4 декабря 2017Литература, История

Дневник Льюиса Кэрролла

Во втором выпуске совместного проекта Arzamas и журнала «Иностранная литература» — путевой дневник Льюиса Кэрролла, отправившегося в Россию к митрополиту Филарету укреплять связи между Англиканской и Русской православной церквями 

В июле — августе 1867 года Чарльз Латуидж Доджсон, более известный под псевдонимом Льюис Кэрролл, по приглашению своего друга и коллеги Генри Парри Лиддона (1829–1890) совершил вместе с ним поездку в Россию. Это путешествие было предпринято не из одного лишь желания повидать далекую и в те годы мало известную в Англии страну. Оно имело целью установление более тесных связей между Англиканской и Русской православ­ной церквями и было приурочено к 50-летию пастыр­ского служения главы Русской право­славной церкви митрополита Московского Филарета, которое праздновалось 17 августа в Троице-Сергиевой лавре и широко отмечалось по всей России.

Оба друга были стипендиатами колледжа Крайст-Чёрч, который в то время считался чуть ли не лучшим среди оксфордских колледжей  Королева Виктория именно туда посылала своих сыновей для получения университет­ского образования.. Это значило, что Доджсон и Лиддон были членами ученого совета колледжа и имели пожизнен­ную стипендию, дающую им возможность заниматься науками и/или богосло­вием в стенах Крайст-Чёрч, пользоваться его библиотекой и всеми другими возможностями, а при желании и преподавать. И Доджсон, и Лиддон были священнослужите­лями. Лиддон к этому времени уже был священником и пользовался репутацией талантливого пропо­ведника и серьезного богослова. Доджсон был математиком, но — по непременному условию тогдашнего ста­тута Крайст-Чёрч — должен был принять и сан священ­нослужителя. После долгих колеба­ний он ограничился посвящением в сан диакона  То есть младшего священника, который может при желании читать проповеди, но не ведет никакой работы в приходе.. И Доджсон, и Лиддон были сторонниками объединения Восточной и Западной церквей, которое широко обсужда­лось в те годы как на Западе, так и в России.

Лиддон вез рекомендательное письмо к митрополиту Филарету от влиятель­ного деятеля Англи­канской церкви епископа Оксфордского Сэмюэла Уилбер­форса (1805–1873), которого близко знал и Доджсон. Встреча состоялась в Троице-Сергиевой лавре 12 августа 1867 года, за несколько дней до празд­нования юбилея, и произвела на обоих англичан глубокое впечатление. Об этом они писали в своих дневниках и в письмах домой.

Дневник Кэрролла писался для себя — для памяти — и не пред­назначался к публикации. Лишь спустя 37 лет после смерти автора он был впервые издан Джоном Фрэнсисом Макдермоттом  The Russian journal and other selections from the works of Lewis Carroll. Edited and with an introduction by John Francis McDermott. New York, E. P. Dutton & Co., Inc., 1935.. 

Arzamas публикует фрагменты кни­ги в переводе Нины Демуровой  Перевод сделан по повторному изданию дневника и других текстов Кэрролла, вышедшему в 1977 году в издательстве «Довер» (Dover).. Читайте дневник Льюиса Кэрролла в 12-м номере жур­нала «Иностранная лите­ратура» за 2007 год.

Пятница, 2 августа

В 2.30 мы отбыли в Москву, куда приехали на следующее утро в 10. Мы взяли «спальные места» (приплатив 2 рубля); в 11 вечера явился проводник и произ­вел в купе всякие манипуляции. Спинка дивана поднялась вверх, превратив­шись в полку; сиденья с ручками исчезли, появились валики и подушки — и в результате мы устроились на означенных полках, которые превратились в весьма удобные постели. На полу можно было бы устроить еще трех человек, но, к счастью, никто больше не появился. Я не ложился до часу ночи, стоя, чаще в одиночестве, в конце вагона на открытой площадке с поручнем и наве­сом, откуда открывался превосходный вид на те места, мимо которых мы про­носились; правда, шум и тряска здесь были гораздо сильнее, чем внутри. Время от времени на площадку выходил проводник; пока было темно, он не возражал против моего пребывания там, возможно, даже радовался какому-то обществу; однако, когда я попробовал выйти на площадку на следующее утро, он вдруг превратился в деспота и заставил меня ретироваться.

