От Библии до «Моби Дика»: 7 знаменитых китов в мифах и литературе

Оглавление

1Кит, который проглотил пророка Иону

Анна Шмаина-Великанова:

Книга пророка Ионы написана на позднем для Библии иврите: это простой, понятный повествовательный язык. В первом стихе второй главы говорится о том, что Бог повелел большой рыбе — «даг гадоль» (דג גדול) — проглотить Иону. И был Иона внутри рыбы, или во чреве ее, три дня и три ночи. Из чрева рыбы он стал молиться Богу, и Бог повелел рыбе, и она изрыгнула Иону на сушу. В Септуагинте  Септуагинта — первый из дошедших до нас греческий перевод Ветхого Завета. Счита­ется, что он был сделан в III веке до нашей эры по заказу Птолемея Филадельфа. вместо «большой рыбы» появляется «кетос». Это слово имеет два значения. Первое — морское чудовище, большое и страшное, второе — млекопитающее из семейства китовых. В переводах на славянский, русский и многие европей­ские языки слово было понято во втором значении, как кит. Сейчас в европейских языках это недоразумение устранено, и всюду стоят слова, обозначающие рыбу вообще, а не кита.

Вопрос о том, о какой именно рыбе шла речь в Книге Ионы, примерно такой же, как вопрос о том, какой именно серый волк носил на себе Ивана Царевича. Сюжет о человеке, проглоченном рыбой или китом, — бродячий, он существует во множестве мифов и сказок. Он даже спародирован Киплин­гом в очаровательной истории о том, откуда у кита такая глотка. В разных мифах есть сюжет про человека, который попадает на тот свет, будучи прогло­ченным китом или рыбой. Например, молодой человек влюбляется в прекрас­ную морскую деву, которая оказывается рыбой, и из-за нее он попадает к морскому царю, в иной мир.

В Книге Ионы этот эпизод, хоть и очень яркий, но незначительный, не исчер­пывающий ее содержания. Попадание во чрево кита или в брюхо рыбы — это последняя точка падения Ионы. Иона, посланный Богом в Ниневию, сначала бежит от лица Господня в Таршиш, потом садится на корабль и плывет, потом опускается в трюм и там спит, потом брошен в море и там тонет, а потом попадает во чрево рыбы, в сердце моря. После этого он молится, и начинается обратный подъем. Он извергнут на берег, идет проповедовать в Ниневию, затем поднимается на гору и беседует с Богом. То есть в этом повествовании эпизод с рыбой совсем небольшой. В мидрашах  Мидраш — текст в иудаизме, в котором пересказано Священное Писание. рассказываются совсем уже фантастические истории о том, что Иону прогло­тила небольшая рыба, которая затем была проглочена гигантским китом, и в нем Иона комфортабельно путешествовал.

В древних катакомбах довольно часто изображается Иона, падающий или прыгающий в море и пойманный рыбой, или Иона, выскакивающий из рыбы. Это символ воскресения. Иона провел во чреве рыбы три дня, и Иисус воскрес на третий день. В Евангелии от Матфея Иисус говорит: «Род лукавый и прелю­бодейный ищет знамения; и знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы пророка; ибо как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи»  Мф. 12:39–40.. Сердце моря — это смерть. Иона опускается в преисподнюю, на дно, а затем по воле Божией выходит оттуда. 

2Киты в японских легендах и преданиях

Елена Дьяконова:

Киты — млекопитающие, обитающие в японских водах, всегда привлекали местных жителей своими размерами, охота на них ведется с древнейшего периода Дзёмон  С 13000 год до нашей эры по 300 год до нашей эры.. В Японии китов называют рыбами  Рыбы и рыбная ловля в Японии и Китае — это символическая сфера, полная разнообразных значений, которые складывались на протя­жении многих столетий. В Японии рыба в ее эмблематическом смысле — это богат­ство, процветание; поймать большую рыбину — значит обрести счастье. По-китайски иероглифы 魚 («рыба») и 余 («изобилие») произносятся одинаково («юй»), из-за этого произошел перенос значений, когда слово «рыба» стало нагружено понятием «изоби­лие», «множество», «чрезмерность».: с ними связаны многочисленные легенды, предания и мифологические мотивы местного значения, а также представления о китах как божествах моря — им посвящены синтоистские святилища  Синто (в переводе с японского «путь богов») — автохтон­ная политеистическая анимистическая религия японцев, существо­вавшая задолго до того, как в VII–VIII веках в Японию пришел буддизм. Объекты поклонения — бесчис­ленные божества ками и души предков. Многие объекты живой и мертвой природы (например, деревья, ручьи, озера, камни) могут быть ками. Синтоистами рождаются все японцы, стать им нельзя, это дар, даваемый при рождении. В Японии существует несколько тысяч святилищ синто, целая храмовая система, объединенная единством ритуалов. Центральный сюжет синто — это история о небесных божествах Идзанами и Идзанаги, которые создали Японские острова и родили множество ками, в том числе великую богиню солнца Аматэрасу-о-миками, чей внук стал первым императором Японии..

