10 апреля 2020Литература, Антропология

Чтение на 15 минут: «История чтения»

Альберто Мангель — аргентинский писатель и публицист, глава Национальной библиотеки в Буэнос-Айресе. В «Издательстве Ивана Лимбаха» выходит новое издание его книги «История чтения» в переводе Марии Юнгер. Arzamas публикует отрывок, где Мангель вспоминает о том, как сам научился читать, и о случайной встрече с ослепшим Борхесом, полностью изменившей его жизнь

Альберто Мангель, исследователь, литератор и публицист, родился в 1948 году в Буэнос-Айресе, но первые годы жизни провел в Тель-Авиве, где его отец служил послом Аргентины в Израиле. В 16 лет, обучаясь в Наци­ональном кол­ледже Буэнос-Айреса, Мангель работает в книжном магазине «Пигмалион», где знако­мится с Хорхе Луисом Борхесом, и в 1964–1968 годах выполняет обязан­ности его чтеца (в середине 1950-х писа­тель ослеп). Этот период он назовет пово­ротным в своей жизни.

В 1970-х Альберто Мангель жил во Фран­ции, Великобритании и Италии, где обрел дружескую поддержку Хулио Кортасара. Он успел ненадолго вернуться в Аргентину до воен­ного переворота 1976 года, потом отпра­вился на Таити. Мангель сотрудничал с известными издательствами в Париже и в Лондоне, пробовал себя во многих формах работы с текстом, в том числе в журналистике. В 1980 году вышло в свет первое издание его «Словаря вообра­жаемых мест» («The Dictionary of Imaginary Places»): этот путеводи­тель по го­ро­­дам, островам и странам, встречаю­щимся в мифологии и лите­ра­туре, будет не раз переиздан.

В начале 1980-х годов Мангель переехал в Канаду, где провел около двад­цати лет. В 1983 году он подготовил к изданию антологию фантастической литературы «Черные воды» («Black Water: The Book of Fantastic Literature»). В это же время Мангель занимался литератур­ным пере­водом, начал препо­давать и читать лекции (что продолжает делать и сегодня). В 1992 году его роман «Новость пришла из да­лекой страны» («News from a Foreign Country Came») получил британскую литературную премию МакКитрика.

В начале 2000-х годов Мангель возвра­щается жить в Европу, во француз­скую провинцию Пуату. Туда же переезжает его легендарная библиотека, насчитываю­щая более 30 000 книг. Книги и библиотеки как хранилища коллектив­ной памяти — мотив, всегда присутствующий в его трудах.

Впервые я обнаружил, что могу читать, в четыре года. Много раз я видел бук­вы, которые, как я знал (потому что мне так говорили), склады­вались в назва­ния карти­нок. Мальчик, нарисо­ванный толстыми черными линиями, одетый в красные шорты и зеленую рубашку (из этой же материи были вырезаны все прочие изображения в книжке ― собаки, кошки, деревья и тощие высокие матери), в то же время был тремя черными значками, расположенными под картинкой, как будто его фигура воплоти­лась в них: рука и торс в букве «b»; круглая голова в букве «o» и безвольные скрещенные ноги в «y». <…>

Другой читатель ― наверное, моя няня ― объяснил мне значение букв, и те­перь каждый раз, когда я видел изображение этого удиви­тельного мальчика, я знал, что означают значки под ним. Это было прият­но, но быстро приелось. Эффект неожидан­ности пропал.

А потом в один прекрасный день из окна машины (цель той поездки давно забыта) я увидел на доро­ге вывеску. Вряд ли я долго смотрел на нее; скорее всего, машина остано­вилась на мгновение или просто замедлила ход, и все-таки я успел разгля­деть большие светящиеся буквы, такие же как те, что были в моей книге, но в сочетании, которого я никогда раньше не видел. И тогда я вдруг понял, что они означают; я услышал их у себя в голове, из черных линий на белом фоне они превратились в надежную, звон­кую, очевидную реальность. Я сам сделал это. Никто не помогал мне совер­шать чудо. Мы с бук­вами вели молчаливый, полный уважения диалог. Я сумел обратить простые линии в живую реальность и стал всемогу­щим. Я научился читать. <…>