В Москве мы нашли экипаж и носильщика от «Dusaux Hotel», куда мы направ­лялись.

5 или 6 часов мы бродили по этому удивительному городу — городу белых и зеленых кровель, конических башен, выдвигающихся одна из другой, словно в подзорной трубе, городу золоченых куполов, где, словно в кривом зеркале, отражаются картины городской жизни; городу церквей, которые снаружи похожи на кактусы с разноцветными отростками (одни венчают зеленые почки, другие — голубые, третьи — красные с белым), а внутри все увешано иконами и лампадами и до самого потолка расписано красочными фресками; и, наконец, городу, где мостовые изрезаны ухабами, словно вспаханное поле, а извозчики требуют, чтобы им надбавили 30 процентов, «потому как сегодня Императрица — именинница».

После обеда мы поехали на Воробьевы горы, откуда открывается величест­венная панорама на целый лес церковных колоколен и куполов с излучиной Москвы-реки на переднем плане; с этих холмов армия Наполеона впервые увидела город.

Понедельник, 5 августа

День посвятили осмотру города. Встали в 5 и отправились к 6-часовой службе в Петровском монастыре; по случаю годовщины освящения храма служба была особенно торжественной. Музыка и вся обстановка были чрезвычайно краси­вы, но служба оставалась во многом мне непонятной. Присутствовал епископ Леонид, которому принадлежала главная роль в обряде Причастия; причащали всего одного ребенка, а более — никого. Мы с интересом наблюдали, как по окончании службы епископ, сняв перед алтарем роскошное облачение, вышел в простой черной рясе, как толпились на его пути люди, чтобы поцеловать ему руку.

После завтрака, когда стало ясно, что дождь зарядил надолго, мы решили заняться осмотром интерьеров; то, что мы увидели, описать словами невоз­можно. Мы начали с храма Василия Блаженного, который внутри так же причудлив (почти фантас­тичен), как снаружи; гид там самый отвратительный из всех, с кем мне когда-либо приходилось иметь дело. Его первоначальный замысел состоял в том, чтобы прогнать нас сквозь храм со скоростью 4 миль в час. Увидев, что это не удается, он принялся греметь ключами, топтаться на месте и шаркать ногами, громко петь и бранить нас по-русски, словом, только что не тащил нас за шиворот дальше. Прибегнув к простому упрямству и удобной глухоте, мы все же умудрились сравнительно спокойно осмотреть эту церковь, или, вернее, группу церквей, расположившихся под одной кровлей. У каждой из них свои особенности, но общими для всех являются позлащенные врата и живописные фрески, покрывающие все стены и уходя­щие высоко в купол.

Потом мы отправились в Оружей­ную палату, где осматривали троны, короны и драгоцен­ности до тех пор, пока в глазах у нас не зарябило от них, словно от ежевики. Некоторые троны и прочее были буквально усыпаны жемчугом, будто каплями дождя.

Затем нам показали такой дворец, после которого все другие дворцы должны казаться тесными и неказистыми. Я измерил шагами один из приемных покоев — в нем оказалось 80 ярдов в длину и не менее 25 или, пожалуй, 30 в ширину. Таких покоев мы видели, по меньшей мере, 2, а кроме того, еще множество других просторных залов — все высокие, изысканно убранные, от паркета из атласного дерева и прочих пород до расписных потолков, всюду позолота — в жилых комнатах стены обтянуты шелком или атласом вместо обоев, — и все обставлено и убрано так, словно богатство их владельцев не имеет границ. Потом мы отправились в ризницу, где, помимо неслыханных сокровищ — богато расшитых жемчугом и драгоценными камнями риз, распятий и икон, — хранятся три огромных серебряных котла, в которых приготовляют елей, употребляемый при крещении и прочих обрядах, и рассылают по шестнадцати епархиям… После обеда мы заехали, как договорились, к мистеру Пенни и отправились вместе с ним на русское венчание — чрезвычайно интересная церемония.

