11 апреля 2022История, Антропология

«Усы вообще-то причиняли ему беспокойство»

О первом знакомстве в квартире Пятигорского, галантности, большом кабинете с табуреткой вместо стола, кулинарных чудесах и даре провидения. Борис Успенский вспоминает Юрия Лотмана

Записали Александр Борзенко, Михаил Трунин

О структурной лингвистике, скандальной книжке и первых контактах с Лотманом

Впервые я услышал о Лотмане совершенно случайно. В первой половине 1960-х годов мне случалось бывать в редакции журнала «Вопросы языкознания» на Кузнецком Мосту (это был летучий журнал — они все время переезжали из одного помещения в другое), и туда пришла одна из первых [структуралистских] статей Лотмана  Речь идет о статье Лотмана «О разграничении лингвистического и литературоведческого понятия структуры», опубликованной в третьем номере журнала «Вопросы языкознания» за 1963 год.; о ней говорили, к ней с интересом отнесся главный редактор журнала Виктор Владимирович Виноградов  Виктор Владимирович Виноградов (1894–1969) — лингвист, литературовед, академик и основоположник крупнейшей научной школы в языкознании. Читайте воспоминания Юрия Апресяна о Виноградове в рубрике «Ученый совет»..

В 1963 году я защитил кандидатскую диссертацию — возможно, первую по структурной лингвистике в нашей стране. Я не был уверен, что мне удастся ее защитить: когда я был студентом — с 1955-го по 1960-й, — структурная лингвистика была запрещена. То есть само это словосочетание было запре­щено, не говоря о содержательной стороне дела. Заниматься структурной лингвистикой можно было только под маркой машинного перевода. Семинар по машинному переводу был для его участников прикрытием для занятий структурной лингвистикой. 

В 1963 году структурная лингвистика была в какой-то мере реабилитирована, но тем не менее, конечно, вызывала очень большие вопросы. Во-первых, все, что связано с формализмом — в искусстве, в литературе, в науке и везде, — было, в сущности, запрещено. А кроме того, структурная лингвистика успешно развивалась на Западе, и уже это вызывало нехорошие подозрения у советской власти: раз там развивается — значит, что-то плохое. 

В 1962 году был симпозиум по структурному изучению знаковых систем. Там были самые разные темы. Мы с моим соавтором, покойной Маргаритой Иванов­ной Лекомцевой (тогда она еще не была замужем и носила фамилию Бурлакова), выступили с докладом о гадании на игральных картах. Я — с докла­дом о семиотике искусства. Сейчас эти темы, я думаю, не вызывают особого интереса, а тогда они были совершенно новые и одиозные, дразнящие. Симпо­зиум окончился скандалом; он вызвал резкие возражения со стороны дирекции Института славяноведения, под эгидой которого проходил. Однако предварительно была издана довольно внушительная книжка тезисов, которая вызвала большой интерес, я бы сказал, у всех — в том числе у партийных работников. В журнале «Коммунист» появилась обличающая статья с подробными цитатами из этой книги, и это сделало наши работы чрезвычайно популярными: обо всем, что происходит у нас или за рубежом, мы тогда узнавали по отрицательным статьям. Было созвано специальное заседание идеологической комиссии при ЦК КПСС (во главе с Леонидом Федоровичем Ильичевым  Леонид Федорович Ильичев (1906–1990) — советский философ и партийный деятель.), на котором наша деятельность была подвергнута критике. Эта книжка попала в Тарту к Юрию Михайловичу, который совер­шенно независимо от нас тоже стал заниматься подобной проблематикой. Он ее прочел, заинтересовался и приехал в Москву налаживать контакт. Он вообще часто очень приезжал и в Питер, и в Москву и очередную свою поездку приурочил к знакомству с участниками симпозиума. 

О встрече в квартире Пятигорского и разговорах о Боге

Я впервые встретился с Лотманом на квартире у Александра Моисеевича Пятигорского, у которого он остановился. Самого Александра Моисеевича во время этой встречи я не помню: кажется, его не было. У него были малень­кие дети, и он все время был занят какими-то делами. Помню, что там сидел Исаак Иосифович Ревзин  Исаак Иосифович Ревзин (1923–1974) — лингвист, семиотик, один из основателей Тартуско-московской школы., они с Лотманом разговаривали. Лотман был одет в костюм, при галстуке, что как-то уже не было принято у нас. Подтяну­тый, прямо держащийся, типичный профессор. И с удивительно красивым лицом. Если я правильно помню, разговор был о Боге. Исаак Иосифович говорил, что Бог есть, а Юрий Михайлович — что Бога, наоборот, нет. По-моему, они так и не пришли ни к какому соглашению. Думаю, у меня не было возможности подключиться к этому спору, потому что все основные решения были уже заданы: либо он есть, либо его нет. Потом мы говорили о сборнике тезисов, о том, что он арестован, а наша деятельность прикрыта.

