3 июля 2024Литература

«Если Евтушенко против колхозов, то я — за!»

За что Владимир Сорокин, Тимур Кибиров, Всеволод Некрасов и другие представители андеграундной поэзии так не любили поэтов-шестидесятников, собиравших стадионы влюбленных слушателей

Автор Ольга Виноградова

Рассуждая о русской литературе XX века, часто говорят, что на самом деле русских литератур было три: официальная, неофициальная (андеграундная, неподцензурная) и эмигрантская. Две первых ветви пересекались нечасто, но их представители знали о существовании и работе друг друга.

Стихи и песни «официальных» поэтов-шестидесятников стали для многих читателей глотком свободы: Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина, Высоцкий, Окуджава и другие авторы этого поколения получили славу и обожание публики. Вознесенский и Евтушенко, ездившие на гастроли за рубеж, стали кем-то вроде официальных послов оттепельной советской культуры в мире, и этот статус, позволявший им говорить вещи, еще недавно непред­ставимые в открытой печати, в то же время вынуждал их идти на многие компромиссы, а фронда уровня «уберите Ленина с денег» (строка из вызвав­шего скандал одноименного стихотворения Вознесенского) могла казаться настоящим диссидентам и авторам неофициальной культуры смехотворной или постыд­ной. Например, Иосиф Бродский в одном из стихотворений цикла «Post aetatem nostram» (1970) написал об этом так: 

Авторы потаенной, андеграундной, «барачной» словесности в это же время зарабатывали на жизнь в лучшем случае детской литературой, а иногда нищенствовали. Известны они были исключительно в узких кругах, довольно часто оказывались фрустрированы успехом «официальных» шестидесятников с их реальным или мнимым карьеризмом, половинчатой смелостью, попыт­ками подражать золотому веку русской поэзии, и эта фрустрация так или иначе находила отражение в их текстах, где можно встретить немало нападок на Евту­­шенко, Вознесенского, Кушнера, даже фронтовиков Самойлова и Слуцкого, которые вызывали гораздо меньше раздражения благодаря схожести военного опыта. Известно, что по крайней мере для одного из лианозовцев, Яна Сатуновского, признанный мэтр Слуцкий был дорогим и близким по поэтике автором.

Долгое время — пока тексты неофициальных авторов не печатались — эти претензии были малоизвестны; их и сегодня можно воспринимать как факты литературной борьбы, где вторая сторона просто не являлась на поединок. Тем не менее они корректируют наши представления о литературном процессе: на самиздатских страницах продолжалась литературная и этическая полемика, которая, скажем, в 1920-е была вполне гласной. 

Мы собрали цитаты из неофициальных авторов 1950–80-х (стихов, прозы, ернической эссеистики), чтобы показать, насколько принципиальным виделось это противостояние.

Всеволод Некрасов

В нескольких стихотворных инвективах Некрасов обыгрывает официозные штампы. («Разговор с поэтом» — типичное объявление на стенде дома культуры или в библиотеке; примечательно, что Ахмадулину Некрасов не называет, обрывая ее фамилию на слоге «ах» и превращая это «ах» в ехидное междо­метие).

В других стихотворениях про Вознесенского Некрасов намекает на его возможное сотрудничество с органами:

Или издевается над его ранним хитом «Гойя»:

Ян Сатуновский

Как и Некрасова, Сатуновского раздражал вторичный авангардизм Возне­сенского, но в то же время он сочувствовал поэту, на которого (во время знаменитой встречи Хрущева с творческой интеллигенцией) обрушился высочайший гнев: Хрущев предлагал Вознесенскому немедленно получить паспорт и «ехать к чертовой бабушке». Через несколько месяцев после этой встречи Сатуновский писал:

Зато настоящую неприязнь (а заодно и желание посостязаться с поэтами-«мухачами», на боксерском сленге — легковесами) у Сатуновского, судя по всему, вызывала официально разрешенная «тихая» лирика Олега Чухонцева, Александра Кушнера и одного из редакторов оттепельной «Юности» Юрия Ряшенцева.

