя рукава, прочитал 4 стихотворения. Публика встретила его не теми аплодисментами, к каким он привык. Он ушел в комнату — и ни за что, несмотря на мольбы мои и Когана  Петр Семенович Коган (1872–1932) — литературовед и критик.. Наконец вышел и прочел стихи Фра Филиппо Липпи по-латыни  Имеется в виду эпитафия итальянского поэта Полициано, вырезанная на могильной плите живописца Фра Филиппо Липпи., без перевода, с упрямым, но не вызывающим лицом.
     — Зачем вы это сделали? — спросил я.
     — Я заметил там красноармейца вот с этакой звездой на шапке. Я ему и прочитал».

Блок, судя по записям Чуковского, был беспощадно честен к себе и другим и с отвращением относился к вульгарной буржуазности. Отсюда и трепетное ожидание революции как единственного способа «обнаружить в человеческом мусоре „драгоценные жемчужины духа“». 

Последние годы Блока были очень тяжелыми. Чуковский рассказывал об одном заседании в Доме печати в мае 1921 года, куда пригласили поэта. После его выступления выбежал человек и стал ожесточенно доказывать собравшейся публике, что Блок-поэт — мертвец. Тогда Блок наклонился к Чуковскому и сказал: «Это правда! Я действительно мертвец». В августе 1921 года он скончался. Спустя несколько дней после этого Чуковский записал:

«Никогда в жизни мне не было так грустно, как когда я ехал из Пор­хова — с Лидой — на линейке мельничихи — грустно до самоубийства. <…> Каждый дом в проклятой слободе, казалось, был сделан из скуки — и все это превратилось в длинную тоску по Александру Блоку. Я даже не думал о нем, но я чувствовал боль о нем — и просил Лиду учить вслух английские слова, чтобы хоть немного не плакать. Каждый дом, кривой, серый, говорил: „А Блока нету. И не надо Блока. Мне и без Блока отлично. Я и знать не хочу, что за Блок“. И чувствовалось, что все эти сволочные дома и в самом деле сожрали его — т. е. не как фраза чувство­валась, а на самом деле: я увидел светлого, загорелого, прекрасного, а его давят домишки, где вши, клопы, огурцы, самогонка и — порхов­ская, самогонная скука. <…> И эту обреченную походку — и всегдаш­нюю невольную величавость — даже когда забегал в Дом литераторов перехватить стакан чаю или бутерброд, — всю эту непередаваемую словами атмосферу Блока я вспомнил — и мне стало страшно, что его нет. В могиле его голос, его почерк, его изумительная чисто­плот­ность, его цветущие волосы, его знание латыни, немецкого языка, его маленькие изящные уши, его привычки, любви, „его декадентство“, „его реализм“, его морщины — все это под землей, в земле, земля».

2. О холоде и гибели от цивилизации

«Был у меня Гумилев: принес от Анны Николаевны (своей жены) ½ фунта крупы — в подарок — из Бежецка. Говорит, что дров никаких: топили шкафом, но шкаф дал мало жару. Я дал ему взаймы 36 полен. Он увез их на Бобиных  Бобой Чуковский называл своего сына Борю. санях. Был Мережковский. Жалуется, хочет уехать из Питера. Шуба у него — изумительная. Высокие калоши. Шапка соболья. Говорили о Горьком. „Горький двурушник: вот такой же, как Суворин. Он азефствует искренне. Когда он с нами — он наш. Когда он с ними — он ихний. Таковы талантливые русские люди. Он искренен и там и здесь“. С Мережковским мы ходили в „Колос“ — там читал Блок — свой доклад  Имеется в виду доклад «Крушение гума­низма», который Блок прочел на открытии Вольной философской ассоциации 16 ноября 1919 года, а до этого, 9 апреля того же года, — в коллегии «Всемирной литературы». Там его впервые услышал Чуковский. о музыкальности и цивилизации, который я уже слышал. Впечатление жалкое. Носы у всех красные, в комнате холод, Блок — в фуфайке, при всяком слове у него изо рта — пар. Несчастные, обглоданные люди — слушают о том, что у нас было слишком много цивилизации, что мы погибли от цивилизации».

Зима 1919 года в Петрограде была одной из самых тяжелых: не хватало еды, топлива и лекарств. Помимо прочего, ничего не стоили деньги: во время Первой мировой войны в стране произошло разрушение рыночных отношений, многие производители стали придерживать свою продукцию. При Временном правительстве из-за колоссального роста численности армии и увеличения военных расходов выпуск товаров сократился, а цены выросли в четыре раза. Чуковский тогда пытался прокормить свою большую семью: жену и четверых детей. Это с трудом, но удавалось.