О первой летней школе в Эстонии

Юрий Михайлович предложил устроить летнюю школу в Эстонии и в дальней­шем публиковать серию «Труды по знаковым системам», оговорив, что первый выпуск уже готов — это его книга  Ю. М. Лотман. Лекции по структуральной поэтике. Тарту, 1964.. И в 1964 году мы организовали лет­нюю школу. Жили мы на спортивной базе Тартуского университета, довольно далеко от Тарту, часа полтора-два на машине  Так помнит Борис Успенский. Расстояние от Тарту до Кяэрику — 53 километра, поездка занимает порядка 50 минут.. Это чудесное место в Южной Эстонии: там можно было купаться, гулять и проводить заседания. И то, и дру­гое, и третье было исключительно приятно. Борис Михайлович Гаспаров  Борис Михайлович Гаспаров (р. 1940) —филолог, семиотик, лингвист, музыковед, доктор филологических наук, профессор Колумбийского университета (США). Автор более ста работ по музыковедению, языкознанию и литературоведению. пишет, что это было что-то вроде элитарного клуба  Б. М. Гаспаров. Тартуская школа 1960-х годов как семиотический феномен // Ю. М. Лотман и Тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994.. Но это не так, хотя мы, конечно, с опаской относились к незнакомым людям. Чтоб не стукнули.

Сотрудничать с Лотманом мы начали позже. Естественно, это была его инициатива, а не моя — я младше на 15 лет. Он меня пригласил написать совместную статью «Условность в искусстве» в «Философскую энциклопедию». В Юрии Михайловиче как ученом меня впечатлило сочетание интереса к истории и интереса к формальным методам. Сочетание вещей, которые казались несочетаемыми. 

Об усах и галантности 

Было впечатление, что он как-то выключался из общего советского быта — своим поведением, своим лицом, усами, которые вообще-то причиняли ему беспокойство, потому что, как потом выяснилось, эстонские коллеги из-за этих усов считали его сталинистом. Он был очень естественный человек, очень вежливый: особая манера поведения, галантность, особенно по отношению к дамам, — не нарочитая, а совершенно естественная. Он был человек исключительно обаятельный.

Говорил он по-ленинградски, что мне поначалу резало слух. Но потом я при­вык. Он довольно сильно заикался, хотя это не чувствуется в его лекциях. И, говоря по-эстонски, он заикался еще больше. Не знаю, как в эстонской, но в русской речи заикание придавало ему еще большую привлекательность.

О доме Лотмана, следах Пятигорского на зеленом полу и табуретке с пишущей машинкой

Дом был открытый, потому что телефона не было. Раздавался звонок — кто-то входил. Впервые я оказался у него дома — это был деревянный дом на улице Кастани — в 1964 году и увидел исключительной красоты зеленый пол — только что покрашенный пол, на котором были огромные следы чьих-то ног. Это были ноги Александра Моисеевича Пятигорского: Юрий Михайлович и дети были на даче и Александр Моисеевич остановился в большой комнате, поставив кровать в самой глубине. И вот он ходил по этой краске туда и обратно к кровати, стараясь попасть в свои следы. Это не всегда ему удавалось.

Потом Юрий Михайлович переехал на параллельную улицу, улицу Бурденко  Сейчас это улица Вески.. Сейчас там табличка на английском и эстонском, а на русском языке нет, что, по-моему, неправильно: все-таки он был прежде всего выдающийся русский филолог. Первый этаж этого коттеджа занимал венерологический диспансер, а на втором этаже жил Юрий Михайлович. «Доктор Лотман, тайна приема обеспечена», — говорил он. У него был огромный кабинет, все стены заросли книгами. У Зары Григорьевны  Зара Григорьевна Минц (1927–1990) — литературовед, специалист по истории русского символизма, профессор Тартуского университета, жена Юрия Лотмана. кабинета не было  Так помнит Борис Успенский. По воспоминаниям других коллег и учеников Лотмана, кабинет у его жены все-таки был, но у нее даже и времени не было заниматься. Она занималась урывками где придется: иногда на кухне присядет и что-то пишет. Далее был довольно большой холл, две комнатки, где жили дети, кухня и ванная вместе. И черный ход. 