Киты упоминаются десять раз в самой первой поэтической антологии японцев «Собрание мириад листьев» (Манъёсю, VIII век), озаглавившей всю лирическую традицию Японии. Многие стихи в ней связаны с древнейшими ритуалами и представлениями. Вот, например, стихотворение древней поэтической формы сэдока  Сэдока — шестистишие без рифмы с чере­дованием по 5-7-7-5-7-7 слогов в строке. Некоторые японские исследователи считают, что эта форма диалогическая, ее, возможно, сочиняли два человека (вопрос 5-7-7 и ответ 5-7-7), поскольку их высказывания часто бывают противоположны.:

В Японии бытует множество региональных легенд, преданий, анекдотов, в которых фигурируют киты. Есть истории о китах, совершавших палом­ни­чества в святилища, о китовой школе, китовом празднике и Китовых скалах, где животные превратились в огромные камни, о китах — посланниках богов и о китах-жрецах. Популярны легенды о ките-оборотне бакэмоно и костяном ките хонэмоно. В старину часть Японского моря, выходящая к провинции Идзумо (ныне северо-восток префектуры Симанэ), называлась Китовым морем, поскольку там обитало множество китов. По легенде, однажды там появился кит, состоящий из одних белых костей — ни кожи, ни плоти у него не было. Его сопровождали косяки странных рыб и птиц. Рыбаки пошли на лодках к киту, но сколько раз ни забрасывали гарпуны, те не приносили животному никакого ущерба. Приблизившись, они нашли только огромный белый скелет и в страхе бежали. Рыбаки рассказывали потом жителям прибрежных деревень, что это был мертвый кит, появившийся в образе мстительного духа.

В районе Симанэ существует множество легенд, связанных с китами и их волшебными свойствами. Так, в 1897 году несколько больших китов выбросились на берег залива в Симанэ, после чего там произошли пожары и землетрясения. Местные жители считали, что это проклятие погибших китов, и проводили ритуалы по умилостивлению их духов.

В прибрежных деревнях острова Сикоку рассказывали такую историю. Давным-давно в море Сэто-Найкай, на острове Сикоку, жила огромная злая рыбина размером с остров. Она топила корабли и поедала людей. Рыбаки не могли плавать на лодках, ловить рыбу и перевозить людей, грузы. Импера­тор послал солдат, чтобы истребить рыбину, но корабль был потоплен, и все воины погибли. Тогда император обеспокоился и приказал легендарному богатырю Ямато Такэру отправиться в море и победить злую рыбину. Ямато Такэру преследовал ее в разных местах, где она появлялась: в провинции Тоса, в провинции Ава. Однажды он увидел страшную рыбину в глубине вод, но на море разыгралась буря, и высокие волны не позволили кораблю прибли­зиться к чудовищу. На следующий год рыбина появилась в провинции Сануки. Долго гонялся Ямато Такэру по бурному морю за рыбиной, но наконец смог победить ее. Он собрал людей, напал на рыбу и, проткнув ее мечом, пробрался внутрь. Чрево злой рыбины было горячо, как огонь, и солдаты, последовавшие за героем, гибли один за другим. Ямато Такэру сумел изнутри поразить рыбину, а затем вырезал себя из ее чрева и спасся  В другом варианте легенды рыбину убивает сын Ямато Такэру, пятнадцатилетний Рэйко.. 

На Хоккайдо, самом северном острове Японии, где зимы бывают суровыми и вырастают огромные сугробы, популярна местная легенда, связанная с топонимом Баккай — «Китовая скала». Когда однажды на берег обрушилось разрушительное цунами, кит-родитель Порофунбэ и его детеныш Понфунбэ старались своими телами защитить мыс и всю территорию вокруг него от набега волны. Рыбины превратились в скалу в форме огромного кита, несущего на спине китенка. Люди поклонялись скале как китовому богу Фунбэкамуи. Айны — народ, в древности населявший всю Японию, а затем переселившийся на север, — называли это место Пакаипе-по-кай-пе («Вещь, которая носит на себе ребенка»). Название мыса Баккай пишется иероглифами 抜海, которые означают «Упущенное морем».

Там же бытуют легенды, основанные на эпизодах из сочинения о многолетней борьбе двух самурайских кланов — «Повести о доме Тайра» (XIV век). Это один из ярких примеров литературных легенд, то есть основанных на эпи­зодах из популярных в Японии сочинений. Например, Минамото-но Ёсицунэ, воин, герой, идеаль­ный самурай, коварно убитый собственным родным братом, во время стран­ствий по Японии в поисках убежища однажды стал соревно­ваться со своим верным слугой Бэнкэем в стрельбе из лука на мысе Тимохито. Бэнкэй послал стрелу далеко, но Ёсицунэ — еще дальше, до побережья Сирануки. Кит, плававший неподалеку, засмеялся и сказал: «Не пугай меня, не запугаешь». Ёсицунэ рассердился и выстрелил в него другой стрелой. Затем, обнаружив на берегу моря раненого кита, выброшенного волной на берег, он стал отрезать от него куски и жарить на вертеле. 