Читателей, в семью которых я вошел, сам того не зная (нам всегда кажется, что мы одиноки в наших открытиях и весь переживаемый нами опыт, от рождения до смерти, пугающе уникален), объединяет общее для всех нас искусство. Чтение букв на странице — лишь одна из его граней. Астро­ном, читающий древнюю карту звездного неба, которое сейчас выглядит совсем по-другому; японский архитектор, читающий землю, на кото­рой будет выстроен дом, чтобы оградить его от злых сил; зоолог, читающий следы животных в лесу; игрок в карты, читающий мимику своего партнера, прежде чем сделать победный ход; танцор, читающий указания хореографа, и публи­ка, читающая движения танцора; ткачиха, чита­ющая сложный узор будущего ковра; орга­нист, читающий записанную на страничке музыку; мать, читающая лицо ребенка в поисках радости, испуга или любопытства; китайский предсказа­тель, читающий древние знаки на панцире чере­па­хи; любовник, читающий в ночи под просты­ней тело возлюбленной; психиатр, помогающий пациентам читать их собственные пугающие сны; гавайский рыбак, читающий океанские тече­ния, опустив руку в воду; фермер, читающий погоду в небесах, — все они владеют искус­ством толко­вания знаков. Некоторые из этих знаков были созданы для определен­ной цели другими людьми (например, ноты или дорожные знаки) — или богами, — как панцирь черепахи или ночное небо. Иные случайны. Но, так или иначе, именно чита­тель понимает их значение; читатель нахо­дит в некоем объекте, месте или событии материал для чтения; читатель сообщает значение системе знаков и впос­ледствии дешифрует ее. Мы все читаем себя и мир вокруг в надежде понять, кто мы такие и где нахо­димся. Мы читаем, чтобы понять или хотя бы начать понимать. У нас просто не остается другого выхода. Чтение необходимо человеку почти так же, как дыхание. <…>

После того как я научился складывать из букв слова, я стал читать все: книги, записки, реклам­ные объявления, трамвайные билеты, выброшен­ные на помой­ку письма, пожелтевшие газеты, найденные под скамейкой в парке, граффити, обложки журналов, которые читали другие пасса­жиры автобуса. Я отлично понимал, почему Сервантес в своей жажде к чтению читал «даже обрывки бумаги, валявшиеся на улице»  Мигель де Сервантес Сааведра. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Перевод Н. Любимова.. Это благоговение перед книгой (на перга­менте, на бумаге или на экране) можно назвать краеу­гольным камнем образо­ванного общества. Ислам пошел еще дальше: Коран — не только одно из тво­­рений Божьих, но и один из атрибутов Бога, такой же как вездесущесть или сострадание.

<…> Думаю, я читал по меньшей мере двумя способами. Были книги, которые я проглаты­вал целиком, затаив дыхание, следил за раз­ви­тием сюжета, легко­мысленно пренебрегая подроб­ностями, в ускоренном темпе перево­рачивая страницы — так я читал Райдера Хаггарда, «Одис­сею», Конан Дойла и Карла Мая, немецкого автора повестей о Диком Западе. Другие я читал очень медленно, перечитывая текст в поисках новых смыслов, наслаждаясь самим звуком слов и тем, что слова скрывали от меня, — тем, что, как я подозревал, было слишком ужасно или слишком прекрасно, чтобы оставаться на поверх­ности. К книгам этого типа — есть в них что-то от детек­тивов — я относил Льюиса Кэрролла, Данте, Кип­линга и Борхе­са. Кроме того, я читал книги в соответствии с тем впечатлением, которое складывалось у меня еще до прочтения (со слов автора, издателя или другого читателя). В двенад­цать я прочел чеховскую «Охоту» в серии детек­тивов и уверился в том, что Чехов — русский писатель, специализирующийся на триллерах. Впоследствии «Даму с собач­кой» я воспри­нял как произведение, вышед­шее из-под пера конкурента Конан Дойла, — и наслаж­дал­ся, хотя и счел интригу довольно прозрачной. <…> 

