Чтение на 15 минут: «Чертополох и крапива. Литературная жизнь и ее последствия»
Борису Пастернаку — 133 года. По этому случаю публикуем отрывок из книги литературоведа Натальи Ивановой «Чертополох и крапива. Литературная жизнь и ее последствия» о том, какие отношения связывали поэта с Осипом Мандельштамом и почему их можно считать противоположностями
1.
Пастернак подал знак Мандельштаму в тот момент, когда в «Знамени» 1936 года (апрельский номер) были републикованы его «сталинские» стихи, первоначально напечатанные в новогоднем номере «Известий». Стихи возбудили Мандельштама. С одной стороны, расковали его (до того мучился немотой, невозможностью справиться с одной строчкой). С другой — показали путь компромисса вроде бы неунизительного. Принимать обстоятельства. Воспеть, не вставая в позу подчинения.
11 марта 1937 года Мандельштам отправляет из Воронежа письмо в редакцию журнала «Знамя» с приложением «Стихов о неизвестном солдате». Ответ из редакции ожидаемо отрицательный, — что бы ни прислал Мандельштам, даже пейзажные стихи, их бы не взяли. Но даже этот ответ воспринят Мандельштамом как событие сугубо положительное — подтверждение утраченной связи с внешним литературным миром.
«…На днях получил письмо от „Знамени“, письмо вполне товарищеское, но с отклонением стихов. Это весьма отрадно. Потому что явилось просветом в беспредельной покинутости» Письмо Е. Я. Хазину. 10 апреля 1937 года..
В письме К. И. Чуковскому (около 17 апреля того же предсмертного 1937-го) Мандельштам фиксирует свое состояние:
«…у меня безо всякой вины отняли все: право на жизнь, на труд, на лечение. Я поставлен в положение собаки, пса… Я тень, меня нет. У меня есть только одно право — умереть».
И в это же время, гордо противореча только что сказанному, Мандельштам осознает свой статус:
«Пожалуйста, не считайте меня тенью. Я еще отбрасываю тень. <…> Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию; но вскоре стихи мои с ней сольются и растворятся в ней, кое-что изменив в ее строении и составе» Письмо Ю. Н. Тынянову..
Родились они с разницей меньше года — в феврале завершается юбилейный год Пастернака (130 лет) — и уже начинается (в январе) юбилейный (130 лет) год Мандельштама.
Они «не были близки» (по словам сестры М. С. Петровых) — так, как Мандельштам был близок с Ахматовой.
Их становление происходило параллельно — в разных поэтических средах: петербургско-акмеистической (Мандельштам, не принимающий футуризма, — «Футурист, не справившись с сознательным смыслом творчества, легкомысленно выбросил его за борт… <…> …У футуристов слово как таковое еще ползает на четвереньках», «Утро акмеизма») и московско-футуристической (Пастернак), от сделавшего автора знаменитым «Камня» 1913 года и до очень скромного успеха «Близнеца в тучах» того же 1913-го (на грани 1914-го). Но Мандельштам не только его заметил — по воспоминаниям Г. Адамовича, «бредил им»:
«Лет двенадцать тому назад, когда о Пастернаке еще мало кто слышал, получился в Петербурге московский альманах, называвшийся, кажется, „Весеннее контрагентство муз“. В альманахе было несколько стихотворений Пастернака, и среди них одно, путаное, длинное, о Замоскворечье, со строчкой: „не тот это город, и полночь не та“. От этого стихотворения несколько юных петербургских поэтов почти что сошли с ума. Даже снисходительно-важный Гумилев отзывался о новом стихотворце с необычным воодушевлением. Мандельштам же бредил им».
Мандельштам погиб, не дожив до пятидесяти; «счастливчику» (определение Анны Ахматовой) Пастернаку, так или иначе причастному к его судьбе, было отпущено еще двадцать с лишним лет. Можно ли сказать, что жизнь Пастернака продолжалась в присутствии Мандельштама? Думается, неслучайно именно Надежде Яковлевне, первой из всех корреспондентов, а у него их множество, в ноябре 1945 года Пастернак доверительно сообщает о начале работы над романом «Доктор Живаго» — «роман в прозе, охватывающий время всей нашей жизни, не столько художественный, сколько содержательный»… Почему — ответ дальше.