Во многих японских деревнях есть старинный обычай не оставлять детей с инвалидностью на волю судьбы; если они остались без родителей, то вся деревня по возможности заботится о них, кормит, одевает и растит. В префектуре Исикава, где до сих пор существует обычай опекать детей всей деревней, рассказывают такую легенду. Когда эти дети умирают, они превра­щаются в китов и уходят далеко в море, но затем возвращаются и выбрасы­ваются на берег, чтобы отблагодарить жителей за заботу на протяжении всей жизни. Рыбаки принимают благодарность и разделывают кита, забирают себе мясо, а ус продают.

В той же местности бытует легенда о том, как в эпоху Токугава супружеская пара спасла выброшенного на берег кита с китенком — их сумели столкнуть обратно в море. Прошло немного времени, и у пары родился долгожданный ребенок, которого назвали Кудзиранами («Китовый вал»).

В «Собрании легенд острова Итосима» есть красочное предание о китовой норе в префектуре Фукуока, на самом южном японском острове Кюсю, под скалой Кагами-ива («Зеркальная скала»). Однажды в прекрасный весенний день небесные девы, одетые в платья из птичьих перьев, спустились с Равнины Высокого Неба и стали петь сладкозвучными голосами, схожими со звоном колоколов, и танцевать. Чудесные ароматы плыли в воздухе, а девы, забыв­шись, все пели и пели. И тут одна из девушек принялась распевать запретную песню из нижнего мира, и другие девушки в страхе разбежались. Небесная дева, пропев свою песню, мгновенно утратила всю свою божественную силу, а ее платье из перьев превратилось в камень. Она молила небесных богов ками о прощении, но не получила ответа. С горя она бросилась в бушующее море и провалилась в китовую нору, где погибла вместе с китом, обитавшим в глубине пещеры. Спустя тысячи лет следы небесной девы и ее окаменевшее платье из перьев находят на вершине скалы Кагами-ива.

В приморских деревнях, где запрещен китобойный промысел  Время от времени охота на китов запре­щалась в Японии. Сегодня разрешен только сезонный китобойный промысел, количество особей ограничено. Японцы считают китовое мясо и жир деликатесами и готовят из них много оригинальных блюд. Из кито­вого уса делали струны и орнаменты для музыкаль­ных инструментов, а из сухо­жилий — тетиву для луков. Китовые кости шли на украшение святилищ., рассказывают, что люди, которые причинили ущерб деревне, превращаются в китов и уплы­вают далеко в море, чтобы избыть свою вину. Те же жители, что хотят отбла­годарить деревню за благие дела или спасение, тоже превращаются в китов и совершают благой поступок, выбросившись на берег, чтобы жители могли разделить между собой мясо кита.

На западном побережье Японии бытует легенда о двух деревнях, которые годами спорили о границе между поселениями. Однажды на море разыгралась буря, и на берег выбросило огромного кита. Из-за добычи разгорелась жестокая ссора между поселянами двух деревень, которая затянулась до глубокой ночи. Вдруг раздался ужасный рев, земля под ногами и чудовищный кит разло­ми­лись надвое, пошел ливень из пены и крови. Сельчане поняли, что это была воля богов, с тех пор трещина в земле стала границей между деревнями, а люди перестали враждовать. Мыс с тех пор носит название Камиварисаки («Расколо­тый богом»).

Легенда острова Хатэрума рассказывает о происхождении китов. Давно на острове жил безнадежно ленивый человек, он не желал работать на рисовых полях. У него были коровы, они пахали и сажали рис за него. Ленивый человек радовался и гонял коров на поля. Однажды на море неподалеку поднялась огромная волна, но ленивец не сразу ее заметил, поэтому цунами поглотило его, и он утонул. Коровы же не были ленивыми, они плыли и плыли, не останав­ливаясь, хотя остров Хатэрума исчез из виду. Со временем их передние ноги превратились в грудные плавники, задние — в хвостовые, а сами они посте­пенно стали китами. Осенью киты приходят к родному побережью, рассекают волны и мычат, как коровы, в тоске по острову. И все потому, что киты изначально были коровами! Похожие истории рассказывают и на острове Окинава.

В префектуре Миэ бытует легенда о том, что в море около Кумано жили набожные киты: отец, мать и китенок. Однажды они собрались посетить знаменитое святилище богини солнца Аматэрасу, расположенное в Исэ. В заливе им встретился рыбак, не поймавший с утра ни одной рыбы. Увидев семью китов, он достал гарпун и хотел запустить его в кита. Мать-китиха взмолилась: «Мы направ­лялись в великое святилище Исэ, вознести моления богине солнца. Пропусти нас, прошу». Но рыбак не стал ее слушать и убил отца и сына. С тех пор рыбаки из деревни Томита никогда не могли поймать ни одной рыбы, селение на берегу моря опустело. Тогда жители деревни устроили поминальную службу по семейству китов и навсегда перестали их ловить. С тех пор зимой, когда киты с детенышами направляются на покло­нение в святилище Исэ, убивать китов было запрещено.