24 июня 1968 года

Тимур Кибиров

Динамика отношений между лианозовским конкретизмом и концептуализмом непроста: так, Некрасова часто причисляют и к концептуалистам (в том числе благодаря его близости к художникам соц-арта). Для концептуалистов совет­ский язык и официальная советская культура были не только объектом тотального неприятия, но и материалом для художественной работы: результаты получались, разумеется, сугубо «несоветские», но с имитацией и карнавальной абсурди­зацией советского стиля, «советского языка». Так работали, в част­ности, Дмитрий Пригов и Владимир Сорокин.

В свою очередь, у «младших» концептуалистов, в частности Тимура Кибирова, советский материал вызывал и иронию, и определенную сентиментальность. В поэме «Послание Л. С. Рубинштейну» прослеживается ироническая риторика бывших шестидесятников в эпоху перестройки и гласности. Поэма «Сквозь прощальные слезы» последовательно перечисляет феномены и мемы советской истории и культуры с 1920-х по 1980-е. 1960-м годам и их представителям в поэзии здесь тоже находится место. В приведенном отрывке — аллюзии на «ленинскую» поэму Вознесенского «Лонжюмо», его же книгу «40 лири­ческих отступлений из поэмы „Треугольная груша“» и, конечно, стихотворение «Уберите Ленина с денег», которое Кибиров цитирует почти дословно. 

Из поэмы «Сквозь прощальные слезы» (1987)

Владимир Сорокин

Концептуалистская проза тоже не упускала случая пройтись по шестидесят­никам: так, в рассказе «Поминальное слово» цитата из пафосного стихо­творения Евтушенко «Людей неинтересных в мире нет…» предшествует дикому рассказу о том, как покойный помог своему знакомому наладить половую жизнь с супругой. Ну а в романе «Голубое сало», в котором Сорокин подвергает деконструкции саму идею русской классики, фигурируют мальчики-шестидесятники, пытающиеся получить предсмертное благо­словение Ахматовой. Ничего из этого не выходит (благословение в виде черного яйца получает ленинградский мальчик Иосиф), и мальчики Женька и Андрюха идут заливать свое горе пивом — тут им и встречается зловещая лианозовская шпана. В хулиганах легко узнать Евгения Кропивницкого, Игоря Холина (действительно когда-то бывшего беспризорником), Генриха Сапгира, Всеволода Некрасова (которого Сорокин именует Севка-Мямля, тут же пародируя его «тавтологическую» поэзию) и художника Оскара Рабина.