2.
Человек делает выбор.
Чай или кофе? Толстой или Достоевский? Пастернак или Мандельштам?
В
Из разговора с коллегой: человека душевно здравого, здравомыслящего тянет к Толстому и Пастернаку, их лечебно-ясному и соприродному миру.
Человек с ломкой психофизикой, с подспудной тягой к неизведанным тайнам и глубинам души предпочтет Достоевского.
И Мандельштама.
(Насчет чая и кофе, кошки и собаки в ответах сбои. Впрочем, как и с Толстым и с Достоевским. Хотя в каждой шутке есть лишь доля шутки.)
Пастернак проходил через разные периоды и в жизни, и в поэзии — но всегда стремился к организованной на самых внятных основах жизни.
В быту — тоже.
Вставал (зафиксировано в поздний период жизни, когда у Пастернака было много отвлекающих моментов, как общественно-политических, так и личных) в восемь утра и шел на речку Сетунь купаться или до крепких морозов — освежиться под колонкой в саду. Потом сам заваривал себе чай, завтракал — и сам мыл свою чашку.
Поднимался в кабинет — работать.
Трава не расти, секретариат не вызывай, Семичастный не кричи, Хрущев кулаком не стучи.
Расписание дня шло по навсегда намеченному и исполняемому плану.
А Мандельштам? Можно ли уловить в его взрослой жизни хоть
Освидетельствование 24 июня 1938 года психиатрами Бергером и Краснушкиным, из акта: «…является личностью психопатического склада со склонностью к навязчивым мыслям и фантазированию». Это уже диагноз болезненных состояний, развившихся на основании длительных преследований. Но и до того…
Вечное дитя: вот Н. Я. привозит в Воронеж гонорар за перевод — и на него Мандельштамы покупают соседским детям деревянный конструктор и шоколадки, а себе — шампанское.
Хотя — «О детство, ковш душевной глуби», к вопросу о «вечном детстве» у Пастернака…
Но невозможно представить себе Пастернака на серьезном собрании поэтов поджигающим папироской воздушный шарик. А Мандельштама — можно!
Схема пересечений, как личных, так и творческих, «поэтических», Пастернака и Мандельштама обширно представлена в пастернако- и мандельштамоведении.
Не единожды прокомментированы подробности телефонного разговора Сталина с Пастернаком. Пастернака осуждают (С. Бобров), чаще оправдывают. Ахматова и Н. Я. Мандельштам до конца своих дней оценивают этот разговор «на твердую четверку». Судьбоносность этого разговора для Мандельштама никто не отрицает.
Интерпретирована и резкая поэтическая реплика Мандельштама на стихи Пастернака в книге «Второе рождение» («талон на место у колонн»); придирчиво сравниваются «Ода» и «Стансы» Мандельштама (1937) со стихами 1932-го и циклом Пастернака 1936 года.
Но остаются в этих пересечениях слепые пятна, нерасшифрованные и неразгаданные.
3.
Печатались они порой параллельно, в одних и тех же альманахах и журналах. После публикации «Нескольких положений» в сборнике «Современник» следует объявление в каталоге: «О. Мандельштам. Андре Шенье, монография (готовится)». Выступали вместе на поэтических вечерах. В Москве, когда О. Мандельштам переехал временно в старую-новую столицу, жили неподалеку друг от друга; Мандельштамы на Поварской, угол Борисоглебского, «колонией» с Цветаевой. Знакомство состоялось весною 1922-го, когда Мандельштамы обитали в комнате на Тверском бульваре: одним из первых получил авторский экземпляр книги «Сестра моя — жизнь» Мандельштам.
Он радостно приветствует Пастернака: «Будем надеяться, что стихи его будут изучены в самом непродолжительном времени и о них не будет наговорено столько лирических нелепостей, сколько пришлось на долю всех русских поэтов, начиная с Блока».