Я хотел жить среди книг. В 1964-м, когда мне было шестнадцать, я начал подрабатывать после школы в «Пигмалионе», одном из трех англо-германских книжных магазинов Буэнос-Айреса. Владелицей магазина была Лили Лебах, еврейка из Германии, которая в конце 1930-х годов бежала от нацистов. В мои обязанности входило ежеднев­но вытирать пыль со всех до единой книг, нахо­дившихся в магазине — Лили полагала (и вполне справедливо), что таким образом я быстро изучу ассортимент и буду точно знать, где какая книга стоит. <…>

Однажды вечером в наш магазин зашел Хорхе Луис Борхес в сопровождении своей восьми­десятивосьмилетней матери. Он был знаменит, но я прочел всего несколько его стихотворений и рассказов и не испытывал особого восторга. Борхес почти совершенно ослеп. Он отказывался пользоваться палкой и протя­гивал к полкам руки, как будто его пальцы способны были видеть заглавия. Он искал книги, которые могли бы помочь ему в изучении англо-саксонского, его последней страсти, и мы предложили ему словарь Скита и «Битву при Мэлдоне»  «Битва при Мэлдоне» — яркая с точки зрения художественных достоинств историческая песня поздней англосаксонской литературы. Реальные события, послужившие основой для песни, относятся к 991 году, когда в прав­ле­ние короля Этельреда Нереши­тельного Англия подверглась скандинавским нашествиям. с комментари­ями. Мать Борхеса начала терять терпение. «О Хор­хе, — сказала она, — не знаю, зачем ты тратишь время на англо­саксонский вместо того, чтобы выучить что-нибудь полезное вроде латыни или грече­ского!» В конце концов он по­вернулся ко мне и попросил несколько книг. Некото­рые я нашел, другие записал, и, уже соби­ра­ясь уходить, он спросил, сильно ли я занят вечерами — он нуждается (это он произнес очень виновато) в ком-то, кто мог бы читать ему, пото­му что его мать быстро устает. Я согла­сился.

Следующие два года по вечерам, а если мог пропус­тить школу, то и по утрам, я читал Борхесу, как делали многие другие счастлив­чики и случайные знако­мые. Ритуал был один и тот же. Игнорируя лифт, я под­ни­мался пешком по лест­нице (очень похожей на ту, по которой подни­мался однажды Борхес с новеньким томиком «Ска­зок 1001 ночи»; он не заметил открытого окна и сильно поранился, рана воспалилась, у него начался бред, и казалось, что он схо­дит с ума), звонил, и горничная прово­жала меня через занавешенную дверь в маленькую гостиную, где с протянутой для приветствия мягкой рукой уже встречал меня Борхес. Не было никаких предва­ритель­ных разгово­ров; он усаживался на кушетку, я занимал свое место в кресле, и, слегка задыха­ясь, он предлагал программу на вечер. «Ну что, не взяться ли нам сегодня за Кип­линга? А?» Разумеется, он не ожидал ответа.

В этой гостиной, под гравюрой Пиранези с изображением римских развалин, я читал Киплинга, Стивенсона, Генри Джеймса, несколько статей из немецкой энциклопедии Брокгауза, стихи Дж. Марино, Энрике Банчса, Гейне (правда, последние он знал наизусть, и едва я успевал начать чтение, как его запинаю­щийся голос вмешивался и про­дол­жал по памяти; причем запинался он только в ритме, не в словах, которые знал назубок). Большинство авторов я раньше не читал, так что наш ритуал получался очень любопытным: я открывал для себя текст, читая его вслух, а Борхес использовал уши, как другие читатели используют глаза, чтобы разыскать на странице слово, предло­жение или абзац, которые подтвердят его воспоминания. Во время чтения он часто прерывал меня, комментируя услышанное, с тем чтобы (как я думаю) заострить на чем-то внимание.