Осенью 1918 года Горький основал в Петрограде издательство «Всемирная литература». Его целью было знакомство читателей с лучшими произве­де­ниями литературы XVIII–XX веков. В качестве участников ученой коллегии пригласили Чуковского, Замятина, Блока, Гумилева и других литераторов. Чуковский вместе с Замятиным руководил англо-американским отделом и в этот период сделал много переводов: например, Оскара Уайльда, Уолта Уитмена и Марка Твена. Он также составлял предисловия и комментарии к изданиям, состоял в поэтической коллегии, участвовал в работе студии детской литературы и разрабатывал теорию художественного перевода прозы.

В дневниковых записях рубежа 1920-х годов Чуковский часто описывает заседания «Всемирки»:

«Потом — заседание „Всемирной литературы“. По моей инициативе был возбужден вопрос о питании членов литературной коллегии. Никаких денег не хватает — нужен хлеб. Нам нужно собраться и выяснить, что делать. Горький откликнулся на эту тему и говорил с аппетитом. „Да? да! Нужно, черт возьми, чтобы они либо кормили, либо пускай отпустят за границу. Раз они так немощны, что ни согреть, ни накормить не в силах. Ведь вот сейчас — оказывается, в тюрьме лучше, чем на воле: я сейчас хлопотал о сидящих на Шпалерной, их выпустили, а они не хотят уходить: и теплее и сытнее! А провизия есть… есть… Это я знаю наверное… есть… в Смольном куча… икры — целые бочки — в Петербурге жить можно… Можно… Вчера у меня одна баба из Смольного была… там они все это жрут, но есть такие, которые жрут со стыдом…“ — и все в таком роде». 

Своеобразным символом «Всемирной литературы» тех лет была Роза (Розалия) Васильевна Рура — старушка, работавшая буфетчицей в здании «Всемирки» и дававшая продукты в долг. У нее был особый альбом для клиентов, куда вписали свои стихи многие поэты Серебряного века  Сама Роза Васильевна говорила: «Что вы думаете, через сто лет мой альбом будет стоить агромадные деньги».
Цит. по: Г. В. Иванов. Китайские тени. М., 2013.:

Осип Мандельштам

Александр Блок

Николай Гумилев

Сам Чуковский там же записал:

3. О покупке Леонидом Андреевым осла и «кругосветном путешествии» по Москве

«Сейчас вспомнил, как Андреев, получив от Цетлина аванс за собрание своих сочинений, купил себе — ни с того ни с сего — осла. — Для чего вам осел? — Очень нужен. Он напоминает мне Цетлина. Чуть я забуду о своем счастье, осел закричит, я вспомню. — Лет восемь назад он рас­сказывал мне и Брусянину, что, будучи московским студентом, он, бывало, с пятирублевкой в кармане совершал по Москве кругосветное плавание, т. е. кружил по переулкам и улицам, заходя по дороге во все кабаки и трактиры, и в каждом выпивал по рюмке. Вся цель такого плавания заключалась в том, чтобы не пропустить ни одного заведения и добросовестно прийти круговым путем откуда вышел. — Сперва все шло у меня хорошо, я плыл на всех парусах, но в середине пути всякий раз натыкался на мель. Дело в том, что в одном переулке две пивные помещались визави, дверь против двери; выходя из одной, я шел в другую и оттуда опять возвращался в первую: всякий раз, когда я выходил из одной, меня брало сомнение, был ли я во второй, и т. к. я человек добросовестный, то я и ходил два часа между двумя заведе­ниями, пока не погибал окончательно».

С Чуковским Андреева связывали не только личные, но и профессиональные отношения — иногда достаточно враждебные. Однако начиналось все хорошо: девятнадцатилетний Чуковский написал в газете «Одесские новости» поло­жительную рецензию на первую книгу рассказов Андреева, чем заслужил благодарственное ответное письмо:

«Но основная ее точка зрения, насколько об этом могу судить я, безусловно верна, — во всяком случае, самая верная из всего, что обо мне писалось. Верно то, что я философ, хотя большею частью совершенно бессознательный (это бывает); верно и остроумно подмечено и то, что „типичность людей я заменил типичностью положений“. Последнее особенно характерно. Быть может, в ущерб художественности, которая непременно требует строгой и живой индивидуализации, я иногда умышленно уклоняюсь от обрисовки характеров. Мне не важно, кто „он“ — герой моих рассказов: поп, чиновник, добряк или скотина. Мне важно только одно — что он человек и как таковой несет одни и те же тяготы жизни»  К. И. Чуковский. Собрание сочинений. В 15 томах. Т. 5. Современники. Портреты и этюды. М., 2001..