Перед началом службы большой хор из собора исполнил пространное и красивое песнопение — и дьякон (из Успенской церкви) великолепным басом прочитал нараспев некоторые части литургии, понемногу повышая голос (я бы сказал, если только это возможно, каждый раз на полтона) и увеличивая при этом звук, пока последняя нота не прозвучала под сводами так, словно ее пропел многоголосый хор. Я и не представ­лял, что один голос может произ­вести такой эффект.

Одна часть церемонии — возложение венцов — показалась мне едва ли не гротеском. Принесли две великолепные золотые короны, которыми священник сначала помахал перед женихом и невестой, а потом возложил им на головы — вернее, на голову бедного жениха; на невесту, чьи волосы были предусмотрительно уложены в весьма сложную прическу с кружевной фатой, надеть венец было невозможно; дружка держал его у нее над головой. Жених, в строгом вечернем платье, со свечой в руках, увенчанный, словно царь, короной, с покорным и грустным выражением лица, выглядел бы жалко, если бы не был столь смешон. Когда все гости разошлись, священник пригласил нас осмотреть восточную часть храма, находящуюся за золотыми вратами, и, наконец, распрощался, крепко пожав нам руки и наградив «поцелуем мира», которого удостоился и я, хотя был в светском платье. Остальную часть вечера мы провели с нашими друзьями, мистером и миссис Пенни.

Вторник, 6 августа 

Мистер Пенни любезно прошел с нами по Двору (или Базару) и показал нам, где лучше всего купить иконы и прочее. Перед тем мы поднялись на колоколь­ню Ивана Великого, откуда во все стороны открываются чудесные виды Москвы со сверкающими на солнце золотыми куполами и колокольнями. В 5 ½ мы выехали вместе с двумя братьями Уэр  Братья Уэр — Томас Кеннет (1838?–1916), выпускник оксфордского Корпус-Кристи-колледжа, и Эдвард Эш (1846–1915), выпускник оксфордского Нью-колледжа. в Нижний Новгород; это путешествие стоило всех тех неудобств, которые нам пришлось претер­петь с самого его начала и до конца. Наши друзья взяли с собой «commissionaire»  Посредник, агент (фр.)., который говорил по-французски и по-русски и оказался нам очень полезен, когда мы что-то покупали на ярмарке. Такая роскошь, как спальные вагоны, на этой дороге неизвестны; пришлось нам устраиваться, как могли, в обычном вагоне второго класса. По пути туда и обратно я спал на полу. Монотонность нашего путешествия, которое длилось от 7 часов вечера до после полудня следующего дня, нарушила лишь одна неожиданность (не скажу, что особенно приятная): в одном месте нам пришлось выйти и переправ­ляться через реку по временному пешеходному мосту, ибо железно­дорожный мост здесь смыло наводнением. В результате двадцати или тридцати пассажирам пришлось под проливным дождем брести около мили. На линии случилось происше­ствие, которое задержало наш поезд, и если бы мы захотели, как планировали первоначально, возвращаться в тот же день, то провели бы на Всемирной ярмарке всего 2 ½ часа. Это явно не стоило труда и затрат, на которые нам пришлось пойти, и потому мы решили остаться еще на один день. Итак, мы отправились в гостиницу Смирновую  В оригинале «The Smernovaya» (имеется в виду «Смирновская»). (или как-то так), ужасную, хотя, несомненно, лучшую в городе. Еда там была очень хороша, а все остальное очень скверно. Немного утешило нас лишь то, что, обедая, мы привлекли живейшее внимание шести или семи официантов; выстроившись в ряд в своих подпоясанных белых рубахах и белых штанах, они сосредоточенно глядели на сборище странных созданий, которые кормились у них на глазах… Время от времени их охватывали угрызения совести — ведь они пренебрегали своей великой официантской миссией, — и тогда все разом кидались к большому ящику в конце зала, в котором, судя по всему, не было ничего, кроме вилок и ложек. Если мы спрашивали что-нибудь, они сначала с тревогой смотрели друг на друга; затем, выяснив, кто из них лучше понял заказ, следовали его примеру, что вновь приводило их к большому ящику в конце зала… Значитель­ную часть дня мы провели, бродя по ярмарке, покупая иконы и проч.