Так, например, остановив меня после совершенно уморительной, по его мнению, фразы из «Клуба самоубийц» Стивенсона («Полковник Джеральдин был одет и загри­мирован под рыцаря прессы в несколько стесненных обстоя­тельствах»  Роберт Стивенсон. Клуб самоубийц. Перевод Т. Литвиновой. — «Как человек может быть одет подобным обра­зом? Как ты думаешь, что имел в виду Стивенсон, учитывая, что он всегда неве­роятно точен? А?»), он перешел к анализу стилистичес­кого приема, при котором кто-то или что-то характеризуется с помощью образов, кажущихся точными, но на самом деле вынуждающих чита­теля делать собственные заключения. Он и его друг Адольфо Биой Касарес обыграли эту идею в произведении, состоящем из девяти слов: «Кто-то поднимается по лестнице в темноте: топ-топ-топ».

Когда я читал Борхесу рассказ Киплинга «За оградой», он прервал меня после сцены, в которой индийская вдова отправляет возлюб­ленному послание, составленное из разных предметов. Он отметил поэтичес­кую достовер­ность этого, и размышлял вслух, сам ли Киплинг изобрел этот точный и емкий символический язык  В то время ни я, ни Борхес не знали, что послания Киплинга не были его изобрете­нием. Если верить Игнейс Джей Гелб (Ignace J. Gelb). The History of Writing [Chicago, 1952]), в Восточном Туркестане молодая женщина послала своему возлюбленному горсточку чая, травинку, красный плод — сушеный абрикос, уголек, цветок, кусочек сахара, камешек, перо сокола и орех. Пос­лание гласило: «Я не могу больше пить чай, я пожелтела без тебя, как травинка, я крас­нею, когда думаю о тебе, мое сердце жжет, как уголь, ты прекрасен, словно цветок, и сладок, словно сахар, неужели твое сердце из камня? Я бы прилетела к тебе, если бы у меня были крылья, я принадлежу тебе, как орешек в твоей руке». Прим. автора.. Потом, как будто покопавшись в мыслен­ной библио­теке, он сравнил его с «философским язы­ком» Джона Уилкинса, в котором каждое слово является собственным определением. <…> Иногда он использовал чтение в собст­венном творчестве. Призрачный тигр из рас­сказа Киплинга «Барабанщики „Передового-тылово­го“», который мы прочли незадолго до Ро­ждества, вдохновил его на один из пос­ледних рассказов, «Синие тигры»; «Два отра­жения в пруду» Джованни Папини привели к появ­лению «24 августа 1982 года» — тогда эта дата еще относилась к будущему; раздражение, которое вызывал у него Лавкрафт (его рассказы мы начи­нали и бросали читать десятки раз), привело к возникновению «исправленной» версии одного рассказа Лавкрафта — она появилась в «Сообще­нии Броуди». Часто он просил меня что-нибудь записать на форзаце книги, которую мы чита­ли, — ссылку на нужную главу или какую-то мысль. Я не знаю, как он это использовал, но привычку писать о книгах на их страницах перенял.

Есть такой рассказ у Ивлина Во, в котором человек, спасший другого в дебрях амазон­ских джунглей, заставляет спасенного до кон­ца жизни вслух читать ему Диккенса  См.: Ивлин Во. Пригоршня праха. Перевод Л. Беспаловой.. Чтение Борхесу я никогда не воспринимал как простое исполне­ние долга; наоборот, это было нечто вроде приятной зависимости. Я восхищался даже не текстами, которые он заставлял меня откры­вать заново (многие из них, в конце концов, стали и моими любимыми), а его комментариями, кото­рые блистали обширнейшей, но совершенно не навязчивой эрудицией, были очень смешными, иногда жестокими и почти всегда непреложными. Я чувствовал себя счастливым владельцем уни­кального, тщательно прокомментированного издания, составленного лично для меня. Разуме­ется, все было не так; я (как и многие другие) был просто его блокнотом, памяткой, необходи­мой слепому человеку, чтобы приводить в порядок мысли. И я с готов­ностью позволял себя таким образом использовать.

