7 августа 2020Литература

Премьера: неизвестное стихотворение Иосифа Бродского

В апреле 1991 года в американском колледже Брин-Мор отмечали 70-летний юбилей переводчика Джорджа Клайна. На праздничном вечере Бродский читал посвященные юбиляру шутливые стихи, а спустя много лет присутствовавший там Анатолий Найман обнаружил автограф и по просьбе Arzamas записал короткие воспоминания

В апреле 1991 года в колледже Брин-Мор, штат Пенсильвания, чествовали Джорджа Клайна, выходящего по выслуге лет в отставку. В качестве почетных гостей пригласили Иосифа Бродского и Лешека Колаковского, известного философа. Я в том году — так совпало — был приглашен в Брин-Мор вести два курса русской поэзии. Основными предметами изучения и преподавания Клайна были русская философия и русская поэзия, десятилетиями он возглав­лял русский департамент колледжа.

В середине 60-х встретившись с Бродским в Ленинграде, он начал переводить его стихи. Тогда же познакомился с ним и я. Старше нас на без малого 20 лет, никогда ничем он свое старшинство не проявлял. Скорее наоборот, как бы признавал преимущество нашего опыта жизни наизнанку при советской диктатуре. Научные его интересы нас не увлекали, но то, что этот высокий, не по-нашему легко передвигающийся американ бомбил на «летающей крепос­ти» немцев и в звании лейтенанта был награжден крестом «За выдающиеся летные заслуги», вселяло в нас желание ему нравиться. Не стихами и эссеями, которые мы писали, а… — а чем, мы не знали. Ветер фолкнеровского «Полного поворота кругом» продувал наши души, а Клайн помнил его живой вкус своими легкими, дышал им когда-то в реальности, в нашем понимании козыри были на его сто­роне. Однажды я сказал — без вызова, просто хотел услышать ответ от первого лица: «Джордж, наверно, до вас доходило, что говорят: летчики не воюют, они не видят врага, не слышат крика жертв». Он ответил: «От других, кажется, не доходило, но сам про это думал; знаете, когда летишь отбомбившись-отбившись, а на металлическом полу плавает в луже крови твой стрелок или радист, так не думаешь».

Терпеть не могу, когда кто-то присваивает себе право утверждать от имени умершего: он бы поступил так-то, «Крым наш» ему бы понравился, полоний едва ли, — а сам говорю сейчас за двоих — мы. Но в данном случае называю так Бродского и себя, не знаком близости объединяя, а ставлю «мы» как служеб­ное: некие двое, чьих клочки тогдашних разговоров, в частности о Клайне, задержались в памяти до сегодня. К тому же и Клайн оставил воспоминания — например, как он в комнате Бродского, опаздывая на нью-йоркский рейс, смотрит в окно на ждущее его такси, а также еще одну машину, из тех, которые постоянно ездили за ним по Ленинграду, а за столом Найман в это время заканчивает последнюю фразу своего предисловия к будущей книжке «Оста­новка в пустыне», и Бродский уверяет, что для волнения нет оснований. И в самом деле: Джордж на рейс успел, книжка вышла с предисловием, подписанным, по условиям того цензурного времени, Н. Н., и лет через 20 в Нью-Йорке Бродский надписал мне ее экземпляр с обычной трогательной милотой, ссылающейся на такие же клочки того же прошлого.

Теперь вернемся к 19 апреля 1991 года. Бродский прилетел около часа дня, с женой Марией. Выступление его началось часа в два или три. Джордж читал английский перевод стихотворения, потом он — на русском оригинал. Свобод­ные места в зале были, Мария и я сели в последних рядах. Дошел до «Второго Рожде­ства на берегу…» — он его начинал с сильного подъема звука — «… неза­мер­зающего Понта», случайно наши взгляды встретились, и он в полный голос захохотал. Как следует: согнулся пополам; чем сильнее хотел остано­виться, тем сильней его разбирало. Длилось минуты две, публика приняла накладку вполне приязненно, даже благодарно, тоже охотно и громко смея­лась. Наконец он со­брался, прочел стихотворение на одном дыхании и увлек всех. Оно посвящено Э. Р., англичанке, общей — опять «нашей» — приятель­нице. Обаятельная, умница, острая собеседница, воплощение рыжиз­ны в цитате скорее из Ахма­товой  Имеется в виду стихотворение Ахматовой «Ты — отступник: за остров зеленый...» (1917)., чем из Мандельштама  Имеется в виду стихотворение Мандельштама «Я пью за военные астры...» (1931).. Я ее возил на пруды-катки Елагина острова, переходящие один в другой, катались до закрытия, потом ехали на трамвае через полгорода. Она мне подарила словарь Вебстера, я им активно пользуюсь уже больше полувека. Надпись по-английски сочинила не без торжествен­ности, но сверху приписала по-русски «Учи и торчи! (Брод­ский)»… Совмеще­ние всего этого с заокеанским чертогом, под чьими светиль­никами постарев­шие инкарнации тех призраков читали и слушали стихи о себе, и разрядилось взрывом смеха.