Были и другие письма — например, полные обиды за отрицательные отзывы. Однако при первой же встрече размолвка забывалась. Чуковский отмечал, что Андреев не мог долго таить обиду. Об этом свидетельствуют и самые разные события биографии писателя. Например, однажды Андреев приютил у себя беглого каторжника, веря, что тот осужден по политическим причинам. Однако каторжник оказался настоящим преступником и ограбил писателя. Андреев пару дней злился, но потом случайно узнал о его местонахождении и тайком от семьи прислал ему деньги, финскую шапку и ватник.

Андрееву также не было чуждо озорство. Чуковский вспоминал:

«Помню, однажды вечером он подговорил человек двадцать друзей и знакомых позвонить с утра по такому-то номеру, а когда к телефону подойдет абонент, самым сладким голосом спросить у него:
     — Дрюнечка, скажите, пожалуйста, видели вы бани Каракаллы?
     „Дрюнечка“ был его зять, петербургский архитектор Андрей Андреевич Оль. Он только что воротился из Рима, куда ездил для изучения античного зодчества, но, по его же признанию, не успел поглядеть на знаменитые развалины Каракалловых бань.
     Узнав об этом, Леонид Николаевич и придумал для него такую телефонную казнь. После второго же звонка бедный Оль начал свирепо ругаться, после пятого исчерпал все ругательства и только с остервене­нием рявкал, яростно швыряя телефонную трубку».

4. О блинах Лили Брик, Маяковском и автографе Блока

«Маяковский забавно рассказывал, как он был когда-то давно у Блока. Лили была именинница, приготовила блины — велела не запаздывать. Он пошел к Блоку, решив вернуться в такому-то часу. Она же велела ему достать у Блока его книги — с автографом.
     — Я пошел. Сижу. Блок говорит, говорит. Я смотрю на часы и рассчитываю: десять минут на разговор, десять минут на просьбу о книгах и автографах и минуты три на изготовление автографа. Все шло хорошо — Блок сам предложил свои книги и сказал, что хочет сделать надпись. Сел за стол, взял перо — сидит пять минут, десять, пятнадцать. Я в ужасе — хочу крикнуть: скорее! — он сидит и думает. Я говорю вежливо: вы не старайтесь, напишите первое, что придет в голову, — он сидит с пером в руке и думает. Пропали блины! Я мечусь по комнате, как бешеный. Боюсь посмотреть на часы. Наконец Блок кончил. Я захлопнул книгу — немного размазал, благодарю, бегу, читаю: Вл. Маяковскому, о котором в последнее время я так много думаю».

Чуковский описал знакомство с Маяковским в своей книге «Современники. Портреты и этюды»: изучив на тот момент немногие опубликованные стихотво­рения молодого поэта и усмотрев в них что-то отличное от поэзии остальных футуристов, он решил встретиться с ним лично и выразить свое восхищение. Заранее настроившись на «задушевную и взволнованную беседу», Чуковский подошел к нему в Литературно-художественном кружке на Большой Дмитровке в Москве и, достав из кармана его книгу, начал горячо излагать свои мысли. Маяковский, прослушав от силы минуту, ответил: 

«— Я занят… извините… меня ждут… А если вам хочется похвалить эту книгу, подите, пожалуйста, в тот угол… к тому крайнему столику… видите, там сидит старичок… в белом галстуке… подите и скажите ему все…
     <…>
     — Я ухаживаю за его дочерью. Она уже знает, что я великий поэт… А папаша сомневается. Вот и скажите ему».

Чуковский хотел было обидеться, но все же пошел к старичку и, проведя с ним милую беседу, поспешил уйти. Маяковский догнал его в вестибюле и учтиво помог надеть пальто. Они вместе вышли на улицу, и Маяковский сразу же начал декламировать Сашу Черного и рассуждать о переведенных Чуковским стихах Уитмена:

 «— <…> Вот вы, например, говорите в этом стихотворении „плоть“. Тут нужна не „плоть“, тут нужно „мясо“:
     Я не прижмусь моим мясом к земле, чтобы ее мясо обновило меня…
     Уверен, что в подлиннике сказано „мясо“».