В Токио рассказывали такую легенду. Однажды кит встретил в море корабль, который направлялся к горе Фудзисан. Кит тоже собирался в паломничество на гору, поэтому попросил рыбаков взять его с собой. Но рыбаки не исполнили его просьбу, а стали бросать в него гарпуны. Тогда кит разозлился и проглотил всех рыбаков.

Много существует и преданий о китах, превратившихся в огромные черные камни. Один такой камень находится в святилище Нисиномия. В него превратился раненый кит, который искал дорогу к родному берегу. К этому камню люди приходят вспоминать погибших китов и просить их о милости.

3Кит из эскимосской сказки

Дмитрий Опарин:

В 1948 году фольклорист Георгий Меновщиков записал сказку «Нунагмитский кит» от сказителя Ытаина в эскимосском селе Наукан. По воспоминаниям Меновщикова, пожилой охотник был одним из тех «редких рассказчиков, которые искренне верили во все приключения и события, происходящие с героями сказки»  Эскимосские сказки и мифы. Перевод с эски­мосского и английского. Составление, преди­словие и примечания Г. А. Меновщикова. М., 1986.. Ытаин превращал свои повествования в артистический спектакль, украшал рассказ криками и пением, подражал животным и героям. Сюжет «Нунагмитского кита», с одной стороны, перекликается с другими эскимосскими сказками, а с другой — уникален для эскимосского фольклора, так как кит здесь главный герой. 

У человека было две жены: одна рожала детей, а вторая была бездетной. Каждой лунной ночью вторая жена выходила из землянки и песней звала своего тайного мужа-кита. Кит приплывал, она кормила его мясом и поила водой. Тогда из носа кита выходил мужчина, и она спала с ним. Человеческий муж бездетной жены, проследив за ней, убил кита. Но жена успела забере­менеть и родила китеныша, которого кормила своим молоком, а односельчане вырыли ему яму с водой около речки. 

В 1981 году этнограф Михаил Членов посетил заброшенное еще в XIX веке поселение Нунак (оно находится поблизости от Наукана), в котором охотники из села Уэлен показывали ему «бассейн», сложенный для нунагмитского кита. Кит рос, жители села пришили к его носу красную метку из шкуры нерпы, которая еще относительно недавно маркировала животных, предназначенных для жертвоприношения. Кита выпустили в открытое море, но он не забывал родной поселок и приводил с собой других китов, которых добывали жители Нунака. Однако завистливые люди из соседнего села Мамрохпак закололи кита, рожденного женщиной. В отместку нунагмитцы убили известного силача-мамрохпагмитца. Жители Мамрохпака не остались в долгу и, прикинувшись моржами, потопили байдары  Байдара — большая лодка у северных народов Восточной Сибири и западной части Северной Америки, в том числе у эскимосов. В такую лодку может поместиться до 30 чело­век. нунагмитцев вместе с их охотниками. Сказка заканчивается миром между двумя селениями. Миф про нунагмитского кита стал основой для документально-анимационного фильма эскимосского режиссера Алексея Вахрушева «Книга моря». 

Китобойный промысел был очень важен для жизнеобеспечения арктических прибрежных поселений. Охота на кита всегда была общим делом. Еще до недавнего времени китовые кости использовались для строительства полуземлянок и мясных ям, байдарных сушил и культовых сооружений. Одно из самых впечатляющих мест Чукотки — Китовая аллея (XIV–XVI века нашей эры), ритуальный памятник, состоящий из рядов черепов и нижних челюстей гренландского кита. Китов добывали и продолжают добывать ради мяса и жира. Из сухожилий раньше делали прочные нитки, которые, намокая, разбухали и не пропускали влагу. Ими сшивали одежду и обувь, а также моржовые шкуры, которыми обтягивали каркас байдары. 

Еще в середине XX века эскимосы проводили праздник кита — ритуал, знаме­новавший либо приготовление к охоте на морского зверя, либо ее успешное завершение. Главная цель церемонии — накормить кита, поми­риться с добытым зверем и после охоты пригласить его к людям в ярангу  Яранга — традиционное жилище у чукчей, эскимосов и коряков. или до охоты привлечь к охотникам кита, еще находящегося в море. Для этого конструи­ровался маленький кит, состоявший из разрозненных кусочков туши настоящего кита — от носа до хвоста. Перед охотой «собранного» кита (заготовки предыдущей охоты) кормили на берегу, делали ему специальный маленький мешочек с мясом. После охоты отрезали по кусочку от разных частей туши, клали эти частицы на моржовую шкуру и символически приглашали кита в ярангу, где устраивали ему праздник с танцами и шаманскими ритуалами. 