На вечер начальство колледжа закатило пышный ужин со свечами in honour of professor George Kline  В честь профессора Джорджа Клайна (англ.)., которого, заметим, на будущий год уже ждали в другом университете. За столом нас собралось три десятка физиономий во главе с президентшей. Торжественность речей и обмен искренними улыб­ками продержались с четверть часа, после чего начала нарастать доля русской речи и русских застольных манер. Семейные пары Бродских, Найма­нов, Пахомовых (обаятельный Джордж Пахомов, профессор, в равной мере американец и русский, попавший в Штаты двух лет отроду) и немедленно примкнувший Колаковский — семь человек. Мы вели себя, как говорится, культурно, переговаривались негромко, смеялись пристойно, но делали это непрерывно, как будто за столом только семеро нас и сидит. Клайн подбра­сывал к месту русские идиомы. Чокались мы по собственному графику, на это, как мне показалось, обратили внимание без какого-либо осуждения, а как если бы именно этого и ждали. Английский, на который мы, когда к нам обращались, дружески откликались, звучал все реже. Я бормотнул об этом Иосифу, он мне в ответ — что-то вроде «пусть привыкают». Наконец пришло время вставать и разбредаться по залу. Я плюхнулся в кресло, тут ко мне подошла президентша колледжа и стала подтаскивать соседнее. Я, подняв­шись, изобразил помощь, а также что это никакая не помощь, а моя прихоть — подвигать мебель: я уже был осведомлен, что в этой стране, по крайней мере в этом обществе, запрещено посягать на феминистические права и свободы.

Президентша была высокая дама, под 190, бывшая баскетболистка, с привле­кательным лицом и повадками. Мы лично знакомы не были, но она повела разговор так непринужденно и мило, что в первое мгновение я стал вспоми­нать, где все-таки мы могли бы прежде познакомиться. Повела же о Бродском и Марии, с ходу и прямо. А именно: наслышанная, что мы с ним давние кореша, она хочет у меня узнать, в самом ли деле они поженились по любви и крепок ли, как я считаю, их брак. В руках и она, и я держали стаканы с чем-то пламенным и влекущим, и я подумал, что отвечать светски, или просто дели­катно, или увиливать, дескать, ничего про это не знаю, он со мной не делился, а сам не интересуюсь (с закамуфлированным «не так воспитан»), неправильно, безвкусно. Признаюсь, мне в голову не приходило, что называется, поставить ее на место, мол, «вопрос не ко мне», так откровенно она показывала, что здесь женское любопытство, и ничего больше. Я ответил: «Будьте уверены».

Когда Бродский показал мне стихотворение на 70-летие Клайна, перед своим выступлением или после него — может, просто сунул посмотреть, может, спраши­вал моего мнения, — не помню. Но наутро обнаружив листок у себя, вспомнил, что вчера читал его. Через эн лет, сложенный пополам, он всплыл в моем экземпляре «Остановки в пустыне», том самом, надписанном.

Стихотворение полно каламбуров, каламбуром и начинается. Festschrift по-немецки — нечто написанное по случаю, как правило, ровной даты у коллеги по общему академическому кругу, дословно — «праздничное сочинение». Из таких статей, эссе, посланий составляется сборник. Бродский вместо fest («праздник») поставил английское fast («быстрый»), как и вместо немецкого Schrift — его английское эхо, означающее «отпущение грехов». Причем в единственном словосочетании short shrift: исповедник называет свой грех, священник грех отпускает, ты свободен. Выражение short shrift стало идиомой: краткий промежуток между произнесением приговора и его исполнением, короткая расправа.

Брэдли-Филд — международный аэропорт, откуда они с Марией прилетели, ближайший к городку, в котором он жил, преподавая в колледже Маунт-Холиок. Уместно отметить, что, как и Брин-Мор, он принадлежит к так назы­ваемым «Семи сестрам», Seven Sisters, самым старым и самых известным в Штатах женским колледжам.