Позже произошла еще одна любопытная история. Как-то Маяковский приехал читать на петербургских сценах свою новую поэму «150 000 000». Он поселился в Доме искусств на Мойке, где с утра до вечера толпился народ. Там он мимоходом сочинил стишки о Чуковском и назвал их «Окно сатиры Чукроста» (тогда Маяковский много работал с РОСТА  Российское телеграфное агентство (РОСТА) — центральное информационное телеграфное агентство Советской России. Маяковский создавал для агентства тексты и рисунки, которые потом использовались в «Окнах сатиры». «Окна» — это сатирические плакаты, которые вывешивали в окнах пустующих магазинов.):

Один слушатель заметил, что эти строки — намек на «Гимн критику», сатирическое стихотворение Маяковского о неназванном критике, который «носом, хорошеньким, как построчный пятачок, обнюхал приятное газетное небо»  В. В. Маяковский. Гимн критику // Новый сатирикон. № 28. Петроград, 1915.. Многие увидели в нем Чуковского. На это замечание поэт никак не отреагировал. Чуковский, придя домой, перечитал эти строки и жутко обиделся. Он написал Маяковскому письмо, где говорил, что считает его простым и прямым человеком, и требовал сказать, действительно ли эти строки посвящены ему. Маяковский ответил:

«Дорогой Корней Иванович!
     К счастью, в Вашем письме нет ни слова правды. Мое „окно сатиры“ — это же не отношение, а шутка, и только. Если б это было — отношение — я моего критика посвятил бы давно и печатно.
     Ваше письмо чудовищно по не основанной ни на чем обидчивости.
     И я Вас считаю человеком искренним, прямым и простым и, не имея ни желания, ни основания менять мнение, уговариваю Вас — бросьте!
     Влад. Маяковский
     Бросьте
     до свиданья»  К. И. Чуковский. Собрание сочинений. В 15 томах. Т. 5. Современники. Портреты и этюды. М., 2001..

Через несколько дней Маяковский дополнил свое стихотворение такими строками:

5. О Куоккале и «Чукоккале»

«Ах ты, папа, „дьяволенный“, — говорит Коля. Я перевожу „Рикки-Тикки-Тави“. Были у нас: Санжар и ее муж. Она читала пьесу — глупую. Я уже 8-й раз купаюсь в речке. Играл с немцем в городки — обогнал его на три фигуры. Ночью смотрели, как Гущины жгут свой лесок на боло­те, чтобы землю пустить под огород. Ночью дописывал свой „урок“».

После освобождения из-под стражи за «язвительную насмешку над действиями ныне Царствующего Государя Императора»  Решения уголовного кассационного департамента правительствующего сената за 1906 год. Екатеринослав, 1911., появившуюся в журнале «Сиг­нал», Чуковский с семьей переехал в Куоккалу — дачный поселок на побережье Финского залива. Они прожили там примерно 10 лет, с 1906 по 1917 год. В Куоккале Чуковский подружился с художником Ильей Репиным, начал выпускать альманах «Чукоккала», познакомился со многими представителями тогдашней петербургской интеллигенции и начал работу по исследованию творчества Некрасова, продолжавшуюся более 40 лет. Там же родились его дочь Лидия и сын Борис.

Точкой притяжения разного рода творческой богемы была усадьба Ильи Репина «Пенаты»: художник и его жена писательница Наталья Борисовна Нордман-Северова устраивали там театральные постановки, проводили лекции и организовывали поэтические чтения. С этим им всегда помогал Чуковский. Он же в шутку завел специальную тетрадь, где разные знаменитости остав­ляли свои заметки — автографы, эпиграммы, стихи, анекдоты, рисунки. Так появился рукописный альманах «Чукоккала». Его название — производное от «Куоккала» и «Чуковский», придуманное Репиным. На страницах сборника в разное время появлялись записи Ахматовой, Блока, Мандель­штама, Пастернака, Гумилева, Мейерхольда и Шаляпина. Вот, например, веселый экспромт поэта Александра Беленсона, записанный 3 июля 1914 года:

Правда, позже режиссер Николай Евреинов, чтобы подшутить над Беленсоном, которого подозревал в плагиаторстве, нашел пустое место на предыдущих страницах и написал: 