У Юрия Михайловича, по-моему, не было рабочего стола. Если какой-то стол и был, то стоял особняком и не выполнял своего предназначения, будучи завален книгами, бумагами и тому подобным; вся эта куча никогда не разгре­балась. Кабинет был, а рабочего стола не было — его замещала табуретка, на которой он писал на пишущей машинке. Он приходил из университета, кормил детей, еще что-то делал по хозяйству — и за машинку. Спал он очень мало; у него не было проблем со сном, у него были проблемы с временем — он работал ночами.

При этом Юрий Михайлович все время преподавал, у него была огромная нагрузка — по моим представлениям, непомерная просто. По-моему, он даже не готовился к лекциям, все вспоминал сразу, читал без бумажки, импрови­зировал. Он с необычайным уважением говорил о своем учителе Николае Ивановиче Мордовченко в Ленинградском университете и рассказывал, как Николай Иванович пришел на лекцию, раскрыл портфель и сказал упавшим голосом: «К сожалению, лекция не состоится: я забыл текст дома». Для меня это совершенно понятная история: я не могу говорить без шпаргалки. Но для Юрия Михайловича это было свидетельством особой аккуратности Николая Ивановича и щепетильного отношения к своему делу.

О кулинарном чуде

Он очень хорошо готовил — в отличие от Зары Григорьевны — и любил это. Помню, как он гостил у меня летом, должна была прийти Энн Шукман, английский филолог, которая составила сборник наших статей. Моя жена была на даче, надо было как-то ее принять. У Юрия Михайловича, как бывало с ним в решительные минуты, ощетинились усы, он пошел на рынок, купил какую-то утку, завернул ее в газету и на глазах совершил кулинарное чудо. 

О совместной работе и общем языке

В своей книге «Ego Loquens» я описал, не называя имен, как мы с Юрием Михайловичем работали. Один говорит фразу, другой ее подхватывает, и потом уже ты не понимаешь, тебе принадлежит эта фраза или это фраза твоего собеседника. Так создается общий язык. Я там начинаю с разбора известного эпизода из «Анны Карениной», где Левин и Китти объясняются в любви. Как вы помните, они стесняются сказать словами, пишут только первые буквы и отгадывают, что сказал другой, поскольку у них образуется единый контекст и их мысли сосредоточены на одном и том же. Нечто похожее было у нас, когда мы работали. Создавался общий контекст, и внутри него творились общие фразы.

Мы часто встречались — то я к нему приеду в Тарту, то он ко мне в Москву. И мы всегда что-то обсуждали — из этих разговоров что-то и выклевывалось. Например, он говорил: «Давайте напишем про это». Потом садились, писали — он на машинке лучше умел. Иногда он делал какие-то заготовки, потом присылал мне. Однажды я нашел в библиотеке университета сочинение Семена Боброва, автора начала XIX века, которое не было известно. Я этого не знал и вообще смутно себе представлял, кто такой Семен Бобров, а Юрий Михайлович знал очень хорошо. И он предложил опубликовать это сочинение и написать к нему подробный комментарий, что мы и сделали. Он написал историко-литературную часть, а я — лингвистический комментарий. Разные тексты писались по-разному — с разной долей участия каждого автора.