4Морское чудовище из «Приключений Пиноккио»

Анна Топорова:

Строго говоря, кит как таковой в итальянской сказке Карло Коллоди «Приключения Пиноккио» отсутствует. Там есть персонаж Pesce-cane. Это слово используется в итальянском языке для общего обозначения акулы; соответственно, в русском переводе мы имеем Акулу. Еще одно определение — «морское чудовище» (mostro marino), отличающееся гигантскими размерами, ненасытно-прожорливое и внушающее смертельный страх. Говорится также, что эта Акула «не раз упоминалась в нашей истории», что придает этому образу масштаб и особую значимость. Его «зоологические» характеристики доста­точно нерелевантные: оно мощно втягивает в себя воду (именно таким образом Пиноккио попал в его чрево) и обладает тремя рядами острых зубов, через которые Пиноккио и его отцу Джузеппе все-таки удается выбраться наружу. Вместе с тем огромные размеры этого животного скорее свойственны киту, самому большому животному на свете; недаром в легендах он держал на себе остров или землю. Но главное, те функции, которое оно выполняет в тексте, позволяют нам соотнести его с китом. 

Пиноккио оказывается во чреве «морского чудовища» под самый конец повествования, когда он уже многое претерпел, прошел через многочисленные неприятности (он их подробно перечисляет Джузеппе, также проглоченному китом) и не исправился. И вот теперь ему предстоит самое страшное испы­тание, от исхода которого зависит его судьба, — оставаться ли ему непослуш­ным, своенравным, глупым, ленивым и неблагодарным деревянным чело­вечком или стать настоящим мальчиком. Погружение во мрак, угроза, каза­лось бы, неминуемой смерти, одиночество и страх предстают как настоящая инициация, через которую герой должен пройти и либо погибнуть, либо подняться на новый уровень. Пиноккио удается преодолеть свою несовер­шенную, «деревянную» природу и стать человеком — благодаря пребыванию во чреве китовом, которое можно уподобить преисподней, и, конечно, благодаря помощи Феи, остающейся за кадром, но не оставляющей своего подопечного. Свою функцию волшебного помощника она делит с китом. Несмотря на то что «морское чудовище» старое, слабое, страдает астмой, часто чихает, спит как сурок, оно свою роль выполняет, хоть и пассивно. Последнее испытание преображает Пиноккио; он становится способным думать о других, стремится спасти своего отца, готов принести себя в жертву, раскаивается в том, как он жил раньше, — все это делает его достойным человеческого звания.

Несомненны в тексте и библейские реминисценции — Иона, проведший три дня во чреве кита, как прообраз тридневного Воскресения Христова (Книга пророка Ионы). Пиноккио, освободившись из лона чудовища, становится другим, воскресает к новой жизни, которую можно точнее всего обозначить как христианскую: он трудится не покладая рук, чтобы напоить больного отца молоком, он отказывается купить себе костюм и отдает деньги на лечение Феи, он кается перед убитым им (и воскресшим) Сверчком, он не думает более о себе, всем старается помочь, всем сочувствует, всех благодарит. И такое преображение стало возможным только в результате «погружения в небытие» во чреве китовом.

5Кит из «Капитана Врунгеля»

Михаил Свердлов:

Кит в «Приключениях капитана Врунгеля» Андрея Некрасова, как и любой другой сюжетный элемент этой книги, становится проводником в празд­ничный мир вздора и несуразицы: он приплывает в мир врунгелевской небывальщины благодаря завиральной гиперболе и действует в нарастающем ритме комической выдумки. 

Предпосылкой ассоциативной цепочки, связанной с китами, взята идея научного познания; в силу величины кита и открытие капитана Врунгеля должно быть поистине великим. Все начинается с загадки — конечно, гиперболической:

«И вот видим: на горизонте — подобие плавучей горы. Подходим. Нет, не гора, просто облако тумана. Вдруг из середины его вздымается столб воды, фонтаном падает в море, при этом глухой раскат снова разносится по океану и сотрясает „Беду“ от киля до клотика». 

По логике игры на повышение первым ходом должен включиться научно-героический пафос, пародийно напоминающий о битвах с китообразными в романах Жюля Верна — «Путешествии и приключениях капитана Гаттераса» и «Двадцати тысячах лье под водой»:

«Страшновато стало, но любопытство и стремление обогатить науку разгадкой непонятного явления победили во мне чувство осторожности. Я встал в руль и ввел судно в туман». 

Следующим ходом градус врунгелевского вранья доходит до точки кипения:

«Иду, смотрю — сосульки с бортов начинают падать, да и так заметно значительное потепление. Сунул руку за борт — вода только что не кипит. А перед носом в тумане вырисовывается нечто огромное, вроде сундука, и вдруг этот сундук — апчхи!
     Ну, тогда я все понял: кашалот, понимаете, зашел из Тихого океана, простудился во льдах Южного полюса, подхватил грипп, лежит тут и чихает. А раз так, неудивительно и нагревание воды: заболевания простудного характера обычно сопровождаются повышенной температурой».