А вот запись Блока о стихотворении «Художник», которое он написал в 1913 году (в «Чукоккале» поэт повторил первое четверостишие): 

«Таков „художник“ — и до сих пор это так, ничего с этим не сделаешь, искусство с жизнью помирить нельзя…»  В воспоминаниях Чуковский пишет: «В это время я уже задумал писать „Книгу о Блоке“ и пользовался всякой встречей с поэтом, чтобы расспраши­вать его о том или ином из его стихотворений. Когда я заговорил о стихотворении „Художник“, он записал в „Чукоккалу“…»

На протяжении всей жизни Чуковский предлагал заинтересовавшим его собеседникам оставлять запись на чистом листе, который он потом вклеивал в журнал. Так, тоненькая тетрадка превратилась во внушительный том в семьсот с лишним страниц.

В 1941 году альманах чуть не уничтожили. При срочной эвакуации из Пере­делкино Чуковский закопал его в лесу: в «Чукоккале» было слишком много крамольных записей, принадлежавших к тому же писателям, которых не одоб­ряла власть. К счастью, эвакуацию отложили на день, и Чуковский вернулся за альманахом. Правда, нашел он его в «препарированном» виде у соседского дворника: тот, по-видимому, подглядел за писателем и решил, что в свертке спрятаны деньги. До первого издания «Чукоккалы» Чуковский не дожил: альманах опубликовали только в 1979 году, причем в искаженном цензурой виде.

О «Чукоккале» также вспоминала дочь Чуковского Лидия в книге «Памяти детства»:

«…Сейчас „Чукоккала“ — памятник прошедшей эпохи; памятник, в котором время остановилось и каждый штрих, и каждая запятая уже отвердели, сделались историей, застыли словно в бронзе или мраморе, как и подобает памятнику; тогда же это было нечто живое, беглое, неуловимое, хрупкое, непрерывно меняющее очертания: папиросный ли дым или звяканье ложечек в чайных стаканах? „Чукоккала“ — это, пожалуй, и был в материализованном и сгущенном виде тот „воздух искусства“, которым, по словам Корнея Ивановича, нам в детстве посчастливилось дышать»  Л. К. Чуковская. Памяти детства. Нью-Йорк, 1983..

6. О смерти дочери Мурочки

«Ужас охватывает меня порывами. Это не сплошная полоса, а припадки. Еще третьего дня я мог говорить на посторонние темы — вспоминать — и вдруг рука за сердце. Может быть, потому, что я пропитал ее всю литературой, поэзией, Жуковским, Пушкиным, Алексеем Толстым — она мне такая родня — всепонимающий друг мой. Может быть, потому, что у нее столько юмора, смеха — она ведь и вчера смеялась — над стихами о генерале и армянине Жуковского… Ну вот были родители, детей которых суды приговаривали к смертной казни. Но они узнавали об этом за несколько дней, потрясение было сильное, но мгновенное — краткое. А нам выпало присутствовать при ее четвертовании: выкололи глаз, отрезали ногу, другую — дали передышку, и снова за нож: почки, легкие, желудок. Вот уже год, как она здесь…»

24 февраля 1920 года у Чуковских родилась младшая дочь Мария — в семье ее называли Мурочка. Несмотря на то что Мария Борисовна, жена Чуковского, тогда болела испанкой, роды прошли хорошо. Писатель в своих дневниках делал заметки о новых увлечениях, подмеченных особен­ностях или успехах дочери:

«У Мурки не ноги, а пружины: 40 минут подряд она экстатически прыгает на руках — заморит двух-трех человек — а сама ходьбы что».

«Муре известны буквы: ш, у, к, а, о, р, и, ж. Она относится к своим занятиям очень торжественно; вчера я сообщил ей букву ш, сегодня спрашиваю: — Помнишь ты эту букву? — Как же! я о ней всю ночь думала».

Множество детских сказок он посвятил именно Мурке, она же стала героиней некоторых его стихов и книг. Именно в 1920-е годы появилось много новых детских произведений Чуковского: «Мойдодыр», «Тараканище», «Муха-цокотуха», «Бармалей», «Телефон», «Федорино горе», а также стихи и книга «Маленькие дети», которая сейчас известна под названием «От двух до пяти». Но его вольные сказки стали вызывать вопросы у власти: писателя обвиняли в «буржуазности» и формировании «ложного представления о мире животных и насекомых»  Дошкольное воспитание. Резолюция общего собрания родителей Кремлевского детсада. // Журнал Главсоцвоса. № 4. 1929.. В 1921 году создали научный совет по воспитанию детей, где правильными темами в литературе считали только связанные с государствен­ной идеологией. Тогда же творчество Чуковского стали называть «чуков­щи­ной». Все это писатель переживал очень тяжело.