Ярмарка — чудесное место. Помимо отдельных помещений, отведенных персам, китайцам и другим, мы то и дело встречали каких-то странных личностей с болезненным цветом лица и в самых невероятных одеждах. Из всех, кого мы видели в этот день, самыми живописными были персы с их мягкими смышлеными лицами, широко расставленными удлиненными глазами, желтовато-коричневой кожей и черными волосами, на которых, как у гренадеров, красуются черные фетровые фески; однако все сюрпризы этого дня затмило наше приключение на закате: мы вышли к Татарской мечети (единственной в Нижнем) в тот самый миг, когда один из служителей появился на крыше с тем, чтобы произнести  Пропуск в рукописи. или призыв к молитве. Будь даже этот крик сам по себе ничем не примеча­телен, он все равно представлял бы интерес своей исключительностью и новизной — однако мне в жизни не доводилось слышать ничего подобного. Начало каждого предложения произносилось монотонной скороговоркой, а по мере приближения к концу голос служителя поднимался все выше, пока не заканчивался долгим пронзительным воплем, который так заунывно звучал в тишине, что сердце холодело; ночью его можно было бы принять за крик феи-плакальщицы, пророчащей беду.

Послушные призыву, в мечеть начали стекаться единоверцы, причем при входе каждый снимал обувь; старший священнослужитель разрешил нам наблюдать за происходящим с порога. Молились они, насколько я понял, так: повернув­шись лицом в сторону Мекки, они внезапно падали на колени, касались лбом ковра, вставали и повторяли то же самое раз или два, потом опять несколько минут стояли неподвижно, снова падали и так далее. По дороге домой мы посетили церковь, где шла вечерняя служба: как всегда, иконы, свечи, кресты, поклоны и прочее.

Вечером я отправился с младшим из двух Уэров в здешний театр; более простого здания я не видывал: единственным украше­нием внутри были побеленные стены  Театр в Нижнем Новгороде после пожара располагался во временном здании.. Зал, очень просторный, был заполнен на одну десятую, не более, так что там было на редкость прохладно и приятно. Нам было нелегко следить за представлением, шедшим исклю­чительно по-русски, однако усердно трудясь в антрактах над программкой с помощью карманного словаря, мы составили себе приблизительное представление о том, что происходило на сцене. Больше всего мне понравилась первая пьеса, бурлеск «Аладдин и волшебная лампа» — играли превосходно, а также очень прилично пели и танцевали; я никогда не видел актеров, которые бы так вниматель­но следили за действием и своими партне­рами и так мало смотрели в зал. Лучше всех был актер, по имени «Ленский»  Ленский Александр Павлович (1847–1908) — известный русский актер, впоследствии ведущий актер Московского Малого театра. Кэрролл видел его в Нижнем Новгороде в самом начале его карьеры (Ленский пришел на сцену в 1865 году), однако это не помешало ему заметить талант актера., игравший «Аладдина», и одна из актрис в другой пьесе по имени «Соронина»  В оригинале ошибка: правильно — Сорокина.. Две другие пьесы назывались «Кохин­хина» и «Дочь гусара».

Среда, 7 августа 

После ночи, проведенной в постелях, состоящих из досок, покрытых матрасом не более дюйма толщиной, подушки, простыни и стеганого одеяла, и завтрака, основным блюдом которого была удивительно вкусная большая рыба, называе­мая стерлядью, мы побывали в Соборе и в Мининой башне. В Соборе служили торжественную обедню — все здание было заполнено военными; мы подожда­ли и услышали прекрасное пение.

С Мининой башни открывается великолепный вид на весь город и на излучины Волги, уходящей в туманную даль. Посетив еще раз Двор, около 3 часов мы отправились в обратный путь, во время которого претерпели, если только это возможно, еще большие неудобства, чем по дороге в Нижний, и около 9 часов утра прибыли в Москву усталые, но восхищенные всем увиденным.