Здесь реализованы и доведены до предела самые наивные ассоциации: кашалот зашел из северных в южные моря — значит, простудился, простудился — значит, у него повысилась температура, повысилась температура — значит, поэтому вокруг чудовища кипит вода. Но восходящая линия гротеска требует еще большего, требует третьего, решающего хода. Кульминацией нагнетения нелепиц становится апофеоз с аспирином:

«Можно бы загарпунить этого кашалота, но неудобно пользоваться болезненным состоянием животного. Не в моих это принципах. Напротив, я взял на лопату хорошую порцию аспирина, нацелился и только хотел сунуть ему в пасть, вдруг, понимаете, налетел ветерок, подкатила волна. Ну и, знаете, промахнулся, не попал. Аспирин рассыпался и вместо рта да в дыхало — в ноздри, так сказать.
     Кашалот вздохнул, замер на секунду, зажмурил глаза — и вдруг опять как чихнет, да прямо на нас.
     Ну уж чихнул так чихнул! Яхта взвилась под самые облака, потом пошла на снижение, перешла в штопор, и вдруг… хлоп!
     От удара я потерял сознание, а когда очнулся, смотрю — „Беда“ лежит на боку, на палубе огромного корабля».

Амплитуда переворачиваний и сдвигов (врачебная этика и медицинская ошибка в китовом масштабе) на пике приводит к взрывной перипетии, новому витку чепуховой авантюры. Введение в сюжет кашалота дает очередной всплеск прекрасной галиматьи и завершается очередным рекордом вранья (лопата аспирина — чихание кита — перенесение по воздуху на палубу «огромного корабля»). Китовая история Врунгеля как будто должна перебить своей несообразностью второе морское приключение барона Мюнхгаузена с китом длиной «по меньшей мере полмили». Но у героя Распе были всего лишь обычные преувеличения: 

«Чудовище было весьма рассержено тем, что мы осмелились его обеспокоить, и ударом своего хвоста не только сорвало часть обшивки, но и проломило верхнюю палубу. Одновременно кит ухватил зубами главный якорь, который, как полагается, бы намотан на руль, и протащил наш корабль по меньшей мере миль шестьдесят…»  Г. А. Бюргер, Р. Э. Распе. Удивительные путешествия на суше и на море, военные походы и веселые приключения Барона фон Мюнхгаузена, о которых он обычно расска­зывает за бутылкой в кругу друзей. М., 1985.

У Некрасова же — настоящее выстраивание логики абсурда, ударная цепочка ассоциативно-метонимических сдвигов — от кипения воды вокруг кашалота до полета яхты по воздуху. 

Но и это еще не все. Некрасов, который всегда стремится отработать прием до конца, выводит китовую тему на второй круг завирания, тоже в три хода. Задача автора, как ни странно это в 1937–1939 годах, — довести в игре с китом до полной галиматьи саму политическую сатиру. Первый ход — представить военный альянс «Ось Рим — Берлин — Токио» как международный комитет по защите китов (конвенция, ограничивающая китобойный промысел, действительно была подписана в 1831 году). Так Некрасовым отыгрывается сатирический штамп «лицемерие врага». Второй ход обращает сатиру в стихию вранья; комитетчики с говорящими именами Кусаки и Грабентруп видят лучший способ защиты китов в уничтожении китов:

«Наша общая цель, — сказал он [адмирал Кусаки], — охрана кито­образных от вымирания. Какие же средства есть у нас для достижения этой благородной цели? Вы все прекрасно знаете, господа, что единственным действенным средством является уничтожение китообразных, ибо с уничтожением их некому будет и вымирать». 

Третий ход перенапрягает сатирическое вранье до степени издевательства.

«…Кашалот, — говорит Грабентруп, — в отличие от прочих китообразных, обладает черепом удлиненного строения. Таким образом, оскорбив кашалота, этот Врунгель оскорбил всю арийскую расу. Так что же вы думаете, господа, арийцы потерпят это?»

Китовая топика обнажает основные принципы врунгелевской поэтики. В этой детской повести не взрослые смыслы разжевываются для детей, а, напротив, детская «легкость в мыслях необыкновенная» захватывает мир взрослых. Что происходит со взрослым миром в повести? Он оказывается решительно смещенным по ту сторону серьезного, в область комических мнимостей; положительные величины взрослых здесь каждый раз оборачиваются смеховыми минус-величинами. Все ценности в «Приключениях» затягиваются в стихию абсолютного комизма без какой-либо возможности разрешения в серьезности. 

Следствие этого избавления от всякой «нагрузки» — нелинейность вранья в некрасовской повести, отказ от его прямой, полезной направленности и — в результате — его «беззаконная» вездесущесть. «Врунгель врет, значит, все можно, — возмущался один из первых рецензентов книги. — Какой тут отбор, какая селекция! Дозволено решительно все, найдена золотая жила, можно ее разрабатывать без ограничений»  Там же.. Вот именно — «без ограничений»: стихия вранья расширяющимися волновыми кругами распространяется по врунге­левскому взрослому миру, захватывая и заражая самые разные ценности и смыслы; с чем ни столкнется яхта «Беда», плавая по свету, то сразу же становится по ту сторону допустимого — явно или скрыто. «Все можно», «дозволено решительно все» — такова реакция критика на стирание границы между достоверностью и небывальщиной, уравнивание правдоподобного и лживо-несообразного, превращение всякой идеи в смеховой фантом. 