В 1929 году Мурка, его «всепонимающий друг», заболела костным туберку­лезом. Тогда же в «Литературной газете» вышло публичное отречение Чуковского от своих сказок. Впоследствии он сильно жалел об этом поступке и считал, что смерть дочери — возмездие за его «малодушие». 

Болезнь девочки протекала тяжело: она испытывала сильные боли. Осенью 1930 года семья перевезла ее в крымский детский костно-туберкулезный санаторий. Летом следующего года девочке стало лучше, и ее забрали домой, но уже осенью никаких надежд на восстановление не осталось:

«Пишем вместе главу „Солнечной“.
     Еще месяц назад — я занимался с ней английским, арифметикой, синтаксисом — думал, что это ей пригодится потом, а теперь каждый мой разговор — для могилы».

В ночь на 11 ноября 1931 года Мурка умерла:

«Так и не докончила Мура рассказывать мне свой сон. Лежит ров­ненькая, серьезная и очень чужая. Но руки изящные, благородные, одухотворенные. Никогда ни у кого я не видел таких.
     <…> И сейчас я, услав М. Б. на кладбище сговориться с могиль­щи­ками, вместе с Александрой Николаевной положил Мурочку в этот гробик. Своими руками. Легонькая.
     <…>
     <…> Погребение кончилось. Все разошлись молчаливо, засыпав могилу цветами. Мы постояли и понемногу поняли, что делать нам здесь нечего, что никакое, даже самое крошечное общение с Мурой уже невозможно — и пошли к Гаспре по чудесной дороге — очутились где-то у водопада, присели, стали читать, разговаривать, ощутив всем своим существом, что похороны были не самое страшное: гораздо мучительнее было двухлетнее ее умирание. Видеть, как капля за каплей уходит вся кровь из талантливой, жизнерадостной, любящей».

7. Об эвакуации в Ташкент

«День рождения. Ровно LX лет  То есть 60 лет.. Ташкент. Цветет урюк. Прохладно. Раннее утро. Чирикают птицы. Будет жаркий день.
     Подарки у меня ко дню рождения такие. Боба пропал без вести. Последнее письмо от него — 4 октября прошлого года из-под Вязьмы. Коля — в Ленинграде. С поврежденной ногой, на самом опасном фронте. Коля стал бездомным: его квартиру разбомбили. У меня, очевидно, сгорела в Переделкине вся моя дача — со всей библиотекой, которую я собирал всю жизнь. И с такими картами на руках я должен писать веселую победную сказку».

Осенью 1941 года Чуковского вместе с женой, как и многих других литераторов, эвакуировали в Ташкент. Среди их соседей были семьи Погодиных и Ивановых, там же жил Алексей Толстой с женой, осиротевший сын Марины Цветаевой Георгий Эфрон, а по соседству — Елена Сергеевна Булгакова и Надежда Яковлевна Мандельштам. Вскоре в Ташкент приехали Анна Ахматова и Лидия Чуковская вместе с дочерью Еленой.

В первые дни войны в боевых действиях погиб младший сын Чуковского — Борис, а старший, Николай, остался на самой опасной линии фронта осажден­ного Ленинграда. Вскоре писатель лишился и дома: его петербургскую квар­тиру уничтожил снаряд. В первой дневниковой записи, сделанной в Узбеки­стане, Чуковский пишет:

«Я весь больной. У меня и грипп, и дизентерия, и выпало три вставных зуба, и на губе волдырь от лихорадки — и тоска по Бобе — и полная неустроенность жизни — и одиночество».

Писатель в это время работал в правительственной комиссии по устройству эвакуированных детей: он встречал на вокзале эшелоны с сотнями военных сирот. Также Чуковский писал статьи для Советского информбюро и местной газеты. Тогда же он написал антивоенную сказку «Одолеем Бармалея». 

В «Чукоккале» Чуковский описывает такой эпизод: как-то в Ташкенте он познакомился с болезненным исхудалым мальчиком, который вручил ему свою тетрадку с полудетскими стихами и сказал:

   «— Если эти стихи вам понравятся, я буду писать дальше.
     Потом помолчал и прибавил:
     — Если же они вам не понравятся, я все равно буду писать дальше».