«Сестра моя — жизнь» произвела оглушительное впечатление на других «богоравных» поэтов: Цветаева пишет полный восхищения «Световой ливень», щедрый Мандельштам публикует «Заметки о поэзии», где главный герой — Пастернак. Мандельштам сравнивает «Сестру» с лютеровской Библией, ее поденной речью; стихи Пастернака уподобляются «блестящей Нике, перемещенной с Акрополя на Воробьевы горы». В «Заметках о поэзии» («Русское искусство», 1923, № 2/3; «Россия», 1923, № 6, февраль) Мандельштам объединил статьи «Vulgata» и «Борис Пастернак»:
«Стихи Пастернака почитать — горло прочистить, дыханье укрепить, обновить легкие: такие стихи должны быть целебны от туберкулеза. У нас сейчас нет более здоровой поэзии. Это — кумыс после американского молока».
Стихи Пастернака стали для Мандельштама олицетворением самой поэзии — «так, размахивая руками, бормоча, плетется поэзия, пошатываясь, головокружа, блаженно очумелая и все-таки единственная трезвая, единственно проснувшаяся из всего, что есть в мире». Футуристическая, «лефовская» позиция не была еще к тому времени Пастернаком официально отторгнута — но Мандельштам и Цветаева раньше других осознали его свободу от любых догм, его творческую широту. Современникам порой представляется, что Мандельштам учится у Пастернака. С. Бобров:
«Откуда взялся у Мандельштама этот очаровывающий свежестью голос? <…> Ему много помог Пастернак, он его
как-то по-своему принял, хитро иногда его пастиширует и перефразирует».
Оба приняли «скрипучий поворот руля». Революция вызвала:
1) сначала больший энтузиазм у Пастернака;
2) потом — резкое осуждение;
3) создание осудившим революцию Пастернаком революционных поэм.
Ничего подобного за Мандельштамом не замечено. Принятие, но никак не воодушевление, хотя О. М. был намного более политизирован (эсер).
В 1924-м, в январе, оба — в многочасовой очереди к гробу Ленина.
«Стояли страшные морозы, а в последующие дни и ночи протянулись огромные многоверстовые очереди к Колонному залу. Мы прошли вечером вдоль такой очереди, доходившей до Волхонки, и простояли много часов втроем с Пастернаком
где-то возле Большого театра. <…> „Они пришли жаловаться Ленину на большевиков, — сказал Мандельштам и прибавил: — Напрасная надежда: бесполезно“».
И — никакого «составления иностранной ленинианы», чем был занят для заработка Пастернак.
Надежда Яковлевна:
«На Морской в Ленинграде ранней осенью, вскоре после нашего переезда, у нас появился Пастернак. Он разговаривал с Мандельштамом, стоя у окна в маленькой комнате, а я сидела тут же на диване. Это было время „Спекторского“, отрывок которого он вскоре прислал Мандельштаму, успеха „Высокой болезни“ (какое начало!), „1905“ и даже „Лейтенанта Шмидта“. Пастернак со свойственной ему прикрытостью мысли за иллюстрацией и образом говорил о вещах простых, но для жизни существенных: то, что пришло, будет всегда…»
Мандельштам с конца 10-х просветил Надежду Яковлевну настолько, что уже никаких иллюзий у нее не было.
Сохранилось несколько писем Пастернака Мандельштаму 1924—1925 годов. Ответов от адресата не следовало, хотя письма Пастернака полны непосредственных вопросов, обращенных к Мандельштаму, от высоких профессионально-творческих («…Всего больше жалею я, что так и не услышал Вашей прозы, хотя, конечно, это моя вина. <…> Закончили ли Вы ее уже? Когда можно ждать появленья „Воспоминаний“?») до вполне бытовых («Засудили ли столяра?» — 19 сентября 1924 года). Пастернак как бы подшучивает над отсутствием письма ответного:
«…Я узнал, что Вы мне не отвечали, потому что чересчур меня любите <…> Теперь у меня две цели. Досадить Вам, чтобы Вы ко мне охладели и написали.
…Но как мне без смеха
— в скобках: хороший смех! — просить Вас об ответе?..»
Пастернак рассчитывает на помощь и поддержку Мандельштама при издании книги: «Для передачи в Ленгиз — какую из рукописей слать Вам?»
Не дает Мандельштам ответа.