Увы, уместно отметить также, что мой перевод стихотворения, если по-честному, противоестественен: переводить стихи Бродского на русский примерно то же, что из запчастей «роллс-ройса» собирать «запорожец». Эти стихи на случай во многом сконструированы на редких рифмах, главным образом дактилических: philosophies («философии», мн. ч.) — colossal fees («колоссальные гонорары»); solemnity («торжественность») — lemon tea («чай с лимоном»); Yosemity (Йосемитский национальный парк) — obscenity («непри­стойность»); на неточных: passion («страсть») — Russian («[с] русского»). Но сло­варь их и синтаксис просты. Я же, чтобы передать хоть видимость манеры, притягивал неуклюже «жертвенность» и «сказанное по-русски». А в самом конце и вовсе капитулировал: в оригинале название городка и колледжа — Bryn Mawr («Широкий холм» по-валлийски) бесхитростно рифмуется с девизом Bring More («Неси больше»). Я решил, переводите сами — и, не меняя фоне­тики, передал бесхитростность латиницы в распоряжение кириллицы.

И почувствовал, что это не освободило меня от хотя бы поверхностного описания, что такое Брин-Мор. Как-никак место действия. В первый раз меня повез туда из Нью-Йорка Джордж, и когда машина свернула с хайвея на боко­вую дорогу, первые на ней предупреждения «Не мусорить» угрожали штрафом сто долларов. Но очень скоро холмистый лес, окружавший ее, стал гуще, участ­ки под трехэтажными виллами — шире, штраф — я не поверил своим глазам — сделался, без какого-либо промежуточного перехода, тысячей. Не ны­нешней, 2020 года, а тогдашней, 1990-го, много тяжелей. Я посмотрел на Джорджа, он объяснил: «Серьезные люди».

Холм, широкий, хотя и небольшой, имел место. На нем росли высоченные платаны, буки, грабы и что там еще. Под деревьями, не теснясь, располагались невысокие корпуса, незамысловато кубические, вперемешку с намеками на архитектуру крепостей, если не вообще готики. Еще до начала семестра Бродский, делясь опытом, обозначил мою будущую аудиторию: «Будете учить таиландских принцесс и дочек американских магнатов». Знаков социальной принадлежности на них не было, происхождение их меня не интересовало, девочки умненькие, чистюли, предметом изучения — русской поэзией — так-этак интересовались, атмосфера благожелательная. Два паренька из соседнего колледжа записались, такое допускалось еще с 30-х годов для аспирантов. Тоже по совету Бродского педагогическому я заставил всю группу выучить четверостишие по-русски. Естественно, Пушкина, а какое, сейчас забыл. Нарисовал им картинку: через много лет семья собирается за столом, дети, внуки — и вдруг бабушка деклами­рует нечто на экзотическом языке. Между прочим, в моих не больно-то частых передвижениях за границей я несколько раз встречал пожилых американок, которые в мимолетном разговоре, узнав (скажем, после своего вопроса «Откуда ваш английский?»), что я там преподавал, приходили в волнение, хватали за руку подругу («Нэнси, этот джентльмен — профессор из Брин-Мора!»), восклицали мне: «Мы там учились!» Иногда подмывало ответить: «Я сам прошел через раздельное обучение; в сороковые годы». Но вспоминал 40-е годы, полуголодные, полууголовные лица одноклассников, бюст Карла Маркса на 2-м этаже, покрытый золотой краской, темницу школь­ной уборной, где передавали друг другу листки слепого машинописного шрифта с изложе­нием сексуальных тайн женской части человечества, и улыбался дамам.

Если же ритм разговора требовал произнесения еще каких-то слов, я говорил: «А в коллекции Барнса вы бывали?» И мне было совершенно все равно, слу­шать, как они называют, или называть про себя не принадлежащие земному языку имена иномерных чуд-юд: Сезанн, Ван Гог, Матисс, Модильяни, Пикас­со, Дега, Мане… Висящих в двухэтажном провинциальном доме на невзрачных стенах сверху донизу, впритык краями. 69 холстов этого, 7 того, 59, 16, 46, 11! В нескольких милях от Брин-Мора, в том же графстве Мэрион. Вход за небы­вало ничтожные деньги — доллар? два? Барнс, основатель галереи, при жизни так распорядился, и чтоб ни центом больше. Мне. Ни за что ни про что. Басно­словное, головокружительное изобилие красоты.

микрорубрики

Ежедневные короткие материалы, которые мы выпускали последние три года

Этикет дня

До связи!

Растение дня

Цикорий

Ария дня

Россини, Пуччини и советские самородки

Архив