Стихи впечатлили писателя, и при содействии Алексея Толстого он поместил молодого поэта в санаторий. Через месяц Чуковский встретился с уже вполне здоровым мальчиком, который посвятил своему благодетелю стихотворение:

Звали мальчика Валентин Берестов. Впоследствии он стал популярным детским писателем и сохранил с Чуковским теплые отношения.

8. О разграбленной библиотеке

«Был вчера в Переделкине — впервые за все лето. С невыразимым ужасом увидел, что вся моя библиотека разграблена. От немногих оставшихся книг оторваны переплеты. Разрозненна, расхищена „Некрасовиана“, собрание сочинений Джонсона, все мои детские книги, тысячи английских (British Theatre), библиотека эссеистов, письма моих детей, Марии Б. ко мне, мои к ней составляют наст на полу, по к-рому ходят. Уже уезжая, я увидел в лесу костер. Меня потянуло к детям, которые сидели у костра. — Постойте, куда же вы? Но они разбежались. Я подошел и увидел: горят английские книги и между прочим — любимая моя американская детская „Think of it“ и номера „Детской литературы“. И я подумал, какой это гротеск, что дети, те, которым я отдал столько любви, жгут у меня на глазах те книги, которыми я хотел бы служить им».

После эвакуации в Ташкент Чуковский с семьей вернулись в Переделкино и обнаружили там разграбленную домашнюю библиотеку. К сожалению, этот печальный опыт был не первым в жизни писателя. Еще в 1920-е годы он поте­рял так же бережно и кропотливо собранную библиотеку в Куоккале. Уехав из поселка в Петроград в 1917 году, Чуковский смог побывать там снова только в 1925 году, с трудом получив разрешение на въезд в Финляндию  6 декабря 1917 года Финляндия была провозглашена независимым от России государством.. Остано­вив­шись у Репина в «Пенатах», он с ужасом обнаружил, что весь его дом с собран­ной библиотекой разграбили во время Гражданской войны. В дневнике он писал:

«Как странно поднимать с полу свою молодость, свое давнее прошлое, которое умерло, погребено и забыто. Вдруг мое письмо из Лондона к М. Б., написанное в 1904 году — 21 год тому назад!!! Вдруг счет от „Мерку­рия“ — заплатить за гвозди. Вдруг конверт письма от Валерия Брю­сова — с забытым орнаментом „Общества свободной эстетики“ — все это куски меня самого, все это мои пальцы, мои глаза, мое мясо. Страш­но встретиться лицом к лицу с самим собою после такого боль­шого антракта. Делаешь себе как бы смотр: ну что? ну как? К чему была вся эта кутерьма, все эти боли, обиды, работа и радости — которые теперь лежат на полу в виде рваных и грязных бумажек?»

9. О смерти жены 

«Лида вошла и сказала: „скончалась“. <…>
     <…> Лида, Марина, Люша зачитывают меня „Деньгами“ Золя, а я мечусь в постели и говорю себе снова и снова, что я ее палач, которого все считали ее жертвой. Ухожу к ней на террасу и веду с ней надрывный разговор. Она лежит с подвязанной челюстью в гробу — суровая, спокойная, непрощающая, пронзительно милая, как в юности. Вчера у меня были Вар. Ав. Артучева, Евг. Ф. Книпович, В. О. Перцов, Штейн. Говорили о посторонних вещах, но я всем существом был там с нею в нашем общем гробу. Я выбрал себе место на кладбище рядом». 

Мария Борисовна Гольдфельд родилась в еврейской семье бухгалтера частной конторы — они не были богаты, но и в деньгах не нуждались. Родители М. Б., как ее часто называет в дневниках Чуковский, были против их брака, но Марию Борисовну это не остановило. В мае 1903 года она прибежала в церковь в одном платье, крестилась и обвенчалась с тогда еще никому не известным Николаем Корнейчуковым  Корней Иванович Чуковский — литературный псевдоним писателя.. Вот запись из его дневника 1904 года:

«Я в море влюблен, так влюблен, что ни одной строчки о нем бы не мог написать. Это как о Маше — я ни слова о ней сказать не могу — добрая она, злая, умная, глупая — не знаю; она для меня все. И больше всего».