Понедельник, 12 августа

Чрезвычайно интересный день. Позавтракав в 5 ½ мы вскоре после 7 вместе с епископом Леонидом и мистером Пенни поехали поездом в Троицкую лавру. Епископ, несмотря на ограниченное знание английского языка, оказался весьма приятным и интересным спутником. Богослужение в соборе уже началось, когда мы вошли туда, но епископ провел нас сквозь переполнявшую его огром­ную толпу в боковое помещение, соединенное с алтарем, где мы и простояли всю литургию; таким образом, нам выпала редкая честь наблюдать, как прича­щается духовенство — во время этого обряда двери алтаря всегда затворяют, а занавес задергивают, так что прихожане никогда его не видят. Церемония была весьма сложной: священнослужители творили крест и кадили ладаном перед каждым предметом, прежде чем взять его в руки, и все это совершалось с явным и глубоким благоговением. К концу службы один из монахов вынес блюда с маленькими хлебцами и подал каждому из нас: эти хлебцы освящен­ные, а то, что нам их дали, означает, что нас помянут в молитвах. Когда мы вы­шли из собора, другой монах показал нам ризницу, а также живопис­ную и фотографическую мастерские (здесь мальчиков обучают обоим этим искусствам, которые служат исключительно церковным нуждам); нас сопровождал русский господин, бывший с нами в храме, который любезно давал нам по-французски различные пояснения, а когда мы захотели купить иконы и проч., он справился о ценах и посчитал сдачу. Лишь после того, как он распрощался с нами и удалился, мы узнали имя этого человека, который оказал нам столько внимания (боюсь, что мало кто из англичан мог бы сравниться с ним в подобном внимании к чужестран­цам): это был князь Чирков  Эдвард Вейклинг, издатель дневников Кэрролла, полагает, что имеется в виду князь Григорий Чирков, церемониймейстер при император­ском дворе..

В живописной мастерской нам показали множество превосходных икон, писанных по дереву, а некоторые — по перламутру; трудность для нас заключалась не в том, чтó именно купить, а в том, чего не поку­пать. В конце концов, каждый из нас купил по три иконы, что было продик­товано скорее ограниченностью во време­ни, чем соображениями благоразумия.

Ризница оказалась настоящей сокровищницей — драгоценные камни, вышивки, кресты, потиры и проч. Там мы увидели знаменитый камень — отполированный и, словно икона, в окладе, в пластах которого видна (так, по крайней мере, кажется) фигура монаха, молящегося перед крестом. Я внимательно его разглядывал, но так и не смог поверить, что такой сложный феномен мог возникнуть естественным путем.

Днем мы отправились во дворец Архиепископа и были представлены ему епископом Леонидом. Архиепископ говорил только по-русски, так что беседа между ним и Лиддоном (чрезвычайно интересная, которая длилась более часа) велась весьма оригинальным способом: Архиепископ говорил фразу по-русски, епископ переводил ее на английский, после чего Лиддон отвечал ему по-французски, а епископ переводил его слова Архиепископу на русский. Таким образом, беседа, которую вели всего два человека, потребовала применения трех языков!

Епископ любезно поручил одному из студентов-богословов, говорящему по-французски, показать нам монастырь, что тот и проделал с большим рвением; среди прочего, он повел нас смотреть подземные кельи отшельников, где некоторые из них живут многие годы. Он подвел нас к дверям двух таких обитаемых келий; когда мы стояли со свечами в руках в темном и тесном коридоре, странное чувство стеснило нам грудь при мысли о том, что за этой узкой и низкой дверью день за днем проходит в тиши и одиночестве при свете одной лишь крошечной лампады жизнь человеческого существа…

Вместе с епископом мы вернулись поздним поездом в Москву, проведя в монастыре один из самых памятных дней нашего путешествия.

За обедом в Троицкой гостинице нам удалось отведать два истинно русских угощения: горькую настойку из рябины, которую пьют по стакану перед обедом для аппетита (она называется «рябиновка») и щи — к ним обычно подают в кувшинчике сметану, которую размешивают в тарелках.

В первом выпуске рубрики вы можете прочитать письма и дневники Эдварда Лира.