Об учителях Лотмана

Лотман учился в Ленинградском университете времен заката, потому что в это время была борьба с космополитизмом. Вместе с тем там преподавали Азадов­ский  Марк Константинович Азадовский (1888–1954) — фольклорист, литературовед и этнограф., Пропп  Владимир Яковлевич Пропп (1895–1970) — филолог, фольклорист, профессор Ленин­градского университета, один из создателей современной теории текста, автор знамени­тых книг «Морфология сказки» (1928) и «Исторические корни волшебной сказки» (1946), а также других работ в области фольклористики., Жирмунский  Виктор Максимович Жирмунский (1891–1971) — лингвист и литературовед, академик АН СССР (1966), почетный член Баварской, Британской, Саксонской и других академий, почетный доктор многих университетов, в том числе Оксфордского. Специалист по немецкой и общей диалектологии, истории германских языков, теории грамматики, тюркологии, истории немецкой и английской литературы, сравнительному литературоведению, теории эпоса, стиховедению., Томашевский  Борис Викторович Томашевский (1890–1957) — литературовед, текстолог, иссле­дователь Пушкина и русского стиха, заведующий рукописным отделом и сектором пушкиноведения Пушкинского Дома., Гуковский  Григорий Александрович Гуковский (1902–1950) — литерату­ровед, профессор Ленин­градского университета, специалист по русской литера­туре XVIII века. Здесь можно прочитать отрывок из очень интересных воспоминаний Натальи Гуковской об отце.. Они все были как члены его семьи, и он очень часто о них вспоминал. Гуковский, может быть, Юрию Михайловичу был ближе всего по интересам, и у него был выбор между Гуковским и Мордовченко: один из них должен был стать его научным руководителем. Гуковский был блестящий ученый, а Мордовченко — очень солидный, но не такой яркий. Лотман выбрал Мордовченко и всегда был этим очень доволен. Мне кажется, что по темпераменту, по складу характера он был ближе к Гуковскому, поэтому ему ценнее был Мордовченко: он видел, что Мордовченко мог дать ему что-то новое, серьезное отношение к источ­ни­кам. У Григория Александровича Гуковского мысль часто опережала материал, а Мордовченко, как мне представляется по разговорам с Юрием Михайло­вичем, исходил из материала.

О письмах и рассеянности

Как я уже говорил, телефона у него не было. Это способствовало нашей переписке: если бы был телефон, не было бы переписки. Зато почта работала в это время. 

Сохранившийся корпус писем, несомненно, не полон, потому что ни он, ни я не собирали архив. Когда приходили письма от Юрия Михайловича, я часто клал их в книгу, в которой затрагивалась та или иная тема. Например, он что-нибудь пишет о Лермонтове — я в том Лермонтова и вкладываю это письмо. Потом случайно находил: после первого издания переписки довольно много нашлось такого.

Он всегда писал «дорогой» на одной строке, а «Борис Андреевич» — на другой, как это было принято. Обращение всегда заканчивал восклицательным знаком, а не запятой, как это сейчас делают. 

Юрий Михайлович не отличался большой скрупулезностью. Зато ей отлича­лась Зара Григорьевна. А также исключительной рассеянностью: у нее был ящик, куда должны были складываться письма, полученные Юрием Михай­ловичем, но она туда складывала и письма самого Юрия Михайловича, вместо того чтобы их отправить. Вот он мне пишет письмо, она его берет и в этот ящик кладет. Я письма не получал, но до потомства они таким образом дошли.

Об эмиграции

Перед ним не стоял выбор — оставаться или уезжать. Он точно не хотел уезжать и не хотел, чтобы я уезжал. Я между тем думал об этой возможности. Я публиковался за границей, передавал рукописи, общался с иностранцами, не скрывая этого. В этом отношении наша жизнь была жизнью свободных людей — гораздо более свободных, как мне кажется, чем жизнь западных ученых, связанных то политкорректностью, то еще чем-то. Мы писали о чем хотели, совершенно никого не спрашивая. И я решил, что, если в мое поведе­ние будут вмешиваться — если меня будут заставлять говорить то, чего я не хочу, или отказываться от своих убеждений, — я уеду.

О даре провидения

Когда распался Советский Союз и Эстония получила независимость, он был очень рад. В советское время он мне часто говорил: это скоро кончится. Он был единственный человек, который так говорил. Я уж не говорю об огромном количестве кафедр советологии, которые были в каждом американском университете, — там никто не предсказывал конец Советского Союза. Сам я верил в то, что это всерьез и надолго. Я спрашивал: 

— Юрий Михайлович, да почему же это должно кончиться?
— Потому что такого никогда не было, — отвечал он, — это искусственная конструкция.
— Тоже мне аргумент, — говорил я, — Никогда не было, а теперь стало, и так и будет.
— Подождите, вы увидите — скоро кончится.

Когда я приехал прощаться с ним — Юрий Михайлович был в больнице, — мои первые слова были: «Юрий Михайлович, вы были правы: действительно кончилось».

микрорубрики

Ежедневные короткие материалы, которые мы выпускали последние три года

Этикет дня

До связи!

Растение дня

Цикорий

Ария дня

Россини, Пуччини и советские самородки

Архив