Сразу после венчания Чуковские уехали в Лондон, куда писателя в роли британского корреспондента отправила газета «Одесские новости». Он был одним из немногих сотрудников, знавших английский язык. Но вскоре Мария Борисовна забеременела и была вынуждена вернуться в Одессу. Чуковский вернулся в Россию через несколько месяцев, но сохранились письма, которые в июле 1904 года он писал жене из Лондона: 

«Боже мой — все это пережито вместе — какие разные позы, лица, места. То ты мне казалась громадной, недоступной — то маленькой, бессильной, то ты была враг мне, то мы пережили одно ощущение во всех трепетаньях — но всюду одно было у нас: любовь. Так теперь не любят, как мы любим друг друга. Я блуждаю в Regent Park теперь и вспоминаю: шли мы с тобою из Зоологического саду — и ссорились, и оба были неправы, и оскорбляли один другого, и как любили тогда. Вспомнил я это в Regent Park’e и стал тихонько плакать. А когда мы читали Чехова? И были одни во всем мире и никого не знали, ничего не хотели другого. И строили дикие планы, которые — как и все невозможное — сбылись!»  К. И. Чуковский. Собрание сочинений. В 15 т. Т. 14. Письма (1903–1925). М., 2013.

Они прожили вместе 52 года, вплоть до смерти Марии Борисовны в 1955 году. Тогда он записал в дневнике:

«Вот и похороны. Шли за гробом…
     Я на грузовике вместе с Лидой и Сергеем Николаевичем  Так звали шофера Чуковских.. Смотрю на это обожаемое лицо в гробу, розовое, с такими знакомыми пятнышками, которое я столько целовал, — и чувствую, будто меня везут на эшафот. <…>
     <…>
     <…> И еще одно: когда умирает жена, с которой прожил нераздельно полвека, вдруг забываются последние годы, и она возникает перед тобою во всем цвету молодости, женственности — невестой, молодой матерью — забываются седые волосы, и видишь, какая чепуха — время, какая это бессильная чушь».

10. О дневнике

«Ну вот, Корней, тебе и 73 года!
     До сих пор я писал дневник для себя, то есть для того неведомого мне Корнея Чуковского, каким я буду в более поздние годы. Теперь более поздних лет меня уже нет. Для кого же я пишу это? Для потомства? Если бы я писал его для потомства, я писал бы иначе, наряднее, писал бы о другом и не ставил бы порою двух слов, вместо 25 или 30, — как поступил бы, если бы не мнил именно себя единственным будущим читателем этих заметок. Выходит, что писать дневник уже незачем, ибо всякий, кто знает, что такое могила, не думает о дневниках для потомства».

Последние годы Чуковский жил в Переделкине и принимал множество гостей, в особенности детей. Переделкинские дети были его постоянными спутниками: он читал им свои сказки, придумывал игры и просто беседовал. Кроме них он принимал целые автобусы детей из школ и больниц. Дочь писателя Лидия рассказывала, как однажды дежурила возле отца после недавно перенесенного им сердечного приступа и по указанию врачей следила, чтобы он не переутом­лялся. Но в этот день приехал целый автобус школьников. Чуковский встретил детей с энтузиазмом, долго читал им вслух, а затем командовал беготней по саду: 

«Мальчик полез на дерево. Стоя возле ствола, учительница, надрываясь, кричала:
     — Липатов, спускайся! Спускайся вниз! Сейчас же слезай! Кому говорю! Липатов!
     Корней Иванович стоял у того же ствола. Он кричал во всю мощь своего непостаревшего голоса:
     — Лезь, лезь, повыше, Володя! Там широкие удобные ветки, видишь? Лезь, не гляди вниз!
     Мне казалось, он слишком возбужден, слишком долго на воздухе, слишком напрягает голос, утомляет сердце.
     — Корней Иванович устал, — сказала я тихонько учительнице. — Ему пора бы домой.
     Он услыхал меня.
     — Не слушайте эту старую тетку! — закричал он сердито. — Ничего я не устал! Я здоров! А ну, ребята, кто соберет больше шишек?»  Л. К. Чуковская. Памяти детства. Нью-Йорк, 1983.

Несмотря на ухудшающееся здоровье, Чуковский продолжал работать: писал статьи, воспоминания и книгу «О Чехове». По воспоминаниям Лидии, умирая в Кунцевской больнице в октябре 1969 года, он произнес: 

«„Вот и нету Корнея Чуковского“. Не сказал: „Ich sterbe“, или „меня больше нету“, — а „вот и нету Корнея Чуковского“»  Там же..