До встречи с Борхесом я всегда читал про себя или в крайнем случае другие читали мне вслух выбранные мною книги. Чтение вслух старому слепому человеку открыло много нового, ведь, несмотря на то, что мне удавалось, хотя и не без труда, контролиро­вать темп и тон чтения, именно Борхес, слушатель, обладал властью над текстом. Я был водителем, но местность, по которой мы ехали, принадлежала пасса­жиру, у кото­рого не было иной задачи, кроме как разга­дать тайну расстилающейся за окнами земли. Борхес выби­рал книгу, Борхес останавливал меня или просил продолжить, Борхес преры­вал чтение, чтобы что-то прокомментиро­вать, Борхес позволял словам приходить к нему. 

<…> За год до окончания школы, в 1966 году, когда к власти пришла военная хунта генерала Онгании, я открыл для себя еще одну систему, по которой можно сортиро­вать книги. Определенные книги и опреде­ленные авторы считались комму­нисти­ческими и помещались в особый список. Во время постоянных полицейских облав в барах, кафе, на автобусных останов­ках и просто на улицах отсутствие подозри­тельных книг имело такое же значение, как наличие нужных документов. Запрещенные авторы ― Пабло Неруда, Джером Дэвид Сэлинджер, Максим Горький, Гарольд Пинтер ― формировали собствен­ную историю литературы, поскольку связь между ними видна была лишь острому глазу цензора.

Но не только тоталитарная власть боится чтения. Читателей недолюбливают в раздевалках и на школьных дворах, в тюрьмах и государст­венных учрежде­ниях. Почти везде сообщество читателей имеет сомнительную репутацию из-за своего высокого авторитета и кажущейся силы. Что-то в особых отношениях между читателем и книгой кажется мудрым и плодотворным, но с другой стороны они подразумевают некую исключительность, возможно, из-за того, что образ человека, забившегося в уголок, безраз­личного к мирским соблаз­нам, предполагает непробиваемое стремление к уединению, себялю­бие и некую тайну. («Ступай жить!» — говорила мне моя мать, когда видела меня за книгой, как будто мое занятие противо­речило ее представ­лениям о том, что назы­вается жизнью.) Всеобщий страх перед тем, что читатель может найти между страниц книги, сродни тому вечному ужасу, который испытывают мужчины перед сокровен­ными частицами женского тела, или простые люди перед тем, что делают в темноте за закры­тыми дверями ведьмы и колдуны. Согласно Вергилию, Врата Ложных Упований сделаны из слоновой кости; Сен-Бёв считает, что башня читателя сделана из того же матери­ала.

Борхес как-то рассказывал, что на одной из де­мон­страций, организованной прави­тельством Перона в 1950 году против инакомыслящих интеллектуалов, демонстранты скандировали: «Да — ботинкам, нет — книжкам!» Возражение «да — ботинкам, да — книжкам» никого бы не убедило. Реальность — жестокая, очевидная реальность — неизбежно должна была столк­нуться с вымышленным миром книг. По этой причине и всё с большим эффектом власти повсеместно старались усугубить искусственно созданный раскол между чтением и реаль­ной жизнью. Народ­ным режимам нужно, чтобы мы поте­ряли память, и потому они называют книги бесполезной роскошью; тоталитарным режимам нужно, чтобы мы не думали, и потому они запрещают, уничтожают [книги] и вводят цензуру; и тем и другим нужно превратить нас в глупцов, которые будут спокойно воспринимать свою дегра­дацию, и потому они предпочитают поощ­рять потребление бессмыслицы. В таких обстоятельствах у читателей не оста­ется иного выхода, кроме как поднять восстание.