Сюжетная среда, рассекаемая яхтой, податлива и пластична, повинуясь любому извлекаемому писателем чиху или хлопу. Некрасов играет с вещами, представ­лениями, категориями: его приемы — переворачивание, подбрасывание, парадоксальное использование, превращение. Автору, как и ребенку, никогда не надоедает тасовать свойства вещей и явлений, в том числе и китов, комбинируя их самым неожиданным образом. 

За счет этой отчаянной легкости игры Некрасову чудом удалось в столь неблагоприятной для авторской свободы ситуации 1937–1939 годов реализовать именно то, что так увлекало молодого Шкловского, — «пережить делание вещи»  В. Б. Шкловский. О теории прозы. М., 1983.. В окружении литературной мертвечины конца 30-х годов вещи вдруг ожили на скромном островке «Врунгеля» с пропивающими мимо китами — отстраненные ничем не сдерживаемой игрой и смехом.

6Кит из «Моби Дика»

Татьяна Венедиктова:

Летом 1841 года во время плавания на китобойце «Акушнет» молодой матрос Герман Мелвилл свел знакомство с Уильямом Чейзом, тоже матросом, и позаимствовал у него книжку, написанную по следам ужасной катастрофы. В ноябре 1820 года китобоец «Эссекс», где отец Уильяма Оуэн Чейз был старшим помощником, вел промысел вблизи побережья Чили и оказался атакован огромным белым кашалотом (ему дали прозвище Моча Дик по названию близлежащего острова — Моча). Корабль погиб, выжить удалось лишь единицам из членов команды. «Чтение этой чудесной истории в без­брежном море и близко к самой широте кораблекрушения произвело на меня удивительное впечатление», — вспоминал Мелвилл. Зерно трагического сюжета проросло в роман «Моби Дик, или Белый кит» (1851). Из его 135 глав 17 посвящены непосредственно китам, но и в остальных они тоже встречаются. Место действия — китобоец «Пекод», совершающий кругосветное плавание под началом старого капитана Ахава, повествователь — матрос Измаил, любозна­тельный, философствующий, склонный к иронии и тем, безусловно, родствен­ный автору.

Кит занимает воображение Измаила — и разве его одного? Огромное морское животное издревле предмет мифотворчества: в клуб почетных китобоев Измаил зачисляет Персея и святого Георгия, Геркулеса, библейского Иону и Вишну. Изображений китов в истории много, но большей частью они фантастичны: «Живые левиафаны никогда еще не служили натурщиками», а приближение к киту — немалый риск. Измаил из тех, кто рискнул прибли­зиться, тем не менее сообщаемые им сведения о китах далеко не всегда надежны. Скорее курьезно, например, утверждение, что «кит — это рыба, пускающая фонтаны и обладающая горизонтальной лопастью хвоста», и неверно, что спермацетовый кит — самый крупный из всех существующих. Но мелвилловский рассказчик не очень озабочен точностью фактов: приглашая нас думать о жизни «через» кита, он множит метафоры, не стесняется дерзких преувеличений и сам над собой подсмеивается: «Как же в таком случае будет со мной, пишущем о самом Левиафане? Мой почерк сам собой расплывается огромными плакатными буквами. <...> Для того чтобы создать большую книгу, надо выбрать большую тему».

Кит приплыл в роман из книги и сам ассоциируется с книгой. В главе 32 «Цетология» киты классифицируются по размеру, как тома в библиотеке: in folio, in octavo, in duodecimo. Но какой том ни открой, столкнешься с зага­дочными иероглифами вроде тех, что чудятся в пересечениях линий, полос и морщинок на поверхности тела живого кита. «…Может ли малограмотный Измаил прочесть инфернальные халдейские письмена на челе кашалота? <…> Прочтите сами, если сумеете». 

Кит таинствен, но притом и родствен человеку. Приглядитесь, советует Измаил: боковой плавник кита «почти точно соответствует скелету челове­ческой руки», а изощренной жестикуляции, на какую способен хвост, «не постыдилась бы и человеческая рука». Как человек, кит боится и любит, страдает и гневается, сочувствует и заботится о потомстве. Убийство кита человеком — охотничий подвиг, но также и кровавая драма. Ужин Стабба, который угощается китовьим бифштексом, Измаил шутливо сравнивает с пиром каннибала, и в шутке сквозит горечь. И так же шутливо, но горько звучит предположение: не исключено, что срок существования китовьего и людского рода меряется одной мерой — кит «будет в конце концов полностью истреблен по всем морям и океанам, и последний кит, как и последний человек, выкурит последнюю трубку и сам испарится с ее последним дымком».