«Женька никогда не видел Андрюху плачущим и поспешил отвести свои быстрые глаза:
     — Пошли… это… пошли по пиву вмажем! Я ставлю.
     Андрюха высморкался на тротуар, вытер лицо рукавом, угрюмо глянул на облупившиеся ворота рынка:
     — А где здесь пиво?
     — Там, за углом, возле „Утильсырья“ баварцы торгуют, — оживился Женька, хватая его за руку. — Пошли!
     Они вошли на рынок.
     Несмотря на ранний час, здесь уже толпился народ, торгующий чем попало: поношенной одеждой, домашними животными, трофейным оружием, детьми, грязным кокаином, бананами и радиодеталями.
     — Виноградную косточку в теплую сперму заро-о-о-ою! — пел безногий лысый солдат, подыгрывая себе на мандолине.
     Напротив вонючего павильона „Утильсырье“ стояла объемистая цистерна с баварским пивом Hacken-Pschorr. Толстый немец наполнял литровые кружки, два других жарили на электроплите свиные сардельки.
     Женька протянул баварцу десятку, взял две мокрые, истекающие пеной кружки, протянул одну Андрюхе:
     — Держи. Пошли на голубей глянем. Андрюха рассеянно принял кружку и уставился на нее, словно никогда прежде не пил пива.
     — Ты чего? — непонимающе оттопырил губу Женька. — Не любишь баварское?
     Андрюха вздрогнул и жадно припал к кружке. Ополовинив ее, он шумно выдохнул и с облегчением произнес:
     — Ништяк.
     Женька подмигнул ему, усмехнулся:
     — Ну вот. Все путем, старик. На ААА свет клином не сошелся. С другого бока поднапрем, Андрюха. Мы еще их заставим ссать крутым кипятком. А?
     Андрюха повернул к нему опухшее лицо, задумался и криво улыбнулся:
     — Заставим.
     Женька бодро подхватил его под руку, повел в проход между павильонов:
     — Сейчас на малаховских турманов глянем. Знаешь, я на них спокойно смотреть не могу — сразу… как-то… ну, не знаю… слов не хватает объяснить… ярко как-то на душе… волна прет… законно как-то…
     Но не успели они выйти из заплеванного прохода, как дорогу им преградили три угловатые фигуры.
     — Мальчики, а вам мамочка разрешила пивко сосать? — ощерилась фигура в центре, и по ледяным глазам, стальной фиксе и перебитому носу друзья, к ужасу своему, узнали Крапиву — пахана зловещей лианозовской шпаны, наводящей ужас на московские танцплощадки и литературные кафе.
     — Они небось и не спросили у мамы, — грустно заметил брито­головый Генрих-Вертолет, поигрывая кастетом. — Ребята, так комсомольцы не поступают.
     — Генрих! — укоризненно сплюнул широкоплечий Холя. — Они же еще пионеры. А пионерам пиво положено по уставу. Чтобы учились ссать по биссектрисе.
     Женька и Андрюха попятились.
     — Дай закурить, продажная тварь! — сзади Женьку слегка ткнули финкой в задницу.
     Он обернулся. Позади стояли Севка-Мямля и Оскар-Богомаз.
     — Да чего вы, ребят, в натуре… — забормотал было Женька, но татуированные руки Оскара уже полезли к нему в карманы, обшарили, вытянули двадцатку, последний сборник стихов ААА и полпачки „Казбека“.
     — Всего ничего… — Оскар передал деньги Крапиве, папиросы забрал себе, книжку швырнул на землю.
     Севка-Мямля взял из рук Андрюхи кружку и стал не спеша лить пиво ему на аккуратно подстриженную голову:
     — Пиво, пиво, пиво, пиво, пиво, пиво. Пиво текло. Кто первым написал про антимиры?
     — Ты, — ежась, ответил Андрюха.
     — Молодец, — Севка поставил пустую кружку ему на голову. — Ты не Гойя. Ты — другое.
     — Давай голенища из собственной кожи! — Холя слегка ударил Женьку кастетом поддых.
     Женька согнулся, упал на колени.
     — Лунная соната! Исполняется на балалайке!! — проревел Генрих ему в ухо.
     — Аида китайцев потрошить, — скомандовал Крапива, и лианозовцы растворились в толпе».

Из романа «Голубое сало» (1999)

Константин Кузьминский

Антология «У Голубой лагуны» — самое крупное собрание неподцензурной русской поэзии XX века, вышедшее в Америке в 1980-е. Составили его Константин Кузьминский и Григорий Ковалев; значительная часть много­томного издания — биографические справки и короткие эссе Кузьминского, написанные в совершенно вздорной манере (тут — и обаяние, и антиобаяние антологии: сил прочитать все это целиком хватит не у всякого). Кузьминский не стесняется переходить на личности и в отношении близких ему авторов, а уж эстрадные кумиры 60-х, такие как Эдуард Асадов, для него вообще легкая мишень. Вот, смотрите:

«Асадов вот глазики потерял и пишет:

     Как только разжались объятья,
     Девчонка вскочила с травы,
     Стыдливо одернула платье
     И встала под сенью листвы.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . спросила:
     „Ты муж мне теперь или нет?“

     Зачем она вскочила, это может объяснить Вася Бетаки, он уже анализировал данный текст с противозачаточной точки зрения, за что чуть не заработал в лоб от поэта-романтика Марка Троицкого, но Эдуард Асадов все-таки остается самым популярным поэтом после Есенина (перед Евтушенко).
     Цитировать можно до бесконечности. Перлы советских поэтесс войдут в раздел „Зачем я это сделала?“ (по названию фильма. Был такой. Об абортах).
     Представляете, чем забита моя бедная голова?»

Из антологии «У Голубой лагуны» (1980)

микрорубрики

Ежедневные короткие материалы, которые мы выпускали последние три года

Мозаика дня

Чаша с голубями

Топоним дня

Кирибати

Подкаст дня

О потусторонних силах

Архив