И вот я самонадеянно перехожу от своей чита­тель­ской истории к истории самого процесса чтения. Или скорее к истории о чтении — состо­ящей из раз­ных личных обстоятельств — навер­няка это будет всего лишь одна из историй, какой бы бесстрас­тной она ни была. Возможно, в конце концов, история чтения — это история читателей. Даже началась она случайно. В рецен­зии на книгу об истории математики, выпущен­ную в середине 1930-х годов, Борхес написал, что у нее есть один «неприятный недостаток: хроно­ло­­ги­ческий поря­док событий никак не сочетает­ся с естественным и логическим их порядком. Определение элементов теории часто происходит в последнюю очередь, прак­тика предшествует теории, для неподготовлен­ного читателя труды первых математиков менее понятны, чем работы их современных коллег»  J. L. Borges. Review of Men of Mathematics by E. T. Bell // El Hogar (Buenos Aires). July 8. 1938. Прим. автора.. Почти то же можно сказать и об истории чтения. Ее хронология не может совпадать с хронологией политической истории. Шумерский писец, для которого чтение было ценнейшей привилегией, куда более остро чувствовал свою ответствен­ность, чем читатели современного Нью-Йорка или Сантьяго, посколь­ку от его личной интерпретации зависело, как поймут люди статью законов или счет. Теория чтения позднего Средневековья, определявшая, когда и как следует читать, и разделявшая тексты на те, которые должно читать вслух, и те, которые читают только про себя, была гораздо четче сформулирована, чем аналогичная теория, принятая в конце XIX века в Вене или в Англии эпохи короля Эдуарда. <…> История чтения не сочетается и с хронологией истории литера­туры, потому что часто автор начинает свою жизнь в литературе не благодаря первой книжке, а благодаря будущим читателям: Маркиз де Сад был спасен из пыльного чулана порнографичес­кой литературы, где его книги провели более 150 лет, библиофилом Морисом Гейне и француз­скими сюрреа­листами; Уильям Блейк, о котором никто ничего не слышал более двух веков, в наше время заново родился благодаря сэру Джеффри Кейнсу и Нортропу Фраю — именно благодаря им его произведения стоят теперь в учебном плане любого колледжа.

Говорят, что нам, сегодняшним читателям, грозит вымирание, и потому мы должны наконец узнать, что же такое чтение. Наше будущее — будущее истории чтения — анализировали Блаженный Августин, который пытался определить разницу между текстом задуманным и текстом, произне­сенным вслух; Данте, который задавался вопро­сом, есть ли пределы у способности читателя к толкованию текста; Мурасаки Сикибу, которая ратовала за само­стоя­тель­ный выбор порядка чтения; Плиний, изучавший сам процесс чтения и связи между писателем, который читает и чита­телем, который пишет; шумерские писцы, которые наделяли акт чтения политической силой; первые создатели книг, которые сочли чтение свитков (похожее на тот способ, что сегодня мы используем в наших компьютерах) слишком неуклюжим и огра­ничивающим и вместо этого дали нам возможность листать страницы и делать заметки на полях. Прошлое этой истории перед нами, и на последней странице грозным предупреждением стоит будущее, описанное Реем Бредбери в повести «451° по Фаренгейту», когда книги хранили в памяти, а не на бумаге.

Как и процесс чтения, история чтения с легкостью переносится в наше время — ко мне, к моему читательскому опыту, — а потом возвращается назад, к дале­ким страницам прошлого. Она пропускает главы, пролистывает, выбирает, перечитывает, отказывается идти общепринятым путем. Парадоксально, но страх, который противо­поставляет чтение обычной жизни, который заставлял мою мать отбирать у меня книгу и гнать на улицу, распознает грустную правду: «Вы не можете заново начать жизнь, эту поездку в одну сторону, после того как она закончится, — пишет турецкий новеллист Орхан Памук в книге „Белая крепость“, — но если у вас в руках книга, какой бы трудной для понимания она ни была, после того как вы закончите ее, вы сможете, если захотите, вернуться назад, к началу, и перечитать ее заново, понять все сложные места и таким образом понять и саму жизнь»  Орхан Памук. Белая крепость. Перевод В. Феоновой..

микрорубрики

Ежедневные короткие материалы, которые мы выпускали последние три года

Мода дня

Кроссовки

Обувь дня

Кристиан Диор, нью-лук и шпильки

Рецепт дня

Кельтский цветочный пудинг

Архив