Кит неподражаем, но человек мог бы многому у него поучиться, если не в прямом, то в переносном смысле. Например, ценности «попоны» (жирового слоя), которой укутан кит, — она охраняет искру жизни даже в смертно-холодных широтах: «О человек! Дивись и старайся уподобиться киту! Храни и ты свое тепло среди льдов. Живи и ты в этом мире, оставаясь не от мира сего, как и он». И особое устройство китовьих органов чувств — предмет размышлений в романе. О чем говорит тот удивительный факт, что глаз у огромного кита крошечный, а ухо меньше заячьего? О том, что зоркость и чуткость не зависят от размеров органа восприятия. «Для чего же тогда вы стремитесь иметь „широкий“ ум? Пусть лучше он будет тонким». Но особенно интересна Измаилу способность кита видеть «надвое» по причине особого расположения глаз. «…Неужели же мозг его настолько вместительнее, разностороннее и тоньше, чем человеческий, что он в одно и то же время может тщательно рассматривать два отдельных предмета, один с одного бока, а другой — с другого?» Наконец, кит и дышит иначе, чем человек, и потому способен досягать глубин физических и метафизических — всплывая же, он предъявляет миру непостижимую загадку фонтана: над головой кита вздымается балдахин белого пара, который нередко украшен сиянием радуги, — на взгляд Измаила, это аналог глубокомыслия и его лучших плодов — интуитивных прозрений. 

Прекрасным, едва ли не божественным видится в финале белый кашалот Моби Дик, уплывающий от упорно преследующего его «Пекода». «С радостной легкостью — с ленивой мощью покоя в молниеносном движении» он скользит по темно-синим волнам — величественный, как сама природа, и непостижи­мый, как она, пряча за безмятежностью грозную силу и равно­душную жестокость. Именно эта непостижимость — не столько кита, сколько жизни вообще — сводит с ума капитана Ахава, чьей волей направляется корабль. Он готов мстить киту — не только за собственное увечье, но и за все страдания, унижения, несправедливости, испытанные «родом человеческим со времен Адама». История мести кончается трагически: корабль гибнет, унося в пучину всех, кроме единственного матроса, а Моби Дик уплывает прочь, символизируя то ли и впрямь мировое зло, то ли воздаяние человеку за бездумье, безумие и гордыню. А может быть, он ничего не симво­лизирует: просто живое чудо природы, поражающее воображение.        

7«Кит и кот» Бориса Заходера

Лев Оборин:

У противопоставления кита и кота в русской литературе есть неприятная предыстория — эпизод в «Белой гвардии» Булгакова, где Турбин нападает на украинский язык: «Так вот спрашиваю, как по-украински „кот“? Он отвечает „кит“. Спрашиваю: „А как кит“?» Эта предыстория нас тут не интересует — но, возможно, именно языковая игра с украинским «кіт» и русским «кит» натолкнула Бориса Заходера на создание одного из самых известных своих стихотворений. 

В первых же строках поэт предупреждает: «В этой сказке нет порядка…» К такому же выводу в конце сказки приходят ее многочисленные действующие лица, пытающиеся разгадать секрет главных героев — кита и кота (среди этих отгадчиков — «академик по китам» и «академик по котам»): 

Ответ на вопрос «Что случилось?» дан, но нет ответа на главный детективный вопрос «Whodunit?», то есть «Кто это сделал?» Нам-то ясно, что загадочный «кто-то» — сам автор, следовавший завету своего любимого Гёте:

Но и Гёте в своем фантасмагорическом озорстве опирался на народную смеховую культуру. А одна из основ этой культуры — гротескное, карнавальное переворачивание, казалось бы, очевидных вещей с ног на голову. 

В книге «От двух до пяти» Корней Чуковский отмечал, что маленьким детям особенно нравятся «лепые нелепицы», «нескладухи» — стихи, в которых меняются местами животные, предметы, вообще субъекты и объекты. В русском фольклоре для детей такого очень много: «Ехала деревня / Мимо мужика, / Глядь — из-под собаки / Лают ворота…», «Еще где же это видано, / Еще где же это слыхано, / Чтобы курочка бычка родила, / Поросеночек яичко снес…» Такая путаница, позволяющая ребенку самому сделать нужный вывод, в изобилии встречается у самого Чуковского:

Именно эти строки вызвали возмущение у читателя, написавшего Чуковскому гневное письмо: «Стыдно, т. Чуковский, забивать головы наших ребят всякими путаницами вроде того, что на деревьях растут башмаки». Это письмо встраивалось в контекст «борьбы с чуковщиной», когда сказки Чуковского объявлялись вредными и изымались из печати. 

«Кит и кот» Заходера, во многом наследующего Чуковскому, был написан в иную эпоху: сказка появилась в печати в оттепельном 1963 году — вероятно, в это время советские педагоги уже были готовы позволить ребенку опередить недогадливых академиков по китам и по котам. Ну а образ Кита, который ест сметану из блюдца и откликается на «кис-кис», — прекрасный пример карнавального переворачивания, вполне оттепельный опыт умаления